"Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков)" - читать интересную книгу автора (Романов Пантелеймон Сергеевич)

VII

Прежде всего нужно было приготовить комнату к приходу гостей. Это была сложная процедура.

Комната была совершенно квадратная и имела три окна на улицу, прямо в окна противоположного дома. Прежде было четыре окна, и они целый год жили под злобное шипение соседей. Соседи хоть и не могли рассчитывать, что каждый из них получит прибавку площади, если отрезать ее у Кисляковых, но их лишало сна и аппетита одно сознание, что у их соседа больше площадь, чем у них. Поэтому, в конце концов, одно окно отрезали и поселили там мещанку Печонкину, муж которой был продавцом в «Коммунаре». Мещанка отделялась от Кисляковых только фанерной перегородкой, которая к тому же не совсем доходила до потолка, и благодаря этому там было слышно всё до последнего слова, что здесь говорилось.

А так как комната Кисляковых оставалась всё еще велика и всё-таки с тремя окнами, то попрежнему служила постоянным предметом зависти и разговоров жильцов.

Больше всего места занимали в комнате книги. Они были в двух шкафах, во всех свободных простенках стояли книжные полки. В углу стоял отдельный шкафчик, весь набитый чертежами Кислякова. Всё это указывало на кипевшую прежде умственную жизнь.

Елена Викторовна часто косилась на эти книги и говорила, что совершенно не понимает, зачем они теперь нужны; только занимают место, когда и без того в комнате тесно.

И правда, комната совмещала в себе решительно всё, что потребно человеку — столовую, гостиную, кабинет, библиотеку, спальню, кухню, переднюю и даже иногда дровяной сарай.

Посредине стоял стол, покрытый клеенкой с цветочками и живописными разводами. Против него около одной стены — диван турецкий с недружно стоящими подушками-спинками, обшитыми крученым шнурком. Около этих шнурков и в сборках валиков подозрительно белели остатки высохшей соли. Это — безнадежно применявшееся средство против клопов, которых, по общему утверждению, напускала во все комнаты Печонкина.

Около другой стены — кровать Елены Викторовны и в углу по той же стене — кровать тетки, всегда закрытая ширмой.

Около входной двери были возведены уже целые сооружения. Дело в том, что в коридоре на вешалке боялись оставлять одежду из опасения кражи. Поэтому устраивались, кто как мог, у себя дома. Сюда тащили всё — пальто, калоши, мокрые зонтики, которые, растопыривши, ставили на пол, чтобы они отекли. Для всей этой благодати посредством книжного шкафа было отгорожено налево от двери узкое пространство. Если бывали гости, то они добрую четверть часа возились в этом закоулке, разбирая перепутанные калоши, точно старатели на золотых приисках.

На правой стороне от двери другим шкафом было отгорожено какое-то таинственное место. И если гость, вместо левой стороны, попадал за своими калошами сюда, то ему испуганно кричали, что калоши налево. Это святилище было даже завешено ситцевой занавеской, передвигавшейся сборками на проволоке. Тут был филиал кухни и помойной ямы. Сюда ставилась на столик грязная посуда, кое-что из съестного. Здесь же стояло помойное ведро для местных нужд, так как в редкие дни приходов гостей закуски приготовлялись в этом закоулке. Это делалось из желания избежать излишнего любопытства соседей, которые всегда стремились узнать, сколько и какие закуски покупают их ближние. А потом, когда придет время платить по разным коммунальным счетам, сказать:

— Как по счетам платить, так спор затевают, а как разносолы всякие покупать, так в этом себя не стесняют!

И вот, во избежание частого повторения таких замечаний, все приготовления делались в комнате. И комната сама имела один вид в обычные, будние дни и совсем другой вид в праздничные, когда бывали гости.

Сейчас чета Кисляковых прежде всего занялась приведением комнаты в праздничный вид.

Прежде всего тщательно осмотрели диван и стены, нет ли клопов, чтобы помазать их клопиной жидкостью.

— Тут вот маленькие есть, — сказала тетка, раскопав пальцами под шнурками диванных подушек.

— Ну, маленькие — ничего, оставьте их, а то будут пятна и запах.

