"Первый меч Бургундии" - читать интересную книгу автора (Зорич Александр)

ГЛАВА 11 ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ

С ними не было Мартина и трех двойников маршала Обри. Все пребывали в серой, тоскливой фрустрации. Долгожданное решающее сражение случилось, но что же оно решило, оставалось загадкой. Обри, который после самоотвода Мартина остался за главного, был обречен говорить первым и врать первым, задавая тон дальнейшему вранью и клятвам добить бургундскую гидру на следующий день.

- Монсеньоры! Нам не дано судить о том, что произошло сегодня на бранном поле, в чём здесь промысел Провидения, а в чём ковы князя мира сего.

Силезио, который всегда на военных советах помалкивал, скрываясь в тени Пиччинино, криво усмехнулся. Остальные насупленно заёрзали с полным пониманием непрозрачности, непростоты и нешутейности затронутых материй.

Обри, приободренный вниманием коллег к своему удачному теологическому экивоку, перешел к построению официальной точки зрения.

- Но как бы там ни было, монсеньоры, мы должны признать, что сегодня коннетабль Франции лишился рассудка и только это спасло бургундов от полного разгрома. И всё равно поле битвы осталось за нами.

"Ах вот как, - облегченно вздохнули французские капитаны, у которых от сегодняшних деяний Рыцаря-в-Алом остались самые противоречивые впечатления. - Тогда всё в порядке."

- Да, монсеньоры, - Обри возвысил голос, - мы победили, ибо великий магистр Тевтонского Ордена мертв. Бургунды отныне лишены помощи лучших рыцарей Европы. Лучших к востоку от Рейна, разумеется. Также, благодаря отваге нашего итальянского союзника, герцог Карл сегодня остался без артиллерии. И даже тот факт, что сегодня к бургундам присоединилась жалкая горстка англичан, ничего не меняет. Завтра с рассветом мы возобновим сражение во славу короля Франции, а обедать будем уже в Нанси, ибо победителям достается всё. Итак, двух мнений быть не может: завтра мы будем сражаться и завтра мы покончим с бургундской гидрой навсегда.

"А если нет, - добавил Обри про себя, - то Его Величество король Людовик, который в последнее время совсем плохой, посадит меня в ма-аленькую клетку, и, прежде чем его прирежут взбесившиеся бароны, я сдохну от недостатка вкусной еды."

В этом была вся незатейливая французская политика, духом которой Пиччинино проникся ещё во время похода на Нейс. Неладно и беспокойно в королевстве, французы сплошь как в жопу укушенные. Раньше их питала заразительная самоуверенность Рыцаря-в-Алом. Но теперь вот проклятый пацан исчез, а политика осталась. Пиччинино такие настроения были на руку.

- Ну вот что, монсеньоры, - сказал он, сосредоточенно массируя небритый подбородок. - Мне и моим соратникам не нравится то, что происходит во французском войске. Коннетабль скрылся, и если по словам маршала на то была воля Провидения, нас не устраивает такое Провидение. Весь сегодняшний день мы были обречены на бездействие, и только скука погнала нас на бургундский лагерь. Если бы в это время мы были поддержаны вашей пехотой, бургунды ночевали бы сейчас по кустам и оврагам. А так мы потеряли треть своих и под моим началом сейчас нет и восьми конных сотен. Разумеется, завтра мои кавалеристы вновь уполовинятся. Кто после этого у меня на родине поверит капитану Джакопо Пиччинино? Кто откажет себе в удовольствии плюнуть в мои старческие морщины? Разве только Силезио, верный Силезио.

- Да, монсеньоры, - согласно подхватил верный Силезио. - Мы честно отработали сегодня деньги французского короля - не столь уж большие деньги, между прочим - и мы уходим. Прощайте, пусть вам повезет больше, чем четырем сотням наших соратников, окропившим своей кровью копыта бургундских лошадей.

В глазах Силезио стояли слезы.

- Это измена, - угрюмо буркнул один из двойников Обри. Впервые за много лет у него прорезался собственный голос.

- Да у вас вся армия - изменники. Всё тут у вас протухло, - бросил Силезио уже через плечо.

Кондотьеры уже приготовили коней и как только их капитаны вышли из шатра, все разом оказались в седле. Обри не сказал и полслова. Пусть катятся. Интересно, соврал ему Пиччинино полчаса назад в приватной беседе, или он действительно намерен обмануть Карла?

Младший брат Эдварда был всё такой же - короткая стрижка, пристальный немигающий взгляд, губы, которым, как кажется, неимоверно трудно растянуться в улыбке, но очень легко выплюнуть "Guilty!"[28]

Однако, при всей своей птичьей несимпатичности, герцог Глостер был сейчас Карлу за отца родного. Недаром Карл, когда ему только донесли о появлении англичан, сразу же нацепил орден Подвязки и растер снегом лицо, задубевшее за день на бранном поле. Карла клонило в сон, но он не хотел предстать перед своим гостем и союзником наполеончиком с острова св.Елены.

Карл, как ни странно, тоже показался Ричарду в этот раз очень милым. Во-первых, когда зимой блукаешь по чужому краю и наконец приходишь в дом, пусть даже в дому этом полно трупов и крышей ему служит черное небо, хозяин волей-неволей радует взор если и не собственной хлебосольной ряхой, так хоть хорошим столом. А во-вторых, Ричард со своей стороны тоже ощущал себя благодетелем, ведь на этот раз пришел к герцогу при отменных лучниках и свежих рыцарях. Словно бы вторя его мыслям, Карл сказал:

- Вы очень вовремя подошли. Моя пехота сегодня простояла целый день без дела, потому что я не мог ей ничего позволить. От бездействия и холода солдаты совсем скисли. Не будь Вас, наш отход в лагерь мог бы превратиться в бегство.

