"Аку-аку" - читать интересную книгу автора (Хейердал Тур)

Глава третья. По вулканическим туннелям

В Анакенской долине было безлюдно, когда наш первый маленький отряд начал подыскивать хорошее место для палаток на прибрежной площадке. Однако вскоре на пригорке показался всадник. Он подъехал ближе, это был местный пастух. Соскочив с коня, он подошел к нам и поздоровался. Пастух жил в побеленном каменном домишке в западной части долины, на его попечении были все овцы в этой части острова. Услышав, что мы задумали поселиться в Анакенской долине, он сразу указал на небольшой каньон с просторными пещерами. Дескать, это пещеры Хоту Матуа, в них некогда жил первый король и его спутники, подлинные первооткрыватели острова. Потом они поставили себе большие камышовые хижины.

Островитянин говорил о Хоту Матуа, как англичане говорят о королеве Виктории. Он не допускал и мысли, чтобы кто-то не знал Хоту Матуа, который для пасхальцев является альфой и омегой, чем-то средним между библейским Адамом и Колумбом.

Я объяснил, что нам незачем занимать пещеры, у нас есть с собой готовые хижины из непромокаемого материала. Тогда пастух указал в противоположном направлении.

— Если у вас палатки, можете спать вон там, повыше пляжа, где стояла хижина Хоту Матуа, — сказал он и проводил нас к ровной площадке у подножия куполовидного пригорка.

Здесь всюду сохранились следы былого величия. Посреди береговой излучины и на обоих флангах лицом к морю расположились три алтаря из огромных каменных блоков. Они стояли над самым пляжем, и можно было бы принять их за укрепления, прикрывающие равнину от вторжения с моря, если бы рядом не лежали на песке огромные фигуры из серо-желтого камня, свидетельствуя, что кладка служила опорой для них.

Они лежали ничком, головой внутрь острова — значит, до свержения идолы стояли спиной к морю, лицом к открытой культовой площадке. Вдоль центрального алтаря лежало бок о бок несколько павших богатырей, а по соседству валялись венчавшие их громадные цилиндры из ржаво-красного камня. На высокую мощную кладку в восточной части залива опиралась в прошлом лишь одна статуя, зато она, хоть и уткнулась теперь носом в землю, казалась намного дороднее своих стройных родичей с соседней террасы. Подле этого великана и жил некогда сам Хоту Матуа. Пастух благоговейно показал на мощный фундамент, который еще возвышался над землей. Дальше виднелась своеобразная пятиугольная печь, там прежде находилась королевская кухня.

Уж здесь-то мы, несомненно, будем копать! И мы разметили лагерную площадку по соседству, на культовой площадке возле головы поверженного идола. Пастух внимательно следил за нами и до тех пор твердил, что тут в древности жил король, пока не уверился, что мы все полностью осознали, где находимся. Получил пачку сигарет и весьма довольный отправился по своим делам.

Скоро мы начали свозить на берег снаряжение. Сперва вместе с двумя пасхальцами обследовали залив на алюминиевом плоту. Оказалось, что середина бухты свободна от подводных камней и прибой там несильный. Первым высадили кинооператора с его аппаратурой. Потом пошли обратно к катеру, стоявшему на полпути между берегом и судном. Вдруг мы увидели, как огромный вал вскинул катер на гребне. Его команда тотчас пустила мотор и взяла курс в море, спеша уйти от нового вала, который обещал вырасти еще больше предыдущего. Мы изо всех сил налегли на весла и благополучно перевалили через первую волну, по следом, круто вздымаясь вверх, катила вторая. Плот полез прямо на отвесную водяную стену и опрокинулся. Меня крепко стукнуло по голове, и я живо нырнул, пока понтоны не наподдали мне еще сильнее. Зажмурив глаза, чтобы их не засорило взмученной водой, я плыл вглубь, сколько хватило дыхания. Когда я наконец вынырнул, уже за перевернутым плотом, море опять выглядело нормально.

Хорошо, что этот урок мы получили, прежде чем начали перевозить ценное снаряжение. Правда, столь огромные валы были редкостью, но нам приходилось остерегаться крутых волн, которые совсем некстати врывались в Анакенскую бухту. Чтобы они вам не портили дело, мы перед полосой прибоя поставили на якорь наш самый большой спасательный плот в качестве своего рода плавучего мола. Катер подвозил сюда груз с судна, затем все перегружалось на маленький плот, и, если не было видно опасных валов, он шел с накатом до самого пляжа. Так было налажено сообщение между берегом и судном. Катер вызывали с корабля гудком, с берега — флажками. Последний этап, в зоне прибоя, всегда бывал отмечен бранью, смехом и промоченными штанами. Частенько разгулявшиеся волны вынуждали кока и стюарда доставлять на берег свежий хлеб вплавь в непромокаемых резиновых мешках. Но хотя вода была холодноватая и малоприятная, зато пляж встречал нас ласковым теплом, и мы отлично себя чувствовали в солнечной долине королей. Одна за другой в Анакене выросли зеленые палатки, и вот уже возник мирный поселок на культовой площадке между поверженным богатырем и родовым поместьем Хоту Матуа. Наши пасхальские друзья, помогавшие перевозить снаряжение на берег, были поражены, когда увидели, где мы разбили лагерь. Бургомистр взволнованно вздохнул и торжественно произнес:

— Сеньор, как раз там Хоту Матуа тоже построил свой первый дом. Видите, вон — фундамент, а вон — кухня.

Опять нам долго вколачивали в голову этот факт, однако никто из пасхальцев не порицал наш выбор, и они охотно помогали ставить палатки. Прежде чем стемнело, один из них поймал несколько бродивших на воле коней, затем наши помощники попрощались и поскакали без седел в деревню.

В ту ночь я уснул поздно. Лежа, я глядел на лунный свет, просачивающийся сквозь тонкий зеленый брезент у меня над головой, и слушал, как волны бьются о берег там, где ступил на остров Хоту Матуа. Какое судно было у него, на каком он языке говорил?

Как выглядела тогда эта долина, был ли здесь лес, как на всех других островах Южных морей? Может быть, это род Хоту Матуа, заготавливая бревна и дрова, в конце концов свел весь лес и сделал остров таким, каков он сегодня: все холмы без единого дерева, так что негде укрыться от солнца? Меня несколько тревожило это полное отсутствие леса и кустарника. Вдруг в самом деле окажется, что мы зря ехали делать раскопки на остров Пасхи, ведь если он всегда был таким, как теперь, то не было растений, от гниения которых из года в год прибавляется почвенный слой. Исключая дюны на берегу и овечий помет среди камней, земля как будто та же, что во времена Хоту Матуа, такая же голая и сухая. В самом деле, если уж фундамент королевского дома видно до сего дня и он служит чуть ли не туристской достопримечательностью, то почвы здесь с воробьиный нос — и столько же надежд открыть что-нибудь новое. С берега донесся гул двух-трех особенно мощных волн, и я погладил шишку на голове. Нет, раз мы сюда добрались, не отправимся дальше, на другие острова, пока не убедимся, что здесь бесполезно копать.

