"История Мурочки" - читать интересную книгу автора (Шиль Софья Николаевна)

VIII Жизнь идет своим чередом

Дело было весною.

Во дворе стояли роспуски. По черной лестнице вверх и вниз бегали мужики, дворники, Аннушка. Выносили вещи, уложенные еще три дня тому назад.

Мурочка стояла на площадке повыше, чтоб не мешать, и, перегнувшись через перила, смотрела, как выносили старые, хорошо знакомые вещи. Вот несут комод, диван из столовой, на котором спит Дима. Дворник несет большую кадку. Аннушка, вся раскрасневшаяся от беготни, тащит большой узел своих вещей. Внизу кто-то кричит:

— Легче! Не напирай!

— Где глаза-то у тебя? Комод сломаешь! Но, но, поворачивай. Боком, говорят тебе, поворачивай.

Они переезжали.

И весело было и как-то грустно.

Отец купил маленький домик на окраине города. Дети уже побывали там, успели рассмотреть свое новое гнездо.

Дом был деревянный, в один этаж, с мезонином. С одной стороны к нему примыкал маленький сад, с другой — обширный двор, весь в буграх и в ямах, заросший травой. И свету кругом было много и воздуху, и на той улице, где стоял дом, казалось так просторно и привольно. Деревянные невысокие дома с садами тянулись, прерываемые заборами. Народ в этих местах жил все простой, не богатый; магазинов не было, а все лавочки: с красным товаром, с калачами и баранками, с керосином, мылом и дегтем, а на углу продавали сено в большом красном каменном сарае.

И не похоже было, что это тот же каменный мрачный город с звоном конок и шумом и громом колес по мостовой, с трескотней и суетой. И странным и неуклюжим казался большой каменный дом, стоявший один, как воевода, на всю улицу, точно вырос он тут совсем некстати, и ему самому было стыдно перед народом за свои голые красные бока.

Мурочке и Диме все это очень понравилось. Простор и зелень! — ведь этого они раньше не знали. А здесь им будет принадлежать зеленый сад, где теперь цвели тоненькая черемуха и куст лиловой сирени, где росли березки и тополи, смородина, малина и крыжовник, и, кроме того, для их игр есть большой зеленый двор, хотя весь в буграх и ямах, зато сплошь заросший густою молодою травой. Двор был еще заманчивее сада.

С самого утра уже выносили вещи из ста рой квартиры, и дети бродили то по опустелым комнатам, то по двору. Дима ходил по детской и смотрел, не забыл ли он чего. Книги его и инструменты (он любил столярничать и не давно получил в подарок полный набор инструментов) давно были аккуратно уложены им в большой ящик. Вообще Дима стал неузнаваем. Тетя Варя любила его больше, чем других детей. Он приучился к порядку, стал беречь свои вещи, учился в гимназии хорошо, был вежлив с тетей Варей и с немкой Агнесой Петровной. Но весь этот лоск был только внешнего свойства. В душе у Димы было совсем не так чисто и благополучно, как в его гимназическом дневнике. Дима был один при взрослых и совсем другой с товарищами и вообще с детьми. Еще милая няня часто называла его озорником, потому что ведь при ней он не стеснялся показывать себя, каким он был. Теперь, при гувернантках, он выучился притворяться, а между тем исподтишка дразнил и обижал Мурочку, отнимал преспокойно вещи у Ника и грозил ему кулаком, так что Ник, готовый уже разреветься, замолкал с разинутым ртом.

Это очень грешно, но Мурочка не любила Димы. Она часто с ним ссорилась, заступалась за Ника и за себя и изо всех сил колотила его своими кулаками, когда он ее обижал. Но Дима только смеялся и показывал ей язык, потому что Мурочкины кулаки были ничто в сравнении с теми кулачищами, которыми его тузили в гимназии.

Вообще надо сказать, что Дима огрубел в гимназии и привык драться, потихоньку обижать, а бранился он теперь так, что «дурачье» было у него самое еще безобидное слово.

Все те гувернантки, которых столько пере бывало в доме после ухода няни, оставались недолго и не могли разобрать, где у Димы кончалось притворство и где начиналось у него откровенное его поведение, и так все шло шито-крыто, а Дима пользовался тем временем особенной любовью тети Вари.