Ричард ожидал любых небылиц о том, как бы мы им дали, если б они нас догнали, но к таким простым откровениям готов не был.

- Благодарю, милорд. Рад, что оказался полезен, - выдавил он, краснея.

В шатер ввалились двое: Брюс из Гэллоуэя, как всегда довольный жизнью и собой, и капитан Рене со свежей повязкой на лбу.

- В чём дело? - кротко спросил Карл, понимая, что эти двое никогда не вломились бы в тет-а-тет своих сюзеренов от вольной масти.

- Монсеньор, кондотьеры покинули французский лагерь. Они уходят, - Рене де Ротлен сиял, что твой брульянт.

- Не по душе им наши песни, - загадочно добавил Брюс. По всей вероятности, шутил.

Карл против воли прислушался. На окраине лагеря луженые шотландские глотки и впрямь истязали котофея. К удивлению герцога, песня про мед была ему знакома. Её мычал Брюс, когда привозил письмо от Эдварда и орден Подвязки в Брюссель. Кондотьеров можно было понять.

"Пиччинино кинул Обри - это, положим, для старого гондона вполне в порядке вещей. Странно только, что забесплатно", - констатировал Карл, переживая вспять три виртуальных минуты, в которых просил Ричарда о посредничестве на переговорах. Какие теперь могут быть переговоры? Переговоров через неделю запросит Людовик. А Карл уже будет решать - назначить низложенному королю две-три косых пансиона или уволить без выходного пособия.

Карл облегченно расхохотался.

- Здесь ты, Брюс, свинье в самое рыло вмазал.

Рене посмотрел на своего шефа новыми глазами. Крупный черный петух с пунцовым гребнем, беспрепятственно проницаемый удивленным взглядом Рене, одобрительно кивнул.

- Больше никаких шахмат! - взвизгнул Людовик. Это было бы вполне обыденно, будь текущая партия, к примеру, пятой по счету. Но они сели за доску десять минут назад и сделали ровно по шесть ходов (король всегда основательно выстраивал свою шахматную мысль).

Людовик решительно поднялся. На этом, впрочем, вся его решимость иссякла. Он замер, потом качнулся вперед, угрожающе навис над столом, в последнее мгновение выбросил вперед руки, на задетой доске с грохотом упал белый король, а Людовик уже вернул равновесие и глядел на Коммина так, словно видел его первый раз в жизни.

Коммин почти не удивился. В последнее время за королем водилось и не такое.

Например, любовь к животным. Всю жизнь Людовик любым развлечениям предпочитал охоту. Причем, как мог заметить, но предпочитал не замечать Коммин, охоту не как театр, поиск, преследование, детектив, а именно как живодерню. То есть охоту не по форме, а по существу. Не гнаться за оленем, но всадить ему в бок широкоскулый наконечник рожна. Не миловаться с собаками на псарне, но нетерпеливо рвать из их пастей агонизирующих селезней и убитых наповал куропаток. Однако вдруг одни за другими при дворе появляются: немыслимые и вонючие зеленошерстные мартышки (триста экю пара; какими только духами их не мучили, чтоб меньше воняли, пока не отпустили посреди Венсеннского леса); павлины в числе сорока; исполинский медведь, пловец и рыбоед, в довершение всего белый как лунь (бедняга издох в марте, обложенный терриконами последнего льда со всего королевства); три карликовых оленя (пока живы); а также сурки, хорьки, байбаки, хомяки, белки, нечистые тушканчики и такая, знаете, зубастая водоплавающая ящерица болотно-бурого цвета с длинной мордой, новая фаворитка Людовика (три месяца назад поименована Сивиллой с легкой руки Доминика). Pets amp; freaks[29] заполонили придворное пространство и Коммин со дня на день ожидал увидеть угасающего короля с тощей болонкой, лиловеющей сквозь редкие лохмы своих желтоватых кудряшек, или, того хуже, с крохотным поросеночком на поводке - так, говорят, тоже кое-где модно.

- Филипп, спрячь шахматы, - неожиданно твердым голосом потребовал король. - Не выношу эти голубые огоньки в окошках ладей.

Это нормально. Этого король не может выносить уже неделю. Поэтому все четыре ладьи завернуты в шелк. Черные - в черный, белые - в красный. Но, видно, голубые огоньки в голове Людовика разгораются всё сильнее.

- Да, сир, - кивнул Коммин и, начав с ладей, принялся поспешно спроваживать фигуры в кубическое сафьяновое брюхо шахматного ящика.

- И вот ещё что... - Людовик забывчиво наморщил лоб. Затем вспомнил. - Поди вон.

Необидчивый Коммин молча поклонился, оставив белого короля и трех его пешек неубранными, и вышел, плотно притворив за собой створки дверей.

Людовик сделал несколько неуверенных шагов к окну, потом - к дверям, задвинул засов, несколько раз сильно дернул за ручку, убедился, что так просто убийцы к нему не проникнут. Затем быстро подошел к бюро, отпер его и достал подарок Обри, монохромную карту Pax Gallica.

