"Неизвестная блокада" - читать интересную книгу автора (Ломагин Никита Андреевич)

3. Август — начало сентября: в ожидании развязки

Стремительное приближение немцев к Ленинграду, общее ухудшение положения в городе при отсутствии разъяснения причин неудач на фронте привели во второй половине августа 1941 г. к довольно широкому распространению всевозможных слухов по поводу сложившейся ситуации и перспектив войны. Проблема состояла в том, что в праве знать ленинградцам отказывали, но одновременно требовали быть настоящими патриотами и гражданами своей родины. В условиях кризиса, который переживала советская пропаганда, возобладали, подчас, панические настроения.

Характерно, что логика поддавшейся панике части населения была весьма противоречивой. В различных вариантах среди рабочих повторялись тезисы о евреях и коммунистах как виновниках во всех бедах, обрушившихся на страну, об «обиде» красноармейцев-крестьян на советскую власть за насильственную коллективизацию, об измене и вредительстве военачальников. Подобные настроения захватили значительную часть горожан, о чем свидетельствует внимание партийных органов к этому явлению.

Достаточно быстро в городе стал распространяться антисемитизм, который вышел за рамки «кухонных разговоров» и записей в дневниках, а также отдельных высказываний в связи с мобилизацией. 5 августа 1941 г. на бюро Кировского РК ВКП(б) отмечалось, что «проверкой сигналов, поступивших в РК, установлены проявляющиеся в последнее время среди трудящихся фабрики «Равенство» отдельные нездоровые антисемитские настроения вплоть до открытых выступлений некоторых работниц».

Отмечалось, что почва для таких настроений была создана «шкурными» поступками отдельных руководящих работников фабрики. Речь шла об эвакуации без согласования с парторганизацией и РК начальника утильцеха К. Заместитель директора по коммерческой части Ф. использовал служебное положение с целью эвакуации и устройства на работу в детский сад фабрики и своих родственников и знакомых. 30 июля в ответ на справедливую критику недовольных работников фабрики «допустил антипартийный выпад в отношении инструктора РК Сироткиной и и.о. секретаря партбюро фабрики Константинова, назвав их «фашистами и представителями пятой колонны». По итогам разбирательства бюро РК объявило Ф. строгий выговор, он был снят с должности³³.

Политорганизатор одного из домохозяйств Кировского района Орлов отмечал, что в августе 1941 г. в подведомственном ему доме «среди населения получили широкое распространение антисемитские настроения», источником которых была член ВКП(б) Родионова. Она рассказывала подросткам антисемитские анекдоты, под влиянием которых они «побили мальчика-еврея»³⁴.

Проблема антисемизма стала настолько серьезной, что заставила Жданова высказаться по этому вопросу 20 августа 1941 г. на ленинградском партактиве, посвященном задачам ВКП(б) в связи с обороной города. В свойственной ему манере Жданов заявил, что «...необходимо скрутить голову пятой колонне, которая пытается поднять ее, начинает шевелиться», что надо «...решительно покончить с профашистской агитацией насчет евреев. Это конек врага: бей жидов, спасай Россию! Бей евреев и коммунистов!» Далее он указал, что обычными методами работы правоохранительных органов обойтись нельзя, что формальностям мирного времени не должно быть места, что надо действовать «по-революционному, по-военному, действовать без промедления»³⁵.

Примечательно, что в отличие от документов партийных органов, в спецсообщениях УНКВД ЛО довольно редко встречались упоминания о распространении антисемитизма. Это можно объяснить отчасти тем, что центральный аппарат НКВД не ставил перед региональными органами такой задачи, и антисемитские проявления сами по себе не рассматривались как «антисоветские». Лишь тогда, когда антисемитизм сомкнулся с агитацией против коммунистов, власть стала предпринимать усилия, направленные на борьбу с ним.

В итоге в специальном постановлении Кировского райкома ВКП(б) «Об антисоветских слухах, антисемитизме и мерах борьбы с ними», датированном 29 августа 1941 г., отмечались факты проявления антисемитизма среди рабочих Кировского завода, фабрики «Равенство», на ряде номерных заводов, а также в домохозяйствах, а перед партийными и правоохранительными органами, включая НКВД, была поставлена задача «вести беспощадную борьбу с дезорганизаторами тыла, распространителями ложных слухов, агитаторами антисемитизма»³⁶.

В конце августа 1941 г. настроения населения продолжали ухудшаться. Заведующий отделом пропаганды и агитации Кировского РК ВКП(б) вспоминал, что в домохозяйствах района женщины открыто начали вести агитацию, заявляя, что «всем коммунистам скоро будет конец», что с приходом немцев они помогут уничтожить коммунистов»³⁷. По городу прокатилась очередная волна слухов. Широкое распространение получило мнение, что народ обманули, сказав, что есть запасы продовольствия на 10 лет; появилось много очевидцев «фашистского рая». «Часть этих очевидцев, — продолжает М.Протопопов, — просто изымали органы [НКВД]... Мы хорошо были осведомлены о том, что творится в домохозяйствах, наиболее отсталых мы убеждали»³ .