Археологи первые дни занимались рекогносцировкой в разных концах острова, остальные члены экспедиции продолжали перевозить снаряжение с судна и вели подготовительные работы. На острове не было ни одного ручья, но дно кратеров трех вулканов занимали болота и окаймленные камышом окна чистой воды. Дрова и питьевую воду приходилось возить за пять километров из Ваитеа — так называлась овцеферма, расположенная на пригорке посреди острова. Здесь насажена эвкалиптовая роща, и сюда из вулкана Рано Арои подается по трубам питьевая вода. Губернатор одолжил нам здоровенную баржу кустарного производства, пасхальцы привели ее к судну, и в один тихий день мы на ней свезли на берег экспедиционный джип. Теперь у нас было на чем возить воду и дрова. На Пасхи сохранились участки древних дорог, а в наши дни заведующий овцефермой расширил дорожную сеть, отбросив тут и там в сторону камни, так что можно пересечь на джипе весь остров, длина которого около пятнадцати километров. С помощью патера Себастиана и губернатора мы раздобыли и коней, и самодельные деревянные седла. Даже у самого бедного пасхальца есть по меньшей мере одна верховая лошадь, здесь никто не ходит пешком, потому что земля усеяна коричневым и черным вулканическим шлаком, местами так плотно, что только конскому копыту и пройти. Здешние дети, едва научившись ходить, уже осваивают верховую езду, и мы частенько видели, как по три малыша вместе скачут через камни на одном неоседланном коне — задний держится за среднего, средний за переднего, а передний цепляется за гриву.

Вдоль побережья попадалось много древних колодцев, вырытых подлинными мастерами и выложенных обтесанным камнем. Здесь первые жители острова научились пить солоноватую воду, которую находили, примечая, где в море вливаются ключи. Теперь в этих местах стоят ветряные мельницы и качают воду для овец; мы поили тут лошадей и брали воду для стирки.

Наш боцман, он же искусный плотник, сколотил полки и столы для большой палатки-столовой. Стены из проволочной сетки защищали нас от давно завезенных на остров мух, позволяя спокойно работать и есть.

— Придется все-таки опустить брезент с наветренной стороны, — сказала Ивон. — А то сквозь сетку пыль пробивается.

— Пыль? Здесь на острове?

— Да, посмотри, — она провела по полке указательным пальцем, остался ясный след.

Я с восторгом смотрел на этот след. За несколько сот лет получился бы изрядный слой, не скоро сотрешь! Кажется, все-таки есть смысл вести раскопки на острове Пасхи! Может быть, именно отсутствие леса помогает ветру точить скалы и, будто снегом, осыпать мелкой сухой пудрой равнину. Большую часть, конечно, уносит в море, но и в траве, надо думать, что-нибудь застревает.

Вернувшись из разведки, археологи сообщили немало интересного. Они видели древнюю каменную кладку и решили ее исследовать, так как было похоже, что на острове до прибытия европейцев сменились две культуры. А чтобы получше ознакомиться с местными условиями, мы решили, что археологи, прежде чем браться за большие задачи, проведут раскопки вблизи лагеря в Анакене.

Выбор пал на пятиугольную печь Хоту Матуа и напоминающий лодку фундамент рядом с ней.

Для такой работы используют не кирку и не заступ, а особую маленькую лопатку, которой очень осторожно скребут землю, углубляясь миллиметр за миллиметром, чтобы не повредить находки. Снятую лопаточкой землю просеивают сквозь тонкое проволочное сито, в нем остается все, что может представить интерес. Мы тщательно измеряли глубину раскопа, ведь чем глубже зарываешься, тем древнее то, что находишь.

Под самым дерном лежал осколок старинной каменной чаши вместе с наконечниками для копий и другими острыми орудиями из черного обсидиана. Дальше археологам стали попадаться обломки рыболовных крючков, как из человеческой кости, так и из великолепно отполированного камня. Углубившись сантиметров на тридцать в землю рядом с печью Хоту Матуа, они наткнулись на какие-то камни, расчистили их и увидели пятиугольную печь такого же точно вида, как лежащая наверху. Но если верхнюю печь сложил родоначальник пасхальцев Хоту Матуа, то кто же до него готовил себе пищу таким же способом? Островитяне недоумевали, они, как и все приезжавшие на остров, приписывали первую печь и фундамент Хоту Матуа, ведь он точно жил тут. Продолжая скрести землю, мы находили все новые обломки рыболовных крючков, ракушки, осколки костей, древесный уголь и человеческие зубы. Уже и вторая печь осталась далеко наверху, мы решили, что добрались до древних слоев. И тут Биллу попалась чудесная голубая бусина венецианского стекла. Он ее опознал — такими бусинами расплачивались европейцы при меновой торговле с индейцами двести лет назад. Выходит, мы находимся еще в эпохе первых европейских посещений! Бусина могла попасть на остров самое раннее в пору открытия его Роггевеном; то есть, мы дошли пока лишь до 1722 года. Обратившись к судовому журналу Роггевена, мы прочли, что первый островитянин, поднявшийся на борт его корабля, был вознагражден двумя нитками голубых бус, зеркальцем и ножницами. Вполне естественно допустить, что несколько бусин могли очутиться в обители короля в Анакене. Копая дальше, мы вскоре наткнулись на сплошную гальку без каких-либо следов деятельности человека.

Во всяком случае теперь было ясно, что есть прямой смысл вести раскопки на безлесном острове Пасхи. Можно приниматься за дело всерьез. Только надо было нанять островитян, потому что для некоторых намеченных нами объектов требовалось больше людей, чем мы могли выделить из состава экспедиции.

В эти первые дни мы почти не видели островитян. Опасаясь краж и недоразумений, патер Себастиан упросил нас объявить лагерь табу для всех пасхальцев, у кого не было особых поручений. Помешать нашим ребятам знакомиться с веселыми вахинами было невозможно, патер отлично это понимал, и он предложил: если ребята захотят повеселиться, пусть едут сами в Хангароа, не то очень скоро вся деревня переберется к нам. Мы согласились и натянули веревку вокруг лагеря, она как бы обозначала границу запретной области. Эффект был в общем и целом поразительный. Правда, не считая горстки пастухов, мало кому дозволялось бродить в этой части острова. Ведь стоило пасхальцам выйти за деревенскую ограду, как они непременно пользовались случаем стащить овечку-другую. Однако на таком маленьком островке трудно ограничить свободу передвижения.

В одну из первых ночей возле лагеря пропали две канистры, а кто-то срезал и унес отличную веревку, которой мы обнесли лагерь. Патер Себастиан считал, что ее присвоили для оснастки одной из лодок, подготовленной для побега в океан. После этого губернатор прислал Касимиро и Николаса, чтобы они дежурили вокруг лагеря. Это были деревенские полицейские. Насколько Николас был толст и дороден, настолько же старик Касимиро был тощ и высок и к тому же удивительно похож на сутулое чучело с кривыми коленями, излюбленный предмет резчиков острова Пасхи. Не будь эта фигурка известна еще во времена капитана Кука, можно было бы заподозрить Касимиро в том, что он для нее позировал. На боку у него висел в громадной кожаной кобуре старинный револьвер, и стоило Касимиро увидеть кого-нибудь из своих соплеменников независимо от пола и возраста, как он принимался кричать и размахивать револьвером, пока виновный не исчезал за пригорком в облаке пыли. А сутулый старик, пошатываясь, шел в запретную зону и садился в тени палаток.

