"Русь. Том II" - читать интересную книгу автора (Романов Пантелеймон Сергеевич)

III

Если бы в яркое солнечное утро 22 июля 1914 года посмотрели на Москву откуда-нибудь издали, например, с Воробьёвых гор, то показалось бы, что в ней всё обыкновенно, как всегда.

Так же блестела на лугу и на тенистом берегу под берёзами не высушенная ещё солнцем роса. Так же, как всегда, по другую сторону реки виднелись огороды с капустой, пустующие места, какие-то сорные, занавоженные пространства, которые всегда бывают на окраинах больших городов.

А за ними в тумане и утреннем дыму искрились и сверкали кресты церквей, полыхали на солнце вечно новым золотом купола соборов, темнели древние, как бы обросшие мохом столетий, кремлёвские башни. И надо всем этим возвышался блещущий, сверкающий золотом громадный купол храма Христа.

Была та тишина и ясность воздуха и резкость очертаний, какие бывают только в ясные предосенние утра. Но уже при самом въезде в город сразу было видно, что случилось что-то огромное, что подняло на ноги всю старую Москву с её тесными кривыми улицами, крестами старинных церковок, чайными, трактирами и булочными с кренделями в окнах.

Вниз по Тверской, по Лубянке и Мясницкой от Красных ворот, запрудив улицы и тротуары, шли толпы людей. Над головами их впереди колыхались портреты царя, короля сербского, несомые на длинных шестах, похожих на те, на которых носят церковные хоругви. Пение гимна, слышное ещё издали, отдавалось в переулках, сливаясь и мешаясь с пением других процессий.

Из раскрытых на утреннее солнце окон, высунувшись до пояса, смотрели те, кто не вышел на улицу, и что-то кричали, махали руками и платками.

— Поднялась, матушка, — сказала, перекрестившись, какая-то старушка в чёрной шали и с плетёной корзиной на руке, когда два людских потока — один со стороны Лубянки, другой — с Большой Дмитровки — соединились на Театральной площади в сплошное море голов.

В одном месте пели гимн, в другом — «Спаси, господи, люди твоя», и два мотива, перемешиваясь и перебивая один другой, сливались с бодрым и более скорым по темпу звоном колоколов ближней церкви в Охотном ряду.

Иногда поток останавливался, мальчишки перебегали на тротуар и вскакивали на тумбы, чтобы лучше видеть.

Какой-то военный говорил речь, стоя в остановившемся автомобиле. Что говорил, не было слышно, но вся залившая площадь толпа была полна одним чувством и только ждала заключительных слов, чтобы закричать «ура», замахать шапками, платками и тронуться дальше.

Крики толпы, речи ораторов, возбуждённый говор шедших в рядах людей, колокольный звон — всё это сливалось в один поток звуков, наполнявших вместе с потоками утреннего солнца площади и улицы Москвы. И вдруг донеслись откуда-то совсем новые звуки, звуки полковой музыки, ещё более бодрые, ещё более отвечавшие тому чувству, каким была полна толпа.

— Идут, идут! — закричали кругом. И все, приподнимаясь на цыпочки, вскакивая на тумбы, на камни от чинимой мостовой и нажимая друг на друга, тянулись увидеть войска, первыми отправлявшиеся на позиции.

С горы Лубянской площади мимо старой Китайской стены шли ряды войск, поблёскивая на солнце мерно колеблющейся щёткой штыков и приковывая к себе общее внимание новой, странно-непривычной для глаза походной защитной формой.

Войска, казалось, без конца выливались сверху, занимая всю середину улицы и оттесняя на две стороны чёрную толпу народа.

Впереди блестевших на солнце медных инструментов оркестра ехали в ряд на красивых вычищенных тонконогих лошадях четыре офицера в фуражках и перчатках. Лошадь под одним, возбуждённая толпой и криками, всё повертывалась боком, поперёк движения, горячилась и гнула кольцом шею, роняя с удил пену. Офицер, пришпоривая коня, выравнивал его в голову с остальными, не замечая устремлённых на него взглядов всех бесчисленных людей, наполнявших площадь.

