"Ураган (сборник)" - читать интересную книгу автора (Росоховатский Игорь)

ЗАЩИТА

— И все-таки защищаться надо, — сказал Кирилл Мефодиевич после моего рассказа о поездке в подшефный колхоз. — Созданная вами формула полигена Л верна. Это доказали массовые опыты. Непредвиденные последствия — издержки применения полигена. Пусть отработкой методики занимаются практики. А мы им поможем, если понадобится…

У меня оставались сильные сомнения, и я не умолчал о них. Но обычно такой осторожный Кирилл Мефодиевич теперь даже разозлился. Венчик седых волос, обрамляющий розовую лысину, вздыбился. Он приставил к моей груди указательный палец, как дуло пистолета, и начал стимулировать:

— Сколько можно тянуть с защитой? Отзывы получены, лучшие бывают редко. Вот профессор Войтюк пишет, настаивает, что диссертацию следует представить даже не как кандидатскую, а как докторскую. Войтюк-то на этом деле две собаки съел.

— А обстановка в нашем институте? — робко возразил я, в глубине души желая, чтобы он и это мое возражение опровергнул. И Рябчун тотчас пошел мне навстречу:

— Ну, знаете, сверхосторожный друг мой, может быть, вы еще станете приноравливаться к настроению этого пройдохи Владимира Лукьяновича?..

Он задумчиво подергал себя за кончик длинного носа, выщипнул из него какой-то волосок, чуть скривился от боли и тут же забыл о ней. Потом взялся откручивать себе ухо, рассуждая:

— Ваши опасения еще можно понять, если бы вы работали в отделе Александра Игоревича под его непосредственным началом. Но в данной ситуации мы нейтралы, швейцарцы, у меня с Евгением Степановичем давно и бесповоротно установились ровные деловые отношения. Трое членов совета — мои однокашники еще по университету, академик Михайленко, — тут он почему-то бросил косой взгляд на Таню, хлопотавшую у синтезатора, — весьма благосклонен к нашему ведомству. И потом, в конце концов, возможные камни преткновения выявит предварительная защита… Одним словом, подымайте флаг на мачту — и вперед!

Когда я стал пересказывать Тане наш разговор с профессором, оказалось, что она его каким-то чудом слышала и запомнила слово в слово, хоть и находилась не очень близко от нас и была как будто целиком поглощена работой. Поражаясь феномену женского слуха, я не удержался от шутки:

— Неужели у тебя такие большие уши? — Вытягиваются по мере надобности. — Как у зайца. — Как у верного пса, — поправила она меня. — И учти, что в защите твоей диссертации и продвижении на новую должность заинтересован не ты один, — блеснула лукавым взглядом, — хоть и не очень верится в успех «предприятия»… — Так мне защищаться или нет? — растерялся я. — Конечно, защищайся. Кто не рискует, тот не проигрывает. — А кто не проигрывает, тот не учится на своих ошибках, — передразнил я. — И не научится до глубокой старости. Последнее слово по несогласованному правилу должно было оставаться за ней. В этом она была непреклонна, говорила: «Хорошие семейные традиции закладываются до женитьбы».

Анализируя ситуацию в институте, я нисколько не сомневался в провале защиты. Но все эти сторонние понукания сделали свое дело: во мне проснулся дремлющий где-то на границе сознания и подсознания «экспериментатор». Он был весьма любопытен — до садизма. И теперь со злобным сладострастием он пришпоривал меня, нашептывал: «Почему и не попробовать? А вдруг?»

Я отвечал: «Ничего вдруг не бывает. Можно посчитать варианты и шансы, как говорит Александр Игоревич…»

«Но ведь они не желают тебе зла. Они тоже что-то понимают: и Кирилл Мефодиевич, и Таня…»

«Они меньше думали над этим, меньше просчитывали варианты», — не сдавался я, уже боясь его, ибо экспериментатор во мне постоянно оказывался сильнее благоразумия.

«Лукавишь. Не в этом дело. Хитришь даже со мной».

«Черт с тобой, признаюсь. Да, они больше верят в меня, чем я сам».

«Вот и докажи, что их вера беспочвенна». Он знал все мои больные струнки. «Ну и гад ты, экспериментатор, — сказал я ему. — Хочешь полюбоваться, как я провалюсь, видеть во всех подробностях, как это произойдет?»

«Хочу! — сознался он. — Не откажи в таком удовольствии…». Вопрос был решен.

Предварительная защита согласно хитрому маневру Кирилла Мефодиевича проходила в исконном, или, как его еще называли, «гвардейском», отделе Евгения Степановича. Моими оппонентами были люди, работавшие с Евгением Степановичем чуть ли не со дня» основания отдела и института. Вопреки моим ожиданиям атмосфера сложилась довольно благожелательная. Замечания; конечно, были, но все легкоисправимые. Присутствующие дотошно рассмотрели представленные мною таблицы и диапозитивы, куда я включил и результаты опытов в подшефном совхозе: в полном объеме, ничегошеньки не скрывая. Казусы применения полигена Л вызвали серьезные сомнения только у двух аспирантов.

Кирилл Мефодиевич ликовал:

— Ну, что я вам говорил, недоверчивый друг мой! Стариков иногда стоит послушать. Уж если эти волки вас не съели, то надо ли бояться зайцев?

Танин оптимизм был менее брызжущим, но и она признала:

— Лучше, чем я ожидала. Так и быть, перепечатаю тебе исправленные страницы. Дерзай!

…Защита состоялась в зале для пресс-конференций. К моему удивлению, он заполнился почти до отказа. Пришли аспиранты кафедры генетики из университета, прилетели наши коллеги даже из Новосибирска.

Таня помогла мне развесить таблицы и диапозитивы на видных местах и ушла в зал. Она села, как я просил, сбоку во втором ряду, чтобы мне ее было хорошо видно.

Доклад мой занял ровно девятнадцать минут: не зря по Таниной подсказке репетировал с часами. Выступили оппоненты, подчеркнули объем проделанной работы, указали на ошибки соискателя, продекламировали: «Но, несмотря на недостатки, работа, безусловно, заслуживает…»: первый — «высокой», второй — «самой высокой оценки».

Кирилл Мефодиевич так возрадовался, что дважды подмигнул мне: дескать, видите, дела наши блестящи, — при этом не забывая постучать согнутыми пальцами о стул. Таня гордо улыбалась, слыша хвалебные слова в мой адрес. Председательствующая Евгений Степанович время от времени благосклонно кивал головой.

После оппонентов выступил профессор из Новосибирска, а затем на трибуну взошел первый институтский красавец Рожва, старший научный сотрудник из «гвардейского» отдела, где проходила предварительная защита. Он тогда сидел рядом с Таней, чем доставил мне несколько беспокойных минут. Одетый в наимоднейшие вещи, рослый, широкоплечий, с породистым, мужественным лицом и надменным поворотом головы, сей неотразимец знал себе цену и умел держаться с натренированным достоинством. Таня два раза заинтересованно взглянула на него, а он, подперев квадратный, с ямочкой подбородок большим пальцем и делая вид, что внимательно слушает выступающих, рассматривал женщин в зале. Поэтому теперь он не вызывал у меня никаких опасений. Я решил, что он выступает, чтобы покрасоваться перед очередной избранницей.

Угостив слушателей и слушательниц обаятельной белозубой улыбкой, он весело заговорил о том, какое значение имеет моя работа и для науки, и для медицины, и для сельского хозяйства, демонстрируя эрудицию во всех этих отраслях. Так же как второй оппонент, он тоже считал, что работа заслуживает докторской степени при одном обязательном условии…

При этих словах он устремил свой горячий, чуть затуманенный и как бы обволакивающий взгляд на кого-то одного в зале, видимого ему, и ускорил свою речь

Я еще не успел насторожиться, убаюканный его веселым тоном, но по тому, как мгновенно напряглось Танино лицо, понял, что он подкладывает мину.

Рожва подробно остановился на результатах применения полигена Л на животных подшефного совхоза. Он живописал разрушительные последствия и утверждал, что те люди, которые не придают этому должного значения, действуют по принципу «все хорошо, прекрасная маркиза». Перейдя с «за здравие» на «упокой», он вскоре опять вернулся к «здравию» — к надеждам на будущее, оставив на моем пути непременное условие — «доводку до возможности практического применения с благоприятными результатами». Это и была мина, правда обернутая в конфетную фольгу.