Мы полюбили старого Касимиро. Правда, он казался придурковатым, но зато был на редкость кроткий и добрый человек. О Николасе тоже ничего худого не скажешь, но к нему почему-то не было такого сочувствия. Делясь с ними обедом, мы самое вкусное всегда отдавали худущему Касимиро, ему в жизни не приходилось так сеть, и карманы его были набиты драгоценными сигаретами. Старик чувствовал себя как на седьмом небе, и лень все чаще его одолевала. Знай себе лежит, потягивается у палатки со своим чудовищным револьвером. Настал день, когда он решил как-то отблагодарить нас за угощение. Пробравшись в мою палатку, Касимиро вполголоса сообщил, что на острове птицечеловеков есть пещера с «важными предметами». Еще мальцом он побывал там вместе с отцом и еще несколькими мальчишками; отец попросил ребят обождать, а сам ушел за скалу и забрался там в тайную пещеру. Касимиро не видел входа, он был закрыт камнями, но, если я отвезу его туда на нашей лодке, так, чтобы никто в деревне об этом не знал, он покажет, где стоял в тот раз. И если я найду пещеру, мы поделим сокровища. Глаза старика светились…

Я не принял всерьез его слова. Такие же предложения слышали и участники экспедиции Раутледж, и патер Себастиан. Стоило завоевать доверие пасхальцев, и непременно среди них оказывался охотник показать место, где находилась тайная пещера, надежно скрытое хранилище старых деревянных дощечек с письменами — ронго-ронго, как называют их островитяне. В музеях мира собрано всего два десятка таких дощечек, поэтому им нет цены, и пасхальцы отлично это знают. Но всякий раз, когда доходило до того, чтобы посетить пещеру с ронго-ронго, поход выливался в бесплодные поиски, найти потайной вход было невозможно. Туземцы объясняли это — тем, что пещеру завалил оползень пли обвал.

И вот наше первое воскресенье на острове.

Патер Себастиан намекнул, что рад будет видеть нас в церкви, если мы захотим послушать пение пасхальцев. Поэтому я собрал всех членов экспедиции, как научных работников, так и моряков, и объяснил, что в Полинезии церковь играет особую роль. Это не только столп, на котором зиждется мировоззрение островитян, получающих здесь некий заменитель своей древней веры в Тики и Маке-Маке. Церковь — общественный центр, единственное место, где туземцы собираются вместе, надев свои лучшие наряды, ведь на уединенных островах Полинезии нет ни клуба, ни кино, ни рыночной площади. И если в воскресенье вы не придете к ним, потом можете вообще не приходить, островитяне привыкли фанатично относиться к своей церкви и отказ прийти воспринимают как демонстрацию, враждебный выпад. На одних островах жители протестанты, на других — католики, мормоны или адвентисты в зависимости от того, какой миссионер первым туда попал и выстроил церковь. Неискушенный гость может нечаянно задеть чувства туземцев.

— Я атеист и никогда не хожу в церковь, — сказал Карл, — но если это, по-твоему, нужно, я охотно пойду с вами.

И мы всем гуртом — атеисты, протестанты, католики — двинулись кто верхом, кто на джипе через холмы к деревенской церквушке патера Себастиана.

Перед ней собралось уже все население — белые рубашки, пестрые платья, все постирано, выглажено ради воскресного дня, Вместе с благоговейно настроенными мужчинами и женщинами, детьми и взрослыми, старцами и новорожденными, даже еще не родившимися малютками мы вошли в необычную, без башни, церковь. Солнечная деревня опустела, зато церковь была битком набита, сидящие с краю еле-еле умещались на скамейках. Впрочем, и сюда тоже проникло солнце. Его лучи пучками пробивались сквозь щели под потолком, освещая веселые краски и веселые лица, да и пичуги проникали внутрь и с беззаботным щебетанием порхали между балками. Патер Себастиан надел поверх белой сутаны широкую весенне-зеленую мантию. Кряжистый, добродушный, с пышной бородой, он напоминал доброго дедушку. Царила приподнятая атмосфера, как в опере. Главным было пение. Псалмы исполнялись на полинезийском языке, большинство — на мелодии старинных местных песен. Все до единого пели, кроме нас. Мы слушали и не могли наслушаться: так ладно и так звонко умеют петь только туземцы Юдиных морей.

Богослужение патера Себастиана отличалось простотой, проповедь была мудрой и ясной. Наши друзья — «пираты» и их веселые вахины слушали его так же увлеченно, как дети смотрят ковбойский фильм. Патер обратился с приветственным словом к нам, чужестранцам, и пожелал успеха экспедиции, а всех островитян призвал всячески помогать нам, дескать, мы, хотя и придерживаемся иной веры, все равно христиане и у нас общие идеалы.

С этого дня мы стали как-то ближе пасхальцам; раз патер Себастиан нас одобрил, значит, мы люди достойные.

После богослужения членов экспедиции ожидал чудесный обед у губернатора. Помимо хозяев и патера Себастиана мы здесь встретили почти всех белых поселенцев: двух монахинь, работающих в лепрозории к северу от деревни, чилийца — капитана авиации, который искал место, где можно построить аэродром для трансокеанской авиалинии, и двух помощников губернатора. Не хватало только деревенского врача и учителя. Этих двоих мы еще ни разу не видели, даже в церкви, и я заметил, что губернатор, жаловавшийся на порок сердца, обратился за помощью к нашему доктору.

Вечером, когда мы направлялись домой, нас остановил на дороге коренастый мужчина с чернущими глазами и жесткими черными волосами. Это и был деревенский врач. Он пригласил нас всех посмотреть хюлу; понятно, никто не стал отказываться. Пляски происходили в домике сестры бургомистра, причем там набилось столько народу, что кому-то пришлось вылезть в окна, чтобы мы смогли войти в дверь. Я с ужасом увидел, что по кругу ходит огромный кувшин с жидкостью цвета виски, которую наливали в стаканы, но это была всего-навсего агуа пуро, «чистая вода», собранная с крыши. Тем не менее в комнате было очень весело, звучали шутки на четырех языках и громкий хохот, когда вахины приглашали на танец смущенных моряков и неуклюжих ученых и те корчились, как уж на сковородке. От шума и возни, наверно, рухнули бы стены, если бы снаружи их не подпирало еще больше людей, жаждавших хоть одним глазком заглянуть в окна. Четверо гитаристов играли и пели. В разгар веселья деревенский врач протиснулся ко мне, ему не терпелось обсудить со мной важные политические проблемы.

— Моя цель — открыть этим людям окно в мир, — сказал он. «В самом деле, не худо бы, — додумал я, — скоро тут совсем нечем будет дышать». Но врач подразумевал другое, и мне пришлось выйти с ним наружу, чтобы выслушать его излияния.

Оказалось, что он и учитель стоят в оппозиции к остальным белым на острове.

