Мартти Ларни Дед

Все, кто знал парнишку, находили его замкнутым и раздражительным. В его бледном, цвета дрожжей лице было что-то старческое, хотя тонких щек его ни разу еще не касалась бритва. Он пришел на садоводство ранней весной, когда не хватало рабочей силы, был принят как временный подручный, да так и остался на все лето.

—  Могу взять тебя только временно, — сказал хозяин, леденящим взором окинув юнца, у которого ломался голос и не было никаких рекомендаций.

Но временная работа затянулась. Паренек отличался редкостным прилежанием и трудился, как маленький вол. Через полгода такого усердия его коренастая фигурка ссутулилась и плечи согнулись в дугу; будто он теперь уж никогда не выпускал из рук тяжелых ведер. В характере его появилась какая-то преждевременная зрелость, в глазах была суровая горечь и жестокость. Все его движения стали до того скупыми и рассчитанно точными, словно он годами продумывал их и отныне ни единым мускулом не шевельнет без особенной надобности. Не удивительно, что рабочие садоводства прозвали его Дедом.

Минули весна и лето, на смену им незаметно подкралась тихая осень. Первые ночные заморозки расписали весь ландшафт в удивительные, сказочные тона. Открытые посадки и парники смиренно ждали наступления зимы. Пало цветущее царство чернозема, и последние остатки его живой силы отступали, стягиваясь к четырем отапливаемым теплицам. Десятки батальонов цветов теснились там, укрывшись от ярости зимы.

Временные работники садоводства — три женщины и двое мужчин, — как водится, получили в день Миккели расчет. Это было довольно грустное событие. Все молчали, а хозяин, выдавая деньги, сокрушенно вздыхал и жаловался на отсутствие работы.

—  На открытых грядках теперь уж делать нечего, — говорил он медленно, растягивая слова, как истый уроженец провинции Хэме. — Такое уж дело — садоводство. Летом не хватает рабочих рук, а зимой не хватает работы. Увеличить постоянный штат никак не возможно.

Помолчав, он посмотрел на Деда, вперившего тоскливый, как бы отсутствующий взор в сумерки, за которыми начиналась безработица.

Хозяин помолчал еще немного и сказал:

— Если нравится, можете весной вернуться ко мне. Я подумываю о расширении парникового хозяйства, так что работа будет.

Хозяин стал прощаться с каждым за руку. В тот момент это казалось очень торжественным актом, успешно сглаживающим общественные противоречия. Подойдя к Деду, хозяин на мгновение задержался, но не подал руки, а, кашлянув, суховато проронил:

— Ты пока оставайся. Еще на недельку, на две, пожалуй.

И вот с того дня прошло уже полтора месяца. Парнишка все работал и каждый день напряженно-тоскливо ждал расчета. Ведь он здесь временный. И вся его жизнь начинала казаться ему страшно несерьезным, пустяковым, временным занятием. У него не было ни малейшей надежды занять постоянное место в передних рядах театра жизни. За места здесь приходится драться локтями, цепляться руками и зубами. Ему же достался удел зрителя без места, он вынужден стоять в проходе, далеко в стороне, словно он у жизни пасынок.

При «разводочной оранжерее», где выводили рассаду, было обширное рабочее помещение. В зимнее время там чинили парниковые рамы и плели соломенные маты. Деда сделали плетельщиком. Работа ему нравилась. Он плел солому, приплетая собственные мечты. А порывистый ветер и неутешный осенний дождь выводили над ним свои жалостные песни, осыпая слезами стеклянную крышу. Приближалась зима.

Но часто парнишке приходилось откладывать работу. Теперь над ним было два начальника: хозяин и хозяйка. Он старался угодить обоим. Хозяин велел ему плести маты, а хозяйке потребовалась помощь на кухне. Он носил дрова в комнаты, вытряхивал половики, убирал двор и бегал в лавку за покупками.

Вот что значило быть временным работником. Его безбородая юность иногда восставала, порывалась устроить бунт. В груди сдавленно рокотали слова проклятия.

Не только хозяйка, но и домработница гоняла парня, как ей вздумается. Хозяйки он боялся, а домработницу ненавидел.

Затем появился еще новый мучитель. Старшая дочь хозяев вернулась из Швеции, где она три года пробыла в пансионе. Девушка достигла того возраста, когда по всякому поводу восклицают «ах» и «ой». У нее стали округляться бедра. Герои кинофильмов порой не давали ей уснуть всю ночь. Она принесла с собой какое-то неуловимое веяние «большого мира». Вернувшись домой, она была «ужасно счастлива» и «умирала от восторга», любуясь анютиными глазками, золотыми шарами и тюльпанами «Прозерпина».