На углу Воскресенской площади, у ресторана Тестова, стоял человек в поддёвке, в белом картузе на курчавых волосах и разгоревшимися глазами провожал проходившие мимо него на Красную площадь шеренги солдат, мерно и звучно отбивавших шаг в своих новых, выданных для похода сапогах.

Он то оглядывался на махавших из окон платками, то в нетерпении поднимался на цыпочки и водил глазами по сторонам с тем беспокойно-приподнятым видом, с каким общительные люди, взволнованные зрелищем, ищут, с кем бы поделиться своим чувством.

— Владимир, и ты здесь? — сказал, подойдя к нему сквозь толпу, высокий и спокойный человек в сером костюме, серой шляпе и пальто, перекинутом на руку.

Спрошенный растерянно, как бы не отдавая себе отчёта, оглянулся, и вдруг всё его лицо, ещё отражавшее на себе настроение толпы, мгновенно преобразилось. В нём выразилось величайшее удивление и радость.

— Валентин!.. — закричал он, широко раскрыв объятия, так что близ стоявшие удивлённо оглянулись, — чтоб тебя! Откуда ты? Ведь ты говорил, что в Питер поедешь?

— Туда я ещё не доехал. Задержали, как всегда, важные дела.

— Не доехал? — как эхо, повторил Владимир и сейчас же с другим выражением прибавил: — Видал, сколько народища? Сила-то какая, сила-то! Вот она, Русь, матушка! Настал великий час, как говорил Авенир. Именно, брат, великий час! Ура-а! — закричал он вдруг, как ужаленный, когда из-за поворота улицы показались казаки с лихо заломленными папахами и с пиками у стремян.

Он хотел было вскочить на свободную тумбу, чтобы взмахнуть картузом, но не попал ногой. Ближние, оглянувшись на него, сначала было засмеялись, потом тоже закричали «ура», и этот крик прокатился гулко по всей площади.

Где-то близко заиграл военный оркестр. Кто-то крикнул:

— Да здравствуют славные казаки!

И опять по всей площади, всё усиливаясь, прокатилось «ура», смешалось с музыкой, но не заглушило её, а слилось в сплошной гул.

— Первый раз их столько вижу, — восторженно сказал Владимир, — вот какие они!..

— Я уже во второй, — отозвался Валентин, — в девятьсот пятом году видел.

— Валентин, голубчик, пробьёмся на площадь! — говорил Владимир каким-то плачущим голосом.

— Что же, пробьёмся, — согласился Валентин.

— Ты что-то равнодушен, кажется? — спросил вдруг Владимир, внимательно и настороженно взглянув на Валентина.

— Ну, как равнодушен, я не равнодушен.

— То-то брат, нельзя, — момент такой.

Толпа, колыхнувшись, двинулась куда-то вперёд, и в очистившееся пространство ринулись новые толпы.

Старая дама в чёрной со стеклярусом шляпке испуганно поднималась на цыпочки и оглядывалась, точно потеряв выход. Барышня с молодым человеком в форменной судейской фуражке, до этого стоявшие на тротуаре прижатыми к стене, тоже бросились вперёд.

И все, подчиняясь не своему движению, а движению массы, шли вперёд, спираясь воронкой в воротах Иверской часовни. Проходили с гулким под сводами говором и выливались на широкое пространство Красной площади с её часами на Спасской башне и храмом Василия Блаженного, кресты которого виднелись из-за толпы.

На площади была та же сплошная, тяжко колыхавшаяся масса голов, над которыми в чистом воздухе поднимались, колеблясь и сверкая золотом наконечников, хоругви и портреты в золотых рамках.

— Ратников ополчения, говорят, призывают; уж расклеено.

— Куда так много сразу?

— Чем больше, тем лучше. Навалимся сразу всем народом, и готово! — говорили в толпе.

— Нет, это ошибка, — офицеров запаса призывают. Сегодня разъяснили.

— Ну, значит, моя очередь пришла, — сказал Валентин, прислушиваясь к разговору.

— Как? — вскричал Владимир.

— Так. Я офицер запаса. В японской войне был.

