"Кольцо обратного времени" - читать интересную книгу автора (Снегов Сергей Александрович)

4

Как страшно изменился Андре! Ольга предупреждала, что я его не узнаю, — я только посмеивался. Не могло быть такой ситуации, чтобы я не узнал самого близкого друга! И я, конечно, сразу узнал Андре, когда «Орион» повис над причальной площадкой Третьей планеты и Андре ворвался в распахнутые ворота корабля. Но я был потрясен. Я оставил Андре измученным, еще не оправившимся от безумия, но живым, даже энергичным человеком средних лет. Сейчас меня обнял старик — суетливый, нервный, беловолосый, морщинистый, преждевременно одряхлевший…

— Да, да, Эли! — со смешком сказал Андре, он сразу уловил произведенное им впечатление. — В непосредственном соседстве с бессмертными галактами мы почему-то особенно быстро стареем. Виной, вероятно, чертова гравитация на этой планетке, закручивания и раскручивания пространства тоже не способствуют биологической гармонии. Помнишь Бродягу? Тот мощный мозг, который ты почему-то захотел воплотить в огромное тело игривого дракона?

— Надеюсь, он жив?

— Жив, жив! Но за драконицами давно не гоняется. Впрочем, мыслительные способности у него в порядке.

Мы высадились на планету. Я не описываю рейс «Ориона» в Персей. Для последующих событий впечатления этого перелёта значения не имеют. Укажу лишь, что Олег задержался на Земле набирать экипажи для кораблей и намеревался прибыть в Персей следующим рейсом. Не буду описывать и все встречи на Третьей планете, они интересны лишь для меня с Мэри. Я остановлюсь только на одном событии из тех, что не оказали влияния на последующие. Я говорю о впечатлении от нынешнего пейзажа Третьей планеты.

Мы летели с Мэри в обычной авиетке, такой же как и на Земле. В нашу память навечно врезался страшный облик грозной космической крепости разрушителей — голая свинцовая поверхность с золотыми валунами. Теперь не было ни свинца, ни золота — всюду, куда хватало глаз, синели леса, поблескивали озерки и реки.

— Я хочу здесь опуститься. — Мэри показала на стоявший отдельно холмик, вершина его была пока свободна от напиравших снизу кустов.

Мы вышли из авиетки и впервые почувствовали, что находимся на прежней планете. Гравитационные экраны авиетки предохраняли от страшного ее притяжения, в районе Станции оно вообще не превосходило земное, а здесь нас буквально прижало к грунту. Я не мог выпрямиться, в голове у меня зашумело, я сделал шаг, другой и пошатнулся. Меня поддержала Мэри, она легче справилась с перегрузкой.

— Сейчас я не сумел бы совершить тот поход от места высадки к Станции, — сказал я, силясь усмехнуться.

— Ты узнаешь это место, Эли? — спросила она.

— Нет.

— У подножья этого холма умер наш сын…

Прошлое прояснилось в моей памяти. Я с опаской поглядел на Мэри. Она улыбнулась. Меня поразила ее улыбка — столько в ней было спокойной радости. Я осторожно сказал:

— Да, это самое место… Но не лучше ли нам уйти отсюда?

Она обвела рукой окрестности:

— Я так часто видела в мечтах этот золотой холм и мертвую пустыню вокруг! И всегда вспоминала, как страстно желал Астр, чтобы металлические ландшафты забурлили жизнью. Помнишь, как он назвал себя жизнетворцем? На никелевой планете это было легко, там невысокая гравитация. Но и здесь удалось привить металлу жизнь. Я хотела узнать, как чувствуют себя наши новые растения, специально выведенные для местностей с повышенным тяготением.

— Это те растения, созданием которых вы занимались в Институте астроботаники?

— Которыми я одна занималась, Эли! Это моё творение специально для третьей планеты. Это мой памятник нашему сыну. Астр мог бы быть доволен, его желание осуществилось. Теперь возвратимся на Станцию.

Два других события, которые я упомяну, непосредственно связаны с экспедицией.

Среди встречавших не было Бродяги. Лусин, чуть ступив на грунт, побежал к дракону. В какой-то степени Лусин — создатель этого диковинного существа и гордится им больше, чем другими своими творениями. Бродяга хворал, лекарства уже не помогали. Лусин с горестью сообщил, что Бродяга излишне человечен, хотя и вмещен в нечеловеческую форму, не только бессмертия, но и солидного долголетия ему, как и людям, привить не удается.

— Хочет видеть. Очень. Тебя, — высказался в своей обычной отрывистой манере Лусин, и на следующее утро мы направились к дракону.

Внешне Бродяга почти не изменился. Летающие драконы не худеют и не толстеют, не выцветают, не седеют, не рыхлеют. Бродяга был таким же, каким я видел его при расставании, — оранжево-сизый, с мощными лапами, с огромными крыльями. Но он уже не летал. Завидев нас, он выполз из своей норы и с усилием заскользил навстречу. Волноподобные складки с прежней быстротой перемещались по спине и бокам, массивное туловище извивалось с прежним изяществом, длинный, бронированный прочной чешуей хвост приветственно взметнулся трубой, крылья с грохотом рассекали воздух. Но все эти такие знакомые движения были обманчивы, они не могли уже поднять Бродягу над грунтом — дракон из летающего превратился в ползающего. И огня от него исходило поменьше: пламя, прежнего багрового цвета, было пониже, а синий дым — пожиже. Я не иронизирую, я говорю это с грустью.

— Привет пришедшему! — услышал я так давно не слышанный хрипловатый, шепелявый голос. — Рад видеть тебя, адмирал! Садись мне на спину, Эли.

Я присел на лапу и шутливо ударил ногой по бронированному боку:

— Ты еще крепок, Бродяга! Хотя, наверно, молодых драконов не обгонишь.

— Отлетался, отбегался, отволочился — все определения моего сегодняшнего бытия начинаются на «от», — безжалостно установил он и вывернул ко мне чудовищную шею, выпуклые зеленовато-желтые глаза глядели умно и печально. — Не жалуюсь, Эли. Я пожил всласть. Все радости, какие могло доставить существование в живом теле, я испробовал. Чем сильнее радости, тем они короче. Мне скоро умирать. Будь уверен, я не потеряю спокойствия, когда придет час прощаться с жизнью.

Продолжать разговор в таком унылом ключе я не хотел. Я весело запрыгал на твердой лапе дракона.

— На Земле разработаны новые методы стимулирования организма. Мы испробуем их на тебе, и ты еще покатаешь меня над планеткой. Только не бросай на грунт, как ты однажды проделал.

Он иронически усмехнулся. Он все-таки единственный из драконов, кому удалось придать осмысленность гримасам морды, — остальные просто разевают пасти, выпыхивая дым, и не поймешь, то ли зевают, то ли собираются проглотить тебя. Я чувствовал себя виноватым перед драконом. В прежнем своем воплощении, в образе правящего Мозга-мечтателя, он мог бы десятикратно пережить нас всех. Я наделил его телом, но радости телесного бытия кратковременны и завершаются неотвратимой смертью. Хоть и поздно, но я с пристрастием допрашивал себя, правильно ли я поступил.

А вторым важным событием была встреча с Эллоном.

Мы пошли в мастерскую Эллона вшестером — Мэри, Ольга, Ирина, Орлан, Андре и я. В прошлом я не раз опускался в недра планеты, в сгущение её чудовищных механизмов, но так глубоко ещё не добирался. Андрэ говорил, что надо падать в лифте всего триста километров, но показалось, будто мы рушились вниз километров с тысячу, если не больше. Если бы грешникам — учитывая, что в аду нет скоростных лифтов, — приходилось бы ползком пробираться в такие глубины, то одно сошествие в ад являлось бы наказанием вряд ли меньшим, чем последующее кипение в серных котлах.

В огромном солнечно-светлом зале нас встретил Эллон.

Я должен описать его. Он стоит передо мной. Я подхожу к нему. Я всматриваюсь в него. Я стараюсь понять, чем порождено то впечатление, какое он неизменно производил. Я придирчиво допрашиваю себя, не изменится ли впечатление от пристального разглядывания, от долгого изучения. Ничто не изменяется. Все правильно. Ошибок нет. Если и встретилось мне в жизни существо, в полном смысле слова необыкновенное, то имя этому существу — Эллон!

Он прежде всего такой же, как все разрушители — как все демиурги, поправляю я себя, чтобы не обидеть никого из них, — и уже это одно необыкновенно на наш человеческий взгляд. Он не подошел к нам, только повернул голову на высокой, по-змеиному крутящейся шее. Орлан в знак приветствия поднимает и вхлопывает в шею голову, Эллон не удостоил нас приветствием. Он просто не знает, что такое приветствования, он не обучен таким поступкам. Он ограничился тем, что молча рассматривал нас. Нет, не рассматривал — пронзал, ослеплял, уничтожал фосфорически пылающими глазами, такие выспренние сравнения в данном случае уместней.

А Орлан оробел. Я видел Орлана в сражениях, в дипломатических переговорах, на важных совещаниях — неизменно спокойным, объективным, решительным и бесстрашным. Я был уверен, что хорошо его знаю. Он не поднял, а вжал голову, он говорил — для нас — на отличном человеческом языке, но голос звучал робко, почти заискивающе.

— Эллон, люди пришли познакомиться с твоими свершениями, — сказал Орлан этим странным для него голосом. — Надеюсь, тебя не обременит наше посещение?

— Смотрите и восхищайтесь! — на таком же отличном человеческом языке ответил Эллон и широким жестом длинной, гибкой, бескостной руки обвел помещение. Рот его широко осклабился, синеватое лицо порозовело, вероятно, от удовольствия.

Но смотреть было нечего. Кругом были механизмы, и около них сновали демиурги. Вся планета представляет собой скопление механизмов, по виду не определить было, чем эти, в зале, отличались от тех, что образовывали тысячекилометровые толщи планетных недр. Орлан уловил наше недовольство и возразил:

— Будет лучше, если ты дашь пояснения, Эллон.

Эллон порхающим шагом шествовал вдоль стен зала и касался рукой механизмов, объясняя их назначение и своеобразие конструкций. Он двигался вперед, а голова была повернута назад, на нас: все демиурги могут свободно выкручивать голову, но так далеко, на полных сто восемьдесят градусов, выворачивать ее был способен лишь Эллон. И я, не вслушиваясь в объяснения, смотрел только на него, на его лицо, старался разобраться не в смысле речи, а в звуке голоса, мне это почему-то казалось важней, чем вникать в детали механизмов, все равно я мало бы что в них понял — я плохой инженер.

И чем настойчивей я всматривался в Эллона, тем прочней утверждалось во мне впечатление необыкновенности.

Он смеялся. Он широко раскрывал рот в беззвучном хохоте. Объяснение было серьезное, высококвалифицированное, в этом сомнений нет у меня и сейчас, а гримаса — издевательская. Огромный жабий рот пересекал всё лицо от уха до уха, рот был раза в два больше, чем у других демиургов: пугающе подвижная, извивающаяся, кривящаяся впадина перехлестывала лицо, а над темной, живой, меняющейся, я бы даже сказал — струящейся от уха к уху безгубой впадиной грозно светили огромные сине-фиолетовые, пронзительно-неподвижные глаза. Я не робкого десятка и не слабохарактерный, но и меня почти гипнотизировало сочетание дьявольски меняющихся саркастических гримас и зловещих глаз.

Закончив обход зала, Эллон сказал (лишь одни эти слова я запомнил из всего объяснения):

— Ни люди, ни демиурги, ни тем более галакты еще никогда не имели столь совершенно вооруженных кораблей. Если бы хоть один из нынешних звездолетов был у нас, когда человеческие эскадры вторглись в Персей, события развернулись бы по-иному.

Я сухо поинтересовался:

— Тебя огорчает, Эллон, что события не пошли по-иному?

Он с полминуты молчаливо хохотал, прежде чем ответил.

— Не огорчает и не восхищает. Я устанавливаю факт, не больше.

Ольга стала о чем-то расспрашивать Эллона, ее перебивала Ирина, в ней причудливо сочетается порывистая эмоциональность отца с инженерной дотошностью матери. Я отвел Андре в сторону:

— Созданные демиургами механизмы великолепны, я в этом уверен. Но кто командует ими? Не совершаем ли мы просчёта?…

Он нетерпеливо прервал меня. Вероятно, только это одно сохранилось в нем от старого Андре без изменения: он по-прежнему ловит мысль на полуслове и все так же не церемонится с собеседниками.

— Можешь не волноваться! Эллон конструирует механизмы, командую ими я. Их пусковые поля замыкаются на мое индивидуальное мозговое излучение. А когда эскадра выйдет в поход, я передам управление ими Олегу и капитанам кораблей.

Мы поднялись на поверхность. В лифте Ирина восторженно объявила:

— Какой он удивительный, демиург Эллон! Нисколько не похож на других! — Она понизила голос, чтобы Орлан не услышал. — Они все кажутся мне уродами — Эллон один красавец! И какое совершенство инженерных конструкций. Эли, вы разрешите мне на корабле работать в группе Эллона?

— Где захочешь, — ответил я. Если говорить о моем личном впечатлении, то как раз Эллон показался мне куда безобразней всех других демиургов.

В гостинице Мэри сказала мне:

— Я не имею права вмешиваться в распоряжения научного руководителя экспедиции, но обсуждать действия мужа могу. Я недовольна тобой, Эли.

— Я плохо одет, Мэри? Или совершил очередную бестактность? Или обидел кого-нибудь?

— Меня пугает Эллон, — сказала она со вздохом. — Он настолько страшен, что даже красив в своем уродстве, тут я могу согласиться с Ириной. Но каждый день встречать его на корабле!.. И как Ирина смотрела на него! Если бы она так смотрела на мужчину, я сказала бы, что Ирина без памяти влюбилась.

— Пусть влюбляется, — великодушно разрешил я. — Сам я, если помнишь, некогда тоже влюбился в Фиолу — нечеловеческое существо. Чувства эти безвредны уже по одному тому, что бесперспективны. Не взять Эллона с собой мы не сможем: он ведь объявлен инженерным гением. Боюсь, в тебе говорит человеческий шовинизм, а в нашу эпоху звездного братства надо безжалостно истреблять все виды шовинизма. Надеюсь, я убедил тебя такой железной формулой?

— Ты убедил меня тем, что безнадежно пожал плечами, — сказала она, грустно улыбаясь. — Не обращай внимания на мои настроения. Они порождаются не от умных рассуждений, как у тебя или у Ольги, а от дурацких темных предчувствий…

Я часто потом вспоминал этот разговор с Мэри в гостинице на грозной Третьей планете Персея.