Я увидел, как Кирилл Мефодиевич возмущенно зашептал что-то соседу — члену специализированного совета по генной инженерии. Тот развел руками: ничего не поделаешь — демократия. Кирилл Мефодиевич крутился на стуле, его кустистые седые брови подергивались от нервного тика, очки пускали сверкающие стрелы в соседей, в зал, он готов был тут же ринуться в бой на трибуну. Он утратил солидность и горячился, против чего строго-настрого предостерегал меня перед защитой.

Проследив за взглядом Рожвы, я с удивлением обнаружил, что он предназначался не женщине, а… Владимиру Лукьяновичу. Заместитель директора поднял голову, высунулся из-за чьего-то плеча и неотрывно смотрел на Рожву, монотонно и одобрительно покачивая головой, как китайский болванчик. Когда он появился? Что-то раньше я его не замечал. Неужели прятался за другими? И зачем пришел? Ему вовсе не обязательно присутствовать на защите.

— Итак, вывод может быть только один, — заканчивал выступление Рожва, плавным жестом трибуна откинув густые длинные волосы и обратив свой обволакивающий взгляд на членов президиума. — Работа нашего коллеги получилась весьма значительной, о чем мы говорили ему на предварительной защите. Ввиду этой особой значимости ее следует особо доработать. А поэтому мы не должны ограничивать коллегу сроком. Чем тщательнее он доведет полиген Л до возможностей практического применения, тем лучше. Уверен, что все мы будем гордиться тем, что из нашего института вышла такая работа. От всего сердца желаю вам успехов, коллега!

Он повел богатырским плечом и на один лишь миг допустил оплошность — его взгляд скользнул к Владимиру Лукьяновичу и стал из обычного томно-обволакивающего вопросительным. И я увидел, как тот еле заметно кивнул ему.

Надо отдать должное «директорскому гвардейцу» — зерно сомнения он посеял. Это сказалось почти во всех последующих выступлениях. Кирилл Мефодиевич попытался исправить положение Он говорил то с одним, то с другим членом совета, подсел к директору, что-то взволнованно доказывал ему.

И тут неожиданно выступил зоотехник подшефного совхоза Дмитрий Северинович. Наверное, испугался, что, если защита пройдет успешно, ему придется самому придумывать, как усмирить разбушевавшихся «лидеров». Он сказал, что сначала надо хотя бы полностью закончить опыты и получить результаты во всех отношениях положительные. Он так и выразился — «во всех отношениях».

Его выступление подлило масла в огонь. Закипели споры. Затем, как положено, заключительное слово предоставили соискателю.

Кирилл Мефодиевич так и сверлил меня взглядом, боясь, что я начну отступление. Напрасно он опасался. Кивок Владимира Лукьяновича Рожве подействовал на меня так, что я был готов сражаться с полчищем недругов. Я камня на камне не оставил от возражений Рожвы, напомнив аналогичный случай на защите диссертации сотрудника их же «гвардейского» отдела. Тогда не кто иной, как Евгений Степанович, убедительно доказал, что ученый может и не заниматься доводкой своего метода в деталях, если уже ясно, что метод является действенным. Евгений Степанович благосклонно улыбнулся мне, сказал что-то благожелательное Кириллу Мефодиевичу, и тот расцвел. Его толстые и оттопыренные, как у карася, губы, выделяющиеся на маленьком сморщенном личике, расплылись до ушей.

Урну для бюллетеней принесла Вера. На ней была та же гипюровая кофточка. Вера даже не смотрела в мою сторону, и я пытался не смотреть на нее. Но когда она подходила к членам совета, протягивая урну, я заметил, что та же «случайная» пуговичка на кофточке расстегнута на том же месте.

Чья-то рука притронулась сзади к моему плечу. Я оглянулся. Таня. Чуть прижалась к моей руке. Допинг. Выходит, дела мои плохи. Со стороны виднее.

Так оно и вышло. До «кворума» мне не хватило двух, голосов Я даже знал чьих. Ведь хорошо видел, что непосредственный руководитель Рожвы Стецюк, бывший на предварительной защите оппонентом, не притронулся ручкой к бюллетеню. Не вычеркнул ни «согласен», ни «не согласен». Таким образом, бюллетень считался недействительным и автоматически направлялся против меня.

А потом где-то в кулуарах профессор Стецюк скажет профессору Рябчуну с «чистой совестью»: «Я не голосовал против твоего птенца…» Есть еще и такие чистоплюи…

Когда все расходились из зала, я едва не столкнулся в дверях со следователем Шутько и тем вторым, биологом, Олегом Ильичом. Они что-то сказали друг другу. Мне показалось, что оба смотрели на меня сочувственно.


* * *

Впервые за последние несколько лет наш институт не получил премии. Только одно задание было выполнено. Сорвались даже работы, отлаженные еще при Викторе Сергеевиче.

Александр Игоревич вышел из больницы еще более непримиримым. Его отдел — единственный в институте, — несмотря на потери в кадрах, выполнил договоры, заключенные с предприятиями, и был отмечен в приказе по академии. Некоторые «дезертировавшие» сотрудники стали проситься обратно. Это не могло понравиться директору, и вражда обострилась. Говорили, что Владимир Лукьянович нарочно не дает второму отделу необходимых материалов и аппаратов. А он всякий раз, когда Александр Игоревич приходил их требовать, «мариновал» его целыми днями в приемной. Когда же тот пробивал заслоны, Владимир Лукьянович ссылался на указания директора, утверждал, что директор обязал его в первую очередь обеспечивать отстающие отделы, в том числе, естественно, директорский «гвардейский». Возможно, это и соответствовало действительности, но положительно сказаться на работе института не могло.

В нашей лаборатории прочно установилось подавленное настроение. Кирилл Мефодиевич возложил на себя ответственность за неудачу с защитой моей диссертации и казнился постоянно, нес свою ношу с таким чувством, что заразил унынием и закомплексовал остальных. Мои дела с полигеном шли все хуже и хуже. Я вносил изменения в формулу, но их последствия сказывались не так, как предполагалось. Уменьшение агрессивности сопровождалось потерей веса, ухудшением шерсти, у овец и молока у коров.

Я похудел вместе со своими подопытными, но зато приобрел такую агрессивность, что даже Владимир Лукьянович не смел мне отказывать в дефицитных материалах. Мои щеки ввалились, подбородок выпятился, глаза сверкали. Таким я себе нравился гораздо больше, чем раньше. У Тани же эти перемены вызывали опасения, как бы я не доигрался до нервного срыва. Она заставляла меня регулярно посещать столовую, покупала мне носки и рубашки, в общем, заботилась обо мне, как «запоздалая невеста», по ее образному выражению.

Однажды я встретился с Александром Игоревичем, и он повторил свое предложение перебираться к нему в отдел. А знакомые аспиранты под страшным секретом поведали мне, что он ведет дело к тому, чтобы его отдел выделился в самостоятельную единицу и то ли стал институтом, то ли перешел из нашего в другое, более перспективное ведомство. Теперь миграция научных сотрудников шла в обратном направлении: из других отделов, даже из директорского, в отдел Александра Игоревича. А когда я увидел, как виляет бедрами перед ним Вера, то окончательно убедился, что его дела пошли в гору.

Но мне от этого было не легче. Я никак не мог выбраться из трясины опытов с усовершенствованием полигена Л. Пробовал вводить полиген в ооцит — зародышевую клетку, окруженную пузырьком, регистрировал устойчивые изменения плода еще в колбе, контролировал их, подсчитывал все возможные варианты на вычислительных машинах, тесно сотрудничал с отделом Александра Игоревича и только затем пересаживал зародыш самкам. Но даже при таком методе не мог избежать нежелательных последствий. По- прежнему самые лучшие животные, которых я получал, не годились для содержания в стаде, каждое требовало индивидуального ухода и. отдельного загона. Если же они оказывались в стаде, возникали конкурентные схватки, ведущие к массовой гибели. И у потомков их — я проверял на белых мышах — в отдаленных поколениях проявлялась агрессивность до тех пор, пока сохранялись отличительные положительные качества. Я попал в заколдованный круг и сам стал таким неистово агрессивным и раздражительным, что это начинало сказываться на отношениях с близкими людьми.

