Глава 12

Жизнь Сета продолжала рушиться. Федеральный прокурор передал его дело на рассмотрение Большого жюри, а там Сету предъявили обвинение. Через два дня его арестовали. Приехавшие за ним федеральные агенты зачитали ему его права и отвезли в здание федерального суда. Там Сета сфотографировали, предъявили уже официальное обвинение и зарегистрировали. Ночь Сет провел в тюрьме, а на следующее утро судья назначил сумму залога.

Незаконно переведенные средства постановлением суда были возвращены в Нью-Йорк. Так что инвесторы Салли не пострадали. Обманутыми оказались инвесторы Сета, которые купились на искусственно раздутый капитал в шестьдесят миллионов и вложили свои средства в его фонд. Поскольку судья не боялся, что Сет сбежит, его преступление не повлекло человеческих жертв и обошлось без физического насилия, Сет имел право на освобождение под залог. Содеянное им было гораздо менее явным злом, чем открытое насилие. Однако характер и тяжесть его преступления заставили судью установить залог в десять миллионов долларов. Один миллион причитался поручителю, который «съел» все имевшиеся в наличии у Сета с Сарой деньги. Дальше выбора не было — оставалось выставить на торги дом. Стоил он около пятнадцати миллионов, и Сет в тот же вечер, вернувшись домой, объявил Саре о необходимости продажи дома. Десять миллионов пойдут поручителю на покрытие залога, а пять — адвокатам. Генри уже назвал приблизительную цифру их гонорара за участие в судебном процессе — около трех миллионов долларов, поскольку дело тяжелое. Дом на Тахо, по словам Сета, тоже следовало продать. И вообще, продать надо как можно больше. Во всем этом был только один положительный момент: особняк на Дивисадеро являлся их не обремененной собственностью в отличие от дома на Тахо, кредит за который был еще не полностью выплачен. Если его сейчас не продать, он будет съедать часть дохода, тогда как деньги, выплачиваемые в счет ипотечного кредита, можно пустить на адвокатов Сета и прочие судебные издержки.

— Я продам свои драгоценности, — с застывшим лицом сказала Сара. Драгоценностей ей не было жаль, но потеря дома просто убила.

— Мы можем снять квартиру.

От самолета Сет уже отказался. Деньги за него выплатили еще не полностью, и Сет на этом понес убытки. Хеджевый фонд закрыли. Так что доходов было ждать неоткуда, а расходов уйма. Шалость с шестьюдесятью миллионами дорого им обойдется, она лишит их всего имущества. К тюремному сроку, если Сета к нему приговорят, прибавятся умопомрачительные штрафы. А последующие иски инвесторов уничтожат его окончательно. Так в одну ночь они стали нищими.

— Я буду жить отдельно, — тихо проговорила Сара. Это решение она приняла накануне ночью, пока Сет находился в тюрьме. Мэгги во всем оказалась права. Как поступить дальше, Сара не знала, но отчетливо поняла, что в настоящий момент жить с ним не может. Не исключено, что они потом снова сойдутся, но сейчас ей казалось правильным устроиться на работу и жить с детьми отдельно.

— Ты съезжаешь? — Ее решение поразило Сета. — Что подумают в ФБР? — Его сейчас волновало только одно.

— Вообще-то мы оба съезжаем. А в ФБР подумают, что ты совершил ужасную ошибку и она настолько меня потрясла, что я решила какое-то время пожить отдельно. — Слова Сары точно отражали действительность. Она не подала на развод, ей просто хотелось личного пространства. Слишком тяжело было смотреть, как рушится их жизнь из-за Сета. После разговора с Мэгги Сара много молилась и вскоре принятое решение стала воспринимать без угрызений совести. Оно, несмотря ни на что, показалось ей единственно верным. Как и говорила Мэгги, а она знала, что говорит, главное — не спешить.

На следующий день Сара вызвала риелторов и выставила дом на продажу. Затем связалась с поручителем и сообщила о предпринятых действиях, чтобы их не заподозрили в нечестной игре. Хотя документы на дом все равно были у поручителя. Тот объяснил Саре, что он имеет право одобрить продажу, получить свои десять миллионов, а все, что сверху, принадлежит им. Поручитель поблагодарил Сару за звонок и, хоть не сказал этого вслух, от всей души ее пожалел. А вот мужа ее он считал подлецом. Даже в тюрьме при встрече с ним Сет важно надувал щеки и был занят только своей собственной персоной. Поручителю и раньше приходилось сталкиваться с подобными экземплярами. Они только и знают, что тешат свое собственное «я», а страдают от этого их близкие. Поручитель пожелал Саре как можно выгоднее продать дом.