— У нас в жилах течет индейская кровь. — Он показал на свои сверкающие черные глаза. — Мы хотим, чтобы островитяне покинули этот остров и познакомились с жизнью на материке.

«А патер Себастиан этого не хочет», — подумал я. Он боится, что они, получив неограниченный доступ к спиртному, живо сопьются. Боится, что их там будут нещадно эксплуатировать а они пропадут.

— Мы хотим поднять их жизненный уровень до современных требований, — продолжал деревенский врач. — Хотим, чтобы все босые обулись.

«А патер Себастиан считает это неразумным», — думал я. Я сам однажды слышал, как он говорил, что местные жители, не знающие ботинок, лучше кого-либо перемещаются по здешнему каменистому грунту, которого никакая обувь не выдерживает. Кое-кто пробовал ходить в ботинках, так у них кожа на ступне быстро становилась нежной, и, разбив обувь, они потом резали себе ноги в кровь.

«Похоже, у каждого из этих вопросов есть две стороны», — заключил я. Причем мнение патера Себастиана основано на опыте целой жизни, а этот молодой врач прибыл на остров с последним кораблем.

— Будете уходить, дайте музыкантам тысячу песо, а еще лучше пятнадцать долларов в твердой валюте, — сказал врач и добавил: — Они этого ждут.

— Но ведь вся компания угощается нашим шоколадом, и курит наши сигареты, и веселится вместе с нами, — возразил я.

— Разве вы в Европе не платите оркестру, когда приходите на танцы? Если вы ничего не дадите музыкантам только потому, что они местные, в другой раз вас никто не пригласит.

Я потихоньку собрал своих ребят, мы поблагодарили всех и отправились к себе в лагерь. Мы ничего не заплатили, но в приглашениях на хюлу в деревню Хангароа не было недостатка, пока мы находились на острове.

Мы набрали изрядное количество местных рабочих. Одни ночевали в деревне и приезжали каждое утро верхом, другие перебрались в пещеры по соседству с раскопками. Чтобы высвободить побольше наших собственных людей, мы наняли также четырех женщин, которые помогали в лагере с уборкой и стиркой. Одна из них, Эрория, была чудесным человеком и неутомимой труженицей. На первый взгляд она могла показаться мрачной и суровой, но стоило ей улыбнуться, и грозовая туча исчезала, грубоватое лицо Эрории сияло ярче солнца. Вот уже много лет она работала домоправительницей патера Себастиана и показала исключительную добросовестность, за что ей теперь и был поручен присмотр за лагерем. Как ни удивительно, Эрория и ее престарелая золовка седая Мариана слыли на острове самыми рьяными охотниками за пещерами. Вооруженные стеариновой свечкой и железным крюком вместо лопатки, они неутомимо разыскивали древние жилые пещеры, в полу которых откапывали каменные топоры и костяные орудия своих предков для коллекции патера Себастиана.

— Только в пещерах и можно что-нибудь найти, — сказал патер Себастиан. — Возьмите с собой Эрорию и Мариану, пусть они покажут вам все старые пещеры, которые нашли.

Дождавшись, когда мои товарищи развернули раскопки, мы оседлали четырех коней, на которых Эрория, Мариана, наш фотограф и я отправились исследовать пещеры. В первый день мы с раннего утра до позднего вечера ходили из одного подземелья в другое. В некоторые из них, совсем открытые, попасть было просто, нагнул голову — и входи. У других вход был тщательно заложен камнями, оставалось только небольшое квадратное отверстие, хочешь войти — опускайся на четвереньки. Но большинство пещер представляли собой настоящие мышеловки, даже на четвереньках не проникнешь. Просовывай в щель прямые ноги, а затем, вытянув руки над головой и извиваясь по-змеиному, протискивайся через длинный и чудовищно тесный ход. Эти ходы были искусно выложены камнем, нередко — тщательно обтесанными плитами. Они пронизывали склон по горизонтали или наклонно, но были и такие, что шли вертикально вниз, словно дымоход, — знай, притормаживай бедрами и плечами, пока сквозь потолок не попал в темную, хоть глаз выколи, полость. Чаще всего эти пещеры были такие низкие, что в них можно было стоять лишь пригнувшись, а то и вовсе только сидеть на корточках. В таких подземельях обитали в прошлом пасхальцы, во всяком случае в тревожные, смутные годы, когда не могли чувствовать себя в безопасности в камышовых хижинах на воле. Здесь они скрывались от европейцев. Обычно эти подземные убежища были размером со среднюю ванную комнату, и там царила такая темнота, что собственной руки не видно. Пол — холодная земля, толстый слой жирной почвы, удобренной многочисленными отбросами и плотной, как покрышка, потому что тысячи рук и ног ее утрамбовали. Потолок и стены — голая скала, кое-где выровненная искусной кладкой.

В одном мосте мы попали в нечто вроде огромного колодца с каменной облицовкой. Через узкую дыру на дне можно было проникнуть в три пещеры, лежащие уступом друг над другом. Эрория показывала их нам с особым благоговением, здесь жил ее дед, это была, так сказать, ее «родовая усадьба». Мариана и Эрория основательно изрыли пол пещеры своим железным крюком. В разрыхленной почве мне попался отпиленный кусок человеческой кости с отверстием в одном конце, чтобы можно было повесить на шею как амулет.

Ближе к побережью Мариана показала нам заросший травой фундамент старой камышовой хижины, остатки которых встречались нам очень часто. Здесь родился ее свекор, отец Эрории, и здесь он жил до тех пор, пока все обитатели острова не переселились в деревню Хангароа, где их крестили.

«Выходит, пасхальцев крестили совсем недавно», — подумал я, глядя на одетых в брюки женщин, по виду и поведению которых могло показаться, что остров цивилизован со времен Ноя.

Фундамент очертаниями напоминал планшир большого вельбота. Заостренный с концов, он был сложен из умело обтесанных и даже красиво округленных плит с глубокими отверстиями в верхней плоскости. В отверстия вставляли прутья, они служили остовом, на котором укрепляли камыш. Если все эти хижины были обитаемы в одно время, население Пасхи достигало изрядной цифры. Мариана и Эрория нашли очень много жилых пещер. В большинстве из них они уже покопались железным крюком, но некоторые еще оставались «запертыми», иначе говоря, никто не бывал внутри с тех самых пор, как последние обитатели покинули подземелье и завалили вход обломками. Однажды, отодвинув глыбу в сторону, я увидел притаившуюся компанию из четырнадцати скорпионов. В другой раз проход под камнем оказался настолько тесным, что мне пришлось опорожнить все карманы и снять рубашку, да и то удалось протиснуться далеко не с первой попытки. В мрачном тайнике мой фонарик осветил белые человеческие кости. Осторожно приподняв череп, я увидел под ним поблескивающий черный обсидиановый наконечник для копья и осиное гнездо. На мое счастье, гнездо было пустым, не то досталось бы мне на орехи, пока я выбирался из тесной ловушки.

