"Навсегда" - читать интересную книгу автора (Гулд Джудит)

11 Милан, Италия

На следующее утро Стефани осматривала здание на противоположной стороне улицы, в которое ей предстояло войти.

Построенное почти век назад, трехэтажное, с фасадом из красного кирпича, украшено узкими двойными арочными окнами. Здание было значительно больше, чем казалось: два длинных боковых крыла ограничивали пространство внутреннего дворика.

Это был храм во славу знаменитого, любимого и самого одаренного сына Милана Джузеппе Верди.

Перед домом на островке зеленого газона стоял бронзовый памятник композитору. В прохладном сумрачном фойе отеля красовался еще один памятник ему. С многочисленных портретов на посетителей смотрел Верди, с роскошными усами и холеной бородой. Казалось, его дух обитает в этом месте.

Служащая с удивительно безобразным лицом остановила Стефани.

— Я приехала на встречу с синьором Губеровым, — сообщила ей Стефани по-английски.

Женщина кивнула.

— Пожалуйста, я провожу вас.

Она привела Стефани в помещение, которое, видимо, служило чем-то вроде приемной. Панели темного дерева, матовые стекла, стулья, обитые красной кожей, полированный паркет — да, скорее всего, здесь принимали визитеров.

— Присядьте, пожалуйста, — сказала женщина. — Я сообщу доктору Фелтринелли о том, что вы желаете нанести визит маэстро. Доктор Фелтринелли, — добавила она, понизив голос, — это наш многоуважаемый директор!

Стефани вежливо улыбнулась.

— Спасибо.

Женщина вышла, оставив дверь полуотворенной. Стефани положила свою сумку на один из стульев, сама уселась на другой и стала ждать.

Через некоторое время в комнату вошел небольшого роста седоволосый мужчина. Солнечный свет играл бликами на его очках в металлической оправе, расположившихся на выдающемся носу. На нем был прекрасно сшитый двубортный костюм и желтый шелковый галстук. Из нагрудного кармана выглядывал желтый платочек.

— Вы, должно быть, та самая англичанка, которая приехала повидаться с синьором Губеровым? — обратился он к Стефани.

Стефани встала.

— Американка, — уточнила она, протягивая ему руку. — Вирджиния Уэссон.

— Доктор Фелтринелли, директор Каза ди Рипозо. — Он пожал ей руку и вежливо осведомился: — Вы дружите с синьором?

Стефани покачала головой.

— К сожалению, нет. Я дружу с его другом. Мне надо передать ему подарок.

— Понятно. Я очень рад вашему приезду! К синьору Губерову не часто приходят гости, знаете ли. — Он добавил с теплотой в голосе: — Я сам провожу вас к нему в комнату.

— Почему? — спросила Стефани и виновато добавила: — Может быть, он болен?

— Нет-нет, — уверил ее директор, когда они, выйдя из гостиной, направились к лестнице. — Болен — это слишком сильно сказано. Здоровье синьора Губерова в целом очень неплохое. Конечно, артрит прогрессирует… — Он вздохнул и красноречиво развел руками. — В этом возрасте люди здоровее не становятся, не так ли?

Стефани кивнула.

— Жаль, что артрит перешел на руки.

— Да, это трагедия! У него божий дар. Впрочем, здесь все испытали на себе, что значит возраст. Он пагубно сказался на талантах, но не на настроении, к счастью. Вы только послушайте!

С этими словами доктор Фелтринелли остановился и наклонил голову, прислушиваясь. Стефани сделала то же самое.

Звучал тенор. Вскоре его заглушило мощное сопрано.

Поединок голосовых связок был в разгаре. Чем громче пела она, тем больше старался он. Чем выше взлетало сопрано, тем напряженнее и сильнее вел свою партию тенор.

А потом откуда-то раздались звуки фортепиано — журчащие, танцующие, вихрящиеся.

Доктор Фелтринелли улыбнулся.

— Превосходно! — прошептал он.

— Да, — тихо согласилась Стефани, — превосходно. И это всегда так?

— Всегда, — ответил доктор. Он перестал прислушиваться и снова пошел вперед. — Музыка — сам дух, сущность этого дома. — Он засмеялся. — Да. Наш Каза ди Рипозо — музыкальная клумба для осенних, увядающих цветов. — Он понизил голос. — Большинство из них, конечно, не были знаменитостями, пели в хоре. Но не дай Бог им это сказать.

Их каблуки стучали по мозаичному полу второго этажа. Справа шел длинный ряд окон, слева — двери в комнаты.

Несколько дверей были открыты. Комнаты, не очень опрятные, были заставлены символами прошедшей жизни, сокровищами, дорогими и любимыми, несущими на себе отблеск прожитых лет. Это не были комнаты дома отдыха, это были комнаты дома.