Из внутренности дивана был вынут свернутый в трубку ковер, его разостлали посредине пола. Из-за шкафа появились две картины, писаные масляными красками, и из нижнего, самого темного ящика — фарфор, который поместился в пустующем изящном стеклянном шкафчике.

Всё это добро хранилось там, во-первых, на случай прихода фининспекторских молодых людей. Они обыкновенно являлись в пальто с поднятым воротником, если на дворе шел дождь, и, развернув мокрыми, озябшими руками какую-то тетрадку, садились к столу. На глазах перепуганных хозяев, старавшихся казаться равнодушными и безразличными к этой операции (совесть чиста), что-то записывали, при чем периодически обводили глазами комнату. А в конце концов ставили резюме: бедная обстановка, средняя, хорошая, богатая. И хозяева больше всего боялись, как бы у них не оказалась хорошая, а тем более богатая обстановка. А кроме того, те же соседи, даже свой брат интеллигент, в этих случаях часто были хуже всяких молодых людей: те пришли один раз, записали и — с Богом, их уж неизвестно когда увидишь, а эти каждый день, каждый час под боком, всё видят, всё слышат, и в результате:

«Как по счетам платить…» и т. д.

Ипполиту Кислякову, как человеку с интеллигентскими традициями, были противны все эти декорации. Но Елена Викторовна очень дорожила возможностью «по-человечески принять гостей», и он, принужденный повиноваться, вытаскивал ковры, вешал картины, но становился в это время необычайно хмур и рассеян, так что непременно что-нибудь разбивал или ронял. Тогда Елена Викторовна, всплеснув руками, кричала на него, что у него руки никогда ничего не держат, что если бы она знала, то ни о чем бы не просила, а всё бы сделала сама, и т. д.

Тетка почему-то на цыпочках, с таинственным видом, как будто они всей семьей изготовляли фальшивую монету, развертывала пакеты, раскладывала по тарелкам закуски. И ко всему прикладывала излишне много показного старания, как казалось Кислякову.

Елена Викторовна, говорившая о том, чтобы гостей было никак не больше шести человек (а с ними — девяти), делала это не без основания: у нее оставался от прежних времен дорогой сервиз. Три прибора от него были разбиты в свое время Кисляковым (он хорошо помнил эти случаи до сих пор), оставалось девять приборов. И если за столом будет девять человек, то стол будет иметь богатый вид. Приход же каждого лишнего гостя означал катастрофу. Тогда пришлось бы ставить на стол щербатую тарелку с желтой трещиной посредине и делать обычные в этих случаях ссылки на советскую действительность, где не то что приличного сервиза завести, а скоро есть нечего будет.

Но ссылки ссылками, а червь раздражения будет весь вечер точить сердце против лишнего гостя и самого хозяина, у которого вместо головы неизвестно что на плечах: по пальцам пересчитать не мог.

— Ну, вот отлично, сегодня хоть тетя может с нами по-человечески поужинать, — сказала Елена Викторовна.

Ресницы тетки дрогнули, она ничего не сказала, только стала еще больше проявлять старательности в сервировке стола. Почти после каждой поставленной тарелки отступала шага на два и смотрела издали на стол, хорошо ли она поставила. Кисляков уже старался не смотреть на нее, чтобы не раздражаться.

Кисляков с Еленой Викторовной забрались в закоулок за занавеской и возились там над резанием колбас и ветчины. В этот закоулок всё никак не могли собраться провести лампочку, и поэтому всё наполовину делалось ощупью, точно они проявляли там карточки.

Это был собственно самый опасный момент, так как в тесноте и в темноте непременно что-нибудь сваливалось и разбивалось. При чем установить, кто именно свалил, было очень трудно. И поэтому сейчас же возникали споры и пререкания, оканчивавшиеся склокой.

— Что ты меня всё в бок толкаешь! — сказала, наконец, Елена Викторовна, вначале молчавшая в надежде, что толчки прекратятся.

— Как же я иначе могу резать? — сказал Кисляков.

— Оставь, я сделаю это без тебя. Откупорь лучше вино. Кисляков, пожав плечами, положил нож и взялся за бутылки. Зажав их между коленами и покрыв верхней губой нижнюю, он осторожно вытягивал пробку, чтобы она не хлопнула. Одна хлопнет — это еще туда-сюда, а вот три, четыре подряд — тогда мещанка сразу сообразит, что здесь готовится оргия.

