"Оружие Возмездия" - читать интересную книгу автора (Дивов Олег Игоревич)БОЛЬШАЯ ЖРАТВАКонец октября 1988 года я встречал в странной ипостаси – еще не черпака, но уже не забитого салабона. Кого-то из наших продолжали колотить и пинать, а на меня, трудновоспитуемого, плюнули. Вдобавок, будущие дембеля малость притихли: боялись испортить себе увольнение. А с будущими дедами я успел крепко сдружиться – вместе натерпелись от уходящего призыва. Третий дивизион ББМ, он же «болото» в бригадном просторечии, булькал и хлюпал, выжидая, когда старичье уволится на фиг, и можно будет забыть, что мы – общепризнанно самое неуставное подразделение самой неуставной войсковой части города Белая Церковь. С каждым днем становилось легче жить. Я начал забывать, что такое круглосуточная боязнь «пропустить» опасный для здоровья удар. И синяки на руках – из-за постоянной блокировки – прошли, и тяжесть в отбитой почке рассосалась. Бесило, что не могу помочь своим, которых еще давят. Но от этого меня предостерегли. Сказали, брось, не рыпайся, только хуже будет, скоро это дерьмо само закончится. Так я болтался в подвешенном состоянии, набираясь душевного здоровья, пока вдруг не случились КШУ. «Ка-шэ-у» – войнушка совсем понарошку, командно-штабные учения. Игра в карты, вроде подкидного дурака. Выглядит примерно так: чертежники склеивают большую-пребольшую карту местности. Офицеры рисуют на ней полосочки и стрелочки. Потом кладут перед начальником и ждут, чего этот дурак им подкинет. Начальник тычет в карту пальцем и говорит: – А вот здесь мы нанесем тактический ядерный удар! Две килотонны. Нет, лучше десять! Офицеры хватают карту и бегут ее перерисовывать. Офицеры, в общем, любят КШУ. Это для них и развлечение, и экзамен, и способ показать себя. Какая-никакая, а почти война, но без риска упасть с самоходки, угодить под обстрел или потерять в лесу вычислителя Саню Вдовина, что случается на полевых выходах. Той осенью Бригаде Большой Мощности предстояло участвовать в каких-то окружных КШУ. Силами одного самоходно-минометного дивизиона. Изображать это могучее, кроме шуток, войско на полигоне Черниговской учебки должны были начальник штаба дивизиона, один командир батареи и пара нижних чинов. С начальником решили мудро: назначили нашего майора Афанасьева, потому что он был грамотный НШ и ответственный мужик. С комбатом решили еще мудрее: поймали капитана Диму Пикулина, случайно забредшего в расположение части. Отсутствия Димы в четвертом минометном дивизионе все равно никто бы не заметил. Вот капитан и пригодился, раз сам пришел. Доставить воображаемый дивизион к театру воображаемых боевых действий приказали младшему сержанту Косяку. Косяк отличался спокойствием, рассудительностью и прилично водил грузовик. В выборе именно Косяка был еще некий тайный умысел товарищей офицеров, о чем я сначала не подозревал. В качестве «прислуги за все» и писаря-машиниста Афанасьев взял меня. На КШУ всегда прорва бумажной работы, но в дивизионе ее тоже было полно, да и нынешний «писарчук», без пяти минут дембель, не горел желанием покидать казарму. А я все, что надо, умел. Вдобавок Афанасьев знал, что меня старшие оставили в покое – то есть, я не сойду с ума от внезапно свалившейся на голову свободы. Писарь четвертого дивизиона вручил мне едва живую машинку. Произошел обмен ритуальными фразами: – Доломаешь аппарат – убью. – Как доломаю, так и починю. – Тогда посмотри, чего каретку заедает, ладно? Оба знали, что писарь спит и видит, как бы «доломать аппарат», только чужими руками. Ему хотелось новую машинку, с этой развалиной он уже не справлялся. С Косяком, здоровым парнем, тоже из «четверки», на призыв старше меня, я был едва знаком, но мы легко нашли общий язык. – Я буду рулить, ты – спать в кунге, – объяснил Косяк мои функциональные обязанности. – Отопитель знаешь? – Как свои пять. – Не включай, угоришь. Если придется всем спать в кунге, будем ночью следить за отопителем. Твоя половина ночи – вторая. Не заснешь? Справишься? – Проверено. Я на прошлом полигоне жил в таком кунге, отопитель был на мне. Ни у кого голова не болела, спроси хоть Сушинского. – А я уже спросил! – Косяк хохотнул. – Готовить умеешь? – Хреново. Считай, не умею. – Да хрен с ним, я сготовлю. Все равно мне там делать будет нечего. Куришь? Тогда почаще кунг проветривай. Теперь двигай на вещевой склад. А я на продовольственный. На вещевом складе мне дали четыре матраса, четыре одеяла и четыре подушки. Требовалось еще утеплиться на случай холодов. У Косяка, пришедшего в ББМ прошлой осенью, уже был свой «комбинезон» – куртка и штаны с ватной подстежкой, замечательная удобная форма. Мне только предстояло это все получить, когда бригада переоденется в зимнее. Нашли пока куртку, ношеную, зато вполне боевого вида. Поверх брюк от хабэшки я надел свободные черные штаны с карманами на бедрах из летнего полевого комплекта – стало очень комфортно и не жарко. Прапорщик Козолуп оглядел меня и восхитился: – Красавец, настоящий танкист. Возьми еще шлемофон, если знаешь, где. Приедешь в Черниговскую учебку, напялишь его – там все от зависти сдохнут, они такое на картинках только видят. – Сначала мне тут по этому шлемофону сапогом настучат. Тоже от зависти. – Тебя же больше не трогают. – Ну вот и я их… Не дразню. Памятуя о том, что придется на свежем воздухе работать с бумагой, а то и печатать, я забежал в магазин и купил тонкие зимние перчатки. В кунге на базе «Урала» был откидной диванчик, пара жестких сидений, шкаф и огромный стол. В шкаф мы запихали коробки с сухим пайком, на стол я свалил матрасы и прочее. Косяк недобро глянул на отопитель и напомнил, чтобы я не включал его. Этих адских машин в войсках боялись куда сильнее, чем вероятного противника. Пока агрессивный блок НАТО вынашивал свои коварные замыслы, простые советские отопители не теряли времени даром и угробили, по слухам, кучу народа. За ними требовался глаз да глаз. Из новенькой канистры, выданной нам под питьевую воду, пахло дизельным топливом. Мы долго по очереди нюхали горловину. Потом я долго полоскал канистру, и мы снова ее нюхали. Запах, казалось, только усилился. – Хрен с ним, – решил Косяк. – Лучше вода с соляркой, чем никакой воды. Стартовали после обеда. Афанасьев придирчиво меня оглядел, заметил, что я в перчатках, и сказал: – Молодец, сообразил. С офицерами прибыло несколько объемистых бумажных пакетов: там оказались картошка и лук. Афанасьев вручил мне на хранение две пачки масла. Я уложил провизию в шкаф. Офицеры залезли в кабину, «Урал» тронулся. Это было волшебно. Я сидел в кунге и глядел через окно на дорогу. Обычную гражданскую дорогу, по которой ездят гражданские люди на машинах с гражданскими номерами. Свободные люди. Я не завидовал им – я любовался ими, их машинами, их свободой. Меня распирало от удовольствия. Я был готов ехать по дороге вечно. Ну, то есть, еще год, вплоть до увольнения. В последний раз меня так захлестнуло, когда нас везли поездом из учебки на Украину. Но тогда вокруг была толпа молодых сержантов, а сейчас я сидел один в герметичной железной коробке – наконец-то один! – и был счастлив. На окраине Киева машина остановилась. Офицеры ушли за водкой и надолго пропали. Водку в те времена приходилось не покупать, а «доставать». – Ты как? – спросил Косяк. Я показал большой палец. – Спать хочется, – пожаловался Косяк. – Они-то дрыхнут, и меня тоже в сон клонит. Ты не спи, ладно? Я буду знать, что ты не спишь, и мне будет легче. Ой, да хрен с ним, не боись, доедем. Уже стемнело, когда мы подъехали к Черниговской учебке. Афанасьев полчаса с кем-то о чем-то договаривался, нас впустили, машина покатилась в парк. В свете фонарей я разглядывал чистые коробки казарм, вылизанную до блеска территорию, и удивлялся, насколько все тут не похоже на реальные войска. Полгода в ББМ, прожитые после учебки, напрочь отрезали от меня эту кукольную армию, поначалу казавшуюся суровой, теперь – игрушечной. Мимо промаршировала, отчаянно печатая шаг и размахивая руками, учебная батарея. Бедные ребята, подумал я. «Товарищи курсанты» спят и видят, как бы поскорее вырваться из учебки, с ее отупляющей муштрой и шагистикой. «Товарищи курсанты» знают, что в войсках их будут бить, но не очень верят в это, не до конца осознают. А бить начнут, где-то через пару-тройку дней, а может, и в первую же ночь – руками, ногами, ремнями, тапочками, сапогами, а то и табуретками, швабрами, дужками от спинок кроватей… Чем захотят, тем и будут. И ты не имеешь права защищаться, ты должен стоять, принимать удары грудью и держать строй. Кто выпадет из строя, за того всем достанется. Добро пожаловать в Вооруженные Силы, молодые люди. Зато в войсках вам, быть может, доведется по-настоящему узнать свое удивительное оружие, большие пушки. Поработать на них. Полюбить их. А может, и не доведется. Может, вы будете видеть пушки только издали, охраняя их, строя заборы вокруг них, возводя боксы для них. Кто знает, как все получится… Косяк загнал машину в парк, опечатал ее и сдал под охрану. – Переночуете в батарее управления, – сказал Афанасьев. – Не безобразничайте там, помните, что по вашему поведению будут судить об обстановке в войсках. Ясно? – Ага, – только и сказал я. – А ужинать? – спросил Косяк. – Опоздали. Да и нужна вам здешняя баланда? Косяк оглянулся на кунг, где лежал сухпай. – Завтра позавтракаете, – пообещал Афанасьев. – Не вскрывать же теперь машину. И сухой паек лучше поберечь. – Да хрен с ним, – мудро рассудил Косяк. Армейский ужин в учебке одно название, что ужин, прав Афанасьев: баланда. Остаться без кружки чая с куском хлеба не трагедия, а сухпай и правда лучше заначить. Перед дверью казармы Афанасьев напомнил нам, что мы – сержанты из Бригады Большой Мощности, временно находящиеся в учебке с дружеским визитом. Я пожал плечами. А Косяк сказал: – Здесь учился наш Швили. И братья Хашиги. И еще Шура Андрецов… И огляделся, будто высматривая следы жертв и