Свежих известий из-под Нанси ещё не поступало. Людовик знал только, что герцог Рене Лотарингский внял его посулам, выступил против бургундов и был крепко бит. Также сообщалось, что маршалу Обри удалось соединиться с кондотьерами и он вот-вот выйдет к Нанси. Остального Людовик не ведал. Только через три дня к нему попадет письмо, в котором Обри будет многословно бахвалиться победой над тевтонами и вскользь заметит, что коннетабль Доминик исчез с поля битвы при весьма туманных обстоятельствах. А ещё через неделю единственный уцелевший из шести клевретов Обри напишет обстоятельный отчет о 5 января под Нанси. Но это будут излишние слова и подробности. Главное король узнает сейчас.

Карта была белой, как и положено всему, покрытому толстым слоем добротной белой краски. И только в одном месте - там, где раньше был Дижон - на ней проступили три бурых пятнышка. Неделю назад Людовик проверял своё сокровище и никаких пятен не было. А теперь есть.

Людовик на глиняных ногах вышел прочь. В соседнем зале был камин, куда и отправился подпорченный кровью проект новой вселенной.

Затем Людовик разыскал Коммина.

- Я очень устал, Филипп. Идем спать.

Это было ещё одно королевское нововведение. В знак особой милости Людовик стал брать Филиппа в свою постель. А когда тот на две недели запропал в служебной командировке, у Людовика под глазами набрякли красноречивые сизые мешки. Ночами, в отсутствие Коммина, к королю приходили разные гости и Людовик почти не смыкал глаз. По возвращении Коммина его почетная привилегия приобрела характер нудной и неизбежной обязанности ночного душеприказчика короля.

Было ещё рано - не больше восьми вечера. Обычно, если только утром не светил выезд на охоту, Людовик и не помышлял о сне до одиннадцати, диктовал директивы и циркулярные письма. Опрашивал купцов, шпионов, пленных и перебежчиков, развлекался Ливием, Фруассаром, Гонорием Августодунским. Но охоты прекратились с появлением мартышек и карликовых оленей, писать сегодня было некому и незачем, и Людовик понимал, что завтра будет так же, и послезавтра так же, и жизнь окончилась.

- Да, сир.

Коммин тихо ужаснулся. Ему не сомкнуть глаз до полуночи, это уж точно. Рядом будет стонать и подвывать король. Вначале ему сделается жутко, а потом скучно и тошно, а после король проснется и попросит воды. А когда взойдет огромная луна (плохо, сегодня как раз полнолуние) - встанет с постели и, выкатив стеклянные глаза, пойдет на балкон. Может, короля впредь не следует удерживать от прогулок по перилам?

- Но, сир, - вдруг решился Коммин. - Разве мы не будем сегодня кормить Сивиллу и радоваться её проделкам, как обычно?

Коммин надеялся отыграть для начала полчаса, потом, возможно, королю взбредет в голову обойти все утроенные караулы (это он в последнее время полюбляет), потом что-нибудь ещё, а там, глядишь, часы пробьют полночь и действительно захочется соснуть.

- Да пусть сдохнет, гадина, - отрезал Людовик и Коммин потерял надежду.

Нельзя сказать, что конь Мартина летел как птица. На всей земле, а не только под Нанси, было неуютно и очень холодно. Конь околел через пять часов лету и пришлось купить нового. Неказистый и старый, этот второй довез Мартина почти до самого N. Почти. Оставшуюся часть дороги Мартин прошел пешком и если поначалу ему то и дело встречался кто-нибудь, кто порывался его узнать и спросить что-нибудь неуместное, вроде "монсеньор Доминик, Вы куда?", то к полудню следующего дня он достиг тех благословенных пределов, где ни его, ни даже Карла, герцога никто не помнил в лицо. И в гостинице, к счастью, тоже обошлось. Просто какой-то парень, одетый не по сезону.

- Вы кто?

- Меня ждет баронесса Констанца д'Орв.

Пройдя через закусочную, Мартин поднялся на второй этаж и зашел в сумрачную комнату. Было так натоплено, что Мартина сразу бросило в жар. В драконовом растворе камина шипело смолой какое-то невероятное количество дров.

Гнидами потрескивали угольки, кочерга, щипцы и совок, висящие на стойке черного литья, отбрасывали длинные вечерние тени. Сосульки, в которые оделись пряди мартиновых волос, стали ломаться и таять, а тело теперь казалось заросшим грязью на три пальца. И ещё колосилась щетина. Прекрасный принц так торопился на свидание к прекрасной принцессе, что забыл побриться. Лицо Констанцы казалось отекшим, а вся она - какой-то бесцветной и несвежей. Заболела, что ли?

- Я просто ревела.

- Чего ты ревела?

- Волновалась.

- Я же тебе сказал, что всё будет хорошо. Разве нет?

- Сказал.

- Ну?

- Поль-Антуан здесь.

- Ну и что? Чего реветь-то, это же прекрасно? Здесь... где именно?

- Он сейчас завтракает внизу. Мы ждали тебя позже, - Не глядя в сторону Мартина, Констанца подошла к зеркалу и внимательно посмотрелась в него. Затем взяла пудреницу и пуховку, но внезапно замерла, отставила их и спросила, проводя мизинцем по облупленному ободу зеркала.

- Скажи мне, Мартин, когда-то ты рассказывал, что зеркало Гибор, в которое попал арбалетный болт, разлетелось на двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть осколков. А потом рассказывал про твердые огоньки, которых было столько же. Так?

- Так, - подтвердил Мартин, стягивая очень-очень несвежую рубаху через голову.

- А почему именно на двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть? Ведь их никто не считал, да и не стал бы считать, да и не смог бы даже. Почему ты всё время называл одну и ту же точную цифру?

Кадык Мартина взлетел вверх, а потом отполз вниз рывками. Мартин не любил, когда Констанца в подражание ему самому была последовательна, логична, придирчива.