Временный работник старательно избегал встреч с барышней. Тому причиной была известная зависть и неприязнь ко всем баловням судьбы. Прошло две недели, прежде чем девочка заметила Деда. Однажды парнишка принес на кухню дрова, сложил их в ящик и было направился к выходу, как навстречу ему появилась юная барышня и спросила:

— Ты кто такой?

Он оцепенел и, не глядя ей в глаза, ответил сквозь зубы:

— Чего?

Затем он решительно надвинул кепку на глаза и вышел. Сильно не в духе пришел он в разводочную и с яростью принялся плести солому.

— Что, Дед, кофием угостила хозяйка? — окликнул его младший садовник. — Э, видно, не угостила, раз ты такой кислый. А?

В ответ — ни звука. Только шелестела сухая ржаная солома в руках, словно прибрежный тростник под порывами осеннего ветра. Садовник покачал головой и, уходя в жаркую теплицу, проворчал:

— И чего дуется? Сам не знает.

Но Дед молча продолжал свое плетение. Он ушел в себя, в маленький внутренний мир, где скрывались лихорадочно-жаркие грезы. Слава богу, хоть на минуту можно было остаться одному.

Как-то раз хозяйская дочь зашла в разводочную. Она сделала вид, будто ищет отца, хотя сама прекрасно знала, что он с утра уехал в город. Девочка уселась на край упаковочного стола, критически взглянула на бедного паренька с неосознанным чувством своего превосходства, поболтала ногами и начала щебетать:

— А я на будущей неделе пойду в школу домоводства, но только в шведскую. Видишь ли, я теперь знаю шведский язык не хуже финского. А ведь это не всякому дано.

Мальчик молчал. Он не знал шведского языка. Он умел плести соломенные маты, колоть дрова да таскать носилками землю. Но он забыл о своей зависти.

— А есть у тебя какое-нибудь имя? Или только Дед? — спросила девочка.

— Чего? — прозвучал его весьма краткий и невыразительный ответ.

— Мое имя Мэри, оно пишется по-английски: Эм-эй-ар-уай, — продолжала девочка.

Мальчик усмехнулся с легким, снисходительным презрением, как будто он хотел сказать: «Эх ты, кутенок! Играла бы ты лучше в куклы да не ходила сюда мешать рабочим людям. Правда, глаза твои красивы, как небо, но разговор — жалкий лепет младенца!»

Солома кончилась. Мальчик достал новый сноп, одним взмахом ножа рассек стягивающий его жгут — свясло — и начал сортировать солому. Стебли были длинные, гладкие, золотистые, с блеском, как волосы девочки; от них шел приятный запах дымной риги.

Долгое время сидели молча. Лишь из теплицы слышался печальный свист младшего садовника, да снаружи постанывал ветер.

Над стеклянной крышей низко летели серые облака. Они несли снег на своих плечах и были похожи на расчесанную для пряжи шерсть.

Мэри, чье имя писалось по-английски, наскучили баюкающие голоса молчания.

— Тебе нравится эта работа? — спросила она наконец.

— Какая? Плести солому?

— Чего?

Девочка соскочила со стола, подлетела к работнику, и юная ярость охватила ее, как внезапный порыв ветра.

— Неужели у тебя нет других слов, кроме этого «чего»? Теперь я понимаю, почему все называют тебя Дедом. Да ты просто пень! Тебе невдомек даже шапку снять, когда здороваешься с дамой. Фу, как глупо, глупо! Вот и мама говорит, что «это дурь неотесанная»! Ты не знаешь приличий. Невежа!

Маленький временный работник маленького садоводства растерянно смотрел на девочку, потрясавшую кулачками и в детской ярости метавшую свои обвинения. Но все эти взрывы слепого чувства не могли сколько-нибудь тронуть серьезного старца, и, когда девочка, задрав носик, ушла с самым гордым видом, Дед рассмеялся. Впервые за долгое время он смеялся вслух:

— Девчонка!..

Дед был уже в том возрасте, когда готовятся к конфирмации. Беззаботное детство давным-давно осталось позади. Безмерно далеким теперь казался тот день, когда директор народного училища, сунув ему в дрожащие руки свидетельство о начальном образовании, пожелал удач на жизненном пути. Тогда для него закончился определенный период. То, что прежде было позволительно и прилично, в дальнейшем перестало быть приличным и позволительным. Чем дальше вглядывался он в свое прошлое, тем беспросветнее казалось ему детство. Дома вечные ссоры и брань. Ругань, розги и нищета. В школе игры на уроках, записки домой, сидение без обеда и стояние в углу. И лишь изредка маленькие развлечения: приподнять девчонке подол, ущипнуть или дернуть за косу.

