"Зонт Святого Петра" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

Неуемные Грегоричи

Очень скоро завещание Грегорича стало известно в местных высших кругах и вызвало бурю негодования в нехитрых патриархальных салонах, где над стареньким черешневого дерева фортепьяно красуется олеография «Вылазка Миклоша Зрини», а на столике, покрытом белой расшитой скатертью, сверкают полые серебряные подсвечники и между ними — привезенный из Пёштьена огромный стакан с изображением пёштьенских купален, в котором благоухает ветка сирени.

О, в этих маленьких мирных гостиных теперь бушевали, кипели страсти!

— То, что выкинул Грегорич, просто чудовищно! Он всегда был человеком бестактным, но чтобы после собственной смерти вот так скомпрометировать добродетельных, благородных дам, у которых волосы давно поседели, которые внуков давно качают (а таких, по крайней мере, была добрая половина), — нет, это ужасно!

Одним словом, нравственность девяти женщин была выставлена всем напоказ. О них говорил буквально весь город, имена их были у всех на устах; впрочем, не все бранили злодея Грегорича, — находились и скептики, и они сомневались:

— В конце концов, кто может знать, что между ними было! Грегорич в молодости, верно, был малый опасный.

Даже те, кто безоговорочно осуждал Грегорича, позволяли себе резонерствовать: все-таки должна была существовать какая-то обоюдная симпатия, раз он о них вспомнил. Впрочем, поступок сам по себе, безусловно, не джентльменский, даже если допустить самое худшее, — впрочем, тогда это еще более бестактно.

— Выходка, — заявил младший городской нотариус Михай Вертани, — за которую следует забаллотировать в клубе… то есть следовало бы. Я хочу сказать, мы его забаллотировали бы, будь он еще жив. Клянусь честью, если на памятнике напишут, что он благородный человек, я соскребу эту надпись собственным ножиком.

А главный архивариус, он же по совместительству начальник пожарной команды, слывший в течение двадцати лет докой по делам чести, случай этот воспринял совершенно иначе.

— Самое обыкновенное малодушие. Что такое женщина? Женщина ведь только до тридцати пяти лет женщина. А эти что? Все девять — матроны, и им едва ли повредит небольшая нескромность или небольшая клевета. На поржавевших стальных лезвиях дыхание не оставляет пятен. Гусениц тоже снимают лишь с тех деревьев, которые покрыты листвой и цветами и на которых ожидаются плоды, но с высохших деревьев гусениц не снимают. Кому в таком случае действительно навредил Пал Грегорич? Он нанес оскорбление мужьям девяти женщин! Оскорблять, зная наперед, что не сможешь дать удовлетворения, — а Грегорич, говорю во всеуслышание, сейчас не способен дать удовлетворение, — это малодушие и трусость. Вот в чем он промахнулся.

Тут подоспели братья Грегоричи, пораскинувшие на досуге мозгами, и прожужжали всему городу уши, на разные лады склоняя и спрягая девять злополучных пассий покойного. Кончилось тем, что на другой день утром к нотариусу с шумом и треском ворвался Иштван Возари, супруга коего тоже значилась в числе наследниц, и объявил: у его половины никогда ничего не было с этим бесстыдником Грегоричем, а потому он не считает возможным принять две тысячи форинтов. Как только об этом узнали в городе, к Столарику по очереди явились остальные восемь дам и тоже отказались от наследства: ну них-де никакой связи с Грегоричем не было. Господин Столарик давненько не испытывал такого наслаждения, какое выпало на его долю в этот день: презабавное было зрелище, когда морщинистые, беззубые, с седыми буклями старухи, сгорая от стыда, сообщали о своем целомудрии.

Еще веселее было братьям Грегоричам, в карманы которых перешли приложенные к завещанию и уцелевшие их стараниями двадцать тысяч, за исключением, разумеется тех двух, которые предназначались Академии наук, ибо эта последняя, несмотря на то, что у нее, уж во всяком случае, не могло быть связи, никогда и никакой, с бесстыдником Грегоричем, все-таки приняла завещанную сумму: Академия наук — десятая божья старушка — оказалась не столь стыдлива, как остальные девять.

Однако радостное настроение братьев Грегоричей вскоре сникло — чешское поместье братца Пала исчезло без следа. Господин Гашпар отправился в Прагу и там тщетно производил розыски. Еще дома казалось странным и подозрительным, что нигде не нашлось ни малейшего намека на документы по этому имению: ни купчей крепости, ни какого-либо хозяйственного письма от управляющего. Это было совсем непонятно. Болдижар сквернословил, чего прежде с ним никогда не случалось, а нотариус Столарик подшучивая;

— Виной беспорядку, как видно, то самое море, которое Шекспир щедрой рукой ничтоже сумняшеся разместил в Чехии; оно-то и поглотило поместье Грегорича.

Братья рассвирепели не на шутку, бесились, топали ногами, угрожали тюрьмой Анчуре, Матько, если те не скажут, где чешское поместье. Они повели настоящий процесс о наследстве. С пристрастием допросили обоих слуг: уж Матько определенно должен был знать, — ведь он, а не кто иной, сопровождал хозяина в то поместье;

В конце концов Матько все же признался, что покойный барин только говорил про поездки в Чехию, а на самом деле ездил в Сегед или Коложвар, где учился маленький Дюри.