- Видишь ли, Констанца, - начал Мартин, - это цифра достаточно конкретная и в то же время достаточно абстрактная. В этом её совершенство. Назвать её совсем не то, что сказать "сто тысяч". И совсем не то, что пятьдесят пять штук. В ней, Конни, указание на самую полную правду. Настоящую правду, которая не есть предмет "округления", которой не касалась рука математика. Эта сверхполная правда отчасти состоит из вымысла, но всё же вымыслом не является. Но это только с философской точки зрения, - светски улыбнулся Мартин.

- А с нормальной точки зрения? - поинтересовалась Констанца и её глаза недовольно сузились.

Проводя свои рассуждения, Мартин сокрушенно рассматривал ногти с темно-вишневой кровяной каймой и потому не заметил этой недоброй перемены.

- Видишь ли, милая, если тебя устроит такое объяснение, я совершенно уверен, что их было ровно столько и ни одним больше, просто уверен и всё.

- Оно меня не устроит. Откуда уверенность, ты их что - считал?

Констанца окинула Мартина полицейским взглядом. Без алых доспехов и плаща, без кружевной сорочки, с жирными, грязными волосами, собранными в конский хвост, Мартин выглядел совсем молодо и ничуть не представительно.

- Послушайте, баронесса, я всю ночь и весь день провел в седле, поспешая к Вам. И вот я здесь, а мне вместо любви и нежности предлагают арифметическую дискуссию, - попробовал отшутиться Мартин.

- Это совсем даже не арифметическая дискуссия, - во всей Констанце не сыскалось бы и наперстка нежности. - Я хочу узнать, откуда ты знаешь, на сколько именно осколков рассыпалось то зеркало.

- Помилуй, Констанца, но зачем тебе это знать?

- Затем, что Поль-Антуан мне всё рассказал. Я теперь знаю про герцога Бургундского, и знаю, что ты вытворял в Париже, и что тебя там звали Домиником, коннетаблем Франции, и что ты можешь такое, чего нормальные люди не умеют. Вот, например, посчитать осколки, а ведь мама меня предупреждала, - некоторое время Констанца держалась молодцом, но вдруг, когда речь зашла о маме, закрыла лицо руками и бухнулась на стул, стоявший рядом с Мартином. Истерически сотрясаясь, Констанца заревела.

- Прекращай, Конни, - Мартин хотел, чтобы это прозвучало строго. Получилось - с унылой ленцой.

Дверь распахнулась и на пороге возник Поль-Антуан.

- Вот, мы тут с баронессой не поладили, - с объяснительной улыбкой сказал Мартин и положил руку на спину Констанцы, обтянутую неласковым корсетом сиреневого платья.

- Не смейте прикасаться к моей сестре! - прошипел Поль-Антуан.

- Вы что тут, сбесились на пару? - поинтересовался Мартин со всей возможной непринужденностью. - Мне бешеные шурья не нужны, слышишь, Поль-Антуан?

Не изменившись в лице, Поль-Антуан подошел к Мартину.

- Монсеньор Доминик! Вам не следует обращаться ко мне в подобных выражениях. Такие как Вы не должны жениться на таких девушках как Констанца. Ваши намеки я полагаю оскорбительными. Я вызываю Вас на поединок. И я убью Вас!

Решимость Поль-Антуана, злобное молчание затаившейся и враз переставшей реветь Констанцы почти убедили Мартина, но он предпринял ещё одну напрасную попытку.

- Поль-Антуан, ты что, не в своём уме? - Мартин несколько раз провел рукой перед глазами Поль-Антуана, как это обычно делают с ослепшими или психическими.

Но молниеносный Поль-Антуан отбил руку Мартина и врезал в лицо экс-коннетабля свой неплохо поставленный в миланской школе для мальчиков с милитарным уклоном хук.

Из рассеченной губы потекла кровь. Мартин, с трудом удержав равновесие, отступил на два шага. Скроив мину, какие делают женщины, когда хотят показать, что им невзаправду дурно, Мартин снял со спинки стула свою несвежую рубаху и промокнул ею кровь. Поль-Антуан, лицо которого вдруг на секунду стало по-мальчишески растерянным, вновь по-взрослому осатанел.

- Если Вы не согласитесь на честный поединок со свидетелями, я убью Вас так, прямо здесь, - заявил Поль-Антуан и потянулся к рукояти меча.

- В том-то же и пакость, Поль-Антуан, что у тебя не получится убить меня, а у меня не получиться убить тебя, потому, что я тебя люблю и не хочу, чтобы Констанца...

- Ваша любовь недорого стоит, - перебил Мартина Поль-Антуан и демонстративно сплюнул. Ненависть его была столь велика, что плевок долетел аж до стены, где висело зеркало, и неспешно пополз вниз по бревенчатым ухабам.

Нервически пригладив волосы, Мартин отвел взгляд. В камине бушевало пламя и многое множество углей плотоядно подмигивало ему двадцатью четырьмя тысячами сто двадцатью шестью тигровыми глазами. Кочерга, щипцы и совок отбрасывали долговязые тени.

- А впрочем, не исключено, что у тебя, Поль-Антуан, как раз получится.

Констанца демонстративно отвернулась и тогда Мартин снял совок с кованой стойки, присел на корточки, набрал углей и протянул совок Поль-Антуану.

Когда контуры его тени заполнились призрачной нестерпимо горячей оранжевой субстанцией, название которой он некогда встречал в "Сефер ха Зогаре", но теперь забыл, да и к чему оно, когда в сопровождении истошного визга Констанцы Поль-Антуан запрыгнул на кровать и содрал с гвоздика распятие, как учили его в миланской школе для мальчиков, и ему было очень совестно и очень страшно одновременно, когда всё это происходило, Мартин думал о глиняном проекте под названием "счастливая жизнь".