Следующие дни Сара провела в поисках работы — обзвонила всех знакомых в городе и Кремниевой долине, составила резюме с подробностями пройденной ею в Стэнфорде программы на степень магистра делового администрирования, упомянув опыт работы на Уолл-стрит в инвестиционном банке. Саре было все равно, кем работать — хоть трейдером, хоть аналитиком. Имея рекомендации и хорошую голову, она готова была получить лицензию биржевого маклера, но могла работать и в банке. Все, что ей требовалось, — это работа. А в их дом между тем отчасти из любопытства, а отчасти из делового интереса заглядывали потенциальные покупатели.

Сет поселился в пентхаусе так называемого «Отеля разбитых сердец» на Бродвее. Это был современный многоквартирный дом со множеством маленьких, но дорогих меблированных квартир, сплошь заселенный недавно разведенными мужчинами. Сара сняла себе небольшую уютную квартирку в викторианском особняке на Клэй-стрит. В квартире имелись две спальни — одна для нее, другая для детей, перед домом — одно парковочное место и крошечный садик. Цены на аренду после землетрясения стремительно упали, и квартира Саре обошлась совсем недорого. С первого июня она переходила в ее распоряжение.

Сара еще раз съездила к Мэгги в Пресидио рассказать о своих делах. Мэгги жалела Сару, но вместе с тем восхищалась ее жизнестойкостью; Сет купил себе новенький «порше» вместо сгинувшего во время землетрясения «феррари» на каких-то особых условиях, по безналичному расчету, что совершенно вывело из себя его адвоката. Сейчас не время пускать пыль в глаза. Из-за махинаций Сета пострадали люди, и подобное расточительство произведет на судью весьма неблагоприятное впечатление. Сара вместо оставшегося под завалами «мерседеса» купила себе подержанный «вольво-универсал». Драгоценности уже давно были отправлены на продажу в Лос-Анджелес. Родителям Сара до сих пор ничего не сообщила. Они все равно не сумели бы ничем помочь, разве только оказать моральную поддержку. Новости о предъявлении обвинения Сету, как и дело Салли, каким-то чудом еще не попали на страницы газет, но Сара знала: ждать осталось недолго. А уж тогда только держись.

Несколько дней по возвращении в Лос-Анджелес Эверетт возился с фотографиями. Самые удачные отдал в «Скуп», где землетрясению в Сан-Франциско был посвящен целый раздел. Тот снимок Мелани, где она была в камуфляжных штанах, как и следовало ожидать, поместили на обложке. Снимок Мэгги опубликовали только один, с подписью: «Монахиня-волонтер после землетрясения в сан-францисском лазарете».

Остальные фотографии Эверетт продал в «Ю-эс-эй тудей», в Ассошиэйтед Пресс, в «Нью-Йорк тайме» и несколько — в «Тайм» и «Ньюсуик». «Скуп» не возражал — они и так получили от Эверетта снимков больше, чем были в состоянии опубликовать. Чрезмерно педалировать тему землетрясения редакторам «Скупа» не хотелось, и они предпочли сделать основной акцент на знаменитостях, переживших землетрясение: шесть страниц посвятили Мелани, а на все остальное отвели три. Эверетт написал статью о стойкости жителей пострадавшего города. Он собирался отправить журнал Мэгги и вместе с ним штук десять наиболее удачных ее фотографий. Вот она оказывает помощь пострадавшим, ее лицо буквально светится изнутри. Вот держит на руках плачущего ребенка. На другом снимке почти в темноте помогает старику с глубокой раной на голове… Было у Эверетта еще несколько фотографий, где Мэгги смотрит на него смеющимися голубыми глазами, — это после их разговора… И одна последняя, сделанная уже из окна автобуса. Это прощание. С этого снимка она смотрит так печально и потерянно, что хоть плачь. Эверетт развесил фотографии Мэгги по всей квартире. Теперь она взирала на него со стен по утрам, когда он завтракал, вечером, когда он сидел за письменным столом или лежал на диване и часами смотрел на нее. Он напечатал эти снимки для нее. Хотя куда их отправить, точно не знал. Несколько раз набирал ее номер, но безрезультатно. Два раза она ему перезванивала, но тоже неудачно. Они словно ходили по замкнутому кругу и с тех пор, как Эверетт уехал из Пресидио, ни разу не разговаривали. Он отчаянна скучал, хотел, чтобы Мэгги сама увидела, как красива она на его снимках, хотел показать ей все остальные.