разрушений. Дежурным по батарее управления оказался сержант-дед, тщательно заглаженный и до блеска начищенный. На нас с Косяком он посмотрел уважительно – мы из войск приехали. И куртки наши произвели сильное впечатление. Я бросил взгляд на шинельные шкафы. Там висели тщательно выровнянные шинели. Комбинезоны могли лежать в каптерке, но скорее всего, местным их вообще не давали. А рабочий бушлат хоть и теплей шинели, только какой ты самоходчик, в бушлате-то. Фигня ты на палочке, если тебе комбинезон не дают. Афанасьев сказал, что после завтрака встречаемся у машины в парке, и с преувеличенной строгостью пожелал нам спокойной ночи. Кто его знает, может, он думал, что мы с Косяком всех тут заставим петь нам колыбельную и чесать пятки. Несмотря на явный численный перевес местных и требование майора вести себя прилично. В конце концов, Афанасьев сам был из ББМ. Он понимал, что наш личный состав делится на две категории: неуправляемых идиотов, и тех, кого жизнь в бригаде научила убедительно изображать неуправляемых идиотов. И не поймешь, кто хуже. В общем, Афанасьев давно привык относиться с подозрением даже к самым надежным с виду бойцам. – Откуда, ребята? – спросил дежурный. – Бригада Большой Мощности, Белая Церковь. – Понятненько. Эх… А родом?.. – Отсюда, – сказал Косяк. – Неподалеку. – Москва, – сказал я. – О, у тебя тут есть земляк. Мы шли по казарме, ловя на себе заинтересованные взгляды. Нас уже ждали тщательно застеленные кровати. – А пожрать, ребята, нету, – сказал дежурный. – То есть совсем. Можем дать по куску чернухи, но вы же такое не едите. – Не едим, – честно признал Косяк. – Да хрен с ним. Он снял куртку, сел на кровать, сбросил хабэшку, богато украшенную значками. Под хабэшкой обнаружилась синяя «олимпийка». Казарма дружно сглотнула. Я свою хабэшку, скромную, с одним лишь комсомольским значком, слегка расстегнул. Показался свитер, который мне одолжил, скорее даже навязал, чтобы я не простудился, связист Генка Шнейдер. Казарма сглотнула еще раз. По телевизору показывали какую-то муть. – Спать буду, – решил Косяк, и полез под одеяло. – Спокойной ночи… Местный. – Заткнись, а то сглазишь, – буркнул Косяк. Интересно, подумал я, что ему обещал Афанасьев. Майор любил держать человека в подвешенном состоянии, не говоря ни «да», ни «нет». С другой стороны, не зверь же Афоня. Раз уж взял Косяка водителем, то помучает его до последнего дня учений, а потом скажет – ладно, товарищ сержант, поехали к тебе в гости… Я достал сигарету и сунул ее в рот. Достал зажигалку. Без умысла, это не было демонстрацией. Казарма едва не застонала. – А где тут курят? – спросил я. В туалете меня нашел земляк, солдат-дед, самую малость расхристанный. Тут все были такие, с небольшими отступлениями от уставной нормы, но без фанатизма – ремень чуть распущен, сапоги чуть смяты, поперек спины заглажена полоска-«годичка»… Видели бы они, как у нас по казарме деды разгуливают, кто в тельняшке, кто в больничном халате, некоторые в кроссовках, и все в шерстяных носках. Уж молчу про сержанта Шуру Андрецова и его желтые трусы до колен. – Как у вас там? – спросил земляк. Я провел ребром ладони по горлу. – Да ладно, – не поверил дед, – ты ведь даже еще не черпак, а уже вшивник носишь. У нас если офицеры вшивник спалят, три шкуры спустят. – У нас офицерам на все плевать. И на это, – я снова провел по горлу, – тоже. Каждый выкручивается как может. Тут в туалет зашел прапорщик. – Добрый вечер, товарищ прапорщик, – машинально сказал я. – Э-э… Добрый вечер. А вы откуда, молодой человек? – Бригада Большой Мощности, Белая Церковь. Приехали на КШУ. Переночуем у вас – и завтра на полигон. – А-а, знаю, – сказал прапорщик и обернулся к деду. Тот был бледен и прятал сигарету за спину. Меня это удивило. Наверное у них с прапорщиком давний конфликт, решил я. В то, что случилось затем, я не сразу поверил. Прапорщик сильно ударил деда кулаком в грудь. Тот едва не упал задом в сортирное «очко», но успел схватиться за загородку. Он даже не пытался закрыться от удара, отпрыгнуть, повернуться боком, наконец, чтобы кулак пришел в плечо. Он принял наказание совершенно безропотно, в грудину. У нас так деды били салабонов: молодой не должен защищаться. Я защищался всегда. Не мог иначе. Это не нравилось старшим. Из меня вышла плохая боксерская груша. А здесь вот так, как грушу, били деда. – Зачем ты тут куришь? – ласково спросил деда прапорщик. – И сам нарушаешь, и гостям подаешь дурной пример. И оглянулся в мою сторону. – Виноват, товарищ прапорщик, – сказал я. – У нас разрешено курить в туалетах зимой. Это была чистая правда. Хотя помимо разрешенных мест, в ББМ курили практически везде: в умывальниках, сушилках, канцеляриях, каптерках и за пультом дежурного. В любое время года. Да и в расположениях дымили, бросая окурки на пол: молодые подберут. – А у нас в туалетах не курят, – сказал прапорщик и ушел. Дед выкарабкался из загородки, швырнул бычок в «очко», потер ушибленную грудь и спросил: – Видал? То-то. Общаться со мной дальше он не захотел. Кажется, окончательно его убило то, как я с прапорщиком разговаривал – свободно, по-граждански. Несчастный дед решил, что настоящая служба прошла мимо него. Батарея тихо встала на вечернюю поверку, тихо умылась на ночь и тихо расползлась по казарме. Все здесь было как-то вполголоса. И дедовщина в том числе. Она в батарее ой как присутствовала, мне не надо было видеть ее признаков – которых хватало, – я чуял ее запах. Затхлый душок спокойной деловитой дедовщины, когда принуждение вершится без лишних истерик и драк, просто одни покорно выполняют всю работу, а другие прилагают огромные усилия, чтобы не делать ничего. Черпаки и деды лениво укладывались. Я присмотрелся: свитеров и «олимпиек» здесь действительно не носили, и белье было строго уставное. По телевизору шел молдавский фильм с непроизносимым названием «Лачафаруэл». Или «Лачафэрул». Кино о нелегкой судьбе человека искусства в кастовом обществе – ну прямо про меня. Под него я и заснул. Утром после подъема, когда молодые суетились, а заслуженные дрыхли – на зарядку батарея почему-то не пошла, – от дверей раздался дикий вопль: – Дежурный по батарее – на выход!!! Старшие призывы как метлой вымело из постелей. Мы с Косяком на всякий случай сели в кроватях, чтобы было видно, кто чужой на этом празднике жизни. В расположение вошел немолодой подполковник. И сразу уставился на нас. – А это что за ребята такие… Полосатые? – удивился он. Ему объяснили. Подполковник моментально потерял к нам интерес и повернулся спиной. – А вы, негодяи – бегом на зарядку. Негодяи убежали. Мы с Косяком снова легли, но спать уже не хотелось. Тогда мы пошли умываться, чтобы потом не мешать. – Смешно тут, – сказал Косяк. – Вчера прапорщик ударил деда за курение в туалете. Фанеру ему пробил. Едва в очко не вколотил. Я чуть не помер. – Не смешно, – передумал Косяк. – Ну и порядочки. – А может, просто мы у себя расслабились? – Так у нас же ББМ! – отрезал Косяк так уверенно, будто это все объясняло. Это действительно все объясняло. Вернулась батарея, взмокшая и несчастная. Быстро умылась-почистилась, пересчиталась и двинулась на завтрак. Мы пристроились в хвосте. Наша белоцерковская столовая давно перешла на раздачу с подносами, а тут все оказалось по старинке – во главе стола бачок, чайник, кружки, стопка тарелок. Нахлынули воспоминания о том, как было голодно, холодно, одиноко и страшно первые дни в армии. Я огляделся в поисках «пушечного мяса». Точно, вот оно! На столе красовалась глубокая миска, заполненая жидкостью цвета разбавленного солидола. В жидкости плавал кусок мертвенно-бледного сала с синюшной волосатой корочкой. Не хватало еще сморщенных зеленых помидоров, а то была бы точь-в-точь моя Мулинская учебка. Косяк тоже заметил «пушечное мясо» и переменился в лице. Я не думал, что он примет это так близко к сердцу. А ведь самое ужасное ждало впереди. Мы сидели, как положено, рядом с дедами. Самый плечистый встал на раздачу. И начал полными черпаками выковыривать из бачка темно-зеленую еду устрашающего вида. Нервно-паралитического вида еду, я бы сказал. – Сначала гостям, – заявил он. – Лопайте, ребята! Чем богаты, тем и рады. Это выглядело чистым издевательством. На миг я испугался – думал, Косяк сейчас запустит едой деду в морду. И тогда сожрут нас, прямо в одежде, потому что сапоги с мясом и куртки с требухой на порядок вкуснее того, чем обычно кормят здесь. Но у Косяка хватило выдержки. Он принял тарелку, в которой грудилась отвратительно комковатая жуть, и глубоко задумался над ней. И правильно сделал. Дед продолжал раздачу. Такие же мощные порции возникли перед каждым старослужащим, и бойцы стремительно вгрызлись в это месиво – с неподдельным аппетитом. Я не без труда отделил немного зеленой гадости от общей массы и осторожно пожевал. Да, в тарелке была очень плохая гороховая каша. Феноменально невкусная. Чтобы не огорчать местных, уплетающих за обе щеки, я кое-как затолкал в себя несколько ложек. Косяк даже пробовать кашу не стал. Казалось, его сейчас вырвет. Я не был гурманом никогда, с детства ел всё, студенческая жизнь усугубила эту способность, а армия закрепила опыт. Но в Белой Церкви готовили очень прилично. Нам надоели макароны по-флотски. Мы брезговали перловкой. Не поражались наличию мяса в супе. Когда дивизион заступал в наряд по столовой, двоих бойцов выделяли в солдатскую чайную – они там швырялись котлетами. Те прыгали, как резиновые мячики, но все равно это были котлеты. А перловкой мы кормили собак, живущих в парке техники. Собаки ели ее неохотно. Моя учебка была в России, под Горьким, и там я принял скудость рациона как неизбежное зло. Чего ждать от страны, где деревенские просят москвичей привезти им колбасы, и даже в Москве нормальное повседневное блюдо – жареная картошка с той самой колбасой. Но Украина, жители которой не стеснялись ругать клятых москалей, сожравших всю еду, была на мой