"После той истории с Королевой моя мать стала побаиваться Жануария.

Да и сам Жануарий изменялся. Он всё чаще лечил не словом и водой, а огнем и железом. Иногда он не спал по две-три ночи, а то ещё мог пролежать, не шевелясь, целый день на крыше госпитального флигеля, широко открыв глаза встречь жестокому солнцу Гранады. Не шевелясь, не дыша, не мигая. Как-то, в один из таких дней, моя мать подобралась к нему и, положив руку на его грудь, убедилась в том, о чём давно уже подозревала - когда Жануарий лежит вот так, его сердце не бьется.

Когда моей матери исполнилось двадцать лет, в приюте святой Бригитты вновь появился Али из рода Зегресов. Представь, он приехал повидать мою мать. Они уединились в патио, невысокая ограда которого была вымощена красными, зелеными, белыми и черными плитами.

Али сказал: "Мне запомнились твои ласковые прикосновения, когда ты промывала мою рану целебными настоями. Всё это время я искал в Гранаде свою любовь, но не мог найти её. Наши женщины хороши, но они либо застенчивы и пугливы, как серны, либо развратны, словно зайчихи. В Гранаде легко утолить похоть, но тяжело найти любовь."

"Я согласна", - ответила моя мать и приняла от ликующего Али стихи, посвященные её улыбке, которая как серебряный серп луны в просвете меж тучами. И её грудям, которые как плоды Эдема: ароматны и недоступны взорам грешников.

То был бы очень хороший день, если бы он окончился в тот же миг и молодые влюбленные пробудились на другом краю света, где не живут ни злые дервиши, ни могущественные Абенсеррахи.

Но вслед за тем мигом пришел следующий и в патио появился третий.

"Слова в твоих стихах, как пауки в кувшине, - сказал насмешливый голос. - Они безобразны, противны Аллаху и они пожирают друг друга. Слыханное ли дело приравнять мясо смертной к божественному эфиру?"

Это был черноокий Альбаяльд из рода Абенсеррахов.

"Уж твоё мясо я не прировнял бы и к иблисовой колбасе", - сказал Али и обнажил клинок. Остальное должна была досказать его альфанга.

"Оставь этого щенка, Исидора", - сказал Альбаяльд. Он скрестил руки на груди в знак того, что не принимает вызов молодого Зегреса. "Семя и вино всечасно стучат в его пустую голову, - продолжал Альбаяльд. - Тебе нужен настоящий мужчина. Такой, как я: искушенный, ведающий цену словам, крови и женщинам. Я не посвящу тебе ни одного стиха, ни одного слова: потому что ты лучше любых слов."

"Ты трус, - в сердцах сказал Али и острие его альфанги застыло у горла Альбаяльда. - Ты сказал слишком много слов, чтобы оправдать своё безмолвие, а достало бы четырех: "Я свинья и невежда". Дерись или уходи."

"Драться легко, - повел плечом Альбаяльд. - Но тяжело потом держать ответ пред Всеведущим за пролитую кровь."

Альфанга в руке Али дрогнула. Он сказал: "Исидора, этот человек оскорбил тебя. Скажи одно слово и его нечестивый язык пойдет в корм собакам."

"Нельзя убивать с стенах приюта святой Бригитты", - сказала моя мать, и её слова могли значить что угодно.

"Да, - согласился Али. - Я убью Абенсерраха за воротами."

Моя мать не ответила ни "да", ни "нет". В глубине души она знала, что если дело кончится миром, оба мужчины уйдут из её жизни. Они вместе сходят в злачное место, посмеются над минутным помутнением рассудка, и всё забудется. Но если один убьет другого, пролитая кровь навеки свяжет победителя с нею.

Альбаяльд сразу понял это по её молчанию и сказал: "Исидора, я думал, что ты сможешь стать мне хорошей женой, но прежде глаза мои были полны песка. Сухие слезы омыли их и теперь я вижу, что ты недостойна моей любви."

"Когда ты пришел сюда, ты был уже третьим", - сказала моя мать.

Мавры выехали за ворота, и Али напал на Альбаяльда. В то время госпиталь был полон людьми, и все - даже незрячие и безногие калеки - сбежались, чтобы посмотреть на поединок. Их любопытству сыскалось совсем немного пищи. Седьмым ударом прямой толедский меч Альбаяльда преломил альфангу Али, а восьмым рассек подпруги его седла. Под общий хохот Али повалился наземь вместе с седлом. При падении он вывихнул ногу и напоролся бедром на обломок собственного клинка. Сошел на землю и Альбаяльд.

"Видишь, Исидора, - выкрикнул Альбаяльд, - как беспомощен теперь твой любимец?! Таков он и в войне, и на супружеском ложе! Оставайся с ним, вам не будет скучно вдвоем: змее и бесхвостой крысе!"

Так он покуражился ещё немного, а потом умчался прочь. Не сказав ни слова, Али кое-как поднялся, приладил седло и тоже уехал, хотя моя мать, выбежав за ворота, умоляла его остаться.

В тот же вечер Жануарий приказал моей матери собирать вещи.

Ей некуда было направиться, кроме как в Гранаду, чтобы разыскать там Али. От приюта до города пешком было семь дней пути и вот на восьмое утро она первый раз в жизни увидела великолепие Красного Города.