И сколько немок видели перед собою дети одну за другою!

Была сначала робкая молоденькая немка Доротея Васильевна, которую Дима для сокращения называл просто Дура. Она оставалась недолго и по вечерам, ложась спать, все плакала. Она чувствовала себя такой несчастной в этом доме, где никто ей не сказал ласкового теплого слова, а мальчики так озорничали, дрались и ругались. Мурочка тоже была с нею холодна и враждебна, — не могла простить, что из-за неё ушла няня.

Она молчала и не хотела учиться говорить по-немецки, как ни уговаривала ее Доротея Васильевна.

И кончилось дело тем, что тетя Варя ей отказала.

Бедная девушка сидела в детской у окна и тихонько плакала. Она не знала, как быть, куда ей деваться. Сердце Мурочки дрогнуло; она подошла к пей, обняла, поцеловала и сказала:

— Душечка, Доротея Васильевна, не сердитесь на меня. Я не могла. Я не хотела, чтоб вы были вместо няни. А теперь я вас очень люблю. Очень люблю! Только уходите от нас, пожалуйста. Всё равно Дима вас обижать будет. Уж он такой.

От ласковых слов Мурочки молодая девушка еще пуще расплакалась и рассказала ей всю свою жизнь: как были у неё отец и мать и оба умерли, а она одна выросла, и теперь некому о ней позаботиться, только Бог её защитник.

На другое утро Доротея Васильевна ушла, и расстались они с Мурочкой, как друзья.

Тогда они обе не думали, что им придется еще встретиться в жизни и жить под одной кровлей.

Вторая немка была, точно нарочно, такая бедовая, что когда Варвара Степановна говорила одно СЛОВО, она ей отвечала десять слов. Она и детей наказывала, сколько хотела, — драла за уши Ника, ставила в угол Мурочку. И некому было пожаловаться на нее, потому что тетя Варя все молчала и старалась быть любезной с нею. Но потом из-за какого-то пропавшего чулка в детской поднялась целая буря, и немка кричала, что такой злой дамы еще в жизни своей не встречала и что она знает, кому это надо рассказать.

Тетя Варя почему-то и на этот раз простила немке, и она прожила еще месяц, а по том вдруг сама ушла, сказав, что ей надоели дети.

Потом поступила к ним совсем необразованная, неопрятная и глуповатая девушка. Она не умела обращаться с детьми, не умела учить их немецкому языку, сидела весь день и шила. А Дима хозяйничал в детской, как башибузук. В её время случилось, что Дима чуть не проколол перочинным ножом глаз Нику, его пришлось лечить, и долгое время боялись, что Ник ослепнет на раненый глаз. Но, к счастью, дело обошлось благополучно. Дети ходили неряшливые, унылые. Ник по болезни еще больше капризничал, и Мурочка чувствовала себя одинокой и несчастной.

Раз как-то она случайно выбежала вечерком в кухню, и кого же увидела? Няню.

Она сидела у Аннушки, пила чай. В первый раз решилась она заглянуть к своим «деткам».

— Драгоценная! Золотая! — шептала Мурочка, крепко, изо всех сил обнимая старушку. И плакала же Мурочка, и целовала ее в сморщенные щеки, и гладила ее по руке, и смотрела в глаза.

Няня рассказывала, что живет теперь в доме, где один мальчик, и что хорошо ей, а все-таки скучно без Мурочки, и Ника, и Димы.

Потом Мурочка тихонько позвала Ника, и Ник тоже шепотом говорил с няней и ласкал ее, как никогда раньше не ласкал, и потом оба они просили няню еще приходить поскорее и на цыпочках вернулись в детскую такие счастливые и тихие, и так любили они в эту минуту и няню и друг друга!

Как ни старалась тетя Варя поладить с немкой, а все-таки пришлось ей отказать. Потом стали приходить другие, и от всех тетя Варя слышала одно и то же замечание:

— Говорят, сударыня, что жить у вас невозможно.

И с большим трудом, наконец, достали Агнесу Петровну, которая жила теперь уже пол года, держала себя гордо и неприступно, отказалась спать за печкой и устроила себе уголок за ширмами, там, где раньше стояла кровать Димы.