взгляд сказочно богатым краем. Мягко говоря, заевшимся. Если бы москали отрыгнули ей обратно что сожрали, Украина бы вообще лопнула. Армейская кормежка в Белой Церкви подтверждала эту версию стопроцентно. И вдруг под Черниговом – такая, извините за выражение… Гибель. …Чай оказался того же качества, что и каша. Мы с Косяком забрали свои «пайки» – хлеб с маслом и сахаром, – тепло простились с увлеченно жующими дедами и поспешно убрались в парк. Косяк шел молча. Ему было худо. Я пытался вслух осмыслить увиденное – как жалко местных, которые выгнуждены такое есть, и вообще. Косяк попросил меня заткнуться. Ему было не жалко местных, он жалел себя. Тут нам навстречу попался толстый прапорщик, толкающий перед собой решетчатую тележку, из тех, на которых возят аккумуляторы. Косяк слегка повеселел. – Прямо как в анекдоте, – сказал он. – Не знаешь? Ну, короче, идет прапор на выход из части, везет тележку с говном. Ему навстречу полкан. Говорит, эй, прапор, чего везешь? Да говно, товарищ полковник. Не может быть, говорит полковник, я ж тебя знаю, ворюгу страшного, ты в говне что-то спрятал, иначе зачем оно тебе. Зовет солдата, приказывает говно разгрести. Но ничего в говне нет, только солдат весь измазался. Полковник говорит: может, это какое-то особенное говно – иначе зачем оно тебе, не верю! Прапор ему: обычное говно, можете попробовать. Полковник взял, пожевал, действительно обыкновенное говно. Он и так, и этак прапорщика пытает, тот ни в какую: говно вывожу с территории, и точка. Ну, полкан отпустил прапора, сам ушел, плюясь. А прапор выходит за КПП, тележку переворачивает, говно – в канаву. И говорит: «Да на хрена мне ваше говно, мне тележка нужна!» Смеясь, мы забрались в кунг, вскрыли коробки с сухпаем, взяли по банке консервов, достали из карманов ложки… И замерли, глядя друг на друга. – Ну? – спросил Косяк. Я похолодел. – Ну, давай открывалку, – сказал Косяк, уже предчувствуя ответ. – Да я консервов с прошлого полигона не видел! Откуда у меня консервный нож? Я думал, у тебя в машине есть. – У меня в машине все есть. Даже стакан. Но это не моя машина! Косяк затравленно оглядел кунг. Я помотал головой. – Здесь я сразу все обшарил. Ты в бардачок заглядывал? – А то. Мы грустно уставились на банки. Этикетка моей скромно гласила: «Каша гречневая с мясом». Косяк, без пяти минут дед, взял тушенку. – Эх, ты, – сказал Косяк. Жестянка вскрывается краем пряжки солдатского ремня. Но в ББМ это умение давно забыли за ненадобностью. Молодым бойцам консервы доставались уже открытыми – добрать с донышка остатки – а у старших были консервные ножи. В наряде банки вспарывали штыками… Мы с Косяком и не подозревали, что «открывалки» висят у нас на поясах. – Можно сточить бортик банки об асфальт, – вспомнил я студенческую хитрость. – Но это долго и грязно. – Погоди. У Афони может быть открывалка. – Или у Димы. – Дима раздолбай. У него Вдовин офицерский ремень украл. – У Афони есть нож, – вспомнил я. – Но он не даст. – Жрать захочет – даст. Распахнулась дверь, в кунг ввалились офицеры. Глаза их блестели голодным огнем. Похоже, офицерская столовая здесь была не лучше солдатской. – Жрать! – с ходу потребовал капитан Дима Пикулин. – Доброе утро, товарищ капитан, – сказали мы грустным хором. – Доброе утро! И жрать! – А у вас случайно нет открывалки для консервов? Дима пожал плечами и обернулся к Афанасьеву. Тот глядел на меня и недобро шевелил усами. – Товарищ майор, может, вы одолжите нам нож? Мы аккуратненько… Афанасьев достал складной нож, раскрыл его и продемонстрировал лезвие, отточенное до бритвенной остроты. С этим ножом на майора бросался впавший в истерику Орынбасар Кортабаевич Арынов. Майор тогда стоял дежурным по части, у него был пистолет, и некоторые оптимисты надеялись, что Афанасьев застрелит психопата. Почему нет, у нас же прапорщик стрелял в подполковника, тот едва успел отбить ствол, дырку в потолке КПП с гордостью показывали молодым. Но у Афанасьева нервы были толще буксирных тросов. Он дал обезумевшему деду вволю попрыгать по тумбочкам и пошвыряться табуретками, а потом отнял нож, взял Арынова за шкирку и уволок в канцелярию. Неизвестно, о чем они там говорили, но вечером Орынбасар Кортабаевич стоял в строю привычно жизнерадостный и без заметных повреждений… – Ты думаешь, я дам таким ножом вскрывать банки? – спросил Афанасьев. Я только вздохнул. Острый нож был нужен Афанасьеву для работы с картами и прочей бумагой. Но и без этого он мне его не доверил бы. – Как ты мог: на полевой выход – и без консервного ножа? Я вздохнул еще раз. – Ты вон даже перчатки купил, а консервный нож взять не догадался… Я укоризненно поглядел на Афанасьева. Он не понимал. Где я мог взять эту злосчастную открывалку? Мне не полагалось ее иметь по сроку службы. Мне еще много чего не полагалось – например, носить часы, носки и вшивник. Я не имел права курить сигареты с фильтром и пользоваться зажигалкой. И еще два десятка простейших бытовых вещей были для меня под запретом. То, что я всякое себе позволял, не значило, будто это разрешено. Просто на мои вольности смотрели сквозь пальцы. А обзавестись консервным ножом я мог в одном случае: если бы меня назначили ответственным за него. Но сержантам такого не поручали. Молодой сержант в ББМ не делал трех вещей: не убирал туалет, не стирал дедам шмотки и не отвечал за столовые принадлежности. Короче говоря, надо было, когда я покупал перчатки, взглянуть, нет ли в магазине консервного ножа. Но даже в голову не пришло. Не укладывался этот предмет в мою тогдашнюю систему ценностей. Зачем он мне был нужен – в зубах ковырять? – Ну, ты даешь, – сказал Афанасьев, убирая свой складень обратно в карман. Майор был очень недоволен. Я подумал: он меня теперь зашпыняет. Афанасьев любил и умел нудить, делал это со вкусом. В воображении соткался образ гигантского консервного ножа, что повиснет надо мной дамокловым мечом до конца службы. Через несколько месяцев в ответ на вопрос Афанасьева, почему руки в карманах, я скажу: да у меня там это, товарищ майор… Ну, это… Прямо неудобно показывать… И вытащу из карманов два кукиша. Понятие «фига в кармане» тогда было общеизвестным. Дивизион согнется от хохота, майор понимающе усмехнется в усы. Но это случится позже, много позже. А пока надо было проявлять сержантскую смекалку. Передо мной сидел грустный Косяк. Он хотел есть. И он был механиком-водителем. Как «мехи» открывают консервы? Давят их десантным люком? Наезжают гусеницей на край банки? – Пассатижи, – вспомнил я. – У тебя должны быть пассатижи. Где они? Косяк нахмурился. Я взялся двумя пальцами за бортик банки. Показал, как ломаю и скручиваю на отрыв. – С тонкими губками! – воскликнул Косяк и вскочил. – Ну-ну, – хмыкнул Афанасьев. Я расценил интонацию майора как высокомерно-недоверчивую. Капитан Дима Пикулин безучастно сидел на столе, держа перед собой банку паштета. Ни дать, ни взять принц Гамлет с черепом бедного Йорика. Сейчас как скажет… – Кушать очень хочется, – сказал капитан Дима Пикулин. Косяк принес из кабины пассатижи. Первую жестянку я вскрыл не очень чисто, но сама технология была признана эффективной. Дальше пошло лучше. Потом Косяк отнял у меня инструмент и показал класс. Офицеры достали ложки. – А чай? – спросил через некоторое время капитан Дима Пикулин, сыто отдуваясь. – А чай ты уже пил, – отрезал Афанасьев. – Разве это чай… – Мы не можем в чужом парке кипятить воду на паяльной лампе. Тут все с ума сойдут. Мы и так… Молодые люди! Вы хорошо себя вели? – Очень хорошо, – заверил я. Косяк кивнул. Мы были рады перемене темы. Нам не хотелось кипятить на паяльной лампе воду, пахнущую дизельным топливом. Дело не в том, что она могла загореться, глупости, мы бы и чистую солярку вскипятили – из хулиганских побуждений и спортивного интереса. Нет, просто мы догадывались, что скажет Афанасьев, хлебнув чайку из красивой новенькой канистры. Хватит с нас пока консервного ножа. Учения еще не начались толком. Впереди масса возможностей подставиться, вляпаться, нарваться, пролететь, набедокурить, прощелкать хлебалом, выпендриться не по делу – и так далее. – Косяк, заводи! – скомандовал Афанасьев. Косяк завел, и мы поехали. Вокруг полигона, куда мы летом ездили стрелять, рос странный сосновый лес. В глубине его, где была настоящая чаща, плотно строились привычные русскому глазу корабельные стволы с зелеными венчиками на самом верху. Но подлесок, если можно его так назвать, мог тянуться на сотни метров и состоял из полевых сосен. И перелески тоже были из полевых сосен. Дома я такого не видел. В том районе Тверской области, где я жил каждое лето с самого рождения, ничего подобного не росло. Там скорее была редкостью полевая сосна. На полигоне Черниговской учебки лес оказался до того «правильный», что едва слезы не потекли. Сердце сжалось от ностальгии. Я словно вернулся домой. Да, этот сосняк был сильно прорежен автомобильными колеями и какими-то траншеями, но по сути он не отличался от соснового бора на моей «малой родине». Машина, поблуждав среди деревьев, наконец остановилась. Афанасьев сказал выходить, я выпрыгнул из кунга и окончательно сомлел от счастья. Мы были одни. Да, кое-где за деревьями угадывались зеленые коробки таких же кунгов, в отдалении я заметил песчаный бруствер и торчащую из-за него крышу палатки, но главное, мы не стояли ни с кем борт в борт. У нас была своя территория. Сухая хвоя под ногами, сосны вокруг. Лучше не бывает. – Сетей никто не раскатывает, – как бы невзначай буркнул Косяк, озираясь. – Отставить сеть, – сказал Афанасьев, чем весьма нас обрадовал. Раскатать и закрепить маскировочную сеть минутное дело. Жить под сетью уютно. Но закидывать ее обратно на крышу машины и там скатывать в аккуратный рулон довольно муторно, потому что сеть за все цепляется. Она ведь сеть. Афанасьев критически оглядел свое воинство, прикидывая, чем бы его занять. Задача выглядела непростой. Послать меня или Косяка на поиски кухни