Моя мать тогда ещё не знала, что прошедшей ночью близ приюта появились двое, перебросили через стену небольшой сверток, а потом скрылись.

В то самое время, когда моя мать входила в город, Жануарий стоял посреди двора и разворачивал сверток. Он обнаружил в нем человеческий язык и короткое письмо. "Исидора! Вот язык, сказавший в своей жизни совсем мало правды: ты недостойна любви."

Но мать ни о чём таком не подозревала и принялась простодушно выспрашивать у всех встречных, как ей разыскать дом Али из рода Зегресов. Она нашла его только к обеду и смело постучала. Ей открыл молчаливый слуга с устрашающей палицей в руках. Когда она сказала, что ищет Али, он внимательно оглядел её и, угрюмо улыбнувшись, знаком приказал следовать за собой.

За домом в сени инжировых деревьев у бассейна с золотыми рыбками сидело много тучных и самодовольных мужчин. Какие-то женщины в бесстыдных прозрачных платьях танцевали под бедный перезвон струн и перестук маленьких барабанов. Али здесь не было.

"Здравствуй, Исидора", - сказал чей-то неприятный и совершенно незнакомый голос за её плечом. Сразу вслед за этими словами в глазах моей матери закружились вьюгой тысячи алых лепестков, затем сквозь колдовское наваждение промчался огнедышащий железный конь и она провалилась в забытье.

Мать открыла глаза и не увидела ничего, кроме тьмы. "Меня зовут Фатар, - сказал кто-то, и его голос казался громом, приглушенным тысячью слоев войлока. - Я во многом сродни Жануарию, но если он перо, то я - птица, а если он рыба, то я рыбарь. Погляди на меня."

После этих слов темнота над головой моей матери разошлась и она обомлела от ужаса: прямо над ней нависал огромный крючковатый нос размером с копье, горящий глаз размером с очаг. В злобной ухмылке были оскалилены ослепительные зубы: каждый как надгробная плита.

"Как видишь, - продолжал Фатар и моя мать едва не умерла от его раскаленного дыхания, - мне очень просто разгрызть твою голову, словно миндальный орех. Поэтому ты будешь меня слушаться, правда?"

Моя мать хотела согласно ответить, но с ужасом обнаружила, что её губы больше не служат ей.

"Да, много болтать теперь не получится", - удовлетворенно хихикнул Фатар и тьма вновь сомкнулась над головой моей матери.

Потом она услышала громкий скрежет, который отдавался в каждом позвонке её станового хребта омерзительным сладострастием. Вместе со скрежетом её существо наполнилось непреодолимым позывом к движению, а душа - пьяным, развязным восторгом.

Она не поняла, в какой миг тьма вновь сменилась светом, льющимся со всех сторон, и не запомнила как, внезапно оказавшись на ногах, танцевала и танцевала без удержу. Потом наваждение окончилось. Моя мать почувствовала себя опустошенной и начала осознавать весь ужас своего положения.

В моей матери было теперь не больше четырех дюймов росту, и она была намертво связана со шкатулкой из слоновой кости. Она стала заводной танцовщицей.

"Такое наказание присудил тебе род Зегресов за то, что ты не проявила твердости в борьбе за любовь могучего Али. - Это вновь был голос Фатара. - Убить тебя было бы скучно, продать в рабство - чересчур мягкосердечно. А так твоя душа обречена до скончания дней твоих томиться в шкатулке, танцуя от раза к разу по прихоти моих покровителей, и твоё прежнее прекрасное тело будет танцевать в лад с тобой, но - без тебя."

Так для моей матери началась ужасная жизнь, наполненная тоской, отчаянием и безысходностью. Иногда к ней приходил Али и, заведя шкатулку, наслаждался её танцем. Иногда - другие Зегресы, совсем редко - Фатар. Но самыми ужасными были для моей матери дни, когда не приходил никто. Танцы вносили в её обездвиженное бытие видимость разнообразия. Без танцев она чувствовала себя похороненной заживо.

Но вот однажды случилось странное. Кто-то, не говоря ни слова, завел шкатулку. Проделав свои привычные сто одно па, моя мать остановилась и увидела перед собой чьё-то незнакомое, вернее, неуловимо знакомое, но сразу неузнанное лицо. Это не был человек Зегресов. Это вообще не был мавр. Лицо его до самых голубых глаз заросло рыжеватой бородой, нос был перебит, а на щеке буквой "Y" распластался замысловатый шрам.

"Ты помнишь меня?" - спросил он. И, спохватившись, добавил: "Впрочем, что я спрашиваю, ты ведь безмолвна. Я тот, кого ты и Жануарий называли Виктором. У меня была большая обида и на тебя, и на Жануария. Но когда я увидел здесь твоё несчастное полунагое тело, сотрясаемое непотребными танцами в угоду маврам, я простил тебе всё. Я готов помочь тебе, но ты должна дать мне клятву, что станешь моей женой."

Разумеется, в тот момент моя мать была готова пойти замуж хоть за прокажённого, лишь бы бежать из колдовского заточения. Вот чего она понять не могла - как принести клятву Виктору, ведь она не властна над речью?

Словно бы отвечая её мыслям, Виктор сказал: "У моего хозяина, нечестивого Фатара, есть бумага, которую он называет "зерцалом мыслей". Я уже давно похитил один лист этой бумаги и пометил его кровью, взятой от твоего тела. Помысли клятву - и "зерцало мыслей" отразит её."

С этими словами Виктор развернул перед моей матерью лимонно-желтый лист.

"Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, хотя и не желаю этого", - вот что появилось на "зерцале мыслей" прежде, чем мать успела представить себе, как её рука выводит всё это пером.

Виктор усмехнулся. "Что же, благодарю за откровенность, - сказал он. - А теперь жди. Скоро я подготовлю наш побег."

И моя мать ждала. Но случилось так, что о ней все забыли - и Али, и толстый Муса, и Фатар, и другие Зегресы. И Виктор тоже не появлялся больше.

А потом она вдруг проснулась. И, не смея поверить в чудесное пробуждение, полагая счастливую явь обманными грезами, обнаружила, что её уста - это её прежние уста, а руки - прежние руки, покрытые не слоновой костью, но атласной кожей.

В маленькой комнатушке, где она лежала на матрасе, набитом верблюжьей шерстью, царил полумрак. Свет проникал только через узкое оконце под высоким потолком. Со двора доносились приглушенные звуки. Что-то горело, потрескивая, кто-то стонал, словно бы мучимый непереносимой болью.

Моя мать подошла к двери и уверилась в своих наихудших опасениях - она была заперта снаружи. Мать несколько раз ударила в дверь всем телом, но, разумеется, тщетно. Тогда она села на пол и разрыдалась от радости и обиды. Это и вправду было неимоверно радостно и обидно - вернуть своё тело, но так и не вернуть свободу.

Она была так безутешна в своём горе, что не обратила внимания, когда дверь растворилась.

"А ты кто ещё такая?" - это был мужчина и вновь незнакомый. На этот раз совершенно незнакомый.

"Я?" - растерянно переспросила мать, поднимая на него заплаканные глаза.

Её гость был окровавлен с ног до головы. Сломанные стрелы торчали в его левом бедре, в груди, в плечах. В его правой руке был кривой мавританский клинок, а в левой - восьмиугольная шкатулка из слоновой кости.

"Да ты, ты, кто ж ещё?" - раздраженно бросил он, входя в комнатенку и захлопывая за собой дверь.

"Я Исидора, - ответила моя мать, подымаясь на ноги. - А кто Вы?"

"Исидора?! - воскликнул её освободитель, самодовольно осклабившись. - Так это ты клялась выйти замуж за какого-то Виктора?"

"Д-да, - неуверенно ответила моя мать. - Вы ясновидящий, демон, ангел-хранитель?"

"Нет, - грустно ответил он и достал из-за сапога скрученный в трубку изрядно помятый желтый листок. Это было то самое "зерцало мыслей", на котором моя мать дала клятву Виктору. - Я здесь случайный гость, как и ты."

Моя мать опасливо покосилась на шкатулку в его руке.

"А откуда у Вас эта вещь?" - спросила она, прикоснувшись к теплой слоновой кости.

"Оттуда же, откуда и твоя брачная расписка. Я тут убил одного старикана и эти две вещи были единственным, что приглянулось мне в его берлоге."

"Фатар мертв?" - ахнула моя мать.

"Да. А теперь идем отсюда прочь".

"Но я не могу уйти отсюда без Виктора. Вам не встречался здесь рыжебородый мужчина лет тридцати, не мавр?"

"Нет".

"Тогда надо разыскать его, - сказала моя мать. - И назовите, наконец, своё имя."

"Я Гвискар. Полагаю, тебе это говорит ровно столько же, сколько мне - что ты Исидора. А вот насчет разыскать Виктора - извини, это уже чересчур. Я должен был истребить Зегресов в Велесе Красном, но меня никто не просил освобождать какого-то Виктора."

"Но Вы ведь освободили меня?" - улыбнулась моя мать.

"Любопытство - злая мачеха многих опасных открытий, - усмехнулся Гвискар. - Меня вела к тебе эта вещь."

И Гвискар оценивающе покачал в руке шкатулку слоновой кости.

"И вот теперь я вижу, что этот твой Виктор - настоящий счастливчик. Но что тебе Виктор? - продолжал Гвискар. - Я ведь твой освободитель, верно? Выходи замуж за меня."

Моя мать потом призналась мне, что чуть было не сказала Гвискару "А почему бы и нет?" Но в это мгновение дверь распахнулась, ударив Гвискара по спине так, что тот против своей воли сделал два поспешных и неловких шага вперед, и на пороге появился Виктор. Он тоже был окровавлен, в его руках была изрубленная адарга - арабский щит, очертаниями повторяющий сердце - и длинные железные щипцы, хранящие следы чьей-то проломленной головы.

Со звериным рыком Виктор обрушил щипцы на затылок Гвискара, но освободитель моей матери был быстр, как полоз. Спустя несколько мгновений, которые не сообщили моей матери ровным счетом ничего о происходящем, щипцы Виктора оказались в противоположном углу комнатенки, а сам он, подвывая, тряс ушибленной кистью.

"Ты не понимаешь шуток, Виктор, - сказал Гвискар, кошачьими шагами огибая своего нечаянного противника и направляясь к двери. - Я никогда не стал бы между незнакомой женщиной и незнакомым мужчиной, которые связаны клятвой."

"Извините его, господин", - бросила моя мать в спину Гвискару, но того уже и след простыл. Только на пороге осталось лежать, чуть шевелясь от легкого низового ветерка, "зерцало мыслей".

Потом моя мать с Виктором бежали в горы, подступавшие с севера к той крепости, которая, как я уже говорила, называлась Велес Красный. Когда они наконец смогли позволить себе отдых в крошечной пещере, Виктор поведал моей матери свою историю.