Возвращаясь вечером домой, мы пересекли западнее лагеря каменистую возвышенность. Вся земля здесь была усеяна обломками лавы, местами они образовали осыпи. Мы спешились у одной такой осыпи, которая ничем не отличалась от тысяч других. От своего сына Мариана слышала, что он видел здесь вход в пещеру «другого рода». Я не представлял себе, как она сумела отыскать нужную осыпь в этом царстве камня, тем более по одному только устному описанию. Правда, Мариана, быть может, заблудилась бы в лабиринте городских улиц.

К этому времени мы с оператором считали, что эти внучки пещерных жителей уже сделали нас мастерами по преодолению узких шахт. Следуя их советам, мы всегда протискивались в ход ногами вперед, вытянув руки над головой, а также, если ход не был вертикальным, спиной вниз и носом вверх. Однако на этот раз старушка Мариана сперва легла на живот и посветила в квадратное отверстие, которым начиналась отвесная шахта, после чего попросила меня протискиваться вниз, глядя в строго определенном направлении. Подчиняясь силе тяжести, я медленно спускался, притормаживая бедрами и плечами, потому что руки пришлось держать навытяжку над головой. Шахта оканчивалась тупиком, и я стал на дно все в том же положении. В самом низу в одной стенке оказалось небольшое квадратное отверстие, туда надо было просунуть ноги. Сжатый плитами облицовки, я сперва медленно сел, не сгибая колен, затем начал следом втискивать корпус и в конце концов оказался лежащим горизонтально на спине в узкой трубе. Ах, где ты, квартира со всеми удобствами и лифтом! До чего же скверно быть замурованным в подземелье: нос чуть не уткнулся в камень, руки неловко зажаты над головой, и не подтянуть их, отчего чувствуешь себя особенно беспомощным в каменной норе. Кажется, сплошные стены все сильнее сжимают голову, крича: «Руки вверх! Сдавайся!» Лучше не слушать этот крик и не пытаться выдернуть руки, все равно ничего не выйдет, лучше вообще ни о чем не думать, а ползти дальше, подтягиваясь пятками и отталкиваясь лопатками, пока не почувствуешь, что можно согнуть ноги в коленях и поболтать ими в пустоте. Или что дальше хода нет и ступни уперлись в камень. В последнем случае догадываешься, что труба опять изгибается под прямым углом, надо, по-прежнему с вытянутыми над головой руками, повернуться на живот и нащупать ногами дальнейший путь, новый тесный вертикальный ход, заканчивающийся последним коварным изломом, который держит тебя в крепких тисках, пока ты, напрягая все силы, не извернулся, ввинчиваясь в следующее горизонтальное колено. Внезапно стенки расступаются — значит, ты наконец продавился в пещеру, можно подтянуть руки, освободиться из плена, смахнуть песок с лица и вообще двигаться без помех, правда, оберегая голову от удара о свод, пока не зажжен фонарь.

Только на второй или третий раз я приспособился при спуске удерживать в руках карманный фонарик. Это позволяло мне рассмотреть пройденные участки тесной шахты. И везде стенки были превосходно облицованы гладкими плитами без какого-либо связующего раствора. Каждая шахта представляла собой в сечении правильный квадрат не шире обычного дымохода. В некоторых плитах я увидел симметричные отверстия — они были взяты из фундаментов старых хижин. Выходит, те, кто выкладывал эти ходы, разломали уютное, светлое жилище, чтобы соорудить себе взамен отвратительную нору.

Но когда я в первый раз, будто змея, ввинчивался в томные подземелья острова Пасхи, у меня не было с собой даже спичек, а скользкий пол сулил неприятные сюрпризы, поэтому я предпочел стоять, как слепой, на месте и ждать во мраке. Напрягая слух, я услышал, что по шахте спускается вниз следующий. И вот уже Мариана рядом со мной и зажигает свой верный огарок. Да много ли толку от него. В недрах горы царил такой густой мрак, что я разглядел лишь искрящиеся глаза Марианы в окружении глухих морщин да шапку седых волос. Словно гротескное лицо в ночи за окном. Она и мне вручила огарок и зажгла его от своего. Держа свечи в вытянутой руке, мы различили в стене бугры и выступы. На полу лежали черные наконечники от копий. Тут и Эрория появилась, она долго пыхтела и шумела, но все же одолела шахту. Женщины рассказали мне, что это не обычное жилье, а убежище на случай войны — сюда не мог проникнуть враг. Н-да, судя по толщине утрамбованного слоя мусора на дне пещеры, войн было много и длились они подолгу. Я не мог понять, как люди отваживались заползать в такие крысоловки во время войны, ведь противнику достаточно было набросать камней в шахту, чтобы заточить их навеки. Может быть, тайна их спасала? Лишь бы никто не проведал об убежище, а там — накрыл вход камнем, и не так-то просто будет найти беглецов.

В одной стене было отверстие, и я пролез в него, сопровождаемый Марианой и Эрорией. Мы очутились в другой, более просторной пещере, а протиснувшись сквозь ход в ее задней стене, попали в подземную полость, где свод был так высоко над нами, что мы не видели его при свечах. Путешествие в недрах горы продолжалось. Местами было широко и просторно, как в железнодорожном туннеле, потом приходилось ползти на четвереньках по камню и глине или даже извиваться на животе, пока свод не поднимался, образуя новые обширные залы. Оборачиваясь, чтобы проверить, поспевают ли мои спутницы, я каждый раз видел лицо Марианы. Она шла за мной по пятам, боясь хоть на шаг отпустить от себя. Мариана учила меня остерегаться расшатавшихся камней в своде, ям и трещин в полу. В одну из полостей откуда-то просачивалась вода, и путь нам пересек ручей. Мы последовали за ним в боковой ход. Здесь люди вырубили в камне желоб, он вел к искусственным водоемам не больше таза. Я ополоснул руки в нижней яме, а в верхней набрал ладонями воды и напился. Холодная, прозрачная, вкусная — в сравнении с водопроводной водой будто изысканное вино. Что ж, пожалуй, эти пещерные жители разбирались в прелестях хорошей воды лучше нас, привыкших к третьесортной влаге из железной трубы.

В толще горы пещера многократно разветвлялась, и самые дальние ходы представляли собой тесные катакомбы с ровным полом и гладким, без малейших неровностей, сводом. Так и чудилось, что тут приложил руку человек, на самом же деле это оставили свой след огромные пузыри вулканического газа, которые пробивались сквозь огненное месиво в ту далекую пору, когда остров Пасхи представлял собой сплошную расплавленную лаву. Местами туннели сужались так, что облекали тело, словно сшитый в обтяжку костюм, тогда мы подолгу ползли на животе. Одни из них приводили к небольшим пустотам в виде колокола, другие были закупорены камнями, третьи сами сжимались, не пуская нас дальше.

Мы посетили немало обширных подземелий, которые, словно бусины на шнуре, были нанизаны на уходящие в недра каналы. В каждом случае выход на поверхность был искусно выложен камнями так, что внутрь можно было попасть только через узкие, в одно или несколько колен, ходы — никакому противнику не пробраться. Во многие из самых больших пещер просачивалась вода, и дважды мы видели запруды, а в самой глубине третьей пещеры нашли облицованный колодец с ледяной водой, и пол вокруг него был вымощен камнем, да еще на три метра возвышалась каменная терраса.

