"Время молчать и время говорить" - читать интересную книгу автора (Бутман Гилель Израилевич)

13

Мавр сделал свое дело и ушел. Но свято место пусто не бывает. Я не успел насладиться одиночеством, как дверь снова отворилась и вошел мой очередной сокамерник. Скорее, не вошел – почти вполз, ибо он с трудом волочил свои изуродованные ноги. Поставив палочку, на которую опирался, в угол, он дотащился до свободной койки и сел, тяжело дыша. Надзиратель внес вслед за ним его личные вещи, постель и запер дверь с той стороны.

Пока человек переводил дыхание, я наблюдал за ним. Примерно одногодок с Израилем Натановичем. Моего роста. Коренастый. Умные серые глаза. Гладкая кожа лица. Брюшко еще не успел проесть.

Наконец он отдышался и сказал:

– Меня зовут Константин Петрович. А вас?

– Меня зовут Гилель.

– Ох, не запомнить мне будет. Гилель… Даже сравнить не с чем. Может быть, можно просто… Гриша, например.

– Нет, зачем же… Ведь я же запомнил ваше имя.

– Ну ладно. Значит как его… Ги… Ги… Снова забыл.

– Ги-лель. Был такой мудрый ученый у древних евреев. Это имя пошло от него.

Константин Петрович достал ложку, неуклюже повернулся на койке и выцарапал на стене слово "Гилель". Как раз на границе, где кончается краска и начинается побелка.

Константин Петрович… Константин Петрович… За что же ты сидишь, Константин Петрович? На уголовника ты, вроде, не смахиваешь. Для диссидента ты слишком стар, да и опять же рационален ты больно для диссидента: сразу же нашел способ как записать мое имя, чтобы не забыть. Националистом ты быть не можешь. На иностранца не похож…

И вдруг другая мысль обожгла меня, и я сразу же почувствовал, что догадался. Из газет мне было известно, что в декабре в трибунале Ленинградского военного округа должно было состояться слушание дела пяти членов специальной зондеркоманды, охранявшей штаб 18-й немецкой армии в Красном Селе под Ленинградом[7]. Газеты были полны сообщений о том, как гитлеровские наймиты и подлые изменники Родины истребляли мирных советских граждан и партизан. Трудящиеся уже высказались по поводу того, что они ожидают от объективного советского суда. Было очевидно, что песенка этих пяти спета. Читая газеты, я ловил себя на мысли, что это тот самый редкий случай, когда я был полностью согласен с трудящимися. И вот сейчас я вижу живого, этого, с трудом переводящего дыхание.

У Константина Петровича были не только умные глаза. Он и сам был очень неглуп. Жизнь, которую он прожил, многому научила его. На моем лице он прочел все, и, когда в камере воцарилась напряженная тишина, сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Да, я один из членов этой команды, Самаренков Константин Петрович, и я тебя… вас… понимаю, Ги…, Ги…, – он посмотрел на стену и продолжал:

– Давай, Гилель, перейдем на ты, без китайских церемоний.

– Давай.

– Так вот, нам с тобой здесь вместе жить, хотим мы этого или нет. Я тебя хорошо понимаю, поэтому – он снова перевел взгляд на стену, – я хотел бы, чтобы ты знал, Гилель, что еврейской крови на моих руках нет. А чтобы ты не сомневался, на вот, почитай мое обвинительное заключение. – И он полез в свои личные вещи.

Потом, когда я стану опытным зэком, буду знать: приговор, который практически ничем не отличается от обвинительного заключения, – визитная карточка зэка. Тот, кто имеет основания стыдиться своего приговора, старается сразу же уничтожить его, как только получает на руки. А потом рассказывает байки, что он потерял приговор на этапе, что ему забыли его выдать, что…

Самаренков протянул мне обвинительное заключение, ответил на мои вопросы, и еще одна жизнь прошла перед моими глазами.

Жизнь одного из миллионов, простого русского человека, советского и антисоветского в одном и том же лице, в одно и то же время.