И в субботу вечером, оставшись дома один, Эверетт наконец решил лететь в Сан-Франциско. Никаких редакционных заданий у него на следующие несколько дней не было, и в воскресенье утром, встав ни свет ни заря, он взял такси и отправился в аэропорт, где купил билет до Сан-Франциско. Мэгги предупреждать не стал, надеясь застать ее еще в Пресидио.

Самолет приземлился ровно в десять. С коробкой фотографий под мышкой Эверетт сел в такси у обочины и назвал водителю адрес. Около одиннадцати машина затормозила у Пресидио. Вертолеты по-прежнему патрулировали город. Эверетт вышел из такси и остановился, устремив взгляд на лазарет в надежде, что Мэгги еще там. Он полностью отдавал себе отчет в безумстве своего поступка. Но, измученный тоской, он хотел ее увидеть.

Дежурный волонтер сообщил, что у Мэгги сегодня выходной. Женщина, близкая приятельница Мэгги, предположила, что та скорее всего пошла в церковь. Поблагодарив, он решил сначала поискать Мэгги в здании, где жили верующие волонтеры. Эверетт справился о Мэгги у двух монахинь и священника, стоявших у дверей, и одна из монахинь согласилась пойти поискать ее. У Эверетта замерло сердце, ему показалось, что он ждет уже целую вечность. И вдруг появилась она — голубоглазая, с рыжими мокрыми волосами, в махровом халате, только что из душа. Увидев Эверетта, Мэгги широко улыбнулась, а он едва сдержал слезы. В какой-то момент он испугался, что не найдет ее, но вот она стояла перед ним. Он сгреб ее в объятия, чуть не уронив коробку с фотографиями. Затем, сияя от счастья, отступил на шаг, чтобы получше рассмотреть ее.

— Каким ветром? — спросила Мэгги. Монахини со священником удалились. Такая сердечная встреча их вовсе не удивила. Совместно пережитая трагедия сближала людей, крепко связывая дружескими узами. Одна из монахинь узнала Эверетта, она видела его раньше в лагере. Мэгги пообещала присоединиться к ним позже. Служба в церкви уже закончилась, и теперь они собирались в столовую обедать. Убежище стало напоминать летний лагерь для взрослых. По пути в Пресидио Эверетт отметил про себя, что город изменился в лучшую сторону, и это произвело на него огромное впечатление. А ведь с момента землетрясения прошло всего две недели. Но лагерь беженцев в Пресидио продолжал функционировать.

— Готовите очередной материал? — высказала догадку Мэгги. От переполнявших их эмоций они заговорили одновременно. — Простите, что не отвечала на ваши звонки. Я отключаю телефон, когда работаю.

— Знаю, извините… я так рад вас видеть, — отозвался Эверетт и снова обнял ее. — Просто заехал повидаться с вами. У меня масса снимков, которые я хотел вам показать, но не знал, на какой адрес их вам прислать, и вот решил доставить их лично. Привез все, что наснимал.

— Позвольте я что-нибудь на себя накину, — сказала Мэгги, с улыбкой проводя рукой по своим стриженым мокрым волосам.

Через пять минут она вернулась — в джинсах, розовых «конверсах» и футболке с тигром из «Цирка Барнум-Бейли». При виде этой нелепой футболки, которую Мэгги откопала на столе с пожертвованиями, Эверетт расхохотался. Мэгги определенно была самой необычной монахиней. Ей не терпелось поскорее посмотреть фотографии. Они присели на скамейку поблизости от входа. Руки Мэгги подрагивали, когда она открывала коробку. Некоторые снимки ее трогали до слез, а некоторые смешили. Они с Эвереттом вспоминали трудности первых дней пребывания в лагере, какие-то случаи, какие-то лица. Среди прочих фотографий увидели снимки женщины, которую вытаскивали из-под завалов собственного дома. Чтобы ее вызволить, пришлось отнять ногу. Эверетт сделал кучу снимков детей, великое множество портретов Мелани и больше всего — Мэгги. Она оказалась запечатлена по меньшей мере на половине фотографий. Всякий раз, вытаскивая из стопки очередной снимок, Мэгги восклицала: «Ой, я это помню!», «Господи, а вы его помните?», «Это же тот бедный ребенок!», «Такая милая старушка». Эверетт также показывал ей фотографии разрушенного города и благотворительного вечера, который кончился землетрясением. Это была великолепная хроника страшных и волнующих событий их жизни.