В этих вместительных убежищах могло укрыться все население острова Пасхи, однако, судя по всему, каждый ход принадлежал одному роду или родовой группе в ту пору, когда из-за кровавых усобиц островитяне чувствовали себя в камышовых хижинах ненадежно. Бродя по этим темным помещениям, я думал о том, как неразумно устроились обитатели этого солнечного островка, уйдя под землю, вместо того чтобы жить на поверхности в мире со своими соседями. Но тут мне вспомнился наш собственный мир — ведь и мы в двадцатом столетии тоже со страху роем себе убежища глубоко под землей, с тех пор как затеяли возню с атомной бомбой. И я простил непросвещенных предков Эрории и Марианы.

Сытый по горло глухими подземными закоулками, где видения прошлого смыкались с картинами будущего, я полез через извилистый проход вверх и почувствовал невыразимое облегчение, очутившись на воле, в солнечном настоящем, где паслись овцы да кони стояли, слушая голос прибоя.

Восемьдесят минут ушло у нас на то, чтобы пройти и проползти по всем ходам первой большой пещеры, и, только выйдя наверх, мы вновь увидели нашего оператора. Выяснилось, что он натерпелся страху. На полпути вниз его одолел в шахте приступ клаустрофобии, и он предпочел выбраться обратно, чтобы ждать нас наверху. На предыдущие пещеры мы тратили по нескольку минут, ведь речь шла пока лишь об осмотре, а не раскопках. И когда прошло четверть часа, оператор встревожился, сунул голову в ход и позвал нас. Не получив ответа, он не на шутку испугался. Долго он звал и аукал, так что гул стоял в туннеле, но его услышал только старик Касимиро, который примчался откуда-то со своим револьвером и вместе с оператором простоял у входа, пока мы не вылезли наружу.

Последней выбралась Мариана. Она подошла к камню и взяла с него свою соломенную шляпу с широченными полями. Мариана советовала нам всегда брать с собой шляпу или что-нибудь еще, чтобы оставить около пещеры, если мы в одиночку отправимся в подземелья. Она рассказала нам про чилийских моряков, которые в поисках клада забрались с местным проводником в пещеру. У них погас фонарик, и, прежде чем они успели вернуться к шахте, кончились спички. В темноте они заблудились и не могли найти выход. Их спасло то, что они оставили на земле у входа свои бескозырки и куртки. Проходивший мимо островитянин увидел вещи и понял, что под землей кто-то есть.

Наши археологи раскопали пол в нескольких пещерах, где по буграм было видно, что жители оставляли отбросы. Они нашли множество рыбьих костей и раковин, попадались куриные кости, реже — черепашьи. Даже крысиное и человеческое мясо входило в стол; его жарили в земляной печи на раскаленных камнях. В этих пещерах жили каннибалы. Их двуногие враги были единственной дичью на всем острове, не считая маленькой местной крысы. Сидя в темноте у своих нехитрых каменных светильников, пещерные жители роняли в мусор на полу тонкие швейные иглы из человеческой кости, и этих игл со временем накопилось изрядное количество. Кроме того, мы нашли простейшие орудия из камня, кости и обсидиана, а также амулеты из кости и ракушек. Больше ничего. Мы недоумевали. Неужели руками этих запуганных, примитивных людоедов созданы преобразившие самый облик острова классические скульптуры гордых властелинов? Могло ли отсталое во всем племя дать столь гениальных строителей и выдающихся художников, какими были авторы этих исполинских памятников? И как можно было организовать переноску монолитов, если население не было собрано в деревне, а ютилось в обособленных камышовых хижинах или даже в разбросанных по острову тесных каменных норах?

Я влез в узкий ход, ведущий в пещеру, где Билл при свете керосинового фонаря осторожно рылся лопаткой в земле. Подле него лежал мешочек с обугленными человеческими костями.

— Все те же следы примитивной культуры, — сказал он, доставая из земли два коренных зуба. — Посмотри, эти выродки пожирали здесь друг друга и выплевывали зубы на пол.

На острове Пасхи человеческое мясо ели не только в связи с ритуалами. Пасхальцы до сих пор рассказывают предания о воинах, которые предпочитали человечину рыбе и цыплятам. И есть легенды, упорно говорящие о предшествовавшем тем временам периоде величия, когда бок о бок с предками нынешних островитян короткоухими мирно жило племя длинноухих. Но длинноухие слишком нещадно заставляли короткоухих работать на себя, и дело кончилось войной, почти все длинноухие были сожжены во рву. С того дня кончилось ваяние статуй, из уже воздвигнутых многие свалили. Гражданская война, родовые усобицы и каннибализм не прекращались до той поры, когда на острове появился патер Эухенио и собрал пасхальцев в деревне Хангароа — тогда родители нынешних островитян сами еще были детьми.

Патер Себастиан был убежден, что на остров Пасхи прибыли два народа с различной культурой. И островитяне твердо стояли на этой версии. В своей книге патер указывает также, что пасхальцы во многом отличаются от обычных жителей Тихого океана, в частности здесь наблюдаются явные следы какой-то белой расы. Не только Роггевен и другие ранние мореплаватели заметили это. Патер Себастиан указывает, что, по преданиям самих островитян, среди их дальних предков многие обладали белой кожей, рыжими волосами и голубыми глазами. И когда патер Эухенио первым из европейцев поселился на острове, его поразило, как много людей с белой кожей среди островитян, которых он собрал в деревне Хангароа. Еще пятьдесят лет назад, когда прибыла экспедиция Раутледж, жители делили своих предков на две группы по цвету кожи, и они рассказали англичанам, что последний король на острове тоже был совсем белый. Светлокожие пользовались здесь особым почетом и уважением; как и на некоторых других островах Южных морей, были звания, которые можно было получить, только пройдя особый ритуал «отбеливания», чтобы возможно больше походить на своих обожествленных предшественников.

Настал день, когда патер Себастиан пришел в лагерь, чтобы проводить четверых из нас в Ана о Кеке, священное убежище, где некогда «отбеливали» неру. Так называли избранных юных дев, которых в старину заточали в глубокое подземелье, чтобы они там стали возможно белее — это требовалось для определенных религиозных праздников. Девушки неделями не видели дневного света и других людей. Особо выделенные женщины приносили им еду и клали у входа в пещеру. Пасхальцы до сих пор помнят, что, когда возвращенные на остров рабы принесли с собой оспу, эпидемия не коснулась дев неру, но они умерли от голода в подземелье, так как некому было носить им еду.

Вход в девичью пещеру Ана о Кеке находится в крайней восточной части острова, а название означает «Пещера солнечного склонения». По пути к ней мы миновали самый восточный вулкан острова — Катики, за ним возвышаются три вершины, на которых испанцы некогда поставили свои кресты. Здесь тоже была жилая пещера, а рядом с ней в скале вырублена устрашающая сатанинская голова с такой огромной пастью, что я забрался в нее и весь спрятался за нижней губой от стекающей сверху дождевой воды. Но патер Себастиан повел нас дальше, на самый край обрыва, который спадает в море по всей кромке возвышенного полуострова. Наш проводник так беспечно зашагал вдоль пропасти, что мы дружно стали кричать, чтобы он отошел от края.