— От души поздравляю!

— Поздравлять тут, положим, особенно не с чем…

— Ну как же, милый, в такое великое время быть участником… Нет, ты что-то равнодушен, ей-богу, равнодушен! Как это в такую минуту даже ни разу не крикнуть?

— Что ж, и будем все кричать!

— Нет, ты не русский человек… Вон, вон, смотри, идут! Вот что такое русская душа: вчера ещё ходили все сонные, а сейчас что! Кликни клич, и все поднимутся. Ура-а! Постой, говорят что-то… Ура! Правильно, умрём за Сербию, всё отдадим! Верно: Минины и Пожарские.

— А ты знаешь, где эта Сербия? — спросил Валентин.

— Черт её знает, где-то на востоке. Дело не в этом, а в подъёме, — сказал, отмахнувшись, Владимир.

Он был в таком самозабвенном состоянии подъёма и возбуждения, что, казалось, ничего не был способен понимать.

— Ты один у отца или есть ещё кроме тебя сыновья? — спросил Валентин, оглядывая с каменного крыльца рядов бесконечное море народа.

— Один, брат…

— Значит, ратник второго разряда, — сказал Валентин и, замолчав, стал опять смотреть по сторонам.

Владимир тревожно оглянулся на Валентина.

— Как — ратник?… — проговорил было он озадаченно, но в это время в толпе произошло движение и кругом возбуждённо заговорили:

— Розов! Розов!

Это был известный всей Москве, знаменитый своим необычайным басом протодьякон.

Издали было видно, как он, окружённый духовенством, взошёл на каменное, обведённое решёткой возвышение лобного места, развернул какую-то бумагу и, оправив сзади свои густо кудрявые волосы, приподнял лист в правой руке, как поднимает дьякон орарь, когда читает ектенью перед царскими вратами.

Вокруг всё стихло.

— Мы, божьей милостью…

Слова протодьякона слабо раздавались под открытым небом, и дальним было не слышно, но все они, притихнув, жадно смотрели, устремив на него отовсюду глаза.

Это был манифест объявления войны Германии.

Розов кончил и сложил лист. Запели «Спаси, господи, люди твоя», потом «ура» смешанным гулом, в одной стороне начинаясь, в другой кончаясь, перекатывалось по огромной площади.

— С кем же это, батюшка? — спрашивала какая-то старушка в платочке, прикрывая глаза рукой от солнца.

— С Германией… С Германией и Австрией. Да уходила бы отсюда, — задавят!

— Против двух, значит? Спаси, царица небесная!

Ещё что-то читали, говорили речи, кричали «ура». Проходили полки солдат со знамёнами и музыкой в одном направлении, навстречу им шли другие, смешивались звуками и мерным стуком тысяч ног и заворачивали на Ильинку.

Иногда какой-нибудь штатский вскакивал на первое попавшееся возвышение и говорил речь. Толпа, начавшая было редеть, опять собиралась в плотную массу около говорившего, как будто всем было жаль, что скоро кончилось возбуждающее зрелище, и не хотелось расходиться.

Издали доносились только отдельные слова речей и выкрики:

«Освободительная!.. Начали не мы… пойдём до конца, иначе народ не простит. Пойдём на все жертвы!»

— Ура, на все жертвы! — крикнул Владимир.

И когда наконец все стали расходиться, Владимир всё ещё возбуждённо говорил, кричал «ура» и размахивал зажатым в кулак картузом; потом, обращаясь к Валентину, сказал:

— Как раз, брат, перед Мининым и Пожарским стоим. Триста лет! Умру — не забуду.

— Да, история повторяется, — сказал Валентин; потом, глядя куда-то вперёд рассеянным взглядом, другим уже тоном прибавил: — А ты смотри, ведь тебя тоже могут забрать.

— Да ведь я второго разряда!

— Мало ли что второго разряда. Ты загодя поступил бы в какое-нибудь безопасное место.

Владимир тревожно посмотрел на приятеля и, замолчав, притих. Потом проговорил:

— Спасибо, брат, что сказал. Об этом действительно надо подумать.