Изгнанный Жануарием из приюта святой Бригитты, он хотел поначалу вернуться на родину, в Германию, но случайно повстречал на дороге дервиша. Старый хрыч напоил Виктора дивным вином суфизма и ласково расспросил, кто он и откуда. Узнав, что Виктор работал на Жануария, дервиш радостно воскликнул, что ему нужен именно такой помощник - осведомленный во многом, молчаливый во всём. Дервиш церемонно представился Разбивающим и Создающим и заявил, что ищет службы у достойнейших людей Гранады. Виктор нашел его предложения заманчивыми (тем более, что в душе его забрезжила надежда вновь повстречать мою мать и Жануария, чтобы отомстить им за все обиды). Итак, Фатар оказался на службе у Зегресов, а Виктор - на службе у Фатара.

Прошло несколько лет и тело моей матери попало в лапы Зегресов. Виктор, который пользовался у Фатара определенным доверием благодаря тому, что раскрыл своему хозяину многие секреты приюта Святой Бригитты, смог наконец подобраться к шкатулке моей матери и поговорить с нею.

В это время Зегресы вдруг начали погибать один за другим и Фатару стало совсем не до шкатулки. Но когда Виктор осмелился влезть в святая святых фатаровой колдовской кухни, проклятый волхв оказался тут как тут. Он сказал, что Виктора убьют темнота, сырость и экзотическая флора. И всё случилось бы именно так, если бы не нападение Гвискара. Благодаря смерти Фатара многое в Велесе Красном переменилось. Душа моей матери упорхнула из шкатулки в родное тело, а черная лиана, медленно-медленно оплетавшая по колдовскому наущению Фатара горло прикованного к стене Виктора, рассыпалась в пыль. Он обрел свободу, схватил пыточные щипцы, устроил в своём узилище жуткий грохот и когда вбежали перепуганные стражники, убил их, как авгур убивает непослушных священных цыплят, ибо любовь к моей матери придала ему сил и мужества.

"Послушай, или мне показалось, или..." - перебила его моя мать, запуская руку за пазуху. Подсвеченные оранжевыми сполохами костра, в "зерцале мыслей" отражались слова: "Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, ибо страстно желаю этого".

"Моя клятва изменилась..." - сказала моя мать. "Твоя клятва изменилась..." - эхом отозвался Виктор. Их губы встретились, мать ощутила крепкую ласковую ладонь Виктора под своими одеждами и, как сказано, "Велика была радость королевы при виде Тристана."

Едва ли не впервые в жизни моя мать почувствовала себя счастливой. Но на рассвете случилось странное. Моя мать словно бы впала в беспамятство, а вышла из него запыхавшаяся, взмыленная, как скаковая лошадь, и вконец измотанная. Помрачневший Виктор рассказал, что она безудержно плясала, не замечая ничего вокруг. "Я подумал бы, что ты одержима бесами, если бы не знал, что всё дело в шкатулке." "Ах, да! Она ведь в руках у Гвискара!" - воскликнула моя мать.

Они повздыхали так и этак, а потом решили идти с повинной к Жануарию. Это был единственный человек, который, как они справедливо полагали, во многом подобен Фатару и сможет им помочь.

Приют святой Бригитты казался покинутым. Сухая глина в воротах была истоптана десятками копыт, во дворе перешептывался с песком обрывок зеленого женского шарфа, нигде не было ни души.

"Жануарий! - что было мочи закричал Виктор. - Господин!"

Нет ответа.

"Я хочу пить", - сказала мать и они подошли к колодцу. Но деревянное ведро, отпущенное на всю длину громогласной цепи, вернулось наверх лишь с парой пригоршен праха.

"Колодец высох", - обескураженно развел руками Виктор.

"Полагаю, не без твоей помощи, - грустно вздохнула мать. - Ты ведь не станешь отрицать, что поведал Фатару то, о чём следовало бы молчать? Впрочем, что уж теперь..."

В этот момент в висках моей матери вновь застучали барабаны и настойчиво потянули её в танец. Но, в отличие от всех прошлых раз, она не до конца вошла в исступление и не забыла себя. Прошипев сквозь сцепленные зубы проклятие, она мертвой хваткой впилась в руку Виктора. Перед её глазами кружились лепестки маков, но сквозь них она смогла разглядеть приближающийся человеческий силуэт.

"Прости, Исидора. Это, надеюсь, твои последние муки. Прежде, чем лечить, я должен был испытать тяжесть твоих цепей", - услышала мать сквозь перезвон струн. Сразу же вслед за этим приторная музыка оборвалась и она, полностью обретя власть над собой, увидела Жануария со всей той же злосчастной шкатулкой в руках.

Моя мать и Виктор, не сговариваясь, упали на колени и молили его о прощении. Разумеется, Жануарий не отказал им в своей снисходительности, ведь всё теперь осталось в прошлом, а приют святой Бригитты был обречен не только малефициями Фатара, но и черной неблагодарностью Абенсеррахов, которые могли вернуться в любое мгновение.

Это они узнали чуть позже, когда сидели в патио и допивали бурдюк кислого молока, оставленный свитой Королевы перед отъездом. Да-да, Жануарий сказал им, что ещё вчера здесь была Королева, которая заезжала в гости по старой памяти. "Ну и как поживает её сын?" - спросила моя мать. "Лучше всех, - улыбнулся Жануарий. - Творит птиц, ссорится со шмелями, дружит с волшебным псом."

А потом Жануарий раздробил невидимую цепь, которой моя мать была скована с танцовщицей из слоновой кости. И, раздробив, сказал: "Ну вот, последнее стоящее исцеление. Теперь гожусь только на то, чтобы глотать шпаги по балаганам, да бааловых мух разгонять." Шкатулку он оставил моей матери на память, и они расстались навсегда."