— Знаете ли вы, — продолжал доктор, — что Верди настолько любили и почитали, что, когда он, умирающий, лежал у себя в гостинице на виа Манзони, люди застелили соломой мостовую под его окнами, чтобы его не беспокоил шум проезжающих экипажей.

— Поразительно!

Едва Стефани успела произнести эти слова, как они остановились перед одной из дверей.

— Это комната синьора Губерова, — сказал доктор.

— Этот стул оставила мне Каллас, — заметил Борис Губеров. В голосе явно слышались нотки гордости. — Когда я бывал в ее парижской квартире, я всегда им восхищался. «Я завещаю его тебе», — сказала она мне как-то. И так и сделала. — Он помрачнел. — По-моему, ей подарил его Онассис.

Стул, о котором шла речь, походил, скорее, на трон, могучий, но ссохшийся, произведение эпохи Людовика Четвертого, орехового дерева, украшенный затейливой резьбой. Как и остальные вещи в этой не слишком тщательно прибранной комнате, он был покрыт толстым слоем пыли, которая при любом движении поднималась отовсюду маленькими облачками.

Пыль покрывала и застекленные фотографии, которыми были сплошь завешаны стены, она царила и на концертном рояле, и на безделушках, беспорядочно расставленных на его поверхности. Награды, подарки, фотографии: Губеров с дочерью Скрябина, с президентами, премьер-министрами, королями и королевами.

— Вы уверены, что я действительно могу на нем сидеть? — спросила Стефани, примостившись на самом краешке стула и не решаясь усесться на нем как следует. Ее удерживали протестующие скрипы этого почтенного предмета мебели. — Мне бы не хотелось его сломать.

Губеров, расположившись в глубоком викторианском кресле — своем обычном кресле, подумала Стефани, — пожал плечами. Сейчас он был поглощен одним. Его глаза были неотрывно прикованы к свертку, лежавшему у него на коленях. Кончиком пальца он водил по затейливым узорам на шелке.

Затаив дыхание, Стефани решилась наконец облокотиться на спинку стула — медленно и осторожно. Руки она положила на могучие резные подлокотники.

Пользуясь тем, что внимание хозяина было поглощено свертком, Стефани разглядывала его. На нем был старомодный серый костюм с широкими лацканами, яркая синяя жилетка, белая рубашка и большая красно-зеленая бабочка. Диковинным тропическим цветком выглядывал из нагрудного кармашка лиловый шелковый платок. К левому лацкану были прикреплены несколько маленьких медалей. Золотые запонки в форме миниатюрных роялей стягивали манжеты.

Он пробормотал:

— Что там может быть, в этом шарфе Лили? Что она могла мне прислать?

Борис Губеров, родившийся в Киеве в 1904 году, уехал из России, должно быть, году в 1926-м. Но сильный русский акцент отчетливо слышался в его речи: раскатистые «р», твердые согласные.

Внешность Губерова соответствовала его восьмидесяти девяти годам. В профиль этот худой старик походил на изнуренного беркута. Поредевшие седые волосы зачесаны назад, проплешина на макушке, челюсть неандертальца, водянистые глаза под тяжелыми нависшими веками, коричневое пятно на лбу. Руки и лицо были усыпаны старческими пигментными пятнами.

Как это часто бывает у людей его возраста, на лице застыло выражение постоянного удивления — возможно, тому, что он все еще жив и даже двигается.

— Скажите мне. — Его вопрошающий взгляд все не отрывался от шелка, пальцы не останавливаясь поглаживали нежную ткань. — Как Лили? С ней все в порядке?

Стефани казалось, что она подготовилась к такого рода вопросу, но теперь, когда он был задан, заранее отрепетированные фразы застряли у нее в горле, как будто рот был заполнен вязким липким сиропом. Она быстро откашлялась.

— Она… молода как никогда, — выдавила Стефани.

— Лили молода? — Он замолчал, и в наступившей тишине до Стефани донеслись звуки все еще продолжавшейся вокальной схватки. Губеров тихо рассмеялся. — Вы хотите сказать, она молодо выглядит. — Он вздохнул, голос его напрягся. — Да, Лили нашла запретное древо познания и вкусила его сладких плодов. Но это коварное познание. Я предостерегал ее.

Сердце Стефани учащенно забилось, мурашки поползли по всему телу.

Так, значит, Лили жива! Жива и молода!

Ее сложенные на коленях руки задрожали, мысли вихрились в бешеном танце. Это сенсация века! Вряд ли кому-то из журналистов — да и ей самой — посчастливится когда-либо расследовать нечто подобное.