Ах, Пал Грегорич! Ах, бестия, как надул, как обошел своих бедных родственников!

Теперь уж нетрудно было догадаться, что замыслил старый злодей, — чтоб ему в гробу перевернуться! — почему тайком обратил всю недвижимость в деньги. Ясно как день — стоимость венского дома и поместья он хотел передать своему незаконному щенку.

Неужто передал? Нет, не мог он этого сделать — сотни тысяч доверить молокососу! А раз так, куда же он их девал, кому отдал? Вот это была задача, в поисках решения которой Грегоричи, не жалея ног, шныряли везде и всюду. Нотариус, а он последний беседовал с покойным перед его кончиной, утверждал, что Пал Грегорич ни словом не обмолвился ни о каких деньгах. Анчура божилась землею и небом: нет у нее ни гроша, и сама-то она огорчена немало — ведь покойник оставил ее и сына с пустыми руками. Не может она его добром помянуть, несчастным он сделал бедного мальчика: пока сам жив был, золотом осыпал, теперь же взять неоткуда; мальчик рос барчуком-, наставника для него держали, а теперь он станет бедным школяром, будет бегать по урокам — кто знает, принесет ли ей дом столько дохода, чтоб послать мальчика в университет.

«Да, — размышлял Столарик, — если покойный в самом деле хотел, чтоб мальчику достались деньги, он мог подарить их ему открытой никто бы не смог помешать. Так или нет?»

Это была сущая правда, и потому вся история казалась еще более необъяснимой. Венский дом Грегорич продал за сто восемьдесят тысяч, приворецкое поместье — за семьдесят пять — всего четверть миллиона форинтов. Господи боже мой, куда он девал такую пропасть денег? Сменяй он их на золото, расплавь его да хлебай ложкой — все равно ему столько не съесть, а Грегорич к тому же был бережлив, — значит, деньги где-то припрятаны. Но где? Все это, право, могло свести с ума.

Неправдоподобным казалось и то, чтобы деньги хранились у Анчуры, у мальчика или Столарика, которого назначили опекуном Дюри Вибра; но братья Грегоричи не отвергли такой возможности и, наняв шпионов, приставили их к Анчуре — каждое оброненное ею слово тотчас передавалось но назначению; в Пеште среди студентов-юристов братцы разыскали некоего пройдоху, подговорив его завязать дружбу с Дюри и сообщать им о всяком его слове и образе жизни.

Дюри, однако, жил очень бедно, прилежно слушал лекции в университете, ночевал в «Семи совах», столовался на улице Кениро в дешевом трактирчике под названием «Первое апреля». Трактирчик этот, наводненный студентами-юристами, был одной из тех диковинок, которые с особенной прожорливостью поглотила современная жизнь. На вывеске харчевни красовался толстенный господин, беседующий на улице с тощим субъектом, а под ними был воспроизведен следующий диалог:

Худой. Где это вы столуетесь, сударь, что так великолепно выглядите?

Толстый. Здесь вот, в «Первом апреля».

Худой. Тогда я тоже туда загляну.

Вопреки столь многообещающей рекламе, готовили в «Первом апреля» из рук вон плохо, и вполне вероятно, что источником названия «Первое апреля» и послужил приведенный выше диалог. Что ж, надо признать, прежние трактирщики были довольно откровенны, а если и лгали, то делали это так наивно, что любой понимал их невинную хитрость.

О каждом дне жизни Дюри ж господину Гашпару прибывали обстоятельные бюллетени: завтракает в кофейне, перед обедом бывает на лекциях, в полдень обедает в «Первом апреля», после обеда скрипит пером в адвокатской конторе, ужинает ломтиком сала или сыра, купленными у бакалейщика, занимается до полуночи. Все его любят, все его хвалят и говорят, что выйдет из него замечательный человек.

Плутоватый Гашпар Грегорич уже почти желал, чтобы эта четверть миллиона оказались у Дюри и чтобы тот со временем женился на его дочери Минке, которая как раз начинала превращаться из почки в бутон — ей было одиннадцать.

Да, предположение оказалось явно глупым — ни у Анчуры, ни у мальчика денег не было — иначе это хоть как-то сказалось бы на их образе жизни, особенно у Дюри. Но Анчура сдала в аренду дом, и из этих денег господин Столарик ежемесячно посылал Дюри тридцать форинтов.

Братья Грегоричи поделили меж собой отвергнутые женщинами восемнадцать тысяч и еще те несколько сот, которые выручили от продажи с молотка мебели и кое-каких несущественных мелочей, — остальное имущество безвозвратно пропало. Весь город ломал над этим голову. Несли всякий вздор, придумывали небылицы: будто бы старик посылал деньги Клапке[7] и будто бы однажды эти деньги вернутся в виде штыков, возглавляемых Клапкой. А еще говорили, что в Лопатайском лесу был у Пала Грегорича волшебный замок, и держал он там взаперти красавицу. Если сам он и не смог бы проглотить свое состояние, уплетая расплавленное золото столовыми ложками, то уж красавица по чайной ложечке да по капельке управилась бы с ним за самое короткое время.