А весна между тем вела свое наступление. Небо то поднималось высоко-высоко, то набрякало и опускалось низко, чтобы затем загрохотать и покрыться серебряной филигранью молний. После грозы солнце изламывало лучи о чисто вымытые, веселые окна.

Однажды я провожал Таню до знакомого перекрестка. Под деревьями еще дождило, тени были мокрыми, но среди них уже разгуливали, росли на глазах пятна червонного золота, и ярко вызолоченные края облаков наливались багрянцем. Прижав к себе ее руку, я сказал жестко, в новом своем стиле:

— Ну вот что, или ты приглашаешь меня к себе, или немедленно выходишь за меня замуж. Финита ля комедиа.

— Подожди еще немного.

— У моря погоды? Диссертации в ближайшем будущем мне не защитить, на лучшую должность не переведут, квартиру не дадут, даже отдельную комнату в общаге не выделят.

— Снимем комнату. — На какие шиши? — На мою зарплату, дурачок. Я же тебе говорила. Один наш знакомый уезжает в Алжир на два года. Нужно будет только выплачивать за его кооперативную квартиру… — Таня, но зачем все это? Она вздохнула и жалостливо — если бы не разница в возрасте, я сказал бы «по-матерински» — погладила меня по голове.

— Придется открыть тебе секрет. Евгений Степанович уйдет от нас. — Откуда тебе известно?

— Секрет изобретателя. А тебе знать необязательно.

— Но какое отношение к нашим делам имеет Евгений Степанович?

Она опустила голову. — Ладно, мучитель, слушай. Видишь ли, у него есть сын. — Знаю. Видел пижона. Работает в НИИ биофизики… — Евгений Степанович очень самолюбивый человек и обожает своего сынулю. А сынуля не очень самолюбивый и твердит, что обожает меня. А я — два раза наоборот — не обожаю ни сына, ни отца. Усек? — Допустим. И что из этого следует? — А то, что, если я выйду за тебя замуж, в нашем институте тебе не то что ведущим, но и сэнээсом не стать, пока Евгений Степанович будет председателем спецсовета по генной инженерии. Ох, и мучитель же ты Изверг первобытный. Плезиозавр! Вытянул- таки, довел…

Но меня уже мучило другое чувство, и в своем нынешнем состоянии я немедленно высказал его:

— Ну и род женский. Одна другой стоит. Не успел Евгений Степанович стать директором, как ты изволила познакомиться с директорским сынком.

— Кретин, — сказала она. — Мы с ним вместе в школе учились, а Евгений Степанович — старый друг моего отца.

Она запнулась и с каким-то страхом посмотрела на меня.


* * *

Евгений Степанович уехал на симпозиум во Францию, и на две недели исполняющим обязанности директора назначил… Кулебу. Новость поразила всех сотрудников института, породив множество догадок и предположений. А сам Владимир Лукьянович в эти дни шествовал по коридорам, как увенчанный лаврами победитель. И походка, и вся его осанка изменились.

Вера расцвела пуще прежнего, продолжая играть «в пуговички». Ко мне относилась с плохо скрытой насмешливой снисходительностью. Во всяком случае, именно эти нотки прозвучали в ее голосе:

— Петр Петрович, Владимир Лукьянович просит вас пожаловать к нему сегодня после обеда. Он примет вас в директорском кабинете. В четырнадцать пятнадцать.

И по этой категорической добавке я понял, что и временный хозяин большого кабинета не очень-то уважает неудачливого соискателя ученой степени. Впрочем, и упомянутый соискатель относится к нему не лучше.

Мое отношение к новому директору и все опасения полностью разделяла Таня.

— Ну что же, я пошел к новому шефу, раз вызывает. — «Я на подвиг тебя провожала», — пропела Таня, дурачась, тонким детским голоском — Что-то чересчур расшалилась девчонка. Не к добру. — Не к добру, — согласилась Таня, и я понял, что она просто хотела развеселить меня перед неприятным визитом.

В директорской приемной Вера заставила меня просидеть почти час, игриво извиняясь и впуская в кабинет все новых «срочных» посетителей. Наконец мое терпение истончилось до туго натянутой струны. Я резко встал со стула, и она все поняла без слов.

— Сейчас выйдет посетитель, и вы войдете… — И совсем другим тоном — Хотелось побыть с тобою хоть так, Петенька…

Притворяется. Зачем?

Все-таки злость мигом улетучилась. Неужели сохранилась где-то в душе привязанность к ней?.. Невольно вспомнились горькие слова Виктора Сергеевича о микродолях вещества, которые часто управляют нами…

Владимир Лукьянович грузно поднялся из-за стола, пошел мне навстречу с протянутой рукой. Где-то он высмотрел этот церемониал и теперь подражал ему, изображая большого радушного начальника.

Указал мне раскрытой ладонью на кресло напротив. Я удобно умостился в кожаных емкостях, предполагал, что разговор будет не из коротких.

— Ну вот, Петр Петрович, не так давно мы с вами виделись здесь же, на этом самом месте. Я это помнил слишком хорошо.

— Срок, о котором мы условились, прошел, голубчик. Так, может быть, вы изволите доложить о результатах опытов?

— Простите, но о них я доложу директору, когда он вернется.

— Евгений Степанович поручил это дело мне. К его приезду я должен подготовить отчет. Так что уж позвольте…

— Результатов пока нет, Владимир Лукьянович. То есть нет ожидаемых.

— Уговор дороже денег, — игриво погрозил он жирным пальчиком.

Как не похожи были и эти слова, и этот узколобый человечек с перевернутым лицом на того хозяина кабинета, которого не могу забыть. Он словно возник на миг из небытия — остролицый и остроглазый, быстрый в движениях и словах, возник так ясно и зримо, что я заморгал и зажмурился.

Владимир Лукьянович понял меня по-своему. Почувствовал себя хозяином положения. Вышел из-за стола и сел рядом со мной, закинув ногу за ногу. Штанина туго натянулась на жирной ляжке, носок его модной туфли описывал круги. Владимир Лукьянович явно начинал какую-то игру со мной, как кошка с мышкой.

— Сколько времени вам еще понадобится, Петр Петрович? — спросил он и небрежно мизинцем сбросил пепел с сигареты.

— Не берусь определить точно, чтобы вторично не ошибиться.

— Ценю откровенность. Наиболее дефицитное качество в наше время. Правда, в очереди за ним не стоят. Знаю о ваших затруднениях и постараюсь помочь. — Он хотел выглядеть заботливым, всепонимающим «батей», который и обласкать и пожурить может, и облагодетельствовать, и низвергнуть в тартарары. — Так вот, Петр Петрович, мы вам поможем с устройством быта. Вы — нам, мы — вам, откровенность за откровенность, по-отцовски скажу: выбор ваш одобряю. На первых порах мы вам в «гостинке» квартиру выделим.

— Но я еще не женат.

— Не будем формалистами. Это, как я понимаю, вопрос короткого времени. А по основной работе, — он осклабился, — я вам подкину те самые синтезаторы, в которых вы вот так нуждаетесь, — он провел ладонью по горлу. — Дал бы еще тогда, когда вы просили, если бы сам решал…

«И был директором», — мысленно продолжил я его фразу. Она была гладкой, хотя и несколько коммерческой, но я не верил ему, ибо хорошо запомнил его кивок Рожве на защите. И все же, к моему стыду, какие-то сомнения зашевелились. Он уже не казался таким отвратительным. Я разозлился на себя и за эти сомнения, и за то, что, оказывается, могу так быстро изменить отношение к человеку, которому не верю. Кто же я сам такой? Чего стою?