— Вы предостерегали ее? — подсказала она старику, почти выжимая из себя слова. — А почему вы предостерегали? Чего же ей следует опасаться?

Но он молчал, поглощенный развертыванием шелкового шарфа. Медленно, аккуратно поднимал он легчайшую ткань, поглаживая ее ладонью. Его движения были настолько медленными, что Стефани едва удержалась, чтобы не помочь ему.

А потом — неожиданный возглас. Именно этой реакции ожидала Стефани.

Принесенный ею «подарок» — фотография Лили Шнайдер с мадам Балац, оправленная в изысканную рамку работы Фаберже, — купался в шелке шарфа, как бесценное сокровище.

Хлопнув от восторга в ладоши, старик зачарованно уставился на фотографию. Потом его глаза затуманились и из груди вырвались всхлипывания.

— Мне! — прошептал он. — Мне!

Стефани подалась вперед.

— На память… — договорила за него она.

— На память, — повторил он. — Да, на память.

— Лили хотела, чтобы эта фотография была у вас. — Стефани чувствовала, что голос опять отказывает ей. — Когда я сообщила ей, что еду в Милан, она сняла с себя шарф — вот этот самый, завернула в него фотографию и попросила меня передать это вам.

Она еще не успела договорить, как старик схватил шарф и поднес его к лицу. От быстрого движения краски шарфа вспыхнули волшебным светом. Уткнувшись лицом в шарф, старик вдыхал его аромат — слабый аромат лаванды.

— Лили! — шептал он. — Лили…

Стефани, неожиданно ставшая свидетельницей этой интимной сцены, сделала усилие, чтобы не отводить глаз. Реакция Губерова, его волнение заставили ее сильнее почувствовать свою вину. Ведь она проделала дешевую, омерзительную шутку. И все-таки… и все-таки она вынуждена играть на чувствах старика — у нее нет другого выхода. Только так она может пробиться сквозь все линии обороны — другого способа она не придумала.

И она добилась своего. Всего-то и понадобились шарф и несколько капель лаванды: она вычитала у деда, что Лили всегда предпочитала именно этот аромат.

Нравится это ей или нет, придется использовать любые средства, пусть даже жестокие и недостойные, чтобы получить информацию. Три человека уже лишены жизни, и ей не до того, чтобы щадить чьи-то чувства. Нет. Она сделала ему больно — что ж, ей очень жаль, это не входило в ее намерения. В данном случае цель оправдывала средства.

— Лаванда! — голос Губерова звучал приглушенно: он все еще прижимал шарф к лицу. — Я слышу запах лаванды.

Стефани почувствовала, как в ее крови заработал адреналин. Именно сейчас наступил подходящий момент, чтобы пройти в те двери, которые ей удалось открыть. Именно сейчас можно было вытянуть у него то, что ее интересовало.

— Лили сказала, — медленно начала Стефани. Она перевела глаза на свои руки, сложенные на коленях, затем опять на старика, — она сказала, что ей хотелось бы с вами скоро снова увидеться. Конечно, она упомянула, что ей не удается встречаться со старыми друзьями так часто, как ей бы хотелось.

— Что ж, она не вправе ожидать другого, не так ли?

Старик со вздохом уронил руку, сжимающую шарф, на колени. Его глаза, немигающие, как у ящерицы, были полны слез.

— Я с самого начала предупреждал ее: секрет вечной молодости требует дорогой цены… ей придется пожертвовать всем! И знаете, что она сделала? — Его голос задрожал. — Она рассмеялась мне в лицо! В лицо! Она сказала, что ей безразлична цена: карьера, друзья, слава, имя — она готова пожертвовать всем ради вечной молодости и жизни.

По его впалым пергаментным щекам струились слезы.

Стефани, измученной переживаниями старика, хотелось его ободрить. Она сказала как можно мягче:

— И все-таки вы один из тех людей, которым Лили доверяет. И вы знаете это. — Она сама была потрясена, как легко и гладко слетела с языка ложь.

— Лили и я… нас связывают многие годы. — Он опять всхлипнул. — Долгие годы.

— Вы влюблены в нее! — воскликнула Стефани.

— Нет! — крикнул Губеров. Он закрыл глаза, как будто пытался преодолеть приступ непереносимой боли. — Да! Боже, помоги мне! — прохрипел он. Руки его комкали шарф. — Но как могли мы любить друг друга земной любовью? Она, вечно юная, и я, превращавшийся в беспомощную развалину!

Он опустил голову, чтобы спрятать лицо. Стефани отвела глаза. Она смотрела на гордо развешанные концертные афишы с его портретами, на молодое, необычайно красивое лицо. Сейчас фотографии времен его давно ушедшей молодости как бы дразнили его, издеваясь над его старостью и немощностью.