И вдруг среди всей этой безудержной болтовни всплыло нечто, похожее на истину. Оно исходило от жестянщика, у которого Пал Грегорич накануне смерти велел купить большой котел, а денег не заплатил. Теперь этот жестянщик явился к господину Гашпару и предъявил счет.

— Тысяча чертей, ведь котла в завещании не было! — хлопнул себя по лбу господин Гашпар.

Он проверил протоколы аукциона, где перечислены были проданные вещи, — котла среди них не оказалось.

— Я напал на след, — ухмыльнулся Гашпар Грегорич. — Мой возлюбленный младший брат не зря велел купить котел. А для чего он купил котел? Для того, чтобы что-то в него положить. И это «что-то» — то самое, что мы ищем.

Он поделился соображениями с Болдижаром. Тот возликовал:

— Это перст божий, братец! Я верю, теперь-то мы найдем богатство. Пали куда-нибудь зарыл котел, чтобы лишить нас денег, и это бы ему удалось, не допусти он такого просчета, а-я-яй, остался должен жестянщику! Но, к счастью, братец, злодей всегда допускает какую-нибудь ошибку.

Жестянщик припомнил, что выбрал и унес котел работник Матько. Тогда Гашпар Грегорич, не откладывая в долгий ящик, зазвал Матько к себе, накормил, напоил и, сочувственно расспрашивая о последних днях покойного, ловко ввернул о котле, долг за который требует уплатить жестянщик.

— Что же это за котел, сын мой Матько? Взаправду ли заказывал его твой хозяин? Ох, не похоже что-то! Зачем он ему понадобился? Скажи, Матько, не свои ли ты делишки обделывал за счет хозяина?

Ничего больше и не требовалось, чтоб задеть за живое благочестивого Матько и, как сойке, развязать ему язык, — в доказательство своей невиновности он рассказал все по порядку: в день перед смертью приказал ему хозяин достать поживее котел да двух каменщиков. Матько выполнил и то и другое. А дело к вечеру было. Внес он котел в спальню господина Грегорича и впустил каменщиков. Каменщики тоже котел тот видели, они подтвердить могут.

— Ну-ну, — сказал Гашпар весело, — счастливый ты человек, Матько. Раз у тебя свидетели есть, тогда дело в шляпе — совесть твоя чиста, как парное молоко. Беру назад свои слова. Ну, я рад, сынок, что ты так легко из беды выпутался. Выпей-ка еще стакан «бычьей крови» и не сердись, что я ненароком тебя обидел, сам понимаешь, подозрение справедливое — котла-то ведь не нашли, а жестянщик долг требует, — говорит, котел ты взял. Куда он мог деваться?

— Бог его знает, — пожал плечами Матько.

— А ты после того не видал его больше?

— Не видал.

— Ну, а каменщики? Они что делали?

— Не знаю.

Гашпар Грегорич стал потешаться над Матько прямо в глаза.

— Ты как «Янош Незнайка» из сказки — тот тоже на все отвечал: не знаю. И свидетелей своих ты, конечно, не знаешь, а ведь в деле с котлом только они. твою невиновность доказать могут. Эх, голубчик, попал ты, видно, как кур во щи.

— Слава богу, одного знаю.

— Как его зовут?

— Эх, кабы знать!

— Что ж ты тогда знаешь?

— У него три волоска на носу растут!

— Вздор! А вдруг он волоски остриг!

— Тогда я его по лицу узнаю — он на сову похож.

— Где ты взял этих каменщиков?

— Они стену в стольной церкви чинили, оттуда я их и привел.

Гашпар Грегорич выпытал все ценные сведения, задержавшиеся в голове у Матько, и сразу земля словно загорелась у него под ногами, — он мигом обежал город, разыскивая каменщика с тремя волосками на носу.

Найти его было нетрудно. В первой же кучке каменщиков, лишь только Гашпар упомянул о трех волосках, ему сразу ответили трое.

— Так это ж он, Андраш Препелица. Добрую шутку с ним усы сыграли — взяли да на кончик носа вскочили;

После этого разыскать Препелицу было просто детской забавой: все каменщики и даже подручные знали, что Препелица строит Пешт. Где-то на проспекте Керепеши работает, на большом доме.

Господин Гашпар, не жалея себя, вскочил в коляску и до самой столицы гнал не останавливаясь, — скорей разыскать среди словаков Препелицу.

Гашпар увидел Препелицу как раз в тот момент, когда мастера поднимали в люльке на четвертый этаж. У Грегорпча от страха по спине пробежали мурашки — бр-р-р… не дай бог, канат лопнет!..

— Гей, стоп, Препелица! — закричал господин Гашпар. — Остановитесь! Я ищу вас! Поговорить надо!

— Ну, что же, — равнодушно отозвался каменщик, разглядывая с высоты незваного гостя. — Ежели говорить желаете, подымайтесь сюда!

— У меня спешное дело, вам лучше спуститься!

— А вы крикните, я отсюда услышу!

— Нельзя. Разговор с глазу на глаз будет!

— Хорошее или плохое? — стал нащупывать почву Препелица.