— У вас будут ТФ-синтезаторы, Петр Петрович. Новейшие, с иголочки, импортные. Будет и остальное — все, что потребуется. Создадим новые условия и в совхозе. Там тоже будут довольны. Но ответьте мне, Петр Петрович, можно ли рассадить этих ваших лидеров в отдельные стада? Пусть они властвуют каждый в своем стаде и не воюют. А некоторые показательные экземпляры следует содержать индивидуально, как вы думаете? Ведь они будут смотреться и каждый поодиночке, насколько я понимаю, и произведут впечатление на членов комиссии? Мне рассказывали, что шерсть на овцах высшего качества, дубленка выйдет — шик. Комиссия придет и уйдет, аки смерч. А вы потом будете спокойно работать уже в новом качестве — кандидата наук и ведущего научного сотрудника. Возможно даже, главного руководителя лаборатории. Многоуважаемому Кириллу Мефодиевичу ведь давно пора на пенсию. Тут вам и возможности новые откроются. Зеленый свет по всей линии. Понимаете? А сейчас я хочу, чтобы эта наша работа поскорее дала практические результаты, с которыми Евгению Степановичу не стыдно показаться не только в управлении, но и в академии.

Я все понял. Да, он говорил не только от своего имени, но и от имени Евгения Степановича. Сам он никогда бы до этого не додумался. И разговор со мной они специально перенесли на время отъезда директора, чтобы Евгений Степанович оставался как бы ни при чем, ведь он мог и не знать, о чем будет говорить со мной его зам. Они хорошо рассчитали. Почему же мне не ухватиться за протянутую руку? Почему, в свою очередь, слегка не схитрить и не убаюкать его обещальными словами, так сказать, не заверить руководство? Ведь он берет ответственность за весь марафет перед комиссией на себя.

Но даром ничего не дается. И если я сейчас схитрю и хоть немного сойду со своей дороги, я уже не смогу вернуться на нее. Потому что буду уверять других в том, в чем сам не уверен, и в конечном счете, изменив себе, стану другим. И «дом с недоделками», который я сдам комиссии, заставит меня, как говорят строители, лечь в фундамент для крепости.

Холодные глаза навыкате находились совсем близко от моего лица. Он не догадывался, что я наблюдаю за ним, и как бы, давая себе отдых, снял улыбку со своего лица и оставил его голым — со змеиными губами и тонким носом, похожим на клюв. Пришлось повернуться к нему, и только тогда он поспешно прикрылся обязательно-доброжелательной улыбкой. Но я уже видел — я вспомнил! — как он выглядит без нее.

— Со всей откровенностью, как вы просили, Владимир Лукьянович, скажу вам, что я не буду обманывать комиссию «практическими результатами нашей работы».

Он сразу понял, что переубеждать меня бесполезно. Встал со стула и пересел в кресло напротив — в директорское кресло. Между нами была прежняя дистанция. Его бритая, жирная, тяжелая челюсть выпятилась, взгляд был полон предупреждающей угрозы. Но он тут же сменил угрозу ленивой пренебрежительной ухмылкой.

— Позволю себе заметить, Петр Петрович, все сроки истекли. Мы снимем вашу тему с довольствия… с финансирования.

Его лицо застыло под ледяной маской, подражая лицу Евгения Степановича. Аудиенция окончилась. Жалея себя, мне нужно было уходить из института.

Но я не ушел.


* * *

(«Я, Владимир Лукьянович!»)

Ну что, дружки любезные, чей талант больше? Под занавес, так сказать, открою вам одну простую истину — каждый использует силу, дарованную ему природой. Один — способности к науке, другой — крепкие бицепсы, третий — хитрость. Главную, так сказать, мышцу, которая в черепушке глубоко спрятана, и не каждый догадается ее тренировать как следует. А в ней-то наибольшая сила, ведущая к успеху во всех землях и при любых режимах. Это она позволяет использовать людей, вышибать из них все, что тебе нужно. Какой-то человечек прославится как талантливый математик, музыкант или шахматист. А в жизни ты с ним такую партию сыграешь, так все ходы наперед посчитаешь, что он потом до конца дней на тебя вкалывать будет, под твою музыку попляшет и не заподозрит даже, для кого старается.

Чей же талант дефицитнее?

Еще древние говорили: тот, кто обеспечивает наибольшую выживаемость в любых условиях. Стало быть, кто победил, у того и талант ценнее. Не зря ведь природа наделила человека хитростью, выделила из всех зверей, пометив особым знаком — выигрышным. Вот так-то, коллеги-калеки, не рядитесь, не кичитесь, не смотрите на меня сквозь прорези ваших карнавальных масок, нет никакой стены между нами, нет у вас ничего такого, чего не было бы у меня. Сказано ведь: «не святые горшки лепят»…

Интересно, отчего это молодой непокорный гордец со своим полигеном Л меня сторонится? За душой ни шиша, а в тузы метит. Играет в самостоятельность? Э, нет, мэнээсишка сторублевый, воображай что угодно, ерепенься, сколько в тебя влезет, ты еще поработаешь на меня, я еще на тебе поезжу!

…Какие блины умеет готовить Нинка! Гости нахваливали ее. А я и не рад. Ведь не изменилась она после Большого Выигрыша. Не помогло и то, что Сашку сумел унизить, Женькой верчу, как шея головой. А Нинка вовсе замкнулась, съежилась…

Так, может быть, стена все-таки есть, устояла? И мэнээсишка тот ее нутром чует?..


* * *

(«Я!..»)

Я такой же, как они, но не могу этого им объяснить. Стена отгораживает меня. Тьма по-прежнему ходит вокруг на мягких лапах и кричит разными голосами. А единственного нужного голоса, которым можно говорить с ними, нет.

Я бы любил их, настолько они беззащитны перед моей новой силой. Но зачем они ставят мучительные препятствия?

Стена решетчатая и прозрачная, а они громко ходят за ней.

Стена — непонимание. Нельзя сказать, кто я, нельзя, чтобы они узнали. Случится страшное. Не хочу этого.

Хочу быть первым! Я сильнее всех, сильнее всех, сильнее всех! Хочу туда!


* * *

Старший научный сотрудник Кардаш, худой, с отечными мешками под глазами, вернулся от директора, понурив голову. Кирилл Мефодиевич сразу же поспешил к нему. Нагнувшись и участливо заглядывая Кардашу в лицо, спросил:

— Что случилось?

— Отказал в командировке во Францию. Она планировалась еще при Викторе Сергеевиче. А этот говорит, что академия не выделила валюту.

— У него, а особенно у Кулебы, там в финансовом и плановом отделах много друзей: ничего не стоило бы протолкнуть, — задумчиво дергая кончик носа, проговорил Кирилл Мефодиевич и глубокомысленно изрек: — Выходит, не хотел.

Вдруг он вскинул голову так, что очки едва удержались на длинном носу:

— Попробую все-таки зайти к нему, объясниться. — Не стоит унижаться, Кирилл Мефодиевич, — стал отговаривать его Кардаш. — Он ко всей нашей лаборатории плохо относится.

— Э-э, может быть, нам только кажется. Излишняя, так сказать, мнительность…

Кирилл Мефодиевич все же пошел к директору «замолвить словечко» за сотрудника. Не знаю, о чем они там говорили, но пришел он расстроенный больше Кардаша.

А через два дня выяснилось еще одно обстоятельство — самому Кириллу Мефодиевичу не дали «заслуженного», хотя раньше вопрос считался решенным. И опить директор сослался на академию — якобы там отклонили ходатайство института.

К нам в лабораторию приходил Александр Игоревич сочувствовать и «вербовать в свои ряды новых ополченцев». Кирилл Мефодиевич делал вид, что нисколько не опечален и даже не задет явной несправедливостью. Однако Александр Игоревич со свойственной ему прямотой тут же все подсчитал и расставил» точки над «и»:

— Сии сведения, извините, липа, выращенная новым директором. Во-первых, ходатайство писали еще при Викторе Сергеевиче и в академии его утвердили. Раз. Нужно было только формальное подтверждение от нового состава научного совета института. Совет такое подтверждение дал. Два. Но оно почему-то не поспело вовремя в академию. Здесь-то и «собака зарыта». Ясно? А вот о причинах «особого расположения» Евгения Степановича и Владимира Лукьяновича к вашей лаборатории нужно и говорить особо…

При этом он посмотрел в мою сторону и понизил голос до шепота.