Сильнейший восточный ветер гремел в скалах и рвал одежду, и мы с трудом удерживались на ногах, а патер Себастиан в развевающейся белой сутане и черных башмаках знай себе шагал над самым обрывом, выискивая нужное место. Вдруг лицо его осветилось улыбкой, и он торжествующе взмахнул руками: есть, нашел! Отломил кусок бурой породы — дескать, смотрите, какая рыхлая, тут надо быть начеку, потом решительно занес логу над обрывом, ветер с шумом рванул сутану и капюшон, мы вскрикнули, и патер Себастиан исчез. Карл настолько опешил, что где стоял, там и сел, придерживая шляпу. Я осторожно подошел к краю и глянул вниз. Отвесная стопка и далеко внизу — полоска берега, медленно набегающий пенистый прибой и уходящий в бесконечность океан, весь в белых барашках. Стоял сплошной гул от ветра и волн. А на узкой полке слева я увидел белую сутану патера Себастиана. Ветер яростно трепал ее, но патер, плотно прижимаясь к скале, упорно продвигался наискось вниз.

До чего сильно дуло в этот день! Море кипело, и отраженный скалами ветер обрушивал на нас мощные порывы с самых неожиданных сторон. Я поймал себя на том, что беспредельно восхищаюсь старым священником, который не знал колебаний, он так сжился со своей верой, что страх ему был неведом. Казалось, он и по воде пройдет и не утонет. Вот он обернулся и, улыбаясь мне, сделал жест рукой вниз, потом указал себе на рот — дескать, надо захватить наши съестные припасы, мы перекусим там, внизу. От сильных порывов ветра меня так качало, что я предпочел, отступив от края, сперва снять рубаху и только потом взял свертки и отважился последовать за патером. Впрочем, подобравшись к полке, я уже не увидел ни его самого, ни хотя бы краешка белой сутаны, лишь бушующий прибой в двухстах метрах подо мной. Я никогда не был сильным скалолазом, а потому чувствовал себя далеко не уверенно, когда осторожно спустился на полку и, боясь дохнуть, двинулся следом за патером, крепко прижимаясь животом к скале. Шаг за шагом, шаг за шагом, каждый раз проверяя ногой прочность опоры. Но больше всего меня злил ветер. На моем пути вырос выступ, к тому же полку здесь отделяла от скалы трещина. Выветрившаяся порода больше напоминала землю, чем камень. Что ж, если она выдержала патера Себастиана, должна и меня выдержать… Я топнул ногой — не очень сильно.

Заглянув за выступ, я снова увидел патера. Он лежал в пещере, высунув наружу голову и плечи, причем вход был куда меньше входа в собачью конуру. Таким я и буду его помнить всегда — этакий пасхальский Диоген в бочке, очки с тонкой дужкой, широкие белые рукава и пышная борода. При виде меня он взмахнул руками и воскликнул:

— Добро пожаловать в мою пещеру!

Из-за шума я еле разобрал его слова. Затем он подался назад, освобождая место. Перебравшись на карниз у входа, от которого вниз до самого моря тянулась отвесная стена, я тоже протиснулся внутрь. И сразу все пропало — гул прибоя, свист ветра. Вначале была страшная теснота, но скоро свод ушел вверх, и в чреве горы я почувствовал себя надежно, спокойно. Снаружи проникала полоска света, и мы могли различить друг друга, а включив фонарик, я увидел, что неровные стены испещрены мудреными знаками и фигурами.

Так вот она, девичья пещера. Здесь бедные девочки сидели неделями, может быть месяцами, ждали, когда кожа у них побелеет, и можно будет их вести и показывать людям. Высота свода не достигала и полутора метров, вдоль стен можно было рассадить от силы дюжину детей.

На секунду стало совсем темно, еще кто-то протискивался внутрь. Это был сопровождавший нас пасхалец. Патер Себастиан тотчас послал его за двумя остальными участниками похода — не совестно им мешкать, когда он, шестидесятивосьмилетний старик, уже указал путь. И вот мы сидим в кружок, закусываем. Обратив наше внимание на отверстие в задней стене, патер Себастиан сказал, что через этот ход можно углубиться в гору еще на триста восемьдесят метров. Но это такое путешествие… Кто его один раз совершил, второй раз не захочет. Примерно на полпути начинается страшно узкий туннель, только-только одному человеку ползти, а за этим туннелем лежат части скелета и челюсти, словцо в погребальной пещере. И как только туда ухитрились доставить покойника — ведь толкать его впереди себя было невозможно, а тащить за собой — сам потом не выберешься.

Я надел рубаху, намереваясь двинуться дальше в глубь пещеры, но патер Себастиан только расхохотался: если бы я знал, что меня ждет! Да я с полдороги вернусь! И когда я все-таки полез в отверстие, за мной последовал лишь пасхалец.

За отверстием пещера разветвлялась, но ответвления тут же опять соединялись, образуя тесный лаз, где нам пришлось ползти. Потом свод ушел вверх, начался длинный просторный туннель, в котором мы даже смогли передвигаться бегом, чтобы сберечь время. Фонарик светил отвратительно, вполсилы, потому что батарейки пострадали в лагере, и на всякий случай я нес в кармане огарок свечи и коробку спичек. Сберегая батарейки, я то и дело выключал фонарь, и мы пробегали, проходили или проползали отрезок, который успели разглядеть при свете. Понятно, при этом мы несколько раз бодали свод, так что по волосам и шее скатывались со стеклянным звоном каплевидные осколки. Уйдя довольно далеко от входа, мы попали в такое место, где под ногами лежала сырая глина. А свод начал опускаться, пока не принудил нас стать на четвереньки и так шлепать по грязи. Потом пришлось и вовсе лечь на живот и ползти, загребая воротом и штанами холодную грязь.

— Отличная дорога! — крикнул я назад.

Мой спутник, извивавшийся в грязи позади меня, отозвался какой-то шуткой. Хотя вообще-то здесь было неприятно. Теперь я понимал, о чем говорил патер Себастиан. Но если он здесь прошел, то нам как-то неловко сдаваться на полпути. В следующую минуту я чуть не передумал, Я наполовину погрузился в жидкую грязь, но свод опустился так низко, что дальше никак не пролезть. Фонарик водонепроницаемый, но как очистить стекло, когда сам купаешься в слякоти? Все же я разглядел, что ход сузился не только в вышину, но II в ширину, выбора просто нет. Патер Себастиан сумел протиснуться… Я нажал плечами и почувствовал, что, пожалуй, кое-как проберусь, если не станет еще теснее. Вспахивая грязь, со всех сторон ударяясь в камень, я дюйм за дюймом продавливался сквозь щель. Хоть смейся, хоть плачь, и я не удержался, простонал «Отличная дорога» ползущему за мной бедняге, по его чувству юмора пришел конец.

— Плохая дорога, сеньор, — прохрипел он в ответ.