В некоторых домохозяйствах были разбиты и выброшены бюсты Ленина и Сталина. Упаднические настроения нашли некоторое распространение и среди коммунистов. В Кировский РК ВКП(б) обращались «несколько коммунистов» с просьбой изъять у них произведения Ленина и Сталина: «придут, мол, немцы и за такую литературу вешать будут»³⁹. Аналогичные факты были отмечены в Ленинском РК ВКП(б). Партийные функционеры отмечали, что «хоть и при закрытых дверях, но задавали вопросы о том, когда можно уничтожить партбилет, уничтожать ли книги Ленина и по истории партии, справшивали, когда выдадут паспорта на другую фамилию, чтобы обеспечить переход на нелегальное положение»⁴⁰.

Неуверенность и растерянность оставшихся в Ленинграде коммунистов и даже целых партийных организаций советской группы Дзержинского района после ухода основной части актива на фронт была характерной для этого периода обороны города⁴¹ . Пораженческие настроения захватили даже некоторых работников УНКВД, личные дела которых рассматривались на заседаниях бюро Дзержинского РК ВКП(б)⁴².

Война и быстро проявившаяся слабость власти привели к тому, что в августе 1941 г. произошел всплеск религиозных настроений. Политорганизаторы домохозяйств отмечали, что «буквально все кружки для писем были заполнены религиозными записками, которые действовали на людей», т.к. в них говорилось о необходимости переписать записку в девяти экземплярах для сохранения своей жизни⁴³.

В конце августа малочисленные в то время пораженческие настроения по влиянием немецкой пропаганды приобрели вполне определенный характер — появились призывы к сдаче Ленинграда и превращения его в открытый город. Так, инструктор по информации Дзержинского РК ВКП(б) 22 августа 1941 г. сообщил в горком партии о том, что в районе трижды расклеивались объявления, в которых содержались призывы к женщинам с целью спасения детей идти в Смольный и просить, чтобы Ленинград объявили «свободным горо-дом»⁴⁴. Рабочие Пролетарского завода вспоминали, что «жизнь становилась все хуже и хуже, немец подходил к Ленинграду, все наши пригороды были забраны, народ ходил панически настроенный, некоторые да и большинство ждали его как Христа. Рабочие говорили, что придет немец и перевешает всех коммунистов»⁴⁵.

Несмотря на попытки властей исключить проникновение в город агитационных материалов противника, немецкие листовки читали, и пересказывали их содержание знакомым. В этой связи характерно, что обращение к ленинградцам К. Ворошилова 21 августа не произвело ожидаемого эффекта, скорее напротив, вызвало еще большие сомнения в способности власти отстоять город. Наряду с этим в городе распространились слухи об обращении немецкого командования к горожанам оставаться в городе и сохранять спокойствие. Ленинградцам обещали не бомбить город⁴⁶.

Что же касается официальной информации, то она оставалась неудовлетворительной:

«Военные дела наши плохи, — писала в своем дневнике 21 августа 1941 г. Остроумова-Лебедева. — В какой мере? Не знаем. Из газет ничего понять нельзя, очень официально, расплывчато и уклончиво. По беженцам из окрестностей Ленинграда знаем, что в Гатчине наши власти приказали гражданам Гатчины выехать безоговорочно не позднее 24 часов. Из Первого Павловска (Слуцка)... тоже предложили жителям выезжать без обозначения срока. Так же и из г. Пушкина... Антисоветские настроения растут, что очень страшно в такое ответственное время и, конечно, крайне нежелательно. Это мне приносит Нюша от людей из очередей, утомленных долгими стояниями и страдающих мыслями о своих мужьях, сыновьях, братьях, погибающих на фронте»⁴⁷.

Власть практически перестала заниматься разъяснительной работой, уступив это важнейшее поле борьбы противнику. Результатом явилось распространение всевозможных слухов, нарастание «стихийности», а не «сознательности» как доминанты настроений среди жителей города. Речь шла не об отсутствии газет, а их бессодержательности. Записи в дневнике Остроумовой подтверждают это:

23 августа: «...Газеты так мало дают, что люди перестают ею интересоваться и читать. «Все равно в ней ничего не узнать!» — так они говорят

24 августа: «...Мы граждане нашей страны, ничего, ничего не знаем. В газетах очень скупо и уклончиво дают информацию... Мы так отделены от Европы, от всего мира, такой глухой стеной с абсолютно непроницаемыми стенками, что ни один звук не просачивается к нам без строжайшей цензуры. Тяжко!»

31 августа: «...Ничего мы не знаем, что делается в нашей стране. В газетах ничего нет...»