Кирилл Мефодиевич пытался с ним спорить, но Александр Игоревич, судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, отметал его доводы один за другим, Затем, что-то пообещав, вышел из лаборатории, а я подошел к нашему завлабу и без обиняков сказал:

— Извините, но я согласен с Александром Игоревичем. Без директора тут не обошлось. Причину следует искать именно в его отношении к нам.

Все сотрудники лаборатории как-то странно посмотрели на меня. В их взглядах сквозило величайшее изумление, как будто я открыл нечто новое. Я еще ни о чем не догадывался, но добрейший Кирилл Мефодиевич проницательно посмотрел мне в глаза и поспешно сказал:

— Не стоит расстраиваться, Петр Петрович, вы здесь абсолютно ни при чем.

Он еще раз с глубочайшим сочувствием посмотрел на меня, как будто это мне отказали в почетном звании, положил руку на мое плечо и, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее, разъяснил:

— Я хотел сказать, что ваши взаимоотношения с Владимиром Лукьяновичем никак не отразились… Э… э, не так… Что-то я сегодня заговариваюсь… В общем, мне бы очень не хотелось, чтобы вы подумали, будто отказ мне или Кардашу как-то связан с вашей размолвкой с Директором или его всемогущим замом. Дело совсем не в этом. Понимаете?

Я согласно кивнул головой. Он снова заглянул мне в лицо и, видимо, остался доволен произведенным впечатлением. Но на всякий случай добавил:

— Причина совершенно иная. Кое-что мне о ней известно… Я опять кивнул, и он для пущей убедительности зачастил: — А то ведь случается, что человеку приходит в голову взвалить вину на себя, как говорится, взять на себя лишнее…

Еще минут десять он продолжал убеждать меня в том же, а я согласно кивал головой, принимая правила игры. Этот поистине добрейший — человек с поистине добрейшими намерениями уже второй раз донельзя «облегчал» мою жизнь…


* * *

Работать становилось невмоготу. То, что не отпускают средств на аппараты для моих опытов, еще полбеды. Но подозрение о причинах неприязни директора к другим сотрудникам, в котором так «успешно» переубеждал меня Кирилл Мефодиевич, подтверждалось чуть ли не еженедельно. На очередном субботнике сотрудники нашей лаборатории были названы победителями в соревновании, а в приказе о благодарности за участие в субботнике нас не оказалось в списке.

Все это не могло не сказаться на работе лаборатории. Нам стыдно было вспоминать о «днях былых». Спасало нас от сознания своего полного ничтожества только то постыдное обстоятельство, что в институте дела шли все хуже и хуже.

На прежнем уровне держался только отдел Александра Игоревича. Там с успехом создавали в памяти вычислительной машины различные генетические модели, и другие отделы и лаборатории подтверждали в эксперименте их расчеты.

Александр Игоревич снова предложил мне перейти к нему, и я заколебался. Уж очень невыносимой становилась обстановка для меня. О защите диссертации пока и речи быть не могло, ежедневные мелочные придирки вконец меня измотали и озлобили. По выражению Тани, я «созрел для будки дворового пса». И все-таки продолжал опыты, обходясь скудными средствами, изобретая такие приспособления к старым аппаратам, о которых раньше и думать не смел. Сгодилась-таки нажитая по милости Толика на роликах специальность электрослесаря. Воистину «голь на выдумки хитра». Я проверял все элементы формулы полигена, выясняя, какие следует изменить, а какие можно оставить. В процессе изобретательства я получил два патента, которые, как оказалось, вызвали зависть у многих моих коллег и даже принесли мне некоторый доход. Я так изучил различные варианты соединений аминокислот, что иногда мог без математических расчетов предсказать их поведение в сложных растворах.

Работа и борьба за «выживание» отнимали все мои силы, энергию, время. И вопрос о свадьбе само собой отложился на неопределенное время. Незаметно я как-то отдалился в эти недели от Тани, а она предпочитала и умела не напоминать о себе.

Всего два раза мы выбрились в кино, одни раз съездили на выставку генноинженерной техники, а потом целовались допьяна на скамейке в парке. Пахли весной ее волосы, в глазах, глубоких и загадочных, мерцали недостижимые искорки, и податливо и дразняще открывались ее губы под напором моих. Я чувствовал ее дыхание то на носу, то на щеке, то на шее…

А затем состоялась защита докторской диссертации любимчика заместителя директора Рожвой. Прошла она, как мне рассказывали, блестяще-отвратительно, роли были четко расписаны заранее, потенциальных мятежников и независимых отправили в отпуска и командировки, созвали из других городов надежных «варягов».

После защиты Рожва, воспользовавшись тем, что она состоялась накануне его дня рождения, выждав для маскировки неделю-другую, закатил пир в ресторане на речном вокзале и заказал теплоход для ночной прогулки по Днепру. Я подозревал, что купеческий размах празднованию был придан по желанию Владимира Лукьяновича. Есть у людей привычки, от которых они не в силах отказаться.

Вся эта послезащитная кутерьма коснулась меня непосредственно, потому что Таня как бы вскользь обронила:

— Жаль, но не смогу поехать с тобой на Десну. Жена Рожвы, Тася, моя давняя подружка. Со школы. Я должна буду пойти с ними в ресторан, а потом покататься на теплоходе…

— Ну и друзья у тебя школьные, — проворчал я. — Как на подбор, детки или жены именитых людей, каких-то тузов козырных.

— Такой район — такая школа. Мы же не выбираем ни родителей, ни место жительства в детстве и юности. Хорошо еще, что позволено выбирать любимых.

Она потянулась ко мне, но я отстранился:

— Значит, принесешь себя в жертву законам дружбы? Тем более что на праздновании будет столько удачливых молодых людей. Рожва не водит дружбу с кем попало.

— Если хочешь, пойдем со мной.

Я захлебнулся невысказанными словами. В них были обида, ревность, злость. Неужели она ничего не помнит? Забыла, как выступал красавчик Рожва на моей защите? Или ей надоел неудачник? Ну, конечно, сколько можно быть подругой-утешительницей? Не лучше ли разделить с кем-то триумф и все его выгоды?

— Каждый заслуживает того пути, который выбирает, — сквозь зубы сказал я. — Иди куда хочешь. На все четыре стороны вместе с розой ветров!

И ушел. Чтобы больше не встречаться с ней, а при встречах отворачиваться. Чтобы завтра же перейти в отдел Александра Игоревича. Чтобы бежать от предателей, врагов, сочувствующих, жалеющих, от собственного упрямства, от верности делу, которое начинал с Виктором Сергеевичем Кому в наше время нужна такая верность? Кто ее оценит?

…Тем же вечером я пришел к речному вокзалу. Возбужденно чирикали воробьи. Теплый ветер нес букеты запахов. Сквозь удушливую гарь причаливающих и отплывающих теплоходов различался запах речной воды, похожий, на запах рыбы. Музыка возникла внезапно. Вальс. Сейчас там, в ресторане, закружатся пары… Я пришел, чтобы наконец-то полностью избавиться от еще одного наваждения в своей жизни, чтобы увидеть Таню танцующей с кем-то из дружков — или теперь уже — последователей и учеников Рожвы, а среди них немало таких же записных красавцев, как их патрон. Я пришел, чтобы своими глазами запечатлеть, как она уедет с одним из них на теплоходе, и он будет, обнимая, бережно поддерживать ее. Я чувствовал тяжесть своих тренированных кулаков, а в горле клокотала бешеная ярость. Поделом мне! Забылся? Кто ты такой? Передержаиный холостяк, заурядный тип, неудачник с претензиями Тебя стыдно пригласить в дом, познакомить с родителями. «После защиты». Что же, на всякий случай стоит подождать: а вдруг вопреки всему ты выплывешь? Тем более что во времена оны и Кирилл Мефодиевич и Виктор Сергеевич говорили… От тебя и твоего полигена ждали чуда. Ждала и она. Желала превратить жизнь в беспроигрышную лотерею. Нет, дорогая, так не бывает. В жизни как в карточной игре: кто не делает ставок и не рискует, тот не выигрывает! А что выиграет тот, кто поставил все? Например, такой, как я?..

