Ованес Туманян
Стенание

[Стенание – пролог не переведен]

С той поры уже минуло несколько лет.

Я на родину шел, и в тенистой теснине,

Где с гортанным журчаньем распелся Дебет

И течет, от начала времен и поныне,

Где Ахпат-Санаины с обрывистых скал

Молча молятся, руки воздев к небосводу,

Там, застигнутый мраком, приют я сыскал,

На ночлег напросясь к старику-садоводу.

Он возился, ворчливо ропща на судьбу

Под одним из деревьев плодового сада.

– Здравствуй, дед!.. И ладонь прислонивши ко лбу,

Он взглянул на меня: – мол, чего тебе надо?

С холодком на привет мой ответствовал дед,

Осмотрел подозрительно, снова и снова,

И повел к шалашу, за собою вослед,

Нежеланного, чуждого гостя ночного.

Я молчал, а старик бормотал на ходу:

– Мы пропали; житья нам не будет на свете,

Коль в такие ущелья, на нашу беду,

Проторили дорогу бездельники эти.

Горожанин проник в наш глухой уголок

Не с добром, – знать опять увеличили подать.

Хочет выведать: как бы содрать им налог,

А иначе – зачем ему здесь колобродить?

Хочет вынюхать: где еще водится скот

И в хлевах не пустуют кормушки да ясли,

Чья жена не увяла еще от невзгод

И в глазах у нее огоньки не погасли.

Все лесные стволы он сочтет по пути,

Словно вор, станет рыться в отцовских могилах;

Он сочтет: сколько за день яичек снести

Наша сельская курица в силах.

Ишь, какую он шапку чудную надел!

И 6 одежде чудной… Здесь таких не бывало.

Старикан приумолк, тяжело закряхтел,

Опираясь на заступ, шагал он устало.

В шалаше предложил он устроиться мне

– Землю ветхою тканью покрыв шерстяною,

Усадил меня, сам же застыл в тишине,

Продолжая стоять на ногах предо мною.

Поднял голову, взор на пришельца вперил,

Что некстати себя навязал ему в гости,

И раскатистым голосом заговорил,

Не скрывая ничуть отвращенья и злости:

– Спрос не грех, господин! К моему шалашу

Ты откуда пришел, и куда ты с рассвета

Дальше двинешься? Кто ты? Скажи мне, прошу…

И старик продолжал, не дождавшись ответа:

– Кто б ты ни был, я счастья желаю тебе,

Долгой жизни,здоровья, удачи в дороге,

Чтоб ты мог сострадать нашей горькой судьбе,

И узнал,- как живет земледелец убогий.

Наши дни издавна преисполнены тьмы,

Люди здешних ущелий вконец обнищали.

Мы всего лишены, обездолены мы,

Царь небесный лишь знает о нашей печали.

Ты ученый, ты умный, ты сердцем не злой,

Устреми же на нас твои взоры благие,

Убедись, как в горах, с каменистой землей

Мы воюем, – голодные, полунагие.

Что руками добудем – не можем до рта

Донести. Погляди: столько пролито пота,

И опять голодуха, опять нищета, -

Бесполезны старанья, напрасна работа…

– Отчего же, в таком благодатном краю

Голодает народ, передышки не зная?

Может быть истощили вы землю свою,

Или ваших лишений причина иная?

– Как сказать… Да прославится имя царя,

Да незыблемо правит он в нашей-отчизне.

Я не смею его виноватить зазря.

Пусть господь пресечет наши жалкие жизни!

На кого обижаться? В теченье веков,

Поневоле, стерпелись мы с долей любою…

Ты еще не поведал мне:,кто ты таков?

Я хочу говорить откровенно с тобою!

– Я читаю… – Читаешь! – воскликнул старик, -

Ты псаломщик? Зачем не признался мне сразу?

Погоди-ка немного, я выйду на миг…

Дед покинул шалаш, не закончивши фразу.

Он вернулся с дровами, прибавил огня,

Озарившего темень мерцающим светом,

Вновь приветствовал гостеприимно меня,

И добра пожелал, по старинным заветам,

У костра мы сидели. Внизу, под горой,

Клокотала в ущелье река; временами,

Как дыханье теснины, оттуда сырой

Веял ветер в лицо, пролетая над нами,

И ночные, бессонные птицы подряд

Причитали, потоку плакучему вторя,

Стонет птица-Сестра:- Где ты, мертвый мой брат! [Существует легенда о том, что бог, вняв мольбам девушки-сиротки, обратил ее в ночную птицу, спасая от насильника. Брат погиб, спасая ее честь]

Крик совиный – как стон безутешного горя.