Она не допускала вмешательства Варвары Степановны в жизнь детей и просила, раз ей доверили их, позволить воспитывать их самостоятельно.

И в третий раз детям пришлось узнать чужую волю над своею жизнью.

С приходом Агнесы Петровны дети как-то подтянулись и приободрились.

Она зорко следила за Димой и ловко выводила наружу все его проказы. Дима стал её бояться так, как вначале боялся тети Вари. Но он вместе с тем не мог не уважать её, потому что она была замечательно справедлива.

И она стыдила его, пренебрежительно относилась к его успехам в ученье и говорила, что вызубрить наизусть еще не великая заслуга.

Её любимец был Ник. Она живо отучила его капризничать. И случилось это так.

Ник уже выздоровел и ходил без по вязки на глазу, но все еще по старой памяти ныл и приставал ко всем.

Агнеса Петровна сидела у своего рабочего столика и вышивала себе красивое полотенце. Она несколько раз уже говорила спокойно Нику:

— Фуй, стыдись. Большой мальчик, а все ведешь себя, как маленький.

Ник приставал к Мурочке, чтоб она поиграла с ним, а Мурочка списывала немецкую сказку.

— Ник, ты сейчас перестанешь, — сказала опять Агнеса Петровна.

— А я — все-таки буду. Хочу, чтоб она играла, хочу, хочу, хочу!

Тогда Агнеса Петровна встала и сказала: Ты не слушаешься меня. И вчера не слушался и третьего дня. Я больше не могу тебя воспитывать. Я скажу тете Варе, чтоб она от дала тебя в приют.

Ник присмирел и исподлобья смотрел на Агнесу Петровну. Он знал, что тетя Варя всегда исполняет её желания, и знал еще, что Агнеса Петровна всегда говорить правду, одну правду.

— Есть такой приют, где исправляют и воспитывают детей, больных детей. Ведь ты болен, должно быть. Здоровые дети всегда веселы и спокойны. Пойдем вместе к тете Варе, поговорим с нею.

После таких слов Ник стал просто совсем другим человеком. Агнеса Петровна в тот же вечер рассказала детям подробно, где тот приют для несчастных больных детей и как их там лечат и воспитывают.

Так шли дела в детской.

И вот теперь они переезжали в новый дом.

Мурочка постояла-постояла на лестнице, потом вошла в опустелую, просторную и странную квартиру, прошла через коридор в пустую детскую, где только лежало на подоконник их верхнее платье, и подошла к окошку.

Там, напротив, по-прежнему жили портнихи, шили весь день, с утра до вечера, согнувшись над работой. Оттуда ее заметили, и черноволосая девушка, которая шила на машинке, стала кланяться и улыбаться. Мурочка тоже поклонилась и долго смотрела на нее, мысленно прощаясь со всеми этими незнакомыми девушками, которые были свидетельницами её мирной детской жизни.

Мурочка вскочила на подоконник, отворила форточку и звонко крикнула им:

— Мы уезжаем! Прощайте!

Окно напротив распахнулось, темноволосая девушка перегнулась из него и тоже сказала:

— Прощайте, Мурочка!

И за нею выглянули другие; все подбежали к окну и, выглядывая из-за плеч друг дружки, кланялись Мурочке, улыбались и говорили: «Прощайте! Прощайте! Прощайте!»

— Будьте счастливы! — сказала черноволосая девушка.

— И вы все будьте счастливы! — крикнула Мурочка звенящим голосом.

— Ах, что ты там делаешь? — послышался позади голос Агнесы Петровны.

Мурочка проворно поклонилась еще раз и рукой послала соседкам воздушный поцелуй и слезла с окна.

— Это милые девушки, мои знакомые, — сказала она. — Я хотела проститься с ними.

Агнеса Петровна поглядела на открытое окно, где были видны русые и темные головы, и тоже поклонилась им дружелюбно.

Вот уже возы тронулись; вышли отец и Ник, тетя Варя и Дима, Агнеса Петровна Мурочка, и все уселись в пролетки; Аннушка поставила на колени тети Вари клетку с канарейкой, и они отъехали навсегда от дома, где родилась Мурочка, где родился Ник, где прошли-пролетели печальные и веселые дни.