Невольно я пошарил взглядом по земле и увидел камень. Увесистый булыжник, неизвестно кем занесенный сюда. Если размахнуться им вон в то освещенное окно, откуда доносится музыка, где веселятся и танцуют предавшие меня люди…

Нет, я не нагнулся к камню. Вовремя вспомнил насмешливые слова Виктора Сергеевича о микродолях веществ, которые иногда командуют нами. Хотел бы я видеть в зеркале свое перекошенное лицо. Демиург? Да чем я сейчас отличаюсь от бычка или шимпа, над которыми сам же провожу опыты? Вот как все может обернуться. Когда Госпожа Жизнь дернет за веревочку, марионетка послушно выполняет свой танец. Но я не хочу быть марионеткой, не стану выполнять ее команд, пусть сколько угодно дергает за невидимые нити, выдавливая микродоли секреторных веществ и желчи. Вот так- то, Госпожа, накось, выкуси! Не подчиняюсь. Ни здесь, на вечерней набережной, залитой волнами танцевальной музыки, ни там, в институте. Я продолжу вопреки всему свое дело и вырву у вас кое- какой секрет, связанный с вашей сокровенной азбукой наследственности. Я узнаю, почему лидеры не могут существовать в стаде, и переделаю ваши законы. Что вы на это скажете, Ваше превосходительство?

— Петр Петрович? — послышался за моей спиной знакомый, с хрипотцой голос.

Александр Игоревич. — Только пожаловали, запоздалый добрый молодец? — Случайно здесь оказался, — забормотал я. — Ну так уж и случайно. А я там кое-кого заметил… Он лукаво подмигнул. Без сомнения, был навеселе. Александр Игоревич не присутствовал на моей защите и не мог знать о выступлении Рожвы. И все же мой голос прозвучал резче, чем хотелось: — Там нет моих друзей. Он опустил руку на мое плечо, близко заглянул в лицо: — Меня вы из числа друзей не исключили? А возможно, и с другими поспешили? Помните, в песне: «Не вини коня, вини дорогу и друзей не торопись менять»…

— Не тот случай, Александр Игоревич. Мне больше нравится другая строчка из той же песни: «На земле друзей не так уж много».

— Коли так, то в самый раз повторить вам предложение. Рубите концы — и ко мне. А?

Я хотел было ответить согласием, даже слова приготовил, но что-то сильнее меня, что-то сидящее глубоко во мне, как стержень, не позволило утвердительно кивнуть головой.

— Не могу, Александр Игоревич. Работа еще не завершена.

— Продолжите ее в моем отделе. Спокойно, без нервотрепки. Я немного знаю о ваших сложностях.

— В сторону свернешь — дорогу не найдешь. А сворачивать придется, если соглашусь перейти.

— Самую малость, — вынужден был согласиться он. — Иначе работа не встанет в наш план.

— Возможности прежнего направления до конца не выявлены. Точку ставить рано. Вы же помните, как начиналось…

Он понял все, что я хотел сказать, о ком напомнить.

— Думаете, я забыл о Викторе Сергеевиче? Или реже вас его вспоминаю?

Голос сначала звучал обиженно, но постепенно другие чувства вытеснили обиду:

— Здорово нам с вами повезло, Петр Петрович, что довелось узнать Виктора Сергеевича. Вы вот пришли позже и не так уж много работали с Академиком…

Его лицо с выпуклыми правильными чертами снова приблизилось — то, что он говорил, предназначалось мне одному.

— У него была одна из любимейших стихотворных строчек, он ее повторял, будто пословицу: «Так свет умерших звезд доходит»… Я ее теперь часто вспоминаю. Ведь и его влияние на нас не слабеет, «Как свет умерших звезд». И не только в науке… А вы, добрый молодец, не замечали, что все его ученики чем-то похожи на него?..

От здания речного вокзала донеслись оживленные голоса, вспыхивала и тут же гасла заезженная мелодия.

— Застолье закончилось, катанье начнется, — сказал Александр Игоревич.

Из ярко освещенных дверей выплеснулась нарядная толпа и устремилась к пригородному причалу.

— Пошли и мы. Прокатимся! — Он рубанул воздух ребром ладони.

Я отрицательно покачал головой. И в это время заметил, что от толпы отделился и направился к нам какой-то мужчина. Заметил его и Александр Игоревич, бормотнул:

— За мной, что ли?

Когда мужчина приблизился, я узнал следователя-биолога Олега Ильича. Что ему нужно от нас?

Следователь подошел к нам вплотную, кивнул на причал, спросил:

— А вы? — А вы? — В тон ему ответил Александр Игоревич и засмеялся. — Между прочим, Петр Петрович, сей товарищ из некоего ведомства слушал, оказывается, мои лекции в университете. И был там не последним студентом. А стезю избрал иную… Иная деятельность клеток серого вещества его заинтересовала. Так, что ли, Олег? Простите, забыл ваше отчество…

— Можно и без отчества, Александр Игоревич, — отозвался следователь и, чтобы не оставаться в долгу, спросил: — А вы о чем-то не договорились?

Александр Игоревич шутливо погрозил ему:

— Психолог… — И непонятно было, с одобрением или осуждением произнес он это слово. — Может быть, вы поможете нам договориться своими специфическими методами? Ха-ха! А то он вот не хочет ко мне на хорошую должность, говорит: «Рано точку ставить…»

Олег Ильич с интересом посмотрел на меня.

— Извините, Петр Петрович, за нескромный и неофициальный вопрос: а почему бы вам и в самом деле не поработать в другом отделе?

— Вопрос, сказали, неофициальный, отвечать на него необязательно.

— Обиделись? Он действительно не связан со следствием. Но я уже давно вращаюсь, так сказать, в вашем институте. Волей-неволей выяснил обстановку. Для вас она складывается неблагоприятно. Так почему бы вам не перейти «под сильную руку»?

Он блеснул заговорщицким взглядом на Александра Игоревича

Ну что я мог ему ответить? Рассказать, как начинал работу над полигеном Л?

Но, видимо, он не зря так долго «вращался» у нас и успел узнать больше, чем я предполагал. В его голосе прозвучало уважение, когда он спросил:

— Верность долгу? Верность памяти?

Я молчал. Александр Игоревич делал ему какие-то знаки, а он то ли не заметил их, то ли пренебрег ими. С завистью сказал:

— Редкий у вас был учитель. Александр Игоревич засмеялся: — То же самое я говорил только что Петру Петровичу. — А он? — Что он? — не понял Александр Игоревич. — Он согласился? — Кто-то из нас троих пьян, — сказал Александр Игоревич. — И это не я. Как же он мог не согласиться, если даже вы пришли к тому же выводу. — Я сделал много выводов — Так поделитесь с нами, черт возьми! — Рано, — серьезно, даже хмуро ответил следователь — И не уверен, обрадуют ли они вас.

Он говорил нам обоим, но смотрел только на меня. Взгляд стал холодным и цепким. Олег Ильич о чем-то раздумывал, что-то взвешивал, быть может, в последний раз.

Стало зябко.

От пристани по реке уходил белый светящийся дом, окутанный дымом музыки и веселья.

Потом я долго еще бродил по улицам один. Надо было привести в порядок свои мысли. Я наблюдал, как ночь постепенно убирает лишние декорации — сначала растворились в темноте деревья, затем — памятники, соборы. Еще оставались плывущие корабли домов, похожие на тот, в котором уплыла от меня Таня. Но одно за другим гасли окна, словно корабли уходили все дальше по невидимой реке. А взамен окон в темном небе тонкие желтые лучики первых звезд проступали все ярче, наливались золотом и багрянцем, и я остался наедине со звездами и своими невеселыми мыслями…


* * *

Об этом «госте» в институте мы слышали уже недели две назад. Не было сотрудника, не обсуждавшего и не переживавшего новость. Многие его видели, некоторые даже успели пообщаться. И все единодушно считали, что с его помощью Евгений Степанович замыслил сокрушить отдел Александра Игоревича. Однако никто не предполагал его появления в нашей лаборатории.

Я несколько дней проболел и потому был как бы на время выключен из общей лихорадки, сотрясавшей наш институт после смерти Виктора Сергеевича.

И вот неожиданно из директорской приемной позвонили Кириллу Мефодиевичу и предупредили о «посетителе», а он оповестил сотрудников. Наверное, я волновался больше других: во- первых, не встречался раньше ни с чем подобным, если не считать примитивных промышленных роботов, а во-вторых, у меня были свои предположения на этот счет.