Смутный ужас, и вместе – глухая тоска

Нераздельно-царили средь ночи беззвездной…

Вот донесся откуда-то издалека

Вой голодного волка – зловещий и грозный.

Дед с кряхтеньем прилег по соседству с костром,

Самосадом набил свою трубку большую

И, вздохнув, забубнил, как стихающий гром:

Расскажи мне про город, усердно прошу я!

Расскажи про газеты, про то, что в цене

И про то расскажи, что осталось дешевым,

Про живых и про мертвых поведай ты мне,

Я с другими людьми поделюсь твоим словом.

Говорят, будто трое царей меж собой

Порешили, – хоть это по моему враки, -

Что лишится престола затеявший бой,

И отречься от власти придется вояке.

Нет! Подобному чуду поверить нельзя!

Разве вправду владыки такие бывают?

Искони короли и цари и князья

Разоряют народы, людей убивают!..

– Дед, оставь, ради бога, князей и царей!

Опротивел мне город, газетные сплетни,

Лучше ты о селе расскажи мне скорей,

О его повседневной нужде многолетней!

Уснехвулся угрюмо старик-садовод:

– Что ты ищешь, прийдя к нашим жалким халупам?

Кто не умер еще, тот, конечно, живет;

Так и мы существуем, завидуя трупам.

Корка черствого хлеба – вот наша еда,

Да и та еще где-то мерещится в небе.

Можно ль жизнью назвать прозябанье, когда

Человек не уверен в сегодняшнем хлебе?

Ты хотя бы меня, для примера, возьми:

Мне уж восемь десятков, но в здешнем ущелье

Весь мой век, я совместно с другими людьми,

Бедовал и не знал, что такое веселье.

Всухомятку, все лето, как вьючный осел,

Днем и ночью, толкусь на крутом косогоре.

Воевать мне приходится с тысячей зол,

Не могу превозмочь лишь последнее горе.

От земли – ни убытка, ни прибыли мне.

То, что сад мне дает, на него же я трачу.

Черт с деньгами, когда б они были в мошне!

Я б не жаловался на свою незадачу.

Я за хворст плачу, дабы ночью присесть

У костра; мой шалаш, – ты поверишь едва ли! -

Из-за нескольких веток раз пять или шесть,

Сторожа-лесники меня в суд вызывали!

В незаконной порубке винят, в грабеже,

Объясняешь – никто тебя слушать не станет.

Старший писарь грозит и рычит, и уже

Загребущую лапу за взяткою тянет.

Вор – с одной стороны, волк – с другой стороны;

Чуть замешкался, – тащат из дома, из хлева!

И в своем же добре мы уже не вольны.

То ли вправо бежать, то ли кинуться влево?

Только к старосте ты не ходи, потому,

Что врага наживешь; ведь следы лиходеев,

Разорителей наших, приводят к нему.

Пожалеешь, судебное дело затеяв!

Он предложит, пожалуй, стакан кипятка,

Рюмку водки, и скажет в конце разговора:

– Ты ступай себе, дед! Спи спокойно пока!

Накажу я, как следует, наглого вора…

Гнусный мир! Хоть беги из него, но куда?

Стала кровью вода, а любовь – ятаганом,

Нет у сильного совести, страха, стыда,

Горе слабому в нынешнем мире поганом.

Три ружья, на столбе, здесь висели вчера.

Их владельцы, спасаясь в ночи от ареста,

Прибежали ко мне, но еще до утра,

Отоспавшись, ушли в безопасное место.

Я никак не пойму, размышлял я всю ночь:

Кто виновен? кого мне считать негодяем?

Вижу – темные парни; им надо помочь,

Но теперь из-за них мы невольно страдаем.

Что ни делай, а нам не сносить головы,

Кто силен – с тем закон, ну а мы – бессловесны.

Мы о старых адатах забыли, увы!

Ну, а новые – нам до сих пор неизвестны…

Вот, к примеру, один из дворян, из господ;

Всей земли у него – на плевочек, не боле,

Но изводит сельчан: сам не сеет, не жнет,

И другим не дает он использовать поле.

Он уводит скотину чужую тайком,

Во владенья свои, чтобы словно по праву

После выгнать ее, и грозя кулаком,

От владельца потребовать штраф за потраву.

Бойко пляшет на свадьбах, толкая народ,

И усердно – тарелки начальникам лижет.

