"Лето с чужими" - читать интересную книгу автора (Ямада Таити)

Глава 8

Свернув с торговой улицы в переулок, я как можно тише поднимался по железной лестнице, когда меня опять начал пробирать страх. Не дойдя до последней ступени, я остановился.

Кто эти двое на самом деле?

Какие-нибудь лиса и барсук?

Когда они погибли, отцу было тридцать девять, матери – тридцать пять. Просто не может быть, чтобы они жили в этом доме в облике тридцатишестилетней давности.

Какой неопределенной ни была бы реальность, существуют вещи возможные и невозможные, и для сорокавосьмилетнего мужчины утрата способности их различать – своего рода крах.

Не потому ли я с такой легкостью воспринимаю нереальность и примчался сюда на такси, что пренебрежительно отношусь к собственной жизни?

Я не сомневался ни секунды.

Первая часть сценария готова, и вышла совсем неплохо, я нахожу в себе силы этому радоваться. И вовсе не собираюсь в отчаянии доверяться нереальности.

Однако сомнений у меня не было: поднимись я сейчас на последнюю ступеньку, пройди по коридору второго этажа – там, в самой дальней квартире, окажутся родители. Или, по крайней мере, как две капли похожие на родителей люди. И эти реальные существа настолько дороги моему сердцу и приятны, что в конечном итоге у меня нет сил сопротивляться их притягательности.

Возможно, иногда я переступаю край действительно опасного круга, но именно поэтому – заверни я с этого места назад, что у меня останется? Люди в здравом уме вряд ли станут взбираться по этой лестнице. Но что из того, сохрани я в себе рассудок? Если подумать, ничего особого моя жизнь и так собой не представляет.

Я поднялся на второй этаж.

От отца и матери меня отделяет десяток-другой шагов.

Я представил их, и мне стало не по себе. По телу разлилось оцепенение. Интересно, как это – встретиться с тридцатилетними родителями, признать друг в друге родных людей и после этого заговорить…

… в принципе есть о чем. Мне о многом хотелось им рассказать. О своем отрочестве, о мыслях в ту пору.

– Хидэо! – раздался за спиной голос отца. Но я не смог сразу обернуться. – Что ты там делаешь?

Голос уже совсем рядом. Меня похлопали по правому плечу, после чего отец прошел мимо и направился к двери квартиры. Не оборачиваясь, спросил:

– В кэтч-бол сыграем?

– Где? – Но отец уже зашел внутрь. Я двинулся за ним и, как и в прошлый раз, остановился в проеме двери, открытой настежь, чтобы лучше сквозило. – Здесь разве есть такое место?

– Не может быть! Откуда ты взялся? – улыбнулась мне мать, моя посуду.

– Смотрю – стоит. – Отец, смеясь, уселся на подоконник в конце коридора и распечатал новую пачку. Видимо, ходил за сигаретами.

– Здравствуйте, – сказал я голосом двенадцатилетнего ребенка.

– Заходи, – сказала мать.

– Давай, давай, разувайся.

– Мы только один раз, – начал я, разуваясь, – играли с тобой в кэтч-бол – на площади перед Международным театром.

– Не может быть, чтобы один.

– Нет, может. Потому и помню, что один. Мне потом во как хотелось поиграть еще… Долго-долго.

– Ну тогда пошли.

– Действительно, сходите, – сказала мать.

– Есть какой-нибудь парк?

– Да можно прямо на дороге. Какая разница!

– А получится?

– Там на всех магазинах опущены жалюзи. До семнадцатого числа куда ни пойдешь, никого нет.

Точно, ведь самый разгар «обона».[12] Вот почему в Токио все как вымерло. Выходит, бар был пуст не только потому, что я заглянул туда в рабочее время.

Отец порылся на нижней полке ниши и достал оттуда перчатки. Две изрядно пользованные, старые, но их я не помнил.

– Хорошие перчатки.

– Не зря у нас были резиновые мячи.

Точно. У отца имелись и твердые мячи, но мне играть ими было еще рано, и отец не давал. А так хотелось поиграть с ним твердыми. Но он в ту пору был очень занят, и мы сыграли один-единственный раз. Он до беспамятства играл в бейсбол со своими товарищами из других ресторанов суси, а о своем единственном сыне и не задумывался.

– Ну, мы пошли.

– Давайте.

Мы с отцом вышли на улицу, но оказалось, что сыграть в торговом квартале не удастся. Действительно, большинство жалюзи опущено, да и машин стояло меньше обычного. Но даже так перебрасывать друг другу мяч в таком месте мы не могли.

– Ничего не поделаешь. Пошли туда, – бодро прошагал мимо меня отец.

Забавно. В детскую пору я считал его упертым задирой. Но оказалось, что он вполне покладистый малый: с лету оценил ситуацию и, понимая всю ее безысходность, не сдрейфил отступить и принялся с важным видом искать другое место.

Радостно от таких маленьких открытий. Мне – сорок восемь, но стоило на улице перед храмом поймать первый посланный отцом мяч, как я вдруг вернулся в свои двенадцать.

Хороший бросок, выверенный.

– Ну, ты, отец, даешь!

– Знай наших!

Пропуская редких прохожих и машины, мы почти час перекидывались мячом. На душе было легко – с каждым броском пустота от долгого отсутствия родителя словно заполнялась. Показалась и скрылась в переулке машина, и я радостно посмотрел ей вслед: современная, а за нею стоит отец.

– Едет, едет.

– Угу.

Интересно было раз за разом прижиматься к высокой ограде храма.