Он появился сразу же после обеда: ловко переступая на суставчатых ногах, небольшой, метра полтора в вышину, матово поблескивая пластмассовыми и металлическими деталями. У него не было даже подобия головы, а ячейки фотоэлементов — его глаза — размещались со всех четырех сторон туловища и разноцветно сверкали, как украшения. Если бы не антенны и не смешные тонкие ноги, он был бы очень похож на наш новый шкаф-термостат. В дополнение сходства спокойным зеленым цветом, изредка помигивая, светилось очко индикатора и прослушивалось тихое шипение воздуходувок. Эти приметы нормального функционирования как бы подтверждали — во всяком случае, для меня: «Я только аппарат, машина, неодушевленный объект, который можно включить и выключить простым нажатием тумблера». Последнее впечатление почему-то успокаивало…

Из этого ходячего «шкафа» высунулось несколько дополнительных антенн, и приятный баритон произнес:

— Добрый день.

Мы промолчали, и только Кирилл Мефодиевич вежливо ответил:

— Здравствуйте, уважаемый… — …Шкаф, — прошептал я, и Таня прыснула со смеху, закрывая рукой рот и грозя мне глазами.

Кирилл Мефодиевич не слышал моего кощунства по поводу символа новейшей техники, зато сам «символ» расслышал и довольно миролюбиво произнес:

— Фраза из Чехова может оказаться остроумной и к месту, а зовут меня — Дэф восемнадцать С, чаще — просто — Дэф. Экспериментальный образец. Предназначен для работы на других планетах. В вашем институте прохожу некоторые испытания.

Я вспомнил, что больше всего шушукались по поводу «некоторых испытаний». Говорили, что, пользуясь своими связями, Владимир Лукьянович выпросил Дэфа у робототехников, чтобы он посрамил и «поставил на место» отдел Александра Игоревича. Если это правда, то теперь дело дошло до нашей лаборатории, и я подозревал, до кого персонально.

Дэф подошел ближе к нашему завлабу и без обиняков произнес:

— Прошу вас, Кирилл Мефодиевич, показать материалы, о которых с вами договаривались.

Несомненно, в его памяти имелись портреты нужных людей. Все же меня удивило, как уверенно он ориентируется. Неужели проблема распознавания образов в кибернетике уже решена? До последнего времени, насколько я знал из популярных журналов, именно здесь имелось наибольшее число «подводных камней».

Кирилл Мефодиевич достал из своего шкафа несколько журналов и папок. Мы все занимались своими обычными, каждодневными делами, усиленно изображая, что ничего особенного не произошло. Однако и глаза наши, и уши все время были настороже, и шеи, наверное, как у меня, деревенели от напряжения.

Прошло не более пятнадцати минут, и я услышал Танино предостерегающее покашливание и Его приближающиеся шаги. Я намеренно не отрывал взгляда от шкалы спектрографа, пока уже знакомый мне баритон не произнес:

— Извините, Петр Петрович, у меня к вам имеется несколько вопросов.

Пришлось оторваться от своего занятия. Глядя в его фотоэлементные устройства, я сказал:

— Спрашивайте. Он был приторно-вежлив: — Извините, если моя речь окажется в чем-то неправильной или старомодной. Я являюсь кибернетическим двойником нескольких личностей, и среди них — математика девятнадцатого века.

Чем дальше, тем больше мне не нравился и этот глазастый ходячий шкаф, и особенно его приход в нашу лабораторию. Теперь я почти не сомневался, кем он вызван и кто его запрограммировал. А «шкаф» шел к цели напрямик.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших затруднениях с уточнением формулы полигена Л. Возможно, я сумею хоть в чем-то помочь вам.

— Все мои затруднения отражены в журналах, которые дал вам просмотреть Кирилл Мефодиевич.

— И вы ничего не имеете добавить?

— Не имею добавить абсолютно ничего, — почти весело проговорил я и с невинным видом спросил: — А вы разбираетесь и в живой природе?

— Вы полагаете, сударь, что между живой и неживой природой существует пропасть?

— А вы не полагаете? — и добавил мысленно: «…уважаемый шкаф»…

— Те, кто составлял основу моей личности, не полагали. Пока моя практика подтвердила их мнение. Там, где неживая природа начинает движение, она зачастую движется к живой природе, иногда превращается в нее. Это подтверждают наблюдения за вулканами и грозами, морями и реками. Не случайно в горячем дыхании вулканов из химических элементов рождаются начала жизни — аминокислоты. Извините за пример, который вам, безусловно, известен. Но пора привыкнуть к мысли, что от движения подземных вод не так уж далеко до тока крови в артериях и венах…

— Есть существенная разница, — заметил я. — И потом… У вас напыщенный слог…

— Благодарю за замечание. Еще раз извините. Я уже упоминал, что в основе моей личности — личности разных людей. Один из них был поэтом.

— Удобная позиция на все случаи… — «жизни» — едва не вырвалось у меня. Мы помолчали.

— У вас больше нет ко мне вопросов? — спросил я тоном, который обидел бы любого человека: интересно, как он отреагирует на тон.

Кирилл Мефодиевич подавал мне предостерегающие знаки, но я их «не замечал». В конце концов передо мной машина — очень сложная, но все же машина. Тон она, вероятно, не воспримет — ей важна лишь заключенная в словах информация.

Оказалось, что я недооценил «шкаф». Он забавно замигал индикатором и сказал — мне даже послышалась грусть в его голосе:

— Кажется, вы меня невзлюбили, сударь. — А почему я должен был вас взлюбить? — Ну да, мы такие разные. — Достаточно взглянуть на нас со стороны… — Но если бы я был скульптурой, или куклой, или, например, восковой фигурой, очень похожей на вас, разве вы стали бы разговаривать со мной? Разве вы беседуете с животными, состоящими из того же материала, что и люди? — Иногда беседую, — ответил я, вспомнив об Опале. — Как с равными? «Но я и тебя не считаю равным», — подумал я и ужаснулся своим мыслям и всему нашему разговору; вот до чего можно дойти — этот ходячий шкаф спрашивает «как с равным?», а ты не знаешь, что ему ответить. Я рассматривал его и четко видел заклепки и неровности на стыках декоративных листов пластмассы. Их явно подгоняли в спешке. Вон виднеется и треугольный штамп изготовителя — три буквы: КИК — Киевский институт кибернетики. Вспомнил ответственного работника этого института, приятеля Владимира Лукьяновича, который приходил в наш институт, — высокого, худого, подвижного, с острыми локтями. Представил, как они договаривались, где будет проходить испытания экспериментальный образец ДЭФ-18С, как наш шеф торопил своего приятеля… И вот результат: передо мной мыслящий и говорящий шкаф, а за окном в зеленых узорных прорезях листьев проглядывают голубые лоскуты неба. Доносится гул троллейбусов и автомобилей. Там все движется, как и раньше, — привычное, знакомое, и только усиливает чудовищную нереальность происходящего здесь.

Я стряхнул с себя оцепенение. Пора кончать «беседу», не то она заведет в еще большие дебри.

— Я уже объяснил, что ход моих опытов зафиксирован в лабораторном журнале…

— Извините мою назойливость, — просительно сказал он. — Простите меня за повтор. Я пройду испытания и больше не буду работать рядом с людьми на Земле. Меня предназначают для работы в космосе…

— А я не могу выдать вам информации больше, чем записано в журнале. Понимаете?

— Да, — отозвался он. — К сожалению, понимаю. И не только это, сударь.

— Что же еще? — Человек всегда боится уступить свое место лидера. Где бы то ни было. Вы, люди, создали меня, чтобы я помог вам достичь подлинного лидерства в природе, но сами боитесь, как бы я не обогнал вас. А ведь я только первый этап…

Теперь зеленый индикатор светился предостерегающе.

— Кто будет вторым? — Сигом. — Вы уверены, что это удастся? — Уверен. Если только… — он чуть запнулся, и я это отметил, -

…если только при создании человеческого разума не была использована какая-нибудь жизненная сила или еще нечто непознаваемое, мистическое… — Он говорил без иронии, но она скрывалась в его словах.