Что добудет, – в Тифлисе пропьет и прожрет,

Без копейки вернется и снова сквалыжит.

Он однажды сказал: мол, отара Чати

Потоптала мне часть родового надела!

А Чати не дается: – Не лги, не крути!

Приведи-ка свидетелей этого дела!

Я просил чабана: – Отступись, не перечь,

Уплати дворянину, не зря молвлю слово.

Но осталась напрасной разумная речь,

Уговоров не слушал пастух бестолковый.

– Нет и нет! – На своем он стоял, как скала,

И ушел, распрямясь. – Ничего мне не будет!

И на площади стал, посредине села:

– Вот – помещик, вот – я; пусть нас люди рассудят.

Сгоряча заварился у них кавардак

И Чати обругал его матерным словом.

У противников часто случается так,

В перебранках – друг друга не потчуют пловом!

Ну, а староста – дружбой с помещиком горд;

Объявился на площади, злой, словно черт,

Он с холопским усердием влез в перепалку,

И припас для строптивца здоровую палку.

Чабана он связал и влепил бедняку

Столько палок – не счесть, проявляя усердье,

И грозил: – Я тебя, бунтаря, упеку!

Не увидишь лорийского солнца до смерти!

Трое выборных старцев с поклоном земным

Кончить миром, по сельским, давнишним адатам,

Умоляли помещика, и перед ним

Лебезили, назвав миролюбцем и братом.

– Брат, – сказали, – не важно: кто прав, кто неправ,

Вы дрались не ножами, а только словами.

Ведь избили Чати; получай же ты штраф

И пускай восстановится мир между вами!

Как насытить помещичью жадность и спесь?

– Вам прощенье мое обойдется дороже!

– Больше нет ни гроша. Все, что собрано здесь,

Это наше последнее, – праведный боже!

Разве мы живоглота усовестим? Нет!..

Написал он, чтоб вызвать сочувствие в судьях:

«Дворянин я, дворяне отец мой и дед,

А пастух обложил меня матом при людях».

Вмиг приехал в село некий чин городской:

На фуражке – значок, бородища – лопатой,

Прямо к старосте: – Где, мол, такой и сякой,

Ваш пастух-бунтовщик, подстрекатель заклятый!

По приказу начальства явился Чати,

Стал, как столб – несуразный, огромный и дикий.

Он по-русски не знает ни слова почти,

Ни законов, – молчит, как джейран безъязыкий.

Опросили людей, подобрали статью,

По которой пастух подлежит наказанью

И Сибирью заплатит за дерзость свою,

Оскорбив дворянина бесстыдною бранью.

Трое старцев к помещику снова пошли,

Поминали обычаи в просьбе покорной,

Дали, сколько велел и, склонясь до земли,

Умоляли покончить с размолвкою вздорной.

– Брат, – сказали, – не злобствуй, побойся греха.

Вы дрались не ножами, а только словами,

Получай все, что хочешь, прости пастуха,

И пускай восстановится мир между вами.

– Знайте, люди, что кровь мне его не нужна.

Процедил он сквозь зубы. – Я совестлив тоже,

Я прощу, коль постелет жена чабана

В эту ночь господину начальнику ложе!

У кого еще капелька совести есть,

Разве скажет, как этот помещик бесчинный?

Но мужчина, хранящий семейную честь,

Не замедлит с ответом, достойным мужчины.

Три ружья на столбе здесь висели вчера…

Скольким людям судьба предназначила злая

Стать убийцами, ночью бежать со двора

И скрываться, в тюрьму угодить не желая!

Кто виновен? Сужу и никак не пойму:

Каждый год наши горести множит и множит,

И одно только ясно уму моему,

Что подобная жизнь продолжаться не может.

Этот – вольничать вправе, другой же – ни, ни!

Слова молвить не смей для своей обороны!

Я не смыслю, но ты, книгочей, объясни:

Что за бог предписал нам такие законы?

У простого и знатного – вера одна,

Что мужик, что помещик – армяне же оба!

Одинаково кровь у обоих красна.

Разве меньше сноровки в руках землероба?

Все дозволено знати, я ж должен молчать…

Эх, мой гость, не тревожь наболевшую рану,

Лучше мне на уста наложить бы печать,

А не то я гачахом, разбойником стану!..

Он затих. У костра мы сидели. Река

Клокотала в ущелье, в глубинах провала,

И дыхание ветра ночного слегка

Нас касалось и холодом нас обдавало.