Пять метров тянулись эти тиски, которые не давали вздохнуть полной грудью, наконец мы одолели игольное ушко и очутились в полости, где лежали части скелета. Здесь было сухо и сравнительно высоко до свода, можно опять не только карабкаться на четвереньках, но кое-где и бежать. Да, если несчастным неру хотелось поразмять ноги во время своего долгого заточения, их ждала отнюдь не романтическая прогулка при луне. От этой мокрой грязи я продрог и весь окоченел, а когда посветил назад, проверяя, поспевает ли мой спутник, то увидел чучело вроде тех, которых дети лепят из глины. Одни зубы да глаза позволяли различить человека в окружающем нас мраке.

Ход заканчивался крутым и скользким подъемом, который вел к отверстию в своде. Не помню, сколько раз я съехал вниз на животе, прежде чем наконец вскарабкался и через отверстие проник в следующую камеру, которая формой напоминала колокол. Казалось, стены сглажены человеком, на самом же деле эту полость образовал пузырь вулканического газа. Патер Себастиан оставил здесь свечку. Мой огарок лежал в заднем кармане, и спина была еще сравнительно сухой. Я попробовал зажечь свечу патера, по она не хотела гореть, да и спички сразу гасли. По лицу градом катился пот, было тяжело дышать, я съехал с горки к дожидавшемуся меня «негру», и мы поспешили обратно, насколько можно было спешить при таком скверном освещении и низком потолке. То ползком, то бегом, похожие на двух жителей преисподней, мы продвигались вперед, наконец добрались до игольного ушка, с веселой шуткой шлепнулись в грязь и начали протискиваться в щель. Пасхалец полз вплотную за мной, и мы медленно двигались вперед, чувствуя, как ребра сжимаются под неумолимым давлением горы, которая не хотела даже на волосок приподняться для нас. Если путь в недра был долгим, то обратная дорога показалась нам еще длиннее. Мы попытались шутить, ведь осталось совсем немного, но эта слякоть меня раздражала, все лицо было в поту, и я уже начал уставать. И воздух плохой… Мы замолчали, все силы были направлены на то, чтобы протискиваться вперед с вытянутыми руками и при этом уберечь фонарик от грязи.

Кажется, только что вроде было попросторнее? Во всяком случае сейчас опять стало теснее. Странно, что этот узкий ход еще продолжается, пора бы нам очутиться в наружном туннеле. Усталый мозг взвешивал эту мысль, пока тело упорно сражалось с тисками. Внезапно перед самым носом я увидел в слабом свете фонаря крутой изгиб. Тут явно не пролезть. Неужели с той стороны этот лаз преодолеть настолько легче, что я даже не задумался, как трудно будет возвращаться через него? Странно, почему он мне не запомнился. Напрягая все силы, я продвинулся еще чуть-чуть, чтобы заглянуть в отверстие, и, лежа в каком-то немыслимом положении, сдавленный миллионами тонн сверху и снизу, с ужасом увидел, что здесь никак не пролезешь.

— Дальше некуда, — сказал я ползущему следом за мной пасхальцу. У меня все лицо было в поту.

— Продолжайте, сеньор, другого выхода нет, — простонал он в ответ.

Повернув голову, я еще на какую-то долю миллиметра втиснулся в щель между камнями. Потом направил вверх луч фонарика и убедился, что дальше ход намного уже моей головы, я ни за что не пролезу.

Я поспешил выключить фонарик, теперь надо было беречь каждую искорку света, нас ждали неприятности. Размышлять можно и в темноте. Казалось, могучий горный массив полуострова Пойке вдруг навалился на меня всем своим весом. Тяжело, ох, тяжело, и только хуже, если напрягаешься, лучше полностью расслабиться и сделаться возможно тоньше… Но гора все равно продолжала давить со всех сторон.

— Давай назад, — сказал я своему спутнику. — Дальше нельзя. Он наотрез отказался и умолял меня протискиваться вперед, это единственный путь на волю из этой преисподней.

Нет, он ошибается. Я снова включил фонарь и, подавшись немного назад, осмотрел пол прямо перед собой. Какая-то смесь земли и сыроватой глины, видно ясный отпечаток моей рубахи и пуговиц, а там, куда я дотянулся руками, — отпечатки пальцев, но дальше суглинок и гравий явно не тронуты ни человеком, ни животным. Я снова погасил свет. Душно. Грудь стиснута. Пот течет ручьями. Может быть, древний ход обвалился от нашего продвижения или громкой речи? Но если свод обрушился, как мы пробьемся на волю, ведь землю и камни некуда отгребать! Сколько мы продержимся в этом отвратительном воздухе, пока остальные сообразят, в чем дело, и сумеют пробиться к нам? А может, мы не туда забрались, попали в другой ход, оканчивающийся тупиком? Возможно ли это, если вся девичья пещера представляет собой один сплошной туннель, который в этой части чуть шире человека?..

Пасхалец пробкой лежал сзади, да еще напирал на меня, все тело облепила грязь, и гора продолжала давить своими миллионами тонн тем сильнее, чем больше я об этом думал. — Давай назад, — крикнул я.

А пасхалец в панике продолжал напирать на мои пятки, ведь он не видел, какая впереди узкая щель, и не пропустишь его, чтобы он мог посмотреть. — Назад! Назад давай!

Похоже, еще немного, и мой сплюснутый спутник потеряет разум от страха. Крича «Давай! Давай!», я начал брыкаться. Это подействовало, дюйм за дюймом он пополз назад, и я последовая за ним. Медленно, осторожно, не то зацепишься или голова застрянет! Больше всего я боялся за голову, она ведь не упругая, как грудная клетка. Вдруг стало просторнее. Я ничего не понимал, от духоты кружилась голова. Неужели вернулись к скелету? Я посветил и увидел перед собой две щели, причем правая изгибалась вверх.

Так вот где мы ошиблись, вместо правого хода полезли в левый! Я окликнул островитянина, который машинально продолжал отступать.

— Нам сюда! — крикнул я и опять полез в левый ход, и мой спутник все так же машинально последовал моему примеру.

Как глухо звучат в пещере наши голоса… Опять становится все теснее и теснее, да что же это такое! Включив фонарь, я увидел перед собой то же самое непролазное отверстие. И понял, что у меня помутился разум. Ведь знал, что нам надо направо, и все равно второй раз полез в левую щель. — Назад, — простонал я.

Теперь мы оба действовали как автоматы. Задом наперед выбрались обратно, причем я непрерывно твердил про себя: «Направо, направо, направо». Протиснулись в правый ход, и вот уже можно встать, бежать, ползти, в туннеле потянуло холодным свежим воздухом, и наконец мы через последнюю дыру выбрались в уютную пещеру с надписями на стене, где нас ждали наши друзья. До чего приятно было выйти из горы на волю, где шумел ветер! Приятно вновь увидеть слепящий солнечный свет и безбрежный простор за обрывом, море и небо, сколько угодно места!

— Что, сдались? — нетерпеливо спросил патер Себастиан, от души смеясь нашему виду.

— Нет, — ответил я. — Но теперь мне понятно, как в этой пещере мог очутиться скелет.

— Это называется, ты был в пещере для «отбеливания»? — удивилась Ивон, когда я вернулся в лагерь. По моему виду этого нельзя было сказать. Я прошел прямо к воде и, не раздеваясь, бросился в волны.