Таким было прошлое. Тьфу!

Сплюнув с особенным презрением, он так натянул скользкую джутовую нить, что она лопнула.

Серые тучи заволокли небо над стеклянной крышей. Стало совсем темно. Тучи вывалили свой первый снег и спешно отправились за новой порцией.

Наступила зима.

Самолюбию девочки было нанесено тяжкое оскорбление, и в сердце ее поселилась сладостная жажда мести, требовавшая удовлетворения. Дед представлялся ей подлым злюкой, вокруг которого недаром образовалась пустота безразличия. Неразговорчивость мальчика была отвратительна. Но еще несноснее то, что он совсем не замечал Мэри. Это более чем дерзость! Это ледяная ненависть к господам, которую таили в каждой рабочей семье. Обычно она выражалась в сухости, угрюмости, страшной придирчивости, трудно сдерживаемом желании дать волю рукам.

На следующий день у Мэри не нашлось предлога, чтобы заглянуть в теплицы, и понемногу злость ее улеглась. Но потом она случайно увидела паренька за колкой дров возле сарая, и ее хорошенькие ручки сжались в кулачки. Распахнув окно, она крикнула:

— Эй, Дед! Ступай сейчас же в теплицы. У папы дело есть.

Вонзив топор в колоду, мальчик зашагал к оранжереям. Два работника и хозяин были заняты альпийскими фиалками. Паренек встал у длинного стеллажа и ждал распоряжений.

— Все дрова переколол? — сухо спросил хозяин.

— Нет еще…

— Чего же тебе надо?

— Так ведь у вас… было…

— Что «было»?

— Дело…

Три пары глаз устремились на временного работника с недоумением, равнодушием и насмешкой. Мелькнула в них и улыбка, но без сочувствия. Наконец хозяин проговорил:

— Делай, что велено!

Это был приказ, и особенно большое значение имел тон его. Паренек вышел, странный холодок охватил его сердце.

— Что это с парнем? — недоумевал хозяин. — Работник он хоть куда, а насчет остального…

— Да мало ли, — ответил старый садовник, у которого на кончике носа примостилась забавная бородавка, — может, по дому соскучился.

— Едва ли. Какой такой может быть у него дом?

— Наверно, не больно-то завидный, — заметил работник помоложе. — Говорят, там у них восемь огольцов — мал мала меньше. Этот — самый старший. А отец еще попивает.

— Где же они живут?

— В городе. В Валлила, кажись. А что?

— Да незачем было их разводить так много — огольцов-то.

Дед медленно шагал к дровяному сараю. Из головы разом вылетели все мысли, оставив одну лишь гудящую пустоту. Он винил себя. Должно быть, он не понял. Он слишком отдался мечтам: видел себя на корабле, плывущем в дальние страны. Опасно так упиваться прекрасными грезами: неизбежно столкновение с действительностью, внезапное пробуждение и мучительное похмелье.

— Порядочный! — возмутилась хозяйка. — Наших детей гоняет, как кур! Кошку пинает. Подумать только: пинает кошку!

Последние слова вызвали живейшую реакцию: младшие, не доев, вскочили из-за стола и бросились на кухню, где кошка-мать в эту минуту мирно кормила свой выводок.

— Кстати, о кошке, — тихо сказал отец, удостоверившись, что ребятишки его не услышат. — У нее трое котят. Два — лишние.

— Они такие прелестные! — умиленно воскликнула старшая дочь, которая до сих пор не принимала участия в разговоре. — Оставим всех.

— Еще чего. Двоих надо уничтожить. Пускай Дед заберет их рано утром, пока дети спят.

— Только бы он их не мучил, — поморщилась хозяйка. — От него можно всего ожидать.

— Посадит в лукошко с крышкой — и в поливочный бассейн. Старшая дочь вдруг перестала есть. Она поднялась из-за стола и спешно вышла.

— Что с Мэри? — удивился хозяин.

— Твои разговоры, — недовольно ответила жена.

Муж попытался оправдываться:

— Должна же девочка ее лет понять, что мы не можем держать у себя четырех кошек.

В коридоре, ведущем в котельную, было так темно, словно все ночи мира забились туда. Девочка медленно пробиралась по коридору, держась за шероховатую дощатую стену. Наконец она достигла двери, вошла в тускло освещенную котельную и по приставной лесенке полезла на чердак, где находилось жилье временного работника. Из кое-как слепленной картонной каморки пробивался свет. Девочка робко постучала в дверь. Ответа не последовало. Обождав минутку, она постучала снова. Послышалось сердитое ворчание:

— Кто там?