— Прекрасные снимки, Эверетт, — похвалила Мэгги, глядя на него своими яркими голубыми глазами. — Спасибо, что привезли их показать. Я очень часто вас вспоминала и надеялась, что все у вас как надо. — То, что он ей звонил, утешало Мэгги, но возбуждало в ней еще большее желание говорить с ним, так же как и у него.

— Я скучал по вас, Мэгги, — честно признался Эверетт, когда они закончили разглядывать фотографии. — Мне ведь, по сути, и поговорить-то не с кем. — Раньше, до встречи с Мэгги, Эверетт и не подозревал, насколько пуста его жизнь. Он понял это, только когда уехал отсюда.

— Мне тоже вас не хватало. Вы ходили на собрания? Здесь ваш почин продолжается.

— Дважды в день. А не хотите ли пообедать? — На Ломбард-стрит открылось несколько закусочных фаст-фуд. Эверетт предложил взять что-нибудь там и отправиться к Марина-Грин: день стоял великолепный, а из Марина-Грин открывался чудесный вид на залив. С берега в Пресидио вид был не хуже, но Эверетт решил, что лучше все же для разнообразия куда-нибудь выбраться, подышать воздухом, сменить обстановку. Ведь Мэгги и так всю неделю была в госпитале как привязанная.

— С удовольствием. — Уйти от лагеря далеко они не могли — не было машины, — а Ломбард-стрит находилась не слишком далеко. Мэгги сбегала за свитером, занесла к себе в комнату подаренные Эвереттом фотографии, и через несколько минут они ушли.

Некоторое время Мэгги и Эверетт шагали молча, но обоих это ничуть не тяготило. Потом стали вспоминать, кто чем занимался все то время, пока они не виделись. Мэгги рассказала Эверетту, как восстанавливают город, и о своей работе в лазарете, Эверетт — о своей. Вместе с фотографиями он привез ей выпуск «Скупа» со снимками Мелани, и они заговорили об этой чудесной девушке. В первом же фаст-фуде они взяли сандвичи и пошли к заливу, где устроились на просторной лужайке в Марина-Грин.

О беде Сары Мэгги ничего не сказала, ведь та просила все сохранить в тайне. После их разговора Мэгги несколько раз общалась с Сарой. Дела у нее обстояли неважно: Сета арестовали, хотя позже выпустили из тюрьмы под залог. Кроме того, Сара сообщила, что их дом продается. Время наступило ужасное, тех бед, которые на нее свалились, она не заслуживала.

— Что думаете делать, когда уедете из Пресидио? — спросил Эверетт. Они съели сандвичи и теперь лежали на траве лицом друг к другу, как дети летом. В своей футболке из цирка и розовых кедах Мэгги и близко не напоминала монахиню, так что Эверетт иногда даже об этом забывал.

— Пока не собираюсь отсюда уезжать. Наверное, останусь еще на несколько месяцев. Чтобы обеспечить всех этих людей жильем, уйдет немало времени. Очень сильно пострадал город. Чтобы отстроить его заново, потребуется год, а то и больше. Потом скорее всего я вернусь в Тендерлойн, где буду заниматься тем же, чем и прежде. — Мэгги вдруг осознала, как однообразна ее жизнь. Она много лет помогала бездомным на улицах. Это всегда казалось ей благим делом. А теперь вдруг захотелось чего-то еще, и работа медсестры в лазарете снова стала доставлять ей удовольствие.

— И больше ничего не нужно? А не хочется ли вам, Мэгги, своей личной жизни?

— А это и есть моя личная жизнь, — мягко и с улыбкой возразила она. — Мое призвание.

— Понимаю. То же и со мной. Я фоторепортер, тем и живу. Хотя, когда снова вернулся домой из лагеря, моя жизнь перестала меня удовлетворять. Что-то со мной случилось. Во мне произошли какие-то перемены, пока я находился здесь. И с тех пор мне в этой жизни чего-то не хватает. — И все так же лежа, глядя на нее, он тихо произнес: — Возможно, именно вас.

Мэгги не нашлась с ответом — только какое-то время смотрела на него, а потом отвела глаза.

— Осторожно, Эверетт, — прошептала она. — По-моему, нам не стоит касаться этого. — Но она тоже думала об этом.

— Почему? Что, если вам однажды придет в голову вернуться в мир?

— А если нет? Мне нравится быть монахиней. Я стала ею сразу после окончания школы медсестер. Мечтала об этом с детства. Это моя мечта, Эверетт. Как я могу ее предать?