было боязно: вдруг потеряемся. Приказать «навести порядок на территории» – глупо, какой тут порядок. Оборудовать согласно Уставу отхожее место? Нема дурных им пользоваться, здесь же песок, над ямой присел – считай, упал в нее. А если… Ну, что вам сейчас в голову взбредет, товарищ майор? По счастью, у Афанасьева была замечательная черта: когда ему не хватало своих идей, он присваивал чужие. Иногда это раздражало, чаще – выручало. – Песка и иголок в кунге будет по уши… – шепнул я Косяку. – А щетки приличной нет, только «смётка». – Значит, так! – распорядился Афанасьев. – Вяжите веники! Мы с Косяком сделали удивленные лица. – Чтобы в кунге подметать, – объяснил Афанасьев нам, непонятливым. – От машины не удаляться. Мы с капитаном идем на КП и попутно осуществляем… Разведку местности вообще. – Кухня, кухня, – ввернул капитан Дима Пикулин. – Столовая. – Все за работу! – провозгласил Афанасьев. Офицеры скрылись за деревьями. – Лезь в кабину, отдыхай, – сказал я Косяку. – Люблю вязать веники. Честно. В кунге есть моток бечевки, я еще и метлу сконструирую всему полигону на зависть. Топор только дай. Не говори, что его нет, умоляю. – Как ты думаешь… – протянул Косяк, глядя вслед Афанасьеву. – У Афони тут много знакомых? Мне кажется, много. – Полно. А у Димы еще больше. В ближайшие трое суток мы редко будем видеть наших офицеров. Соскучиться успеем. – Тогда вяжи веники, – сказал Косяк, открыл дверь кабины и достал из-под сиденья топор. Офицерская вермишель отличается от солдатской тем, что ее промывают. И ест офицер в палатке из тарелки, а не под открытым небом из котелка. Только солдат через год-два уволится, а офицеру такая романтика – надолго. Со стороны может казаться, что именно поэтому офицер должен цепляться зубами и когтями за любой минимальный комфорт. Чтобы в палатке и из тарелки. Хоть самую малость вырвать у суровой офицерской судьбы. Хоть немного от солдата отличаться. Ерунда. Офицер об этом даже не думает, ибо указанный минимум комфорта ему полагается по званию. Есть такое могучее армейское слово: «положено». Так вот, офицеру – положено, чтобы его кормили как белого человека официанты в белых халатах. Что за дрянь у офицера в тарелке, не суть важно, но обставлено все должно быть цивилизованно и с уважением к статусу. Армия может измываться над офицером как угодно, но вот если она «положенную» малость зажмет, тут он страшно обидится. Тут у него глаза полезут на лоб от изумления: да за что ж меня так?! Ведь в мирное время только эта малость и отделяет его – профессионального воина, – от нас, гражданских идиотов, временно попавших в войска. Поэтому майор Афанасьев и капитан Дима Пикулин питались в полевой столовке, а Косяк, прихватив котелки, отправился непосредственно туда, где дымила кухня. Пошел он, превозмогая себя. Его одолевали дурные предчувствия. Косяк признался, что до сих пор у него перед глазами стоит гороховая каша по-черниговски. Но послать на кухню меня означало куковать у машины, а Косяку уже становилось понемногу скучно. Он не мог долго сидеть без дела. Он, кажется, уже жалел, что не занялся вязанием веников. – Что делать, если на кухне будет… То же самое? – спросил он, глядя мне прямо в глаза. – Тебе брать? Ты сможешь это съесть? Я просто не смогу. – Ты не представляешь, какие помои мы жрали студентами на «картошке». Так что… Нет, не бери! Это выше моих сил. На самом деле с голодухи я бы не такое съел, но мне было и жаль Косяка, и не хотелось упасть в его глазах. Да и голодухи особой не предвиделось. Вернулся Косяк почти счастливым. С полными котелками вкусной каши, в которой местами угадывались мясные жилки. – Здесь солдат-то меньше, чем офицеров, – объяснил он. – Вот и кормежка более-менее… Супчик жидкий сварили, я решил – хрен с ним. А кашка ничего себе. – Как там с водой? – вспомнил я. – Хоть залейся. Там цистерна. Котелки помыть вряд ли разрешат, но чаек мы забабахаем что надо. Сейчас порубаем, возьму бачок и схожу за водой. – Давай я схожу. – Не надо, я сам. – Почему? – Потому что мне так нравится! – Тебе нравится носить воду по пересеченной местности? – уточнил я. – В бачке без крышки? Косяк заржал. – А я в чайнике буду носить! – Ты смотри, ведь меня как припашут – и останешься сам на хозяйстве, – настаивал я. – Да и хрен с ним. – сказал Косяк. – Все равно заняться нечем! Котелки мы рискнули помыть дизельной водичкой из канистры. Понюхали их и решили, что вроде пронесло. Майора с капитаном не было ни слуху, ни духу. Косяк взял чайник и ушел. Я закурил и уселся на подвесной лесенке кунга переваривать еду. День пока что складывался – лучше не придумаешь. Перспективы тоже выглядели неплохо. У нас была паяльная лампа и специальная тренога с соплом. Лампа разжигалась, утыкалась выхлопом в сопло. На треногу ставился бачок. В бачке готовилось что угодно. Еще у нас была сковородка. Так что картошка с тушенкой на ужин – обеспечена. И чайник мы взяли. Счастье-то какое. В армии очень трудно, почти невозможно плотно и вкусно поужинать. Солдат кормят на ночь скудно и невыразительно. Дабы им кошмары не снились, наверное. Самая обстоятельная еда – обед. Но к вечеру этот обед прогорает в организме. А ужин обычно настолько плохо запоминается, что приходишь из столовой с устойчивым ощущением недокормленности. В общем, именно к ночи личный состав особенно голоден. Поэтому во всех каптерках, канцеляриях, штабах и даже на контрольно-пропускных пунктах вечером журчат кипятильники, а из «нычек» извлекается заблаговременно припасенная еда, желательно повкуснее. Вкусы разные (я видел, как сгущенное молоко, намазанное на хлеб, посыпали сверху растворимым кофе), но тенденция везде одна: пожрать бы. Честно говоря, вопросы питания себя, любимого, волновали меня сейчас в последнюю очередь. Я отдыхал от казармы. Впитывал запахи леса. Представлял, каково будет забраться на крышу машины, когда стемнеет – и глядеть в бездонное украинское звездное небо. Но чтобы окружающие не мешали мне этим заниматься, у них с едой все должно было сложиться удачно. А то сожрут ведь. Майор Афанасьев и капитан Дима Пикулин вернулись к нам озабоченные, при охапке карт и в сопровождении невысокого подполковника с красной повязкой на рукаве шинели. На повязке было написано: «ПОСРЕДНИК». – Понял, где вы, – сказал посредник и убыл в лес. Офицеры забрались в кунг, высыпали карты на стол, сняли куртки и удивились: – А почему тут холодно? – А вы сказали?.. – спросили мы. Афанасьев почесал в затылке и распорядился: – Включить отопитель. И регулярно проверять. Каждые тридцать минут. Я разогрел лампу накаливания, подал топливо – отопитель тихонько загудел, – и поинтересовался: – Что проверять – не угорели ли вы? – Смотреть, не заглохла ли эта адская машина, – сказал Афанасьев. – А теперь брысь отсюда, ты пока не нужен. – Чаю хотите, товарищ майор? – спросил Косяк. – Очень хотим, – ответил капитан Дима Пикулин. – Сейчас вскипятим. – Только осторожно, – напутствовал нас Афанасьев. – Не спалите лес. Пожарной тревоги в плане КШУ нет. – Есть. – Соблюдайте технику безопасности. – Ага. – Расчистите площадку под треногой и вокруг нее от горючих материалов. – Угу. – И тщательно окопайте! – А то! – Вы поняли, что вам приказано, товарищи сержанты? – Да все будет нормально, товарищ майор! – Надеюсь! – сурово сказал Афанасьев. Взял лопату, стоявшую в углу кунга, вручил ее мне и захлопнул дверь. – Вы поняли, что вам приказано, товарищ сержант? – спросил Косяк. – Гы-гы-гы! Пока Косяк раскочегаривал паяльную лампу, я довольно легко «расчистил площадку от горючих материалов», попросту срыв то, что поддавалось лопате. Изобразил вокруг невысокий бруствер. Если не приглядываться, то импровизированный очаг выглядел неплохо. Косяк установил треногу, воткнул лампу в сопло и пристроил сверху чайник. Офицеры в кунге возились с картами, негромко переговариваясь и сдержанно ругаясь. Работа шла у них споро. Когда чай подоспел, на столе уже лежала здоровенная бумажная простыня, и Афанасьев грозно нависал над ней, целясь в поле боя остро отточенным карандашом. У Косяка был маленький приемник на батарейках, мы с ним засели в кабине. Каждые полчаса я заглядывал в кунг и проверял, не заглох ли отопитель. Майор Афанасьев встречал мои визиты одобрительным бурчанием. – Узнай у них, вечерять тут будем, или как, – попросил Косяк. – А то картошку чистить давно пора… Афониным ножом, гы-гы-гы! Афанасьев, лежа животом на карте, сказал, что сегодня не до разносолов с развлечениями, дел по горло, и кстати, мне не стоит особо расслабляться, поскольку завтра я вступаю в игру. – Да и хрен с ним, – согласился Косяк. – Просто скучно. Смеркалось. В кунге зажглась тусклая лампочка. Потом офицеры сбегали поужинать, а Косяк принес с кухни наши «пайки» и горку тощих жареных рыбок. Офицеры, вернувшись, заказали еще чаю да побольше – и снова упали животами на стол. Я взял у Косяка приемник и осторожно, стараясь не топать, залез на крышу кунга. «Кто там?» – глухо поинтересовался Афанасьев изнутри. «Дежурный по штабу. Веду наблюдение, вдруг генерал придет». Афанасьев хохотнул и не стал возражать. Я раскатал по крыше маскировочную сеть, сложенную в несколько слоев, и лег навзничь. Небо, какое там было небо. Звезды, какие там были звезды. Лес гудел автомобильными моторами, перекрикивался человеческими голосами, но все равно это был лес. А сам я пусть и не освободился от Вооруженных Сил, но зато вырвался из-за забора части. Почти год уже денно и нощно вокруг меня стоял этот забор. В какую сторону ни погляди – бетонный забор, вся разница что грязно-белый или светло-серый. На летнем полигоне я слишком занят был элементарным выживанием, чтобы почувствовать, каково это: жить без забора. Теперь почувствовал. Приемник удивительно легко поймал «Русскую службу Би-Би-Си». В Москве ее глушили, а тут, похоже, вовсе нет. Можно было надеяться в пятницу услышать Севу Новгородцева. «Мы встретимся с вами в полночь на короткой