Когда началась война, работал Костя Самаренков настройщиком станков на большом текстильном комбинате в текстильном городе Иванове. Был он красивым озорным парнем, острым на язык, любимцем прядильщиц и ткачих. Вся жизнь лозунговая проходила через него по касательной, почти не задевая, а жизнь настоящая текла между дегустацией спирта, выдаваемого на технические цели – днем, и ткачих – по ночам.

Напали немцы, и страна огромная встала на смертный бой. Костю призвали в военкомат. Одел он пилотку на русый чуб и ушел защищать Расею. Воевал он лихо. На смерть плевал, на жизнь – тоже. Да не довелось ему закончить войну на той стороне, на которой начал.

В сентябре под Ленинградом немцы прорвались в очередной раз, их танки и мотоциклы прошли Стрельну и хлынули по Приморскому шоссе к Сосновой Поляне. Ленинград был виден невооруженным глазом. Легендарный герой гражданской войны Клим Ворошилов, командовавший Северо-Западным фронтом, взял в руки шашку и повел за собой красноармейцев. Но шашка теперь уже не помогала. Плохо вооруженные и почти необученные красноармейцы деморализовались очень быстро. Петь "Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы" и быть действительно готовыми в моральном и профессиональном смысле – было не совсем одно и то же.

Красноармейцы побежали назад еще быстрее, чем только что бежали вперед. Среди них бежал и простой советский человек Костя Самаренков. Но не добежал. Снаряд взорвался рядом.

Очнулся Костя на сборном пункте для военнопленных. У жизни со смертью еще не окончились счеты свои.

Военнопленный врач вытащил осколки и как мог залатал бывшего красноармейца Самаренкова. Его положили на нары в бараке для тяжелораненых в лагере для военнопленных в Красном Селе. Сам он двигаться не мог: был задет позвоночник.

Немцы прошли вперед, Красное Село оказалось в тылу. Там разместился штаб немецкой 18-й полевой армии, которая должна была захватить Ленинград. Там же был и огромный лагерь для военнопленных. Приближалась лютая зима 1941 года. Костя Самаренков лежал в грязном нетопленном бараке среди мечущихся в тифозном бреду военнопленных. Вши ползали по лицу и не было сил ни согнать их, ни раздавить. Костя думал за жизнь. Время от времени его мысли прерывались, когда кто-нибудь из лежащих на верхних нарах сбрасывал на него свой кал – вставать они уже не могли.

Жизнь быстро возвращалась в молодой и когда-то очень здоровый организм. Он хотел есть, но еды почти не было. Его соседи справа и слева перестали подавать признаки жизни, но никто не выносил их. Большинство пленных стали апатичны, отдали себя на волю Всемогущего, но пощады не получили. Костя Самаренков решил взять свою судьбу в собственные руки.

Первое, что надо было сделать, чтобы получить шанс выжить, – встать на ноги и уйти из барака для тяжелораненых, из этого морга для живых… Надо было начать шевелить пальцами – не дать органам закостенеть.

Когда санитары принесли бурду. Костя Самаренков сказал им спокойно:

– Ребята, не будите моих соседей. Они спят и просили получить похлебку за них. Проснутся – я их покормлю.

Это была его первая военная хитрость, и он съел три пайки. Назавтра Костя повторил свой фокус, и он снова удался. Но, несмотря на дикий холод в бараке, через несколько дней соседи сильно запахли, их убрали, и военнопленный Самаренков снова стал получать одну пайку. Установил контакты с санитарами, стало перепадать больше: мертвые делились с живыми. Лежа делал гимнастику. Начал привставать. Однажды решил: сегодня. Собрав все свои физические силы, свалился с нар и пополз. Он полз долго. Позвоночник отзывался на каждое неосторожное движение. Иногда он терял сознание. Но до своей цели он дополз. Теперь он жил в одном бараке с ходячими ранеными. От верной смерти он ушел, но за шанс выжить надо было еще бороться.

Постепенно он начал ходить и смог сам становиться в очередь за баландой. Пока остальные просто стояли в длинной очереди, военнопленный Самаренков тщательно изучал систему выдачи, а она была простой и, кажется, не давала никаких шансов схитрить, ибо раздатчик был немец. Но голь на выдумки хитра, особенно если очень хочется есть. И Константин Самаренков начал с того, что где-то достал второй котелок, плоский, в небольшим выгибом солдатский котелок, который так хорошо ложится сзади на бедро. Теперь оба котелка он надел на солдатский ремень, стянутый на животе. Один сдвинул на ремне вбок, под шинель, другой был явно виден между распахнутыми полами шинели. Как только немец выливал ему порцию похлебки в первый котелок и наклонялся, чтобы зачерпнуть следующую порцию, хорошо тренированным движением Костя Самаренков моментально сдвигал первый котелок под шинель, а на его место появлялся точно такой же второй. Все их отличие было только в том, что первый был уже совсем полным, а второй – совсем пустым. Доверчивый немец выплескивал второй черпак и Костя отходил. Это была его вторая военная хитрость.

Так дотянул он до лета сорок второго. А летом пришел "хозяин", некто Иванов-Берг, набирать рабочих в специальную рабочую команду. Многие догадывались, какие работы выполняла эта команда, но все равно шли. Они хотели жить любой ценой. Самаренков тоже записался в команду. Это была его третья военная хитрость.

Сперва они охраняли штаб армии, потом их бросили против партизан и тех, кто им помогал. И он воевал против тех, как раньше воевал против этих, верный в каждую единицу времени тому, кто его кормил и одевал. Здоровье к нему полностью вернулось, вокруг было много соломенных и несоломенных вдовушек, и бывший советский гражданин снова приспособился к окружающей действительности. Даже тогда, когда после Орловско-Курской дуги часть команды пыталась сбежать назад к победоносной теперь армии. Кости Самаренкова не было среди них.

Однако с немцами у него вышел какой-то конфликт, и он попал в штрафной лагерь. Лагерь освободили американцы. С тысячами других бывших пленных Самаренков вернулся на Родину, прошел фильтровочный лагерь, скрыл, конечно, свои художества, получил, как бывший пленный, червонец, отсидел девять и вернулся в свой текстильный городок с чистой совестью.

Но "никто не забыт и ничто не забыто". Начав разматывать одну команду, чекисты выходили на другую. Бывшие "работники" этих команд, хватаясь за шанс выжить, охотно делились всем, что они знали, и особенно в ходу был прием, когда валили свои "грехи" на тех, кого уже не было или кто был далече.

Один из тех, кто был далече, а именно, бывший взводный Строганов, давно уже вернулся из Австралии после прочтения указа об амнистии для бывших военных преступников, а его бывшие приятели продолжали вешать и вешать на него. Наконец, чекисты разыскали Строганова, и он, борясь за физическое существование, рассказал про всю Красносельскую, команду. Пришли и за сторожем детсада Константином Петровичем Самаренковым.

Хотя позвоночник после неудачного прыжка с высоты второго этажа снова почти парализовал ноги, теперь, зимой 1970 года, Самаренков боялся смерти не от голода – от пули. И снова, как тридцать лет назад, он вступил в борьбу за собственную жизнь. И снова сидел на койке, неподвижно глядя в одну точку, – изобретал военную хитрость. Несколько раз переписывал свое последнее слово, делал его эмоциональнее. В нужных местах незаметно щипал себя, чтобы выступили слезы глубоко раскаяния. Последнее слово учил на память, чтобы без бумажки… Произносил медленно, изображая "с трудом сдерживаемое волнение".

Уходя от мысли о возможной смерти, Самаренков пытался читать. Однажды днем, когда он отошел к окну покурить, я поменял наши книжки. Ему на койку положил "Охотничьи рассказы" Пришвина, а себе взял его "Поднятую целину". До вечера он продолжал читать, монотонно переворачивая страницы. Читал книгу, в которой не было ни одного действующего лица, лишь бобры, медведи да олени. Он очень хотел жить. И очень не хотел умирать.

В один из пасмурных вечеров середины декабря Константин Самаренков вернулся после суда в камеру, и по его радостной спине, когда он ставил свой посох в угол, я понял: свою жизнь он получил назад.

– Морозову и Лянченко – вышку. Остальным пятнадцать, – сказал он, садясь на койку. – Мне – за то, что попал в плен тяжело раненым, без сознания; Виноградову – за то, что пытался тогда перебежать назад к Советской армии, а Строганову – за то, что вернулся из Австралии. Родину, значит, любит.

Через несколько недель Константина Петровича Самаренкова взяли на этап. С него причиталось Родине еще шесть лет вдобавок к тем девяти, которые ему зачли.

Ушел из камеры простой советский антисоветский русский человек, не верующий ни в Бога, ни в черта. А каким другим, собственно, он мог быть? Еще тысячу лет назад начало вариться это варево, где смешивались часто несовместимые национальные гены скифов, славян, татар, угрофинов. Однородной смеси так и не получилось, но зато, помешивая сотни лет хорошим дрыном, добились одного: в кровь и в мозг вошло и устоялось – думать вредно, много будешь думать – в суп попадешь. И именно те, кто пытался осознать смысл жизни, прочувствовать и осуществить в либеральных рамках свою гражданскую ответственность, первыми оказывались между жерновами нескончаемых самодержавий. Только не думая, только плывя по течению, только попав в лагерь принуждающих, а не принуждаемых, можно было сравнительно безбедно прожить и даже умереть самому, без чьей-либо помощи. Разве так уходил на войну с немецкими фашистами Костя Самаренков, как уходил на фронт какой-нибудь британский паренек, который шел защищать свою Британию не только потому, что там он родился и вырос, но и потому, что его страна была свободной, и даже если он был беднее других, его жизнь и достоинство защищал Закон. Он шел сражаться против фашизма за тот образ жизни, который считал единственно достойным. И поэтому, даже попав в плен, этот Том навряд ли бы пошел на "специальную работу": оставлять за собой пепелища. Что-то внутри, может, даже не осознанное им, помешало бы этому. То самое, чего не было и не могло быть у рабочего паренька из текстильного городка Кости Самаренкова.

Разве мог бы Костя Самаренков сказать немцам те слова, которые другой военнопленный сказал на другом континенте: "Дайте мне свободу – или убейте меня"? Свобода – это как раз то, без чего он научился обходиться. Жизнь, хотя и "особая форма существования белковых тел", а все же штука приятная…

А ведь Костю воспитывали с колыбели. Его учили с самого детства, и он хорошо знал, каким беззаветно преданным партии и правительству был пламенный ленино-сталинец Ягода. А потом Ягоду расстреляли и пламенел уже Ежов. А потом Ежова расстреляли и пламенел уже Берия. А потом…

А насчет Гитлера… Разве с детства Костя не слышал, что Гитлер установил фашизм в Германии и преследует самых верных сынов немецкого рабочего класса? Разве не выяснилось потом, что это вранье? Гитлер оказался вполне порядочным человеком, с которым мог обниматься лично сам товарищ Молотов. А самые гады и самые империалисты, оказалось, совсем не немцы, а те, кто с ними воевали. Англичане. Французы. И опять-таки поляки.

Кого шел защищать, против кого шел воевать простой советский антисоветский человек Константин Петрович Самаренков? Нет, не его вина, что подкосил его немецкий снаряд в огромном поле между Стрельной и Сосновой Поляной. Не захоти того судьба-злодейка, шел бы бравый старшина победоносной советской армии Константин Петрович Самаренков в параде Победы по Красной Площади и швырял бы трофейные знамена к ногам улыбающегося вождя. Костя Самаренков был продуктом эпохи. О таких продуктах ехидный Гарик говорил:

Нас посадили в одну камеру. Двух изменников Родины. И, прочтя его обвинительное заключение, я даже счел для себя возможным общаться с ним.

С ним, с простым советским антисоветским русским человеком – Константином Самаренковым, который ушел из моей камеры. На этап.