— А что, если поменять ее на другую? Ведь чтобы так трудиться, быть монахиней не обязательно. Вы можете стать социальной работницей или медсестрой для бездомных. — Он все тщательно продумал.

— Я всем этим уже занимаюсь, и я монахиня. Вы ведь знаете, как я к этому отношусь.

Она боялась его, хотела, чтобы он остановился, пока не сказано слишком много, пока она не почувствовала, что не сможет больше с ним видеться. Если он зайдет слишком далеко, от встреч придется отказаться. Ей следует жить в соответствии с данным ею обетом. Она все еще монахиня, нравится ему это или нет.

— Думаю, мне следует приезжать к вам время от времени и донимать вас подобными разговорами. Вы не против? — Эверетт чуть отступил.

Она взглянула на освещенного солнцем Эверетта и увидела, что он улыбается.

— Буду рада — до тех пор, пока мы не натворим глупостей, — ответила Мэгги, про себя вздохнув с облегчением: слава Богу, он остановился.

— Например, какие? Что значит для вас «глупости», поясните.

Эверетт ее подначивал, и она поняла это. Мэгги, однако, давно уже вышла из подросткового возраста и могла постоять за себя.

— Глупо будет, если вы или я забудем, что я монахиня. Но этого не произойдет, не правда ли, мистер Эллисон? — проговорила она со смешком, намекая на старую картину с Деборой Керр и Робертом Митчумом.

— Конечно-конечно, — подхватил Эверетт, закатывая глаза. — В итоге я возвращаюсь в морскую пехоту, а вы остаетесь в монастыре, как в том фильме. А вы, случайно, не смотрели каких-нибудь фильмов, где монахиня в итоге выбирает мирскую жизнь?

— Я на такие не хожу. Смотрю только те, где монахини остаются верны своему обету.

— Терпеть не могу такие, — поддразнил ее Эверетт. — Тоска зеленая.

— Ничего подобного. Это фильмы о замечательных женщинах.

— Что бы вам, Мэгги, не быть такой замечательной, — не удержался Эверетт, — и такой верной своему обету? — Сказать больше он не отважился, а Мэгги ничего не ответила. Он снова начал свою атаку, но она перевела разговор на другую тему.

Так они пролежали на солнце почти до вечера. С их места было видно, как начинают восстанавливать город. Когда в воздухе стала ощущаться прохлада, они вернулись в Пресидио. Перед отъездом Мэгги пригласила Эверетта поужинать в их столовой. Она рассказала, что Том уехал в Беркли, чтобы освободить квартиру. Но в лагере по-прежнему мелькало много знакомых Эверетту лиц.

Они поужинали супом, и Эверетт проводил Мэгги до дома, а она поблагодарила его за то, что он приехал.

— Я приеду еще, — пообещал Эверетт. Пока они разговаривали, лежа на солнечной поляне, он сфотографировал Мэгги еще несколько раз. Глаза ее были как синее небо.

— Берегите себя, — на прощание пожелала Мэгги. — Я буду за вас молиться.

Эверетт, кивнув, поцеловал ее в щеку, нежную, как бархат. Женщина без возраста, Мэгги в своей дурацкой фуфайке выглядела потрясающе молодо.

Она проводила его взглядом до главных ворот. Все та же знакомая походка, которую она теперь сразу узнавала, ковбойские сапога из черной ящерицы. Он несколько раз махнул ей рукой, затем повернул к Ломбард-стрит, где собирался взять такси до аэропорта. А Мэгги поднялась к себе в комнату и еще раз просмотрела фотографии. Снимки оказались отличные. У Эверетта талант. Но кроме таланта, было в нем что-то еще притягательное. Мэгги противилась, но никакие могла побороть этого влечения женщины к мужчине. Никогда прежде, ни разу за всю ее взрослую жизнь, с тех пор как она ушла в монастырь, такого с ней не случалось. Он затронул в ней особые струны, о существовании которых она раньше не подозревала.

Мэгги закрыла коробку с фотографиями и положила на кровать рядом с собой. Потом легла и закрыла глаза. Ей не хотелось, чтобы с ней это произошло. Она не могла позволить себе полюбить. Это невозможно. И она дала себе слово, что не допустит этого.

Она долго лежала так, молясь про себя, пока не вернулись ее соседки. Никогда еще она не молилась так истово, снова и снова повторяя: «Господи, прошу Тебя, не дай мне полюбить его». Оставалось одно — надеяться, что ее молитвы будут услышаны. Она не должна была полюбить его, а потому вновь и вновь твердила себе, что принадлежит одному Богу.