— Мэри, — тихо ответила девочка и, открыв дверь, стала на пороге.

Раздражительный обладатель отдельной комнаты лежал на топчане с книгой в руках. Он сердито оглянулся на дверь, что-то буркнул про себя и снова уткнулся в книгу. Нетрудно было, однако, заметить, что неподвижный взгляд его не различал строчек. Неслышно притворив дверь, девочка села на перевернутый ящик, покрытый для мягкости специальной соломенной циновочкой: Дед сплел ее на досуге за два свободных вечера. Долгое время они молчали. Мальчик листал книгу, хотя взгляд его скользил по потолку, а Мэри, восторгаясь, поглаживала искусно сплетенное сиденье ящика-табурета.

— Ты что чита…? — наконец спросила она едва слышно, а последний слог «ешь» и совсем проглотила.

— Чего! — сухо ответил Дед, не глядя ни в книгу, ни на свою гостью.

— Я просто спросили…

— Больше говорить не о чем, не так ли? — зло усмехнулся паренек и, захлопнув книгу, уселся на своем топчане.

Наверху, над их головами, жалобно стонал ветер, поскуливая, бился о швы жестяной крыши. Как будто там, на крыше, кто-то отчаянно раскачивал дюжину детских колыбелек.

— Здесь все-таки тепло, — немного погодя сказала девочка.

— Все-таки?

— Да, хоть это всего лишь чердак.

— Под нами — жаркая котельная.

— Но здесь нет окон.

— Лишняя роскошь.

— Да, по правде говоря, нет и мебели.

— По правде говоря?

— Я не хотела сказать ничего плохого.

— Все равно.

Девочка чувствовала свою беспомощность. Деду ничего нельзя было сказать. Он цеплялся к каждому слову. Он не понимал даже доброты.

— Хорошо тебе здесь? — почти боязливо спросила девочка.

Тут он впервые взглянул на нее, и в его глазах вспыхнули ехидные огоньки. С убийственно холодной интонацией он сказал:

— Еще чего?

Девочка едва не заплакала. Этот Дед был сущий изверг. И его-то она еще хотела умолять о помощи, покорно просить, чтобы он пощадил котят. Бесполезно! Нет, не стоило взывать к его жалости. Теперь уже казалось, будто на крыше плясало не двенадцать, а сто визгливых колыбелей и чья-то крепкая рука трясла их так, что дрожало все здание. Девочка медленно встала, пошла к двери и горько проговорила:

— Ничего… Ровно ничего…

Дверь открылась и закрылась. И была слышна лишь пронзительная колыбельная песня зимы. Два человека чувствовали по-разному и говорили на разных языках. Их сердца были настроены на разные волны.

Итак, это случилось. Это произошло ранним утром, в предрассветной мгле, и не сохранилось в тайне. Ничто не остается в тайне. Только мечты. Но теперь и они были пущены по миру. Жизнь не похожа ни на сказку, ни на поэму.

Трое хозяйских малышей то и дело совали свои раскрасневшиеся мордашки в дверь теплицы, и в ушах Деда трещало, как барабанная дробь:

— Убийца, убийца! Живодер! Убийца!..

Но Дед знай себе плел солому. Он хотел бы также плести и мечты, но детский крик мешал ему. В конце концов он прогнал ребятишек, пригрозив надрать уши. Теперь у него появилось немножечко уверенности. Хозяин назначил ему прибавку и польстил его самолюбию:

— Я тобою доволен. Продолжай в том же духе, и ты выйдешь в люди.

На следующий день пареньку досталась приятная работа: подвязывать гиацинты. Его никто не беспокоил в жаркой камере выгоночной теплицы. Было большим наслаждением втыкать острые палочки в землю и к ним мягкой мочалочкой подвязывать стебли с набухшими тяжелыми бутонами. Почему-то это было весело, возникала грубоватая нежность. Он даже вздрогнул, заметив, что напевает. В обеденный перерыв он сбегал в лавку за продуктами. Он стал самостоятельным, сам теперь вел свое хозяйство — вот отчего ему захотелось петь! Но продавщица бесцеремонно вернула его с небес на землю:

— Бедненький, видно, скучаешь по маме, что так много берешь молока!

Это замечание подкосило его. Он не подозревал, что молоком можно запивать тоску. А может быть, в этих словах кроется какой-то двойной смысл? Взрослые всегда любят говорить двусмысленности. Некоторые живут этим. «Много молока…» Как она сказала: «Много молока…»

И вдруг, очнувшись от нахлынувших мыслей; он бросил взгляд в сторону и увидел старшую дочь хозяина. Он ничего не ответил на приветствие девочки, да и не считал нужным отвечать. Девочка подошла к нему поближе, вдохнула приторный аромат цветов, подыскивая слова:

— Какая прелесть!