— Лучше быть не может.

— Для кого?

— Для вас!

— Раз для меня, оно и вечером хорошим будет, обождите до вечера, тогда я спущусь, а сейчас мне самое верхнее окно делать надо!

— Ну, ну, не дурите, спускайтесь скорее. Не раскаетесь, Препелица!

— Да я ж не знаю, кто вы будете!

— Сейчас узнаете!

И Гашпар со следующей люлькой отправил Препелице наверх хрустящую десятифоринтовую кредитку. Один форинт получил посыльный.

Увидев столь красноречивую визитную карточку, Препелица сразу же швырнул на леса молоток, мастерок и спустился вниз, на землю-матушку, где со времен Моисея и Иисуса прямо-таки нет конца чудесам.

— Чего изволите, господин хороший?

— Следуйте за мной.

— Хоть к черту на рога, ваша милость.

— Так далеко нам ходить не придется, — улыбнулся Гашпар Грегорич.

И действительно, он привел Препелицу в трактир «Петух», заказал вина и, по-дружески чокнувшись с ним, приветливо спросил:

— Умеете ли вы говорить, Препелица?

Препелица погрузился в раздумье — о чем, собственно, речь? — и долго, испытующе смотрел в маленькие серо-стальные глазки незнакомца. Потом осторожно ответил:

— Говорить, сударь, и сойка умеет.

— Я из Бестерцебани.

— Что ж, там живут добрые люди. А и правда, сдается мне, будто я вас уже видел.

— Тот, кого вы видели, был мой младший брат, — хитренько сказал Грегорич. — Это он затеял то таинственное дело с котлом, помните?

— С котлом! — Препелица от неожиданности разинул рот. — Стало быть, он ваш младший был? Так я понимаю… То есть как же это… — Он стал смущенно скрести за ухом. — О каком котле вы говорите? Боже ж мой, если б я в голове все котлы да сковородки держал, какие мне в жизни на глаза попадались…

Грегорич предвидел, что без притворства тут не обойдется, и, не обратив на это особого внимания, угостил Препелицу сигарой. Препелица помуслил ее, чтобы медленнее горела, потом закурил и большим неуклюжим рабочим карандашом стал равнодушно постукивать по столу, как человек, который вдруг понял, что есть у него для продажи товар и что на этот товар нашелся настоящий купец. Главное теперь равнодушие, как можно больше равнодушия — и цена товара сказочно возрастет!

Сердце Препелицы громко стучало. Он глядел на белого петуха, заключенного в рамку над окрашенным в зеленый цвет столиком, в глазах у него рябило, петух казался живым и словно бы кукарекал: «Добрый день, Андраш Препелица! Кукареку! Ты нашел свое счастье, Андраш Препелица! Кукареку!» — Так вы говорите, Препелица, что про котел не помните. Ай-ай-ай! Вы, что же, меня за дурака принимаете? Выходит, похож я на дурака? А впрочем, правильно вы поступаете, Препелица, очень даже хорошо поступаете. Я на вашем месте вел бы себя так же. Что скажете, неплохое винцо, а? Пахнет бочкой? А как, по-вашему, оно должно пахнуть, постелью? Эй, парень, принеси-ка еще бутылку да убирайся ко всем чертям, оставь нас одних! Так на чем мы остановились? Ах, да. Вы как раз сказали что и сойка говорить умеет. Хорошо сказано, золотые слова. Умный вы человек, Препелица. По всему видно, что напал я на своего человека. Люблю таких. Мы отлично споемся, братец. Правда ваша, сойка тоже говорить умеет, да только когда ей язычок подрезают, верно? Так вас надо понимать?

— Угу, — промычал каменщик и глубоко перевел дух, отчего три волоска на его носу зашевелились.

— И еще я знаю, — продолжал Гашпар Грегорич, — что язык сойки, например, ножиком подрезают. Ну, а вы ведь не сойка, Препелица.

— Нет, нет, — скромно поспешил заверить Препелица.

— Так ваш язык я подрежу не ножиком, а вот этими двумя кредитками. — Тут Грегорич вынул из кожаного бумажника и положил перед собою две сотенные.

Глаза Препелицы так и прилипли к ним, столь чудодейственно возбуждающим двум кусочкам бумаги с двумя голенькими малютками по краям, один из которых держал пшеничный колос, другой — книгу. Препелица не мог отвести от них вытаращенных глаз, но потом превозмог себя и сказал глухим, хриплым голосом:

— Котел был очень тяжелый… Страсть, какой тяжелый был котел.

Больше ничего не приходило ему в голову, хотя он подыскивал слова, а сам не отрываясь глядел на купюры и на изображенных на них милых деток. Дома у него своих было шестеро, но они почему-то не казались такими приятными.

— Как, Препелица? — удивился Грегорич. — Вы все еще молчите?

— Тяжелый камень положил бы я на душу, если б сказал, — вздохнул каменщик, — очень тяжелый камень. Может, и не вынести мне такой тяжести.

— Что за глупости! Пожалуйста, не говорите мне глупостей! Камень, камень! Целую жизнь таскаете камни, а теперь расплакались; камень на душу. Ну и тащите свой камень. Видать, неохота вам получить от меня двести форинтов, а охота мягкую булочку вместо камня на душу. Не будьте младенцем, Препелица.

Препелица усмехнулся и демонстративно отвел назад грязные красные руки, давая понять, что не желает прикасаться к деньгам.

— Может, мало, по-вашему?

Каменщик не проронил ни звука — он пристально глядел перед собой и ерошил волосы, похожий на большого какаду; затем осушил рюмку до дна и с такой силой поставил ее на стол, что ножка рюмки тотчас отлетела.

— Срам какой, — сказал он пылко и с горечью. — Честь бедняка стоит двести форинтов. А ведь бог сотворил нас одинаковыми. Столько же чести даровал мне, сколько епископу или барону Радванскому. А вы, хозяин, честь мою оценили в двести форинтов. Стыд и срам!

— Ладно, Препелица, — выбросил Грегорич свой последний козырь. — Сердиться не стоит. Раз ваша честь так дорога, поищем дешевле. — С этими словами он взял со стола свои двести форинтов и отправил назад в карман брюк. — Пойду поищу другого каменщика, вашего приятеля. — Вынув перочинный ножик, он постучал им по бутылке: — Получите!

— Ну и ну! — засмеялся Препелица. — Так-таки бедному человеку и слова сказать нельзя. Ладно, поищите другого. Тот не такой честный, как я. Да, да. — Он нерешительно поскоблил затылок, на котором красовался здоровенный волдырь. — Ладно уж… прибавьте, хозяин, еще полсотни, и я все расскажу, как на Духу.

— Бог с вами! По рукам.

И Препелица обстоятельно пересказал все события последней ночи, как несли котел через двор, через сад в какой-то малюсенький домик.

— В «Ливан», — сладострастно прошипел господин Гашпар, и вихор его взмок от пота, — в домишко того ублюдка.

Препелица выложил все: как попал туда вечером вместе с другим каменщиком, как снесли котел в маленький дом, как стоял на посту Пал Грегорич, пока котел в стену замуровывали. Господин Гашпар, взволнованный, бросал вопросы:

— Тяжелый был котел?

— Страсть, какой тяжелый.

— Видал кто-нибудь, когда через двор несли?

— Ни одна душа не видала. Все в доме спали.

Гашпар Грегорич жадно глотал каждое слово, весь подавшись вперед, глаза его сверкали, а мысли унеслись в будущее, где он представил себя богачом, обладателем сказочных сокровищ. Бароном!.. Барон Гашпар Грегорич! Хо-хо, недурно! Минка — баронесса. Этот осел Пал ничего не смыслил в деньгах. А накопил много, ой, как много, — при его бережливости это было вполне возможно.

— Сколько дал вам мой младший брат?

— Мне да приятелю по полсотни форинтов.

— Правильно дал, справедливо.

Уф, уф, прямо гора свалилась с плеч — всего по пятьдесят форинтов. А он было испугался, не швырнул ли Пали за молчание тысячи.

Убыток был бы ему неприятен — ведь «Ливан» теперь станет его собственностью, он купит его любой ценой — с котлом и со всем прочим. Завтра же выкупит его у опекуна… Гашпар заранее наслаждался мыслью, как обведет вокруг «пальца Болдижара и Паньоки.

Не теряя ни секунды, он помчался назад и, даже не зайдя домой, поскакал прямо к Столарику покупать «Ливан». (Так называлась усадьба покойного священника, которую Пал Грегорич откупил у вдовой его супруги для Дюри Вибра. Покойный священник ни в единой проповеди не обошелся без того, чтоб не упомянуть о кедрах ливанских, и, приобретя небольшой участок, пытался и сам разводить кедры в саду среди яблонь; но благочестивая земля Бестерце не пошла на такое святотатство, не дала им пищи и задушила их, а бестерецкие безбожники прелестное маленькое именьице прозвали в насмешку «Ливаном».)

Господин Столарик не выразил ни малейшего удивления. — Хотите купить «Ливан»? Дело хорошее — превосходный фруктовый сад, дает немало дохода. Нынешний год один ресторатор из Вены скупил у них весь урожай яблок и даже не заикнулся о цене. Но что это вам заблагорассудилось вдруг?

— Я хочу там выстроить дом, побольше старого.

— Гм, продажа такого рода всегда связана с неприятностями, — холодно объявил Столарик. — Владелец усадьбы несовершеннолетний, и вам придется много хлопотать перед опекунским советом. Я бы оставил все как есть. А вот когда мальчик кончит ученье, достигнет совершеннолетия, тогда с его шкваркой [Шкварка — пренебрежительное название крохотного земельного поместья в провинции. (Прим. автора.)] делайте, что хотите. А то ведь он же потом и упрекнет меня… Нет, нет, господин Грегорич, в этом деле я вам не потатчик. В конце концов для мальчика эта маленькая хижина с двумя хольдами земли — praetium affectionis [Ценна как память (лат. ] — там он играл, там провел свое детство.

— А если я как следует заплачу? — бросил в волнении господин Грегорич.

Господин Столарик навострил уши:

— Что вы называете «как следует»? Сколько вы за него дадите?

— Я дал бы, — тут у Грегорича внезапно начался приступ удушливого кашля, он покраснел, как рак, — я дал бы, ну, скажем, пятнадцать тысяч форинтов.

«Гм. Сумма недурна. Пал Грегорич купил это имение за пять тысяч. Земли всего два хольда, и довольно далеко от рынка, каждая сажень форинта три стоит, не больше. Стоимость домика, допустим, две тысячи… но это уж максимум».

— Utique [Что ж (лат.)], — вслух сказал Столарик, — предложение, на мой взгляд, приличное. Я бы сказал, даже вполне, вполне приличное… Вот что, господин Грегорич, — вдруг добавил он, внезапно решившись, — в интересах мальчика я согласен, но прежде напишу ему и поговорю с его матерью.

— Но я очень спешу.

— Я напишу ему сегодня же.

Господин Грегорич больше не настаивал, чтобы не возбуждать подозрений, пошел домой, а через два дня послал Столарику небольшой бочонок токайского — из запасов Пала Грегорича, поделенных братьями, — наказав посыльному узнать, не пришел ли ответ из Будапешта.

Господин Столарик сообщил, что ждет ответа с часу на час, поблагодарил за ценный подарок и еще сказал погребщику господина Грегорича, принесшему вино: он надеется, что все потечет как по маслу. Вино ли потечет или что другое, этого погребщик не знал.

Только что ушел погребщик, как пришло письмо, в котором Дюри соглашался на продажу, и господин Столарик собрался уже послать к Гашпару Грегоричу своего помощника с приятною вестью, когда дверь нотариальной конторы отворилась и, отдуваясь, пыхтя и сопя, словно откормленный гусь, вошел толстобрюхий Болдижар Грегорич. По всему было видно, что он торопился изо всех сил.

— Прошу садиться, господин Грегорич. С какими добрыми вестями вы к нам пожаловали?

— Я принес вам много-премного денежек, — еще не отдышавшись, пропыхтел Болдижар.

— Ну, это всегда кстати.

— Хотел бы я купить у сиротинушки его маленькое именьице, «Ливан» то есть.

Господин Болдижар всегда выражал свои мысли елейно-сладким тоном.

— «Ливан»? — застигнутый врасплох, воскликнул Столарик, а про себя пробормотал: «Какая их муха укусила?» — И громко спросил: — Вы не для старшего ли брата стараетесь?

— Нет, нет, для себя. Такое удобненькое, маленькое именьице, такое миленькое, такое хорошенькое, и вид величавый, и такие расчудесные яблоньки.

— Странно… очень странно.

— Что же здесь странного? — спросил с недоумением Болдижар.

— На него уже есть один покупатель.

— А-а, змея подколодная! Мы ему не уступим! Родственник есть родственник. И к тому же я больше даю, чем тот, другой…

— Трудно поверить, — усомнился опекун. — Тот предложил пятнадцать тысяч.

Болдижар и глазом не моргнул:

— Ничего не значит. Я даю двадцать!

Но тут он сообразил, что имение не стоит и пятнадцати, и с беспокойством спросил:

— Пятнадцать? Кто этот безумец?

— Собственный брат ваш, господин Грегорич, Гашпар. Услыхав это имя, господин Болдижар пошатнулся, словно вол, оглушенный обухом, и, бледный как смерть, рухнул на стул. Губы его шевелились, но с них не слетало ни единого звука.

Столарик решил, что старого господина разбил паралич, отчаянно призывая на помощь, ринулся за водой; вместе с ним прибежала кухарка, второпях вместо воды схватившая скалку для теста, но господин Болдижар уже пришел в себя и стал извиняться:

— Голова легонько закружилась, такие приступы у меня часто бывают, стар стал, да и механизм человеческий, увы, несовершенен… Давайте-ка вернемся к нашему разговору: итак, я даю за «Ливан» двадцать тысяч форинтов. Могу заплатить сию минуту.

Столарик задумался.

— Видите ли, дела так быстро не делаются. Прежде всего необходимо согласие опекунского совета. Я сегодня же представлю туда доклад.

Он в тот же день подал доклад (ведь опекаемому выпала настоящая терна![8]), а сам упорно размышлял о том, почему Грегоричи рвут «Ливан» друг у друга из рук. Наверняка есть на то основательная причина. Может, в недрах «Ливана» проходит золотоносная жила? В конце концов это не так уж и невозможно. Короли из дома Арпадов тоже здесь, а не в Шелмец-бане копали сначала.

Столарик решил завтра же сообщить о своих подозрениях Иштвану Дротлеру, горному инженеру в отставке, — а тому, величайшему знатоку своего дела, стоит лишь воткнуть бурав в землю — и откроются все ее тайны сразу.

На другой день он только что собрался к инженеру, как явился Гашпар Грегорич узнать о письме от Дюри. Столарик был в замешательстве.

— Письмо пришло… да, да, письмо пришло, но случилось нечто другое. Появился новый покупатель и дает за «Ливан» двадцать тысяч форинтов.

Для господина Гашпара эта новость была как гром средь ясного дня.

— Не может быть, — сказал он, запинаясь. — Надеюсь, это не Болдижар?

— Именно Болдижар.

Гашпар Грегорич пришел в ярость, ругался, как пьяный извозчик, губы его тряслись от злости, и, войдя в раж, он до тех пор размахивал палкой, пока не сбил цветочный горшок почтеннейшей госпожи Столарик, в котором цвел гиацинт редкой красоты.

— Ах, злодей…, злодей! — рычал он, скрежеща зубами. Затем глупейшим образом почти четверть часа глядел перед собой и вполголоса сам с собой рассуждал: — Откуда он мог узнать? Уму непостижимо!

А дело было проще простого. Благочестивый Препелица без особого труда узнал у рабочих, что у Пала Грегорича, — того самого, у кого они котел припрятывали, — еще имеются родичи. Один из них не пожалел за тайну двести пятьдесят форинтов, — наверняка не поскупится и другой; по этой-то причине Препелица сел в поезд и навестил в Бестерцебане господина Болдижара. И ничего в этом непонятного нет, разве только одно — откуда это у Препелицы такая смекалка!

— О-о, злодей, злодей! — твердил Гашпар, все более распаляясь. — Не достанется ему «Ливан» ни за что на свете! Я куплю его за двадцать пять тысяч.

Господин Столарик улыбнулся и, потирая руки, несколько раз поклонился.

— Кто больше даст, тому и достанется. Если б это было мое имение, поверьте, я держался бы своего недавнего слова — пятнадцать тысяч. Сказано — значит делу конец. Слово мужчины— железо. Но имение принадлежит несовершеннолетнему, а интересы несовершеннолетнего никоим образом нельзя ущемлять даже железом такого рода… Вы не находите, господин Грегорич, что я изрек отличный каламбур?

Господин Грегорич признал красоту каламбура и, снова и снова заставив Столарика повторить, что имение останется за ним, удалился, чувствуя себя так, словно сам побывал в железных тисках.

Но чего он достиг? Вечером того же дня господин Столарик встретился в казино с Болдижаром Грегоричем и не скрыл от него ни сегодняшнего визита господина Гашпара, ни пяти тысяч форинтов, обещанных за «Ливан» сверх Болдижаровых.

На этот раз господин Болдижар не вышел из себя. — Что же, пускай будет тридцать тысяч! Сумасшедшее соревнование продолжалось много дней, уже весь город с любопытством гадал, свихнулись ли Грегоричи или есть тут какая-то другая подоплека.

Пришел Гашпар и обещал тридцать две тысячи, дознался Болдижар и надбавил еще три тысячи, — и так далее, и так далее. У людей просто глаза на лоб лезли от столь беспощадного соперничества. А председатель опекунского совета уже преднамеренно оттягивал разрешение на продажу: «Ничего, ничего, — пускай еще подрастет цена!»

И цена росла и выросла до пятидесяти тысяч форинтов — их обещал Болдижар Грегорич. Бог его знает, где собирались остановиться распалившиеся братья. Это было тем более удивительно, что горный инженер Дротлер, произведший по поручению Столарика буровые работы в «Ливане», без обиняков объявил, что в недрах бестерецкой земли — и в этом он готов поклясться — нет ни унции золота, разве что на зубах какой-нибудь покойницы.

— А может, под «Ливаном» залежи каменного угля?

— Ничего нет.

— Так отчего ж тогда взбесились Грегоричи?

Да не все ли равно, отчего они взбесились? Верно одно: Дюри привалило великое счастье, и опекун обязан выжать все до последней капли. Виноградину бросают в выжимки лишь тогда, когда нет в ней уже ни намека на влагу, а кто и в каких краях слыхивал, чтоб выбрасывали ягоду, когда с косточек еще каплет сок?

И господин Столарик продолжал разжигать отрасти соперников. Правда, слово мужчины — железо, однако и железу должно отступить перед золотом, а здесь золото лилось рекой.

Он ждал уже того момента, когда пятьдесят тысяч форинтов Болдижара будут биты пятьюдесятью двумя тысячами старшего брата, как вдруг наступил неожиданный перелом. Гашпару пришла в голову идея — он был умнее и хитрее брата.

Гашпару вдруг бросилось в глаза, что сестра их, Паньоки, сидит себе и голосу не подает. С чего бы это, почему? Тут его осенило: Паньоки ничего не знает, Андраш Препелица не продал ей тайны. Это лишний раз свидетельствовало о том, что Препелица — человек с головой. Продай он тайну Паньоки, роль его была бы исчерпана, а так оба брата, прикарманив содержимое котла, навеки станут его данниками из опасения, что он выдаст их старшей сестрице.

Сделав эти умозаключения, Гашпар Грегорич понял, как велика глупость, что оба они, и он и Болдижар, на потеху всему свету швыряют свое добро незаконному щенку за «Ливан» и возбуждают подозрения Паньоки. Что говорить, достанься «Ливан» одному, другой наверняка станет пакостить счастливчику. Не будет ли дешевле и разумнее купить имение сообща, сообща раздобыть сокровища, замурованные в стену, и, заставив Препелицу держать язык за зубами, втихомолку, без шума прикарманить состояние покойного Пала? О-о, это было бы куда разумней.

И вот в один прекрасный день Гашпар помирился с Болдижаром, а господин Столарик был ошеломлен, когда Болдижар, явившись к нему на другой день, сообщил, что берет свое слово насчет «Ливана» назад, — дескать, прикинул так и этак, а утро, как известно, вечера мудренее: произвел он кое-какие подсчеты и пришел к выводу, что имение пятидесяти тысяч не стоит.

— Ну что ж, — ответил господин Столарик, — его за сорок восемь тысяч купит Гашпар Грегорич.

Он с нетерпением ждал встречи с Гашпаром, желая немедленно заключить договор. Но господин Гашпар лишь пожал плечами.

— Я был глуп, — сказал он небрежно. — Но все улетучилось из моей головы, как дурной сон. Благодарю вас, милейший господин Столарик, что вы не поймали меня на слове. Теперь я уже на это не пойду. К чертям, за сорок восемь тысяч можно купить целое поместье.

Опекун пришел в отчаянье. Ему казалось, что это он испортил все дело, слишком туго натянув струну. Он понимал: над его неумелым хозяйничаньем станет потешаться теперь весь город, а Дюри, повзрослев, засыплет его упреками. Он бросился к Болдижару и предложил ему «Ливан» за сорок пять тысяч, но Болдижар, почесывая двойной подбородок, лаконично ответил:

— Что вы, сударь, сумасшедшим меня считаете?

От Болдижара Столарик сломя голову поскакал к Гашпару-

— Так и быть, берите «Ливан» за сорок. Гашпар тихо покачал головой:

— Что я, белены объелся, что ли?

И снова начался торг, но теперь уже по нисходящей: опекун предлагал тридцать пять, тридцать, двадцать пять тысяч и, наконец, после многих и долгих хлопот всучил братьям «Ливан» за пятнадцать тысяч форинтов. Братья вместе купили имение и вместе вывели свои подписи в официальном регистре недвижимой собственности.

Приняв от опекуна ключ, они в тот же день заперлись в домике. И кирками, принесенными под полой, — как это выяснилось из позднейших свидетельских показаний, — тотчас разобрали стену, в которую был замурован котел. Что они нашли котле, со всей очевидностью так никогда и не удалось установить, хотя это был основной вопрос в судебном процессе Грегоричей, которым бестерецкий королевский суд занимался лет этак десять.

Судебный процесс начался с того, что спустя несколько месяцев после описанных событий у братьев Грегоричей появился Андраш Препелица и потребовал долю из добытых сокровищ угрожая в противном случае все рассказать Паньоки. Увидев его, Грегоричи взъярились.

— Ты надул нас, проклятый злодей! Ты был заодно с умершим разбойником, а тот в угоду своему ублюдку даже мертвый ограбил нас. Знаем, чего ему хотелось: чтоб мы за хорошие денежки купили его шалаш. Вот для чего вы положили в котел старое железо и гвозди. Хорошо, что ты явился. Сейчас ты свою долю получишь!

Тут оба брата схватили по дубинке и так отдубасили благочестивого Препелицу, что тот вынужден был немедленно бежать к врачу и взять письменное свидетельство о красно-синих рубцах, избороздивших его спину; оттуда он помчался к стряпчему Яношу Крекичу, и тот от имени пострадавшего настрочил самому королю в Вену душераздирающую жалобу на Грегоричей, осмелившихся обесчестить капрала, служившего еще при Эсте. («Ежели королю не стыдно, — заявил Препелица стряпчему, — то и мне не стыдно, потому двое на меня одного напали».) Затем мстительный Препелица нанял телегу — не идти же пешком с перебитыми ногами! — и приказал везти себя в Варечку, где проживала Паньоки, и выложил ей все начистоту от начала до конца.

Отсюда, с жалобы Паньоки, и начался процесс Грегоричей, который больше десяти лет развлекал весь комитат. Пришлось допросить легионы свидетелей, документы со временем выросли в весе до семидесяти трех фунтов. Паньоки доказывала наличие замурованного котла и злонамеренность обоих Грегоричей — на большее ее не хватило, а Грегоричи и их адвокаты упирали на лицемерие и козни покойника, положившего в котел старое железо и гвозди с тем, чтобы выставить их дураками и окончательно разорить.

Поскольку у покойника не было ни адвоката, ни протекции, он так и остался неоправданным. Во всяком случае, верно одно: злую шутку сыграл он с помощью гвоздей и старого железа; он оставил братьям в наследство наперед хитроумно задуманный роковой судебный процесс, который окончился лишь тогда, когда было уже все равно, кто останется в накладе, а кто выиграет, ибо ни у кого из тяжущихся не осталось в помине и гроша: все съели семьдесят три фунта бумаги и пять или шесть адвокатов.

Грегоричи все до единого умерли в бедности. Память о них потускнела, лишь стряпчие изредка вспоминали Пала Грегорича:

— Э-э, огромного ума был человек!

Так никто и не узнал, куда он девал свое состояние.

А оно было, и немалое, но исчезло бесследно, стало ничьим.

И все-таки не совсем это верно! Его унаследовали сказки. Они им распоряжались свободно: тратили, умножали, бросали туда и сюда, куда им только хотелось.