1 сентября: «...Мы ничего не знаем, что делается на фронте! Ничего!»⁴⁸

Неблагоприятное воздействие на морально-психологическое состояние ленинградцев оказывало значительное количество дезертиров, которые вместе с беженцами являлись носителями негативных настроений и слухов.

Например, только с 16 по 22 августа в Ленинграде были задержаны 4300 человек, покинувших фронт, с 13 по 15 сентября — 1481, а за 16 сентября и первую половину 17 сентября — 2086 дезертиров⁴⁹. Беженцы действительно привносили много дополнительной суеты и слухов в Ленинград. 20 августа Остроумова писала в своем дневнике:

«...В городе очень тревожно. Можно ожидать и было бы логично ожидать увидеть город пустынным, тихим, замеревшим. Ничуть не бывало! Улицы переполнены снующим во всех направлениях народом. Озабоченным, напряженным, но особенно хлопотливым и деятельным. Это все беженцы из окрестностей Ленинграда, из дачных мест, где много до сих пор народа жило и зимой, и из таких мест как Луга, Псков, Гатчина, Красное Село, Кингисепп и т. д.»⁵⁰.

Наличие в городе значительного количества беженцев обусловило наличие дополнительных трудностей со снабжением города продовольствием. Действия властей, не предвидевших проблем, связанных с наплывом беженцев, вызывали сожаление и осуждение:

«Наши коммерческие магазины. — писала Остроумова, — осаждаются огромным количеством народа, жаждущего купить хлеба. Хлеба! Это все беженцы... Жаль, не ожидали такого наплыва покупателей на хлеб и потому не заготовили его достаточное количество, из-за чего около нас такие чудовищные очереди»⁵¹.

Закрытие коммерческих магазинов, являвшихся единственным легальным источников для приобретения продовольствия беженцами, означало еще большее ухудшение положения этой категории населения. Голод для беженцев начался намного раньше, чем для ленинградцев, борьба за жизнь с усугублением продовольственного положения принимала подчас самые чудовищные формы (вплоть до каннибализма). Но это было позже — в конце ноября—начале декабря 1941 г., а в начале сентября они представляли собой брошенную на произвол судьбы большую и неорганизованную массу людей:

«Бедные люди! Тяжело бывать на тех улицах и в тех кварталах, вблизи вокзалов, где они скапливаются тысячами. Вся душа переворачивается от этого потрясающего зрелища. Дети в повозках или на узлах, козы, коровы. Все шевелится, дышит, страдает. Все выбиты из колеи»⁵².

Еще до начала блокады партийные информаторы сообщали о наличии слухов относительно хорошего обращения немцев с жителями оккупированных районов — «покупают у населения яйца и кур», «хорошо относятся к пленным»⁵³ . Одна из работниц Галошного завода со слов знакомой, бывшей на оккупированной территории, рассказывала о преимуществах жизни при немцах, а также об антисемитской пропаганде — «показывают кино, как русские стоят в очереди, а евреи идут с заднего хода»). Информатор РК Трегубов подчеркивал, что в большинстве случаев источниками слухов, разговоров и нездоровых настроений были прибывающие в город с фронта и главным образом вышедшие из окружения⁵⁴. В начале сентября также высказывались скептические настроения в отношении военного обучения («берут одних инвалидов, да и оружия для них нет»), а также целесообразности проведения оборонных работ («немец все равно обойдет»).

Большой интерес к международным событиям, которые в довоенном Ленинграде скорее напоминали мечты и грезы, нежели имели какое-либо реальное значение, через два месяца войны практически полностью исчез, уступив место насущным вопросам борьбы за выживание. Ни союз с Англией, ни совместная операция с англичанами в Иране, должная убедить в искренности намерений союзников в совместной борьбе с Германией, не нашли соответствующего отклика у ленинградцев. По-прежнему по отношению к демократическим государствам доминировало недоверие. Остроумова записала в своем дневнике: «Не очень я доверяю Англии! Придется за дружбу с нею тяжко расплачиваться»⁵⁵. Таким образом, на этом этапе внешний ресурс усиления борьбы с Германией не представлялся горожанам существенным. «.Кольцо все туже затягивается вокруг Ленинграда. Чувствуется большое напряжение. и среди коммунистов... Я не знаю, я могу ошибаться, но мне кажется, он [Ленинград] уже вполне окружен.», — записала в своем дневнике Остроумова 1 сентября⁵⁶.

В конце августа—начале сентября 1941 г. ленинградское руководство оценивало ситуацию в городе как критическую. На случай сдачи города производилось минирование важнейших объектов, создавалось подполье.

В спешном порядке в конце августа 1941 г. в городе было произведено «изъятие контрреволюционного элемента»⁵⁷ . Кроме того, в результате трех массовых облав с целью выявления дезертиров и лиц без прописки в Ленинграде и пригородах в период с 26 августа по 5 сентября 1941 г. было задержано 7328 человек⁵⁸. Таким образом, к моменту блокады в городе с населением в 2 457 608 человек не должно было остаться политически неблагонадежных лиц.