Все остальные жильцы во время таких приготовлений делались особенно незаметными, даже не выходили из своих комнат, а если проходили мимо кисляковской комнаты, то старались скромно опускать глаза, как будто не знали и не интересовались узнать, что делают их соседи. Но уже по одному этому было видно, что они знают, несмотря на все предосторожности, — и завтра всем будет известно, кто был, что ели, что пили.

Откупорив бутылки и передав их тетке, которая старалась перехватить каждую вещь, идущую на стол, Кисляков ввинтил в трехлапую люстру большую лампочку в сто свечей, чтобы вечеринка казалась более праздничной.

Но в это время из угла вышла с селедочными руками Елена Викторовна и испуганно закричала: «Окно, окно!» — таким тоном, каким кричат: «Пожар!».

Кисляков с екнувшим сердцем оглянулся на бывшее против стола окно. Его забыли завесить, и оно зияло всеми своими шестью квадратами больших стекол на улицу, открывая для окон противоположного дома всю подготовку к оргии, со столом на первом плане.

С необычайной поспешностью, с какой машинист дергает ручку крана, чтобы спустить опасный излишек пара, Кисляков дернул за шнурок шторы и наглухо связал в трех местах шнурочками бахромы половинки шторы.

Собаки, потеряв присущие им каждой в отдельности индивидуальные черты, проявляли теперь общие им собачьи свойства: скромно сидели настороженно в стороне, виляли хвостами и приподнимали уши при каждом движении хозяев.

Кисляков старался не встречаться взглядом с бульдогом, делая вид, что совершенно не замечает его, а когда наталкивался на него, то даже не стеснялся отпихивать с дороги ногой. Бульдог скромно отходил под стол без всякого рычания и только, пригнув голову, выглядывал оттуда.

Когда всё было готово, стол накрыт, селедочные внутренности вынесены в кухню, и везде были постланы чистые салфетки, наступило скучное, тревожное время ожидания.

— Через час могут притти, — сказала Елена Викторовна. И сейчас же, спохватившись, прибавила: — Да, вот что мы забыли: необходимо поставить цветочков на стол; сходи пожалуйста, тут на углу есть, а я пока почищу твой пиджак.

Ипполит Кисляков снял пиджак, надел тужурку и спокойно пошел.

Но, вернувшись, он увидел такую картину, которую меньше всего ожидал увидеть. Елена Викторовна сидела на диване, на коленях у нее лежал его пиджак и щетка, а в руках телеграфная квитанция, на которой было обозначено место назначения — Смоленск… Тогда как он ей сказал, что еще не ответил Аркадию.

Он сразу оценил всю ситуацию.

Елена Викторовна, держа в руках квитанцию и прищурив глаза, смотрела перед собой в одну точку. Она не пошевелилась, когда вошел Кисляков.

Тетка уже сидела за ширмой, как она всегда делала в драматические моменты; значит, она уже знала суть дела…

— Почему ты сказал неправду? — сказала Елена Викторовна, протянув зажатую в руке квитанцию. — Ведь ты мне сказал, что не ответил еще своему товарищу, — а это что?

В этих случаях уличенному можно занять две позиции — или принять покорный, виноватый вид, наскоро придумав какое-нибудь невинное основание, которое заставило его скрыть обнаруженное, — или действовать с откровенной наглостью, нахрапом и заявлениями о том, что он не желает подчиняться какому-то контролю, что он пошлет к чорту всех, кто будет лазить у него по карманам.

В данном случае последняя позиция подходила бы больше всего, так как это был ее же праздник, и она же больше пострадает, если он весь вечер будет сидеть зверем и этим оскандалит ее перед гостями.

Но тут раздались один за другим три звонка (значит — к ним, и, значит — гости). Елена Викторовна с проворством, какого нельзя было ожидать, вскочила, сбросила тужурку с колен на пол, — очевидно, желая этим показать свое отношение к Кислякову. На лице ее была уже готовая приветливость гостеприимной хозяйки, она на ходу успела провести по носу пуховкой с пудрой и заглянуть в зеркало.

Через минуту они оба были уже в коридоре. А тетка спряталась за ширму, дабы не подумали, что она хочет навязаться и непременно торчать за столом, хотя для нее и поставили прибор.

Елена Викторовна спешила к двери, чтобы отпереть, но ее уже предупредила мещанка, несмотря на то, что число звонков было не ее. Кисляковы поняли, что она хочет посмотреть, кто к ним пришел и сколько народу.

Со стороны входивших в дверь гостей и встречавших на пороге хозяев послышались веселые восклицания. Хозяева стояли рядом, однако, стараясь не касаться друг друга локтями, и радостными голосами просили входить.

Но по количеству голосов и слишком большому шуму чуткое ухо Елены Викторовны вдруг заподозрило что-то неладное. И в самом деле: один уже беглый взгляд, который она в полумраке коридора бросила на пришедших, заставил беспокойно шевельнуться ее сердце.

Должны были притти Галахов с женой, длинный Гусев с женой и Андрей Игнатьевич тоже с женой, а в коридор сейчас уже ввалилось девять человек по ее беглому и тревожному подсчету.

Оказалось, что пришлось благодарить Гусева за хорошую услугу. Он всегда изображал из себя душу общества и постоянно был занят изысканием всяких забавных положений, которые ему самому казались очень веселыми и способными поднять общее настроение.

Всё дело было в том, что, подходя уже к дому Кисляковых, они встретили еще двух товарищей по работе. Оба они были маленького роста, какие-то ничтожные: один с голой, как кочерыжка, бритой головой, какой-то подслеповатый, возившийся где-то в архиве при музее; другой, такой же маленький, наоборот, с такими огромными волосами, что выбежавшие в коридор собаки остервенились: бульдог зарычал, а Джери, как ошпаренная, залаяла, что она делала только при виде статистика.

— Вы ничего не будете иметь против двух «малых сих»? — спросил Гусев подталкивая «малых сих» к двери.

Елена Викторовна сделала, как могла, приветливую улыбку (при чем Кисляков даже поразился, насколько она вышла неестественна), и оба стали приглашать войти, говоря, что чем больше народу, тем веселее.

Еще бы, будешь иметь что-нибудь против, когда они уже приперли сюда. Не говорить же им в самом деле, чтобы они убирались по добру по здорову туда, откуда пришли.

— Раздеваться здесь прикажете?

— Нет, нет, здесь украдут! Пожалуйста сюда.

Даже у Кислякова сразу упало настроение при виде такого количества гостей. Он стал уныл, рассеян, наступал всем на пятки, когда входили в комнату.

Все протеснились в дверь, в том числе и две ненавистных маленьких фигуры — лысая и волосатая, которые к тому же не сказали ни одного слова, только молча, с необычайной серьезностью, как-то вниз тряхнули руки хозяевам, когда здоровались.

— Нет, нет, налево! — испуганно вскрикнула Елена Викторовна, когда Гусев, и тут думая, вероятно, устроить развлечение, заглянул было за занавеску направо.

Стали раздеваться в тесном закоулке и в продолжение некоторого времени оттуда только слышались молчаливая возня и испуганные извинения.

А Кисляков в нашедшей на него каменной сосредоточенности и неподвижности стоял в стороне и безучастно смотрел на копошившихся гостей, как на рыбу в тесном садке.

— Да что же ты не поможешь! — крикнула, наконец, на него Елена Викторовна, и глаза ее сверкнули новым гневом (плюс старый, за историю с квитанцией).

Кисляков бессознательно, точно не успев отдать себе отчета, бросился в садок, и там стало только еще теснее.

— Нет, в самом деле, вы не очень на нас сердитесь за этих милых людей? — спросил Гусев, выйдя на простор и отирая усы платком.

— Что вы, что вы, прекрасно! — испуганно встрепенувшись, вскрикнула Елена Викторовна, так как на нее тоже нашла минута грустной задумчивости, как и на Кислякова.

Пришлось, сославшись на советскую действительность, ставить дополнительные приборы из старых фаянсовых тарелок с трещинами и сдвигать стулья вплотную, так что о том, чтобы тетке сесть за стол, нечего было и думать.