– Ну, что, хватит? Пошли домой? – спросил отец. – А то мать ворчать будет.

От самих его слов веяло свежестью. Меня умиляла походка отца, осанка молодцеватого мастерового, его жесты. Да, совсем не так все это выглядело в мои двенадцать.

В доме на подносе стояли тарелки с вареными стручками бобов, холодным тофу под соевым соусом, а также три стакана.

– Эх, был бы у нас душ, – опять посетовала мать.

– И куда ты собираешься его это… втыкать? – Отец, раздетый по пояс, обтирался полотенцем. Тело не загорелое, но с красивыми линиями мускулов.

Я снял рубашку и тоже ополоснулся над раковиной.

Телевизор включен. Показывают школьный бейсбол.

Вращается вентилятор.

– Хидэо, иди сюда, – позвала мать.

Я уселся между родителями, стакан наполнили пивом.

– Ты что, сегодня в вечернюю? – спросила мать.

– Ушел я оттуда, слышь? У-шел.

– Вот оно что. Опять?

– Вот только не надо упреков. Или что – у нас есть нечего?

– Так-то оно так…

– Что я, нанялся? Никто, кроме меня, лепить не умеет. Стойка и пять столов. Они мне: «В сентябре выпишется мастер, потерпи всего месяц…» А с клиентами что будет, пока я терплю? Я же не могу на всех разорваться. Налепишь наспех – потом стыда не оберешься. Клиенты ворчат. В последнее время, правда, спокойные пошли, не скандалят, но дело-то не в этом.

– Понятно. Ладно, а то Хидэо пришел…

– Сама начала.

Я был вне себя от счастья. Когда они умерли, телевизоров еще не было. И пиво, и бобы, и тофу доставались с большим трудом. К тому же вентилятор у них – новый.

Как я за вас рад, мама. Как хорошо, что вы так живете, отец…

– Брось издеваться над пивом, это же не виски, – сказал отец.

– В самом деле. Не стесняйся. Деньги у нас есть, – сказала мать.

Я залпом выпил, мать сразу же подлила из бутылки.[13]

Мне захотелось купить им душ. И кондиционер. Привезти пива – да побольше. Но, пожалуй, ничего из этого не выйдет. Как в кинопавильоне: все выглядит реально, однако реальности здесь нет. Стоит мне уйти, как они вдвоем замрут, поблекнут и испустят дух.

– Выходит, ты живешь писательством?

– Да, пишу сценарии телесериалов. Солидно, да?

– Чего солидного? Писаки-то как раз жизни и не знают. Только строят из себя, а сами – ссыкуны. Если честно, терпеть их не могу.

– Ты чего такое говоришь собственному ребенку?

– Я не говорю, что он такой. Я только сказал, что они почти все такие. Малодушные писаки.

Я с интересом наблюдал, как важничает отец, по годам – моложе меня. Но с другой стороны, я ощущал некую пустоту. Как бы ни говорил отец в своей манере, говорит он лишь то, что думаю я сам.

Живущие здесь родители – не те, прежние, а лишь плод моей фантазии. Настоящих мертвых родителей, как ни старайся, уже не воскресить. Нужно прекратить этот онанизм. А с другой стороны, видя перед собой не иллюзию – живое, я задавался вопросом: «С чего ты взял, что они – плод твоей фантазии?»

– Отец, – сказал я, – дай-ка я пожму тебе руку.

– Пожмешь руку?

– И тебе, мама.

– Что, уходишь? Уже?

– Давай поужинаем.

В самом деле. Признаться, их слова звучали щемяще.

– Нет. Просто захотелось пожать вам руки.

– Запросто.

Отец подал руку, и я крепко ее пожал. Почувствовал ответную силу. Сам сжимать свою собственную руку я не мог.

– Держи пять, – сказала мама.

Маленькая рука – слегка шершавая, но при этом мягче, чем у отца.

Я попытался запомнить это прикосновение. Его нельзя было назвать иллюзией.

– Кстати, отец, – захотел я проверить еще одно не свое ощущение, – помнишь «цветочные карты»?

Я вспомнил, как родители доставали их, когда приходили гости.

– С чего это ты?

– Они остались, мам?

– Конечно. Правда, мы уже давно ими не играли.

– Научите меня, а?

Как играть, я не знал. Научит меня отец, я буду помнить правила игры и расставшись с ним, а значит, никакой он не «плод».

– Вот так-так!.. Писатель, а не знает, как играть в карты?

– Раньше увлекался маджаном…

– Во что – в «кои-кои»?

– Все равно. В «хати-хати»[14] играют втроем.

– А говоришь, не знаешь.

– Только это и знаю.

– Может, в составление цветов? – предложила мать.

Я понятия не имел, что это такое.

– Научите.

Если смогут научить, значит, и отец, и мать – однозначно не я сам. Иллюзией их уже не назовешь. Они, без сомнения, настоящие.

Мать принесла карты, отец вытащил их из коробки и начал эффектно тасовать.

– Ну, поехали. Что карты – это месяцы, знаешь?

– Месяцы?

– Как ему объяснять? Он даже этого не знает. Это… Нет, не так… – Отец навалился на край подноса.

Закачалась и чуть не упала бутылка пива, я едва успел ее схватить. Мать отодвинула поднос.

– Та самая игра – «составление цветов», – про которую говорила мать, еще называется «дурацкие цветы». В нее могут играть даже дураки. Ну что?

И, усевшись на татами, молодой отец со знанием дела начал увлеченно объяснять.