— Лили рассказывала мне, как много для нее значило ваше искусство, — возобновила Стефани разговор. — Особенно когда вы ей аккомпанировали. «Сильвия». Ей это очень нравилось.

Глаза старика впились в Стефани, его лицо затуманили воспоминания.

— Да, но он-то об этом не думает! Нет! Бизнес, один только бизнес. Это единственное, о чем он думает, — бизнес и деньги. — Слово «деньги» он выплюнул с отвращением, как что-то омерзительное, гадкое. — Он не умолкнул на протяжении всего нашего маленького импровизированного концерта! Он даже не слушал нас! — старик произносил это с видом обиженного ребенка.

Стефани напряглась. Кто это «он»? Не «ему» ли принадлежал голос, на фоне которого звучало пение Лили? Эрнесто де Вейга? Должно быть, он! Но о чем он говорил? О чем? И вдруг она вспомнила.

— Но это было в то время, когда появилась возможность проникнуть на рынки Восточной Европы. Ему же надо было… — начала Стефани.

Его взгляд. Она видела, как заходили иссохшиеся желваки. А его глаза — их вдруг заволокла пелена. Он весь как-то вдруг отдалился от нее.

Тиканье часов в наступившей тишине вдруг стало особенно громким. Пауза затягивалась, и Стефани почувствовала неловкость.

Старик подался вперед.

— А откуда вы знаете, о чем он говорил? — прошептал он. — Вас ведь там не было!

— Вы имеете в виду, на «Хризалиде»? Конечно, меня там не было, — Стефани заставила себя улыбнуться. — Вы прекрасно это знаете.

Тогда… откуда? Откуда вам это известно?

— По-моему, Лили мне рассказывала об этом. Откуда же еще я могу об этом знать?

На лице старика мелькнула тень догадки.

— Но Лили не рассказывает! Лили никогда ни о чем не рассказывает!

Стефани, оглушенная столь стремительным поворотом в ходе разговора, молчала.

— Вы вовсе не ее подруга! — прошептал старик. — Лили не посылала вас сюда!

Ее мысли метались в поисках выхода: надо было спасать ситуацию. Старик медленно опустил голову и в ужасе уставился на вещи, лежавшие у него на коленях.

— Это… это не ее подарки!

Резким движением старик швырнул на пол фотографию и шарф.

— Кто вы? — спросил он высоким дребезжащим голосом.

— Я же сказала вам, я друг…

— Нет! Вы обманули меня, — простонал старик, — вы обманули меня, вам нужно было выведать все о ней!

По его лицу струились потоки слез.

Стефани смотрела, как он плакал, не в силах сдержать своих эмоций. Наконец он вытер слезы иссохшими руками. Затем, вынув из нагрудного кармашка шелковый платок, шумно в него высморкался. С достоинством, которое вызвало почти болезненное ощущение у Стефани, он поднял голову.

— Как вы можете оставаться здесь? — прошептал он. — У вас что, стыда нет! Уходите! Уходите!

Еще никогда в своей жизни Стефани не чувствовала себя так скверно. И все-таки она не уходила. Как будто она намертво приклеилась к этому хрупкому стулу, некогда принадлежавшему Марии Каллас.

Дрожащей рукой Губеров вытер верхнюю губу.

— Ради всего святого, уходите. Забудьте откровения сумасшедшего старика и уходите! — Он продолжал плакать.

Стефани поднялась со стула. Нагнувшись, она подняла с пола шарф и фотографию.

По какой-то счастливой случайности бесценная рамка работы Фаберже не разбилась. Она отошлет ее обратно в Будапешт. Это все равно не сможет усилить и без того непереносимое чувство вины, испытываемое ею. Завернув фотографию в шарф, она затолкала сверток в сумку, но все не уходила, что-то удерживало ее.

Она посмотрела на старика, но тот демонстративно отвернулся, не желая встречаться с нею глазами.

Решив воздержаться от прощальных реплик, она направилась к двери.

— Сука! — раздалось ей вслед.

Слово вонзилось ей в спину подобно ножу. И как от ножевого удара, почувствовала она резкую боль. Нажав на прохладную гладкую ручку, Стефани открыла дверь, вышла и тихо затворила ее за собой.

В коридоре она устало привалилась к колонне. Стыд и боль пронизывали ее. Она заслужила это. Слишком низко — играть на чувствах людей. Непростительно.

«Нет, простительно, — убеждала она сама себя. — У меня не было другого выхода. И я узнала, что хотела. Разве не так?»

Но Стефани не испытывала радости. Победа оказалась горькой.