Последовало долгое молчание. Можно было бы услыхать, как дышит Мальчик-с-пальчик.

— Я не могла заснуть этой ночью, — сказала девочка. Мальчик язвительно усмехнулся и подумал: «Тебе бы молочка, лучше всего материнского…»

— Не могла заснуть, все думала о котятах, — продолжала девочка и неожиданно спросила: — Как же ты их убил?

Паренек прикусил губу, соображая. Затем он ответил спокойно и обстоятельно, стараясь придать голосу как можно больше деловитой лютости:

— Отрубил головы топором. Это — в два счета. Тем более, что и топорище смазано. А мертвые тела бросил в топку котельной. Устроил им настоящий крематорий!

— Боже милостивый, как можно быть таким жестоким!

— Пустяки! Башку долой — шкуру на распялку!

— Довольно, не надо, не надо больше!.. Девочка зажала уши, едва не плача.

— А папа еще говорил, что у тебя были слезы на глазах!..

— Брехня.

— И что тебе было трудно убивать их.

— Топор — всегда топор, особенно если рукоять хорошо смазана.

— Изверг!

— Какой есть. За это мне и жалованье прибавили.

— Я тебя больше знать не хочу. Ненавижу такого разбойника.

— А мне все равно.

У девочки больше не было слов. Не оборачиваясь, она вышла из теплицы и всхлипывала:

— И такого изверга папа защищал!..

Мальчик спокойно продолжал втыкать колышки и подвязывать гиацинты. Вспомнив насмешливое замечание продавщицы, он произнес про себя:

— Надо пить много молока, чтобы не скучать по матери…

Безмолвный ветер чисто вымел вечернее небо, и высокий купол Вселенной наполнился тонким звездным туманом. Подмораживало. Но на чердаке котельной царила знойная жара.

По чердачной лесенке тихонько взбиралась девочка. Она решила положить конец дерзостям этого грубого мальчишки. С матерью она договорилась о мерах: теперь, когда хозяин уехал на неделю по делам, паренек поступит в полное распоряжение хозяйки. Мать и дочь составили для него длинный список смирения: мытье полов, чистка медной посуды, штопанье носков и ко всему непременные и внушительные уроки хорошего поведения!

Она уже сейчас хотела сокрушить юношу и заранее торжествовала, представляя себе, какая горькая ненависть отразится на его лице, когда он прочтет рабочее задание на завтра. Подкравшись тихонько к двери, она хотела было постучать, но томящая жажда мести отвергла все формальности. Хозяйская дочь без предупреждения открыла дверь и вошла. Туг, однако, все заготовленные фразы и едкие слова вылетели у нее из головы. С удивлением увидела она мальчика, который стоял на коленях в углу и тихо бормотал что-то непонятное задушевным, кротким голосом, напоминающим молитву старика:

— Зверь, говорят. Изверг. Убийца… Ну какой я убийца?! Нет, никогда… никогда!

В голосе мальчика звучали нотки растроганности. Девочка не смела шелохнуться. Наконец она попыталась незаметно притворить дверь, но петли скрипнули, нарушив молитвенный покой, и мальчик испуганно вскочил.

— Ты?.. Чего тебе нужно? Уходи вон отсюда! Убирайся!

Но девочка уже вошла в комнату, и не так-то просто было заставить ее уйти. То, что она увидела здесь, потрясло ее до глубины души. Приблизившись к мальчику, она взяла его за руки и виновато взглянула ему в глаза. При этом у нее навернулись слезы, и она, потупясь, пролепетала:

— Прости, прости меня, Дед… Я вижу, что ты вовсе не злой. Теперь я буду любить тебя…

Парень вырвался от нее и ответил нарочито грубо:.

— Ну, черт побери! Да не реви ты, взрослый человек. Слышишь, что я сказал: прекрати сейчас же эти слезы и… Лучше вот посмотри.

Вернувшись в угол и став на колени, он снова начал говорить нежные слова. Девочка опустилась на колени рядом с ним. Дрогнув сердцем, прижалась плечом к его плечу. Она смотрела, как завороженная.

— Ты их чем-нибудь кормил? — спросила Мэри, которая три года провела в Швеции и писала свое имя по-английски.

— Ну как ты думаешь! — воскликнул парень с чувством превосходства. — Они уже выдули почти целый литр молока, маленькие прожоры!

Потом он, сам того не замечая, положил руку на плечо девочки и с увлечением сказал:

— Завтра я им устрою ящик с песочком.