волне, когда начнут бить кремлевские курсанты… э-э, куранты!». Хорошо. Как мало надо для счастья. Ладно, пора сунуть нос в кунг. Афанасьев сам педант и уважает это в других. А мне с ними обоими еще служить и служить – и с майором, и с отопителем. Полночи я дежурил, следя, чтобы три храпящих тела не отравились угарным газом, потом мне дали выспаться, и перед обедом – началось. Армия структура бюрократическая. Ты можешь разбить врага наголову, но грош тебе цена, если победа достигнута без заранее подготовленного плана, оформленного уставным образом. А уж на КШУ без правильно составленной бумажки ты… Даже не букашка. Какашка ты, вот кто. Поэтому я достал из шкафа пишущую машинку и принялся клепать документы. Карточки на ватмане, которые потом надо было разграфить, склеить между собой в «раскладушки» и придать им деловой вид. Какие-то схемы и графики – не помню уже, забылось за давностью лет. А дальше бумага: приказы в ассортименте. Машинка вроде бы держалась молодцом. Офицеры ушли – и я начал лупить по клавишам в нормальном ритме. При Афанасьеве это было неразумно. Косяк бродил вокруг кунга, потому что спать больше не мог. Если я выглядывал в окно, он приветственно махал рукой, но внутрь не совался. Только чаю мне принес по собственной инициативе – и тут же вышел. Старался не мешать. Косяк уважал в людях мастерство, и на него произвело впечатление то, как я печатаю. Когда на большой тяжелой «механике» разгоняешься до ста пятидесяти-ста восьмидесяти ударов в минуту (нормальный темп умелого непрофессионала), это довольно шумно, и только. Но вот когда ты уверенно держишь такой темп хотя бы полчаса, тут-то окружающие и задумываются. А я мог держать темп четыре часа и больше. К счастью, в ББМ об этом пока не знали, разве что писари догадывались. Позже узнают многие. Но никто не донесет офицерам. И когда Афанасьев попросит (именно попросит) готовить документы на новый учебный период, я буду неделю бить баклуши, отпечатав все за сутки. Афанасьев потом догадается, что его водят за нос, но у майора просто не найдется рычагов воздействия на ситуацию. Только жалобный вопль, который мне передадут: «Этот негодяй берет работы на неделю, делает ее за день, а остальное время где-то спит!». Будут обвинения и покруче. Уже от замполита: «Он окружил себя единомышленниками и принялся в их компании разлагаться!». Но это позже, позже. А пока я оглашал черниговский лес металлическим лязгом разболтанной машинки. Косяк обеспечивал снабжение провиантом и, кажется, завидовал мне. Я ведь был занят плотно и серьезно, а Косяк – только периодически. В промежутках он страдал от безделья. Вечером майор Афанасьев оценил проделанную работу, похвалил меня за качество и вдруг задал неожиданный вопрос: – В каком состоянии машинка? – Сильно разбита, но еще поживет, – заверил я. – В ближайшие дни сложностей не предвидится? – Ну… Ленты хватит. По механической части гарантий дать не могу, но при разумном обращении машинка продержится верных полгода. До конца следующего периода. – М-да? – Афанасьев приподнял бровь. – Ее ведь заедало. Четвертый дивизион нам ее одолжил потому что она и так еле жива. – Если не вдаваться в подробности, товарищ майор – печатать надо уметь, тогда не будет заедать. Именно. У каждой старой машинки по-своему выработаны детали, и значит, выработался свой «характер». Главное его понять. Эта машинка сбоила, когда клавиши пробивались с чрезмерной силой. Писарь четвертого дивизиона не умел дозировать удар, опыта не хватало, да и не любил он печатать – и у него часто клинило каретку. У меня только два раза, пока не понял, в чем проблема. – Хорошо, – сказал Афанасьев. – Завтра бумажной работы будет немного. Но… Надо бы помочь товарищам. Ты не против слегка постучать на сторону, хе-хе?.. – Нам это выгодно? – нагло полюбопытствовал я. – А ты как думаешь? – Афанасьев ухмыльнулся. Я никак не думал. Я просто слышал, что однажды комиссия из штаба округа повысила оценку моему учебному артполку с «четырех» до «пяти» за две коробки клея ПВА. Хотя, по идее, в штабе Московского округа этого клея хоть задом ешь. Пока не склеится. Может, это был всего лишь слух – про оценку. Но то, что они две коробки клея с собой уперли в столицу, видели многие. Зачем?! Любят ли Слонопотамы поливинилацетатный клей? И как они его любят?.. – Мне придется куда-то идти? – Так я и отдам своего писаря! Все сюда принесут. И бумага у них есть, и копирка. Значит, договорились. – Бедный Косяк, – сказал я искренне. – Я его нагружу, и он не будет скучать без тебя, – пообещал Афанасьев. Завтрак оказался вполне съедобным. Мы заварили чаю и стали решать, слопать еще по баночке из сухого пайка, или не надо. Пришли к выводу, что пока обойдемся, а там видно будет. Если удастся консервы сэкономить – по возвращении в бригаду честно поделим. После завтрака в дверь кунга деликатно постучали. Я выглянул. Там стоял давешний подполковник-посредник. – Доброе утро! – сказал он. – А не найдется ли у вас газеты «Красная Звезда»? – Э-э… – вопрос меня несколько ошарашил, потом я сообразил, в чем дело. – Вам почитать – или как?.. – Ну да, как говорится – сколько оторвем, столько и читаем! – Момент… Вот, прошу вас. – Благодарю вас! Вскоре появился Афанасьев в сопровождении незнакомого солдата. Косяк от нечего делать рванул к майору строевым шагом, козырнул и заорал на весь лес: – Товарищ майор! За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Дежурный по штабу Бригады Большой Мощности младший сержант Косяк! – Вольно. Значит, ты. Познакомься с моим машинистом. Отдашь бумаги ему, объяснишь, чего надо, потом заберешь. Всё, я на КП…. – Афанасьев вдруг прищурился. – Уверены, что происшествий не случилось?! Косяк на всякий случай огляделся. Я эту манеру Афанасьева хорошо знал и ответил без тени сомнения: – Уверены. Только посредник заходил. – Чего хотел? – Попросил газету «Красная Звезда» и убыл с ней в направлении… Вон туда убыл. – Понял. Несите службу! – строго приказал Афанасьев и отправился на КП. Косяк откозырял ему вслед так старательно, что едва не сбил с головы шапку. – Хромает у вас строевая подготовка, товарищ младший сержант, – заметил я. – Виноват, исправлюсь, товарищ младший сержант, – пообещал Косяк. Солдат с бумажками стоял ни жив, ни мертв. Он просто не знал, как воспринимать весь этот цирк. Судя по внешнему виду, парень был из молодых, если вообще не дух. А еще он был одет в шинель. Как любой, кого я видел в лесу, включая офицеров. А мы четверо ходили в куртках, и это тоже наводило на размышления: чего они о себе воображают, если одеты не как все, а как удобно? А вдруг у них есть веские основания воображать? А вдруг они сразу дают в хрюсло, если ты на них косо поглядел?.. – Ну, чего надо?! – грозно спросил я. Документы оказались вроде наших, уровня полка. Действительно похоже на дружескую помощь. Может, у них машинка накрылась или писарю руки отдавило. – Когда надо? – Да нам бы к вечеру хорошо бы… К ужину. – Что случилось-то? Солдат оглянулся на Косяка. Тот сидел на подножке кабины и крутил ручки приемника. – Не напрягайся, – посоветовал я. – Это мы дурака валяли. Здесь все свои. Наша бригада – неуставная вусмерть. – А-а… Ну, у нас, короче, в штабе один немножко не того… Протормозил. А командир нервный… Схватил машинку – и в него кинул… Представив себе картину происшествия, я ощутил нечто вроде благоговейного ужаса. И порадовался, что служу в ББМ. При всех минусах бригады, «нервных» офицеров, срывающих зло на солдатах, в ней не водилось. Да, капитан Масякин выковыривал наводчика Драгого из-под миномета с помощью лопаты – так было, за что! Коля тогда хорошо навел, от души. – Здоров мужик ваш командир! – сказал я. – Килограммов двенадцать, а то и все шестнадцать метнул. Убить не фиг делать. Не попал, надеюсь? – Да в том и дело что промазал! Машинка легкая, портативная… Была. – А-а… Тогда и правда жалко, что промазал. Мы с солдатом дружно вздохнули. – А какая она была при жизни? Как звали покойную? – Не знаю. Плоская красная с белыми пластмассовыми бортиками. Вроде импортная. – Вот же сволочь ваш командир! – сказал я с чувством. – Это «ТБМ Трэвеллер Де Люкс». Очень удобная машинка. Только не надо лупить по клавишам со всей дури сверху вниз. Удар должен идти с небольшим потягом, вскользь. Если приноровишься, тогда ей цены нет. У меня такая дома. – Дома? – удивился солдат. Развивать эту тему мне не хотелось. Погорюй я еще секунду о судьбе погибшей машинки – страшно захотелось бы домой, к своей. Поэтому я просто сказал: – К обеду приходи, все будет. Солдат ушел, озадаченно вобрав голову в плечи. Я повернулся к Косяку: – Слыхал?.. – Подумаешь, – сказал Косяк. – То ли дело в меня на гражданке аккумулятором бросил один псих. – Двенадцативольтовым? – Ха! Двадцатичетырех. – О, ужас. Он был штангистом?! – Он был псих, – повторил Косяк. – В больницу с грыжей увезли. – Кого из вас? – уточнил я на всякий случай. Косяк рассмеялся. Потом сказал, что со мной в лесу довольно весело, но вообще тут очень скучно. – А я бы здесь пожил до холодов. Обожаю лес. – Да что тут делать?! – изумился Косяк. – А в бригаде что делать? Тебе там, может, не скучно, а я каждый божий день наблюдаю, как моему призыву – кулаком в грудину да сапогом по заднице. – Тебя-то не трогают. – Ребят жалко. Косяк подумал и сказал: – Дивизион у вас конечно… Долбанутый. Придурок на придурке. Одно слово – болото. – Ага. Слышал поговорку: «Отчего в третьем дивизионе болото? Потому что в четвертом – трясина!» – Ну-ну! – Косяк почти обиделся. – Иди печатай. Командир пишущей машинки! – Есть, товарищ дежурный по штабу! Ладно, не злись. Ваш Исламов, конечно, тот еще товарищ… А в остальном ребята из четвертого нормальные. – А ваш Арынов – вообще… Как вы его терпите? Я бы убил. – Была такая идея, – сказал я небрежно. – Просто мы не придумали, куда девать труп. – Шутишь? – спросил Косяк недоверчиво. – Шучу, – ответил я нейтральным тоном. – Пойду в самом деле