— Других ограничений нет?

— Нет. Как только химики создадут материалы, превосходящие пластичностью живые ткани, вы приступите к конструированию сигомов. И у вас появятся новые опасения…

— Не беспочвенные, — не удержался я.

— Мы только ваши творения, ваши детища, призванные помочь вам, помимо колонизации космоса и подобных насущных дел, не исчезнуть, не раствориться в природе, как другие ее создания. Зачем же нам бороться с вами? Нам не нужны ни эта планета, ни воздух, которым вы дышите, ни пища, которую вы употребляете…

«Он прав, — думал я. — Нам не из-за чего опасаться его или не любить. И все же я его опасаюсь и не люблю. Почему? Или таковы законы лидерства?»

— …Нам нужно лишь то, для чего вы предназначаете нас и… Он умолк. Пауза казалась мне зловещей, и я поторопил его: — И… — Информация. И ваша память как важнейшая часть ее. — Почему «важнейшая»? — Она является для нас направляющей… Мне показалось, что его фотоэлементы уставились на меня выжидающе, и я поспешил сказать:

— И все же большей информации, чем та, что отражена в журнале, у меня для вас нет. Придется вам довольствоваться ею.

— Прощайте, сударь, — сказал он. — Наверное, мы больше не встретимся. Испытания близятся к концу.

Я сильно в этом сомневался и потому задал еще один «невинный» вопрос:

— Всегда ли вы будете помнить, что это мы создали вас, а не наоборот?

Впервые я увидел, как быстро и беспомощно замигал его индикатор. Он забормотал:

— Конечно, конечно…

Выходя, он стукнулся о притолоку двери — я не сомневался, что какие-то его блоки перегреваются, не выдерживая нагрузки. Все- таки он, бедняга, был только машиной, и для таких вопросов его не готовили.

Настроение мое изменилось, и меня даже не очень смутили слова Кирилла Мефодиевича:

— А если стоимость его ремонта вычтут из вашей, Петр Петрович, зарплаты?


* * *

Я закупил в гастрономе на завтрак и ужин следующего дня сосиски, молоко, яйца и направился к выходу, когда мимо меня быстро прошел какой-то человек с тяжело груженной старомодной авоськой. Что-то тревожно-знакомое было в его спине, в походке, я глядел ему вслед, силясь припомнить, кто это.

Почувствовав мой настойчивый взгляд, человек обернулся. Знакомое лицо с узким лбом и широким подбородком. Словно перевернутое. Владимир Лукьянович! Как же я его сразу не узнал?

Потом понял: я и не мог его узнать в таком затрапезном виде — и с авоськой, набитой продуктами. В институте поговаривали, что от него ушла жена. Я не верил сплетням: их у нас много по коридорам со сквозняками гуляет. Может быть, и сам он некоторые пускает в обращение. Но, видимо, про жену говорили правду. Эта старомодная авоська, небритое мятое лицо…

Захотелось шмыгнуть в толпу покупателей. Запоздал. Кажется, и ему наша случайная встреча в гастрономе, не понравилась; но с достоинством уже не разминуться. Он улыбнулся и кивнул мне.

Нет, не та у него улыбка, что прежде. Вымученная, жалкая. От неожиданности, что ли, — потом ругал себя за это последними словами, — я шагнул к нему, протянул руку:

— Давайте помогу.

Он испуганно, будто боялся доверить мне свое богатство, убрал подальше авоську.

— Что вы, Петр Петрович, я сам… — Обронил невзначай: — Привык уже…

Мне бы попрощаться, но нелепость ситуации и его изменившийся облик ошеломили меня всерьез и надолго.

— Зайдите завтра в приемную, Петр Петрович, я подписал вашу просьбу о дополнительном оборудовании. Евгений Степанович все утвердит, вот увидите…

— Раньше бы… — вырвалось у меня.

— Ох, непримиримый Петр Петрович, Петр Петрович, — покачал головой. — У каждого в жизни свои гирьки, свои мерки. Для вас — поздно, для меня — в самый раз.

— Мерки разные, а дело одно. — Опять же с какой точки зрения посмотреть. — С точки зрения пользы дела, — и спохватился, что говорю словами Виктора Сергеевича.

— Вот, вот. Как раз с этой точки зрения и следовало экономить.

Меня уже «несла нелегкая»: — Экономить следовало на… Хотя бы не брать напрокат ходячий кибернетический шкаф. Интересно, как вам удалось его выторговать и во что это обошлось институту?

— Хоть я не обязан отчитываться перед вами, но могу сказать — это не стоило нам ни копейки. Кибернетический двойник проходил у нас испытания по договоренности с институтом кибернетики.

Даже тон голоса у негр изменился. Появилось что-то дребезжащее, будто лопнула какая-то деталька, и в то же время голос стал мягче. Но я не забывал обо всем, что было между нами:

— А зачем вообще он вам понадобился?

— Нам? Это еще Виктор Сергеевич договаривался с академией и кибернетиками.

Я поверил. Сразу. Конечно, задумка Слепцова. Вспомнился разговор с ним о сигоме…

— Эх, непримиримый Петр Петрович, — повторил он и заглянул мне в глаза. — Что мы вообще знаем друг о друге? Разные у нас мерки и к делам, и к людям. Вот для вас главное: талантливый — не талантливый. Так ведь неталантливых большинство. Выходит, если их природа обделила, так и люди должны обделять? Что же, по-вашему, им делать в жизни?

— Искать свое место. Как в учебнике диамата написано — по способностям. Во всяком случае, не лезть в науку. — Хотелось добавить: «И тем более в руководящее кресло», но наткнулся на его взгляд и осекся. Это был взгляд бродячей собаки, ожидающей удара. Что это с ним? Неужели так подействовал уход жены? Значит, и этот «перевернутолицый» кого-то любил, был кем-то обижен и надломлен… Странно прозвучали его слова: «Что мы вообще знаем друг о друге»…

Я заметил, что у него оторвана верхняя пуговица на сорочке, рукав моднейшего пиджака из особой серебристой ткани испачкан мелом. Никогда прежде я не видел малейшей небрежности в его одежде, он всегда был надраен и отглажен, как манекен в витрине Дома моделей.

Нас толкали входящие и выходящие покупатели, кто-то сбоку проворчал насчет «наилучшего места для беседы», и я обрадовался его ворчанию, как подсказке.

— Извините, Владимир Лукьянович, что задержал вас. Завтра зайду в приемную за бумагой.

— До свидания, Петр Петрович…

Выйдя из гастронома, я увидел в толпе его спину. Ошибиться я не мог — наимоднейшая серебристая ткань пиджака и авоська, набитая продуктами. Он шел скособочившись и волоча ноги, будто ему повредили позвоночник.

Проклятая интеллигентская мягкотелость таки шевельнулась во мне. «Может быть, в другое время и поговорим по-другому, — подумал я. — Что-то забудется, что-то прояснится…»

Я не мог знать, что вижу его в последний раз…

Прошло меньше месяца — и я в очередной раз оказался в знакомой приемной. Вместо Веры меня встретил белобрысый молодой человек, стройный, вежливый, приветливый. В его приветливость не верилось. У молодого человека были точные, рассчитанные движения и жесты. Угадывалась длительная тренировка.

Как только я назвал себя, он ответил «пожалуйста» и указал рукой на обитую дерматином дверь.

За директорским столом сидел человек лет пятидесяти с лишком, в очках с толстыми линзами. Углы рта у него были уныло и как-то брезгливо опущены. Он не заводил церемоний, коротко поздоровался, сказал:

— Попрошу подробно рассказать о ваших взаимоотношениях с директором и особенно с его заместителем Кулебой. Ваши слова будут записываться.

Он нажал кнопку невидимого мне магнитофона, помещенного, наверное, в ящик стола, и послышался шелест пленки, как бы подчеркивающий, что здесь не любят терять времени напрасно.

Дверь кабинета наполовину открылась, пропустив Олега Ильича… Он взглядом испросил у сидящего за столом разрешения присутствовать и сел сбоку, вне моего поля зрения Может быть, так у них было принято. Его приход не смутил меня, скорее разозлил — после нашей последней встречи у речного вокзала осталась какая-то настороженность, недоