"Время молчать и время говорить" - читать интересную книгу автора (Бутман Гилель Израилевич)

7

Я бегаю и бегаю. Четыре шага к двери, четыре – к окну. Времени, чтобы остаться наедине с собой, так мало, и так много надо решить. Сейчас я играю не только своей судьбой, но и судьбой Евы и Лилешки. Если не я, кто о них подумает? Кто подумает обо мне?

Картина с самолетом им уже ясна. Даже Кожуашвили притащили из Тбилиси. И такое впечатление, что у них нет ни малейшего понятия о том, что после ответа из Израиля я и ребята из Кишинева и Ленинграда отошли от "Свадьбы". И как будто бы ничего не известно о моем последнем разговоре с Марком. Меня допрашивают как главного виновника того, что произошло в "Смольном" 15 июня, хотя я там не был и ничего об этом не знал. Только я сам могу все рассказать и объяснить. Может быть, кто-то взвалил на меня всю ношу, и мне долго придется тащить ее. И не только мне, но и Еве и Лилешке. Кто подумает о них, если не я? Но с другой стороны, как же с тактикой молчания… Если я заговорю о самолете, потом будет трудно выйти из игры. Наш Комитет, хотя и без вины виноватый, так переплелся с самолетом из-за меня… Если веревочка начнет виться, то рано или поздно найдется кончик. И он совьется в петлю.

Промучившись ночь, утром я попросил Кислых дать мне бумагу и отпустить в камеру, чтобы записать свои показания о самолете и только о самолете. Кислых сразу же понял, что весь комплекс его мероприятий сработал и намечается перелом. С плохо скрытой радостью он дал мне десяток листов чистой бумаги, приказал выдать ручку и отпустил в камеру. На прощание сказал:

– Вот увидите, Гиля Израилевич, начнете давать показания, и вам сразу станет легче.

Вернувшись в камеру, я сел на койку и попытался сосредоточиться. Судя по показаниям, которые мне вводили, ничего особенно нового я им не скажу. Главный вопрос для меня – как быть с людьми, с которыми я говорил по поводу побега? Если их имена известны чекистам, а я их скрою, мне начнут вводить показания, уличать и доведут постепенно до признания, но я в их и в своих глазах превращусь в бегущего от ответственности, жалкого, хитрого и трусливого типа, которого ловят и ставят на свое место. Невозможность предвидеть поведение остальных делает мою игру заранее проигранной, ибо вся колода карт у следователей в руках и только они могут постепенно восстановить всю мозаику. Кто, например, мог бы предположить, что они разыщут и привезут с Кавказа Кожуашвили и что он даст такие полные показания?…

Наиболее разумной показалась мне такая тактика. Я назову тех моих собеседников, о которых кроме меня знает еще кто-то. Но я представлю дело таким образом, как будто бы все они, кроме активно участвовавших в подготовке к "Свадьбе", категорически отвергли мое предложение.

Таким образом, считал я, не ввязываясь в длинную изнуряющую борьбу, результаты которой мне были очевидны, и не перекладывая на других бремя своей ответственности, я смогу поставить дело так, что людей, которых я назову, не смогут привлечь к ответственности даже за недоносительство, ибо недоносительство предполагает всегда какое-нибудь заранее известное и конкретизированное особо опасное преступление, а не намек на абстрактную идею. Конечно, все это было глубоко противно, но, решившись давать показания по поводу "Свадьбы", я должен был что-то сказать.

В истории с самолетом был еще один момент, который не давал мне покоя. Взяв с собой бумагу в камеру, я надеялся, что составляя текст сам, я смогу решить эту проблему без прямой лжи, используя великие возможности русского языка, воспетого Тургеневым.

Дело в том, что я не хотел впутывать Израиль в наше дело, не хотел давать КГБ повода поднять вопеж о связях с Израилем и о том, что мы якобы действовали под контролем и по инструкции израильской разведки. Тем более, что ничего этого действительно не было, и все наши попытки завязать связи с Израилем встречали ледяное ответное молчание. Однако ответ по поводу операции "Свадьба" мы все же получили, и, хотя он был категорическим "нет", все же это было какой-то связью, и КГБ мог при желании пропагандистски использовать этот факт. Поэтому в своих письменных показаниях, балансируя на грани полуправды-полулжи, я написал, что, желая быстро и безболезненно вывести всех потенциальных участников из операции "Свадьба", мы распространили между ними слух, что "якобы" запросили Израиль и через некоторое время сообщили им, что "якобы" получили ответ и этот ответ – категорическое "нет".

Внимательно прочитав на следующее утро мои собственноручные показания. Кислых сказал резко:

– Все ваши "якобы" могут вам дорого обойтись впоследствии. Кроме того, вы ничего не написали здесь о трех лекарствах.

О трех лекарствах… Три ответа на три вопроса, которые мы получили из Израиля 25 мая 70 г. Отношение к операции "Свадьба" – первое. Отношение к возможной открытой уличной демонстрации за свободу выезда – второе. Отношение к проведению контр-прессконференции для иностранных корреспондентов – третье. О тех лекарствах знали я и Владик. Я никому не говорил о них. Значит… Значит…

Но я еще был зеленый зэк, и то, что казалось мне вытекающим, ниоткуда не вытекало. Это было просто одним из методов и не больше. И на зэковском жаргоне есть ему название "взять на пушку".

Минимум один раз я купился во время следствия на эту самую пушку. В будущем, когда я уже начну давать показания, речь зайдет о саперной лопатке и кухонном молотке, которые мы с Львом Львовичем Коренблитом купили в магазине как возможное оружие психологического устрашения экипажа, заменяющее горячее оружие. Заявив, что я приобрел все в Гостином дворе, я прибавил к ним и домашний тостер, который подарил мне Лев Львович с той же целью. Однако Кислых сразу же прервал меня и сказал:

– Расскажите подробно, каким образом попал к вам в руки тостер?

Я понял, что нет смысла скрывать, что, по-видимому, им известно уже все от Льва Львовича, и рассказал правду. Впоследствии, читая показания своих товарищей после окончания следствия, я понял, что сказал об этом первым и сильно подвел Льва Львовича.

Метод "взятия на пушку" очень эффективен, ибо он бьет в рациональное "подбрюшье" допрашиваемого. Какой смысл скрывать тайну двоих, когда второй уже открыл ее? В этом нет рационального смысла, и тебе придется пройти только через убийственную очную ставку, после которой испортятся надолго, а может быть навсегда, товарищеские отношения между тобой и тем, первым…

И невдомек тебе, что первый еще ничего не сказал им, что ты будешь этим первым… А всю информацию они добыли совсем из другого источника. Но оперативные данные по закону не могут иметь доказательной силе в суде, и потому их надо легализовать, включив в официальные показания кого-либо из допрашиваемых. Каким образом могли они узнать о трех лекарствах? Могли от Владика, но могли и прослушать – и почти наверняка прослушали – разговор по телефону между Сашей Бланком из Израиля и Владиком Могилевером из Ленинграда 25 мая. Информация могла дойти до них через агентуру, в том числе через камерную "наседку", и десятками других оперативных путей. И хотя следователь обязан все вопросы к допрашиваемому вначале записать в протокол, а потом зачитать вслух, все "пушечные" вопросы задаются устно и не оставляют никакого следа в протоколе. В кабинет, где тебя допрашивают, входят время от времени следователи, "ведущие" твоих товарищей, и рассказывают при тебе, что им стало уже "известно".

Знакомясь с материалами дела в конце следствия, я неожиданно наткнусь на то, как пытались "разговорить" Еву, которая несколько месяцев отказывалась давать какие-либо показания.

– Ваш муж, обвиняемый Бутман Гиля Израилевич, на допросе показал, что он сообщил вам о плане захвата советского пассажирского самолета. Почему вы отказываетесь подтвердить слова вашего мужа?

Это было ложью, зафиксированной в протоколе, я заявил немедленный протест и получил разъяснения Кислых:

– Вашу жену допрашивал молодой неопытный следователь, который был временно прислан нам на помощь из Литовской республики. Ленинградское Управление Комитета Государственной Безопасности после осуждения партией некоторых порочных методов следствия периода культа личности, такими методами не пользуется.

Действительно, в Ленинград свезли после нашего ареста десятки следователей КГБ со всей России. Независимо от звания они находились в оперативном подчинении у ленинградских следователей. Например, в подчинении у майора Кислых, ведущего меня и мою группу в организации, был полковник из Приморского края, этот злополучный литовец, который допрашивал Еву, и еще один следователь. Не у всех этих "командированных" был опыт Кислых и других ленинградских следователей, оперирующих в "колыбели Октябрьской революции". Провинциалы работали по-медвежьи. Их ленинградские коллеги действовали более утонченно.