печатать. Ты не устал ходить на кухню? Косяк помотал головой. Я полез в кунг. Мы и правда не знали, как спрятать труп. Убийство не планировалось заранее, но мы всерьез обсуждали, что делать, если кто-то сорвется и придушит гаденыша. Увы, наша «седьмая площадка» была плотно заселена войсками. Всюду шлялся народ, всюду были глаза. Под любым кустом валялся дрыхнущий бездельник, на чердаке казармы прятались от дедов молодые, даже подземные коммуникации были обжиты. Отмазка-то простая: боец не вернулся из самоволки. А вот с телом проблема. Не закапывать же его в парке, там собак полно, вдруг примутся выть на могиле. Выносить в город – почти гарантированная засветка по дороге. В общем, мы решили, что глупо идти «на дизель» из-за такого дерьма, как Арынов. Все равно его на гражданке убьют рано или поздно… В кунге я несколько минут сидел, закрыв глаза. Даже здесь от дедовщины не спрячешься, не забудешь ее. Дикая, невообразимая ситуация, когда нельзя элементарно дать в рыло негодяю – потому что в ответ прибегут десять и начнут тебя метелить почем зря. И никто не заступится, и скрыться некуда. А кто-нибудь из дедов потом еще скажет: ты же умный парень, на фига рыпаешься? Со зла вдруг захотелось есть. Документы были готовы к обеду. Штабной солдат и Косяк с двумя котелками еды появились у кунга одновременно. Увидев, кто тут ходит на кухню, солдат окончательно уяснил: я – Очень Важная Персона. От смущения он быстро выхватил у меня бумаги и удрал, даже не взглянув, все ли правильно напечатано. Когда мы уселись в кунге и запустили ложки в кашу, Косяк вдруг заявил: – Вот хожу я тут, гляжу на этот цирк и думаю: а что будет, если на нас вправду нападут?! Жопа ведь будет. Об этом в ББМ хоть раз задумывался каждый. Мы, так сказать, знали имена своих врагов и имели представление, с чем кого из них едят. Турки и итальянцы нас не смущали ни капельки, а вот восьмой авиадесантный корпус ФРГ вызывал беспокойство, потому что мог случайно авиадесантироваться нам на головы. Это он на учениях выбрасывается туда, где его легко прихлопнуть. А вот как свалится прямо сверху, тогда одно из двух: либо нихт шиссен, либо бригаден капут. Теоретически, с нами шутки плохи. У нас есть на складе атомные снаряды и мины – бабах! – украсим пейзаж Украины красивыми грибочками, пусть порадуются люди перед смертью хоть чуть-чуть. Но практически спецбоеприпасы не «окснаренные», то есть не окончательно снаряженные, и пока взрыватели привинтят, всякое может случиться. Но это вообще лирика. А физика такова, что боеспособность армии в целом весьма сомнительна. Советская Армия слишком неповоротлива, в ней слишком вольготно живется дуракам и перестраховщикам, она слишком много сил тратит на хозяйственные работы. Если бойцы хорошо обучены, это личная заслуга их командиров, а не системы в целом. А про моральный дух и говорить-то неприлично. Большинство украинцев из ББМ уверено, что в случае войны Украина моментально выйдет из СССР. То же самое говорят наши грузины и абхазцы: мы не собираемся воевать за русских, нам давно пора отделиться и вступить в НАТО. Вряд ли это собственные мысли девятнадцатилетних мальчишек – они повторяют то, что слышали от родителей. Вот вам и Советский Союз. Хорошо, казахов и узбеков никто не спрашивает, а то удавиться впору. «Союз нерушимых республик свободный – и так далее…» Я и раньше удивлялся, какого черта у нас одинаковые паспорта, а в армии окончательно перестал это понимать. Живут в СССР люди, которые откровенно презирают русских, считают полными дураками, но пользуются с ними одинаковыми правами. Живут по сравнению с русскими богато – отчего дополнительно презирают их. Ну и чудненько, пускай отделяются. А мы останемся в России – сообразим как-нибудь на троих с татарами и евреями. И поглядим, чем все кончится. А с кем лично подружились – будем друг к другу в гости ездить… Косяк прожевал и сказал: – Думаю я, Украина воевать не станет. Она сразу отделится, вот увидишь. Выйдет из СССР. Не веришь?.. – Нас с тобой это вообще не касается. – Почему?! – Главное в профессии самоходчика – вовремя смыться, – непомнил я. – Мы «по войне» уходим в лес и там ждем личный состав. Пока бригада развернется, либо боевые действия закончатся, либо будет уже ясно, кто кого. Если НАТО выиграет, нас прямо в лесу возьмут тепленькими. Потом ты домой отправишься, а я в концлагерь. А коли наша возьмет, фиг Украина отделится, придется воевать заодно. Косяк подумал и решил: – Да и хрен с ним! Майор Афанасьев и капитан Дима Пикулин появились через час после обеда, розовощекие и оживленные. Залезли в кунг, покопались в бумажках, позвенели стеклянным, вышли – капитан нес туго набитый портфель, – и направились к нам. Афанасьев достал нож, раскрыл его, полюбовался лезвием, закрыл и со вздохом протянул Косяку. – Понял? – Так точно, товарищ майор! – Тогда вперед! Косяк мигом преобразился. Он едва не подпрыгивал от возбуждения. – Ты ведь умеешь не только веники вязать? – Конечно, – сказал я, принимая нож. Косяк сунулся в кунг за картошкой и громко присвистнул. – Во дают! Гляди! На столе появилась, откуда ни возьмись, стопка алюминиевых мисок. Четыре штуки. Не иначе, из столовой увели. Я сел чистить картошку. Косяк ушел за водой. Вернувшись, он достал из кунга нашу канистру, опорожнил ее под дерево, понюхал горловину, выругался и ушел снова. Когда набралось достаточно картошки, мы понюхали свежую воду из канистры, по очереди выругались, и я стал мыть картошку водой из чайника. – Теперь гуляй, а я сделаю нам поджарочку, – сказал Косяк, забирая нож. – Или не гуляй, смотри и учись. Я взял из кабины приемник и, объяснив, что сверху лучше видно, полез на крышу кунга. Смеркалось. Косяк внизу колдовал над сковородкой, временами ахая и охая от наслаждения. «Нет, ты погляди! – кричал он мне. – Да ты спустись и понюхай!». «Верю, верю», – отвечал я. На крыше было слишком хорошо, чтобы разделять его кулинарные восторги. Привольно было. Очень твердо ступая, пришли офицеры. Портфель капитана Димы Пикулина стал заметно тоньше. Афанасьев, поддавшись уговорам Косяка, посмотрел на еду и понюхал ее. Выразил одобрение. По тому, как медленно и вдумчиво он выговаривал слова, я понял: ББМ отстрелялась успешно и уже минимум дважды обмыла результат. Сейчас остальные, кому мы обеспечили прорыв, тоже отстреляются – и начнется. Оставив портфель, офицеры удалились в лес и пропали. Вместо них явился посредник. Тоже посмотрел на еду и понюхал ее. И тоже исчез. В темноте бачок на треноге, под которой билось пламя, выглядел фантастически – будто летающая тарелка на старте. Рядом нервничал Косяк: уже пора было раскладывать ужин по мискам. Офицеры вышли к машине, ступая еще тверже, чем раньше, едва не строевым шагом. – Готово? Давай! – скомандовал Афанасьев и полез в кунг. Косяк снял с треноги бачок и поставил чайник, я принес миски. На какое-то время в полевом штабе самоходно-минометного дивизиона воцарилась абсолютная тишина. Только в кунге через одинаковые промежутки времени негромко бурчали и звонко чокались. На свежем воздухе любая еда вкуснее, но Косяк и вправду сумел из обычной картошки с тушенкой сделать нечто особенное. Я жевал, подсматривая, как и чем живет лес. Почти однородный при свете дня, теперь он стал чересполосицей темноты и света, тишины и звука. Светлые полосы тарахтели дизелями на холостых оборотах, шумели музыкой, иногда взрывались хохотом. А полосы отчуждения были темны кромешно, и я думать не хотел, как товарищи офицеры их преодолевают, гуляя из штаба в штаб. Из-за деревьев возник посредник. Траектория его движения напоминала противолодочный маневр, который вот-вот перейдет в противозенитный. – Прятного п-петита, – сказал посредник и постучался в кунг. – Угу, – отозвались мы, жуя. Посредник скрылся в кунге. Там начали бурчать громче и чокаться звонче. Потом высунулся капитан Дима Пикулин и спросил: – А ничего не осталось?.. – Осталось-осталось! – заверил Косяк. – Тогда сполосните вот тарелочку и положите… Когда миска с едой отправилась на стол, Косяк заглянул в бачок и сказал: – Давай-ка еще рубанем. Пока они добавки не захотели. И мы еще рубанули. – А теперь чайку! Дверь кунга распахнулась, вниз спрыгнули наши и встали у лесенки, раскинув руки. – Готов! – доложил майор Афанасьев. – Ура! – крикнул посредник и выпал из двери. Странно, как они умудрились его не поймать. Наверное, чересчур старались. Впрочем, он не особенно расстроился. Посредника отряхнули, надели фуражку на голову, взяли под руки и куда-то повели. – А чай?! – воскликнул Косяк почти обиженно. Афанасьев, не глядя, отмахнулся, из-за чего вся троица чуть не рухнула. – Ну и ладно, – сказал Косяк. – Нам больше достанется! Афанасьев оглянулся, погрозил пальцем – и троица скрылась во тьме. Мы напились чаю, вымыли посуду, Косяк забрался в кабину, а я опять на крышу. Косяк наконец-то был счастлив. А мне и раньше было хорошо. Офицеры вернулись заполночь – я как раз успел прослушать любимую передачу. – Штаб! Стройся! – рявкнул Афанасьев. Косяк выскочил из кабины, я кубарем скатился с крыши. В официальных ситуациях – когда начальник требует построения – докладывать полагалось мне: несмотря на равные звания, я был старше Косяка по должности. Мы с ним на пару составляли минимально необходимый экипаж боевой машины. Косяк давно не водил миномет, а я ни разу толком из него не выстрелил. Но шутки шутками, а мы и правда могли выгнать «Тюльпан» на огневую, развернуть, зарядить – и шарахнуть по клятым натовцам. Вдвоем это просто дольше, чем вшестером. – Равняйсь! – скомандовал я. Мы изобразили подобие строя. Афанасьев, конечно, валял дурака, но мы не имели ничего против свалять дурака в ответ. За спиной майора капитан Дима Пикулин мелко хихикал и широко пошатывался. – Смирно! Товарищ майор, за время вашего отсутствия… – Вольно. Товарищи сержанты. В связи с успешным окончанием командно-штабных учений… Хм… М-да… Тут Афанасьева заклинило. То ли он забыл, чего хотел, то ли передумал, то ли стоя задремал. Капитан разрядил обстановку. Он просто обнял Афанасьева за талию и потащил в кунг. Майор сразу очнулся. – Вольно! Разойдись! Отбой! – провозгласил он. – Всем отбой! Всем спасибо, молодцы! Мы с Косяком переглянулись. – Ты Афоню и Диму дольше знаешь. Как думаешь, ББМ четыре балла поставили или все-таки пять? – спросил я. – Это пять! – убежденно сказал Косяк. Утром спали долго. Полевая кухня уже готовилась сворачиваться, когда Косяк до нее добрался, но кашки пару котелков он там раздобыл. Позавтракали, выпили чаю, начали не спеша упаковываться. Я грустил. Мне страсть как не хотелось возвращаться в казарму. Все-таки находиться круглосуточно в компании ста с лишним человек – тяжкое испытание для психики. Надышавшись лесом, я это понял еще лучше. С другой стороны, и на том спасибо, некоторые всю службу в казарме сидят. Я курил, глядя в лес, когда подошел Афанасьев и сказал: – Значит так, товарищ младший сержант. – Да, товарищ майор. – У Косяка неподалеку родители живут. Получится небольшой крючок, но заехать в гости можно. Переночевать. Рассказывать про это в бригаде не надо. Понял? – Афанасьев сделал очень страшные глаза. – Мне болтать об этом просто невыгодно, товарищ майор, – честно сказал я. – А то старший призыв от зависти на стенку полезет. – Тебя ведь больше не трогают. Ты их… Утихомирил. – Ну, вот я их и не провоцирую лишний раз. – Значит, договорились? – Слово. – Тогда поехали. Косяк! Заводи! Косяк завел, и мы поехали из леса. Я уложил стопкой в углу кунга четыре матраса, упал на них, замотался в четыре одеяла и сладко заснул на четырех подушках. Проснулся от голода. Похоже, я в лесу разъелся, и теперь жевать хотелось постоянно. Еды было много. Для начала следовало прикончить остатки утренней каши. Я насыпал себе полную миску, сел за стол и принялся наворачивать за обе щеки, поглядывая в окошко. Машина катилась по шоссе, вокруг были поля, за ними – то лесок, то деревенька. Идиллия. И тут долбануло в распределительном щите. У двери кунга, в самой его корме, за вещевым шкафом, был еще шкафчик, битком набитый хитросплетенными проводами. Сейчас там, по идее, не было нагрузки, но распределительному щиту забыли об этом доложить – и в нем со страшной силой замкнуло. Раздался громкий хлопок. В кунг выплеснулось облако черного дыма с отвратительным запахом горелой пластмассы. Дым был настолько плотный, что я ослеп. Защипало глаза. Понятия не имею, почему я не бросил миску с кашей. Видимо, инстинктивно подхватил ее со стола. Так или иначе, я прыгнул к двери, крепко сжимая миску в левой руке. Растопырился в проеме, чтобы не выпасть наружу – рефлекс самоходчика, – и правой толкнул дверную ручку, вниз и от себя. Прочихался, прозрел – и обомлел. Дорога была узкая, и наш «Урал» собрал за собой порядочный хвост гражданских легковушек. Теперь представьте реакцию их водителей. Нет, вы представьте. Едет перед вами простой военный грузовик с железной будкой вместо кузова. Неожиданно в корме будки распахивается дверь. Из двери вырывается черный-пречерный дым. А в этом черном-пречерном дыму стоит парень в черном-пречерном комбинезоне. И в одной руке у парня алюминиевая миска. Вы бы видели, какие глаза были у водителя передней машины в колонне. Мне показалось, они заняли все лобовое стекло. Смущенный, я убрался назад, поставил миску на стол и осторожно сунулся к шкафчику. Там вроде не горело. Дым из кунга вытянуло вмиг. Я приоткрыл дверцу шкафичка, полюбовался на оплавленные провода, стал искать предохранитель и вроде бы нашел его. Вроде бы предохранитель вроде бы сработал штатно. Развития пожара можно было не опасаться. Доложить об инциденте – успеется. Я с облегчением выдохнул. Обернулся, помахал гражданским водителям, захлопнул дверь. Стараясь не думать о том, что мне здорово повезло. Кунг это «кузов универсальный несгораемый герметичный», в данном случае битком набитый горючими материалами. Включая мою куртку на вате. Задымление было такое, что либо распахивай дверь настежь, либо отдавай концы. В случае настоящего пожара я бы, открыв дверь, только поддал огню кислорода – и полыхнуло бы прямо на меня. Следующей фазой поездки в гости к Косяку стало бы катапультирование вашего покорного слуги на дорогу. Какой там, к черту, огнетушитель. Тем более, он сто раз просрочен. Пожарный норматив покидания кашээмки: за пятнадцать секунд пролезть сквозь весь МТ-ЛБу – войдя через люк механика-водителя, выйти через кормовой. На первый взгляд, для этого требуется грация ленточного глиста. Но когда привыкнешь к машине, запомнишь все острые углы, то и за десять секунд управишься. Я снова уселся за стол и занялся остатками каши. Кто бы мог подумать, что назавтра кунг попытается убить меня другим способом, куда более коварным. Впрочем, он, сволочь, не на того напал. До деревни Косяка добрались уже в сумерках. Остановились возле типичной хаты-мазанки, и наш водитель скрылся в ней. Скрылся надолго. Мы с офицерами бродили у машины. Я доложил Афанасьеву об инциденте с распределительным щитом. Майор поглядел на меня так, будто я это нарочно устроил. Он слазал оценить разрушения и сказал: да, предохранитель сработал штатно, но электропитание кунга теперь отрублено напрочь, а провода в таком состоянии, что и думать нечего все наладить по-быстрому. – Ну вот, оставил ты нас без отопителя. – Почему – я?! – Потому что! – …И не «нас», а только себя. У вас в кабине печка. – А спать где будем?! – Там будем, – сказал капитан Дима Пикулин, показывая в сторону хаты. – Чего ты пристал к парню, в самом деле. Он же не нарочно замыкание устроил. – Это мы еще разберемся! – пообещал Афанасьев. Судя по интонации, он не был особенно сердит. Просто решил лишний раз напомнить мне, кто тут главный, а кто временно оказался в Вооруженных Силах и теперь своим присутствием в них ставит под вопрос обороноспособность страны. Косяк все пропадал в хате. – Погудеть ему, что ли? – спросил я. Это было не от душевной черствости, просто хотелось залезть в кабину, сесть за руль и гуднуть слегка. Раз уж рулить не приходится. Я очень давно не водил машину. А ведь умел когда-то. – Имей совесть, – пристыдил меня Афанасьев. – Человек полтора года не видел маму с папой. Совести хватило еще на пару минут. – Ну-ка, погуди ему, – скомандовал Афанасьев. – Только негромко. – Как получится. Это ж «Урал», он тихо не умеет. – Дай лучше я, – решил Афанасьев. – А то ты еще чего-нибудь замкнешь. Нажмешь на кнопку, и машина взорвется. Но я уже сидел в кабине и тихо гудел. Мой сигнал не возымел никакого эффекта. – Кто ж так гудит? – презрительно сказал Афанасьев. – Дай, я. – Сами просили негромко… Капитан Дима Пикулин топтался на обочине. Темнело. Холодало. – Гляди, как надо! – объявил Афанасьев и погудел как надо. Машина издала унылый, но оглушительный стон. Так, наверное, вздыхал голодный тиранозавр-рекс. Из хаты выскочил Косяк и обеими руками замахал нам, приглашая внутрь. – Извините, – сказал он смущенно. – Да мы понимаем, – заверил его Афанасьев. В хате оказалось жарко натоплено и крепко накрыто на стол. Отец Косяка, кряжистый дядька, рано постаревший лицом от крестьянской работы, но в остальном форменный богатырь, уверенно выставил перед товарищами офицерами зеленоватую бутылку. Пузырь был как раз такой, чтобы папаше удобно взять в могучую руку – литра полтора. – Ну, – объявил Афанасьев, – со свиданьицем! – Хлопчикам-то нальем маленько… – папаша едва заметно подмигнул. – Только маленько, – согласился майор. Ох, какой там был стол. И все домашнее, с этой вот благодатной украинской земли. Плотное такое, сочное, убедительное. И сало, разумеется. Я к салу всегда был равнодушен, но тут уж сам Бог велел. Специалисты нынче уверяют, что это пища бедных, и с дальнейшим врастанием Украины в Европу доля сала в местном рационе будет неукоснительно снижаться. Не верю. Скорее русаки перестанут занюхивать водку хлебной корочкой – этот ритуал уже утратил культовый статус, и его адепты вымирают. А жаль. Попробуйте вместо закуски водку занюхать хлебом. Очень интересный эффект. Вот так и сало. Оно неспроста. Даже перестав его непосредственно поедать, на нем будут готовить. И это – надолго… Майор Афанасьев внимательно пригляделся, как у сержантов проскочила первая рюмка и, похоже, остался доволен. Мы, конечно, малость осоловели с отвычки, но под стол не сползли. – После третьей – стоп, – сказал нам Афанасьев. – Тебе завтра за руль, а тебе… Просто ни к чему. Естественно, надо ему больно, чтобы я на всю казарму дышал самогонным перегаром. Завязался ни к чему не обязывающий застольный разговор. Третья рюмка наступила как-то очень быстро. Потом у капитана Димы Пикулина изъяли пистолет. Косяк попросился сходить на танцы в клуб. Афанасьев строго наказал ему, чтобы больше – ни капли. Косяк пообещал и тут же исчез. Стало окончательно вольготно. Куда-то пропали хозяева. А мы с офицерами сидели и просто болтали обо всем на свете. Почти как равные. И ни слова про армию. Дальнейшее помню смутно. Афанасьев вроде бы сказал мне, что после следующей (не понять, седьмой или десятой) – точно стоп, и я согласился. Разобрать приказ майора на слух мне удалось с трудом, из чего я сделал вывод, что действительно, всем пора закругляться. Капитан Дима Пикулин широко улыбался и невнятно булькал. Ему было хорошо. Афанасьев обнял его и повел на двор. Там оказалось по щиколотку снега. И наш «Урал» стоял весь белый. И с неба падали огромные хлопья. Я запрокинул голову и ловил их лицом. Капитан Дима Пикулин увлеченно блевал себе под ноги, Майор Афанасьев на всякий случай придерживал его за пояс. Отстрелявшись, капитан не пожелал уходить со двора просто так. Он принялся собирать с капота машины снег и забрасывать им следы своей жизнедеятельности. Майор бродил за капитаном, как привязанный, крепко вцепившись в его поясной ремень. Я стоял под снегом и думал – помню, как сейчас, – что вернусь в бригаду совершенно другим. Что-то произошло со мной на этих учениях. Несколько дней относительной свободы вытолкнули меня в другое измерение. Придя в армию с искренним желанием понять ее, я уже через неделю оказался совершенно раздавлен бессмысленным ужасом открывшегося мне. Армия жила ради себя. Это был изношенный организм, тратящий две трети сил, чтобы стоять на ногах. Еще треть уходила на имитацию деятельности. Честно говоря, я испугался тогда. И сбежал в штаб учебной дивизии – туда, где руководили имитацией. Убедился: да, учебка это несерьезно. Понадеялся увидеть что-то другое в войсках. И угодил в ББМ, ха-ха-ха. И испугался окончательно. Впервые в жизни мне стало по-настоящему страшно за свою страну. Вменяемое государство просто не могло допустить такого безобразия. Я искал признаки того, что наша армия жива, повсюду. Она же сейчас воевала, как-никак. Оглядывался на соседей по «площадке», присматривался к коллегам-артиллеристам на полигоне. Но везде так или иначе проглядывало одно и то же. И рассказы офицеров-«афганцев» подтверждали мое горькое открытие. Армия утратила внутренний смысл. Она не понимала, зачем она есть. …Есть. Можно пойти еще чего-нибудь съесть! И вдруг я перестал бояться армии. И переживать за нее. Я увидел армию в гробу – и мне стало все равно, что с ней. А значит, нужно просто выдержать здесь еще год. Обустроить свою жизнь по возможности комфортнее. И сделать так, чтобы ребятам было повеселее. Потому что мы тут не служим Родине, а отбываем повинность перед государством. Отдаем ему должок за бесплатное образование и медицинскую помощь. Советская власть нас выучила-вылечила, а теперь забирает назад толику здоровья и ума. Чтоб мы покрепче осознали, кому всем обязаны. Ну, так тому и быть. …Ноги слегка заплетались. Крепкая рука ухватила меня за ремень – и майор Афанасьев двинулся к хате, как коренник между пристяжными. Говорить он, похоже, не мог, и теперь осуществлял руководство невербально. Получалось – вполне. – Баиньки хочу, – совершенно трезвым голосом сказал капитан Дима Пикулин. Еды на столе, казалось, не убавилось вовсе. Я тоскливо поглядел на это великолепие, понял, что кусок уже не лезет в горло, и упал на лавку. Бдительный Афанасьев лег только после нас. Последнее, что я запомнил – как майор заботливо поправлял куртку, которой я был укрыт. Похмелья не было. Было опьянение. Я кое-как продрал глаза и осторожно, чтобы не взбалтывать организм, сменил положение «лежа на лавке» на положение «сидя на лавке», отчего сразу оказался за столом. Напротив меня Косяк что-то пил из кружки, держа ее обеими руками. Физиономия у Косяка была сиреневая, но довольная. Офицеры выглядели примерно так же: помятые, зато одухотворенные. Если бы не форма – почти как люди. Собирались молча, потому что говорить было трудно, не шли слова на ум. Потом майор Афанасьев взял капитана Диму Пикулина под руку и отвел к машине. Кое-как усадил в кабину. Кое-как забрался сам. – Ы?.. – спросил меня Косяк. Я предъявил в ответ большой палец. – У… – сказал Косяк, указывая на кунг. Он проследил, как я гружусь в эту будку, и на всякий случай перезахлопнул за мной дверь. Потом громыхнул правой дверцей кабины. Ушибленный майор Афанасьев что-то недовольно буркнул. Наконец мы поехали. Я не стал долго раздумывать: четыре матраса, четыре одеяла, четыре подушки – чего еще желать усталому сержанту, возвращающемуся на зимние квартиры? Степень моей неадекватности отражало лишь то, что если вчера я спал на полу, то сегодня зачем-то улегся на столе. И мгновенно уснул. А когда разбудили, ничего не понял. Надо мной стоял Косяк, осторожно тряс за плечо и тихо матерился. Причем матерился – радостно. – Чего? – спросил я. – Приехали?! – Ага, – сказал Косяк. – Чуть не приехали, трам-тарарам. Ну, ты даешь. Погляди-ка туда. Я поглядел. В стене кунга, где полагалось быть окну, зияла дыра. Окно откидывалось на петлях наружу и вниз. То ли я в последний раз, когда проветривал, не до конца затянул стопор, то ли он сам от тряски сдвинулся. Так или иначе, окно распахнулось. И, судя по ледяному холоду в кунге, давно. Это я понял, высунув руку из-под четырех одеял. – Трам-тарарам, – сказал Косяк. – Мы когда от деревни отъехали, на повороте что-то громыхнуло. Я прислушался – вроде больше не стучит. Ну, и еду дальше. А это окно, трам-тарарам, хлобысь наружу! И застопорилось в открытом положении, трам-тарарам, поэтому не стучало больше. Ну, я и не стал тормозить, проверять, в чем дело. А сейчас остановился на минуту, выхожу, оглядываюсь на кунг – ТРАМ-ТАРАРАМ!!! – окно настежь! – Давно?.. – только и спросил я. – Часа три, не меньше. У меня первая мысль: всё, трам-тарарам, убил Олежку. Заморозил. Я тихонечко так, бочком, к кунгу подползаю, зову тебя – Оле-еж-ка, ты живо-ой… Страшно, аж жуть. И тут слышу, как ты храпишь! Ну, думаю, силен москвич. А ты вон как тут устроился. Везучий, черт! Я выбрался из-под одеял и почувствовал, что сон на свежем воздухе пошел мне на пользу. – Пожалуй Афоне об этом лучше не знать. – Ха! – согласился Косяк. – Как они там? – Дрыхнут. Всю кабину задышали, окна протирать замучился. – Ладно, я тоже на минуту выйду, с твоего позволения. И – спасибо. – Да хрен с ним, – отмахнулся Косяк. – Главное, ты живой. – Слушай… Ты не голодный? А то провианта осталось полно. Я уже не мог не думать про еду. Точнее – куда ее, проклятую, девать. – Спасибо, не надо. Мне домашнего собрали малость, я теперь это военное дерьмо и видеть не хочу. Пару банок тушенки возьму, остальное забирай. Есть, куда заныкать? – Конечно. Шнейдеру отдам. Заодно подкормится, а то он на узле связи так присиделся, что обедать ходит через силу. – Я бы в штабе не смог, – убежденно сказал Косяк. Я бы смог. Мне очень помогло выжить в ББМ то, что каждый месяц хотя бы два-три дня я работал в штабе. Так я отдыхал от своего «болота». Набирался сил терпеть третий дивизион, где можно было прямо в строю получить кулаком в почку лишь потому, что дедушка захотел проверить, хорошо ли у него поставлен удар. А неделя за машинкой на летнем полигоне меня просто спасла. Параллельно я своими отлучками повышал личный статус – сам того не зная. Все, оказывается, ждали, что москвич застрянет в штабе навсегда, спрячется там. Но москвич упорно возвращался к своему призыву и вместе с ним огребал по полной программе… Были дни, когда я действительно очень хотел уйти из дивизиона. А теперь радовался, что не было возможности. Ну, застрял бы я в штабе – и чего? Еще целый год чаи гонять со Шнейдером? Я пропустил бы самое интересное – то, что ждало впереди. Много веселья и много вкусной еды, будь она неладна. И самогон неоднократно. И никогда больше не драться. Первым делом в Белой Церкви мы провернули операцию по отгрузке капитана Димы Пикулина на квартиру. Капитан уже мог ориентироваться в пространстве, но ему все еще было слишком хорошо, чтобы заниматься прямохождением. Помогая капитану, майор Афанасьев так утомился, что опять заснул, едва сев в кабину. В парк ББМ мы въехали, когда уже вечерело. Я напихал полный вещмешок провианта и, сгибаясь под тяжестью трофеев, полез из кунга. – Ну и рожа у тебя! – сказал Афанасьев. Я легко прочел его мысли. Провел ладонью по щеке. Да-а… Посмотрел на часы. – В штабе уже никого нет. Зайду к Шнейдеру, возьму у него бритву, умоюсь заодно… Появлюсь в казарме чистый и свежий. – Правильно мыслите, товарищ младший сержант. Не забудь хорошенько почистить зубы! – напутствовал Афанасьев. Я простился с Косяком, подхватил пишущую машинку и направился в штаб. Знакомая дорога через территорию ракетчиков. Сколько еще мне по ней ходить. Иногда во главе дивизиона. Чего только по ней не таскать. Начиная с огнетушителя и заканчивая телевизором. Месяцев через пять это будет: иду из парка в штаб, несу на плече здоровенный телевизор. Навстречу мне незнакомый подполковник-ракетчик. Когда у военного руки заняты, он отдает честь поворотом головы. Ну, и я этому подполковнику головой четко так: чик-чик. Тот мне в ответ козыряет. И вдруг останавливается. – Погоди, – говорит. Ну, могу и погодить, телевизор удобно лежит на плече. – Ты откуда, – спрашивает подполковник, – такое взялось? – Я такое взялось, – отвечаю, – из Бригады Большой Мощности. – Это понятно. Мне интересно – чего ты такое волосатое? – А-а… Да я, товарищ подполковник, такое волосатое потому что ровно час назад с полигона приехало. Посмеемся вместе, разойдемся. Всегда бы так. А то пристанут с ножом к горлу: чего небрежно честь отдаешь. А я тебя знаю?! Скажи спасибо, что вообще заметил. Ишь ты, целый капитан. Да у меня своих капитанов три штуки, не считая двух майоров. И козыряем мы друг другу строго два раза в день, утром и вечером, иначе получится у нас не служба, а одно безостановочное отдание чести… …В штабе было пустынно. Я постучался на узел связи. – Гена, держи, это полный вещмешок еды. – Ну и рожа у тебя! – Спасибо, тоже очень рад встрече. Взгляд в зеркало многое объяснил. Рожа была мало того, что зверски ощетинившаяся, так еще нагло опухшая и заметно пьяная. Деду, а то и дембелю впору. Да уж, идти в казарму сейчас не стоило. Там бы сразу забыли о моем особом статусе почти-черпака. Побили бы просто из зависти. Шнейдер сделал мне кружку кофе и дал бритву. Позвонил в казарму, отыскал Михайлова и Ракшу, сказал, чтобы после ужина приходили… Ужинать. Они потом этот вещмешок несколько дней втроем подъедали. А я даже не притрагивался. Не хотел. И только на последней банке тушенки сломался – отнял уже открытую и слопал половину. Из принципа. Столкнулся в парке с Косяком, а тот мне: – Эх, хорошо съездили. Как вкусно было, помнишь? – Не в жратве счастье, – говорю. – В свободе. Вот что было вкусно! Уж ты-то, гордый сын вольнолюбивого украинского народа, должен это понимать. Косяк подумал и сказал очень серьезно: – Конечно. Как же без свободы. Без свободы это не жизнь получится, а какая-то сплошная армия. Еще подумал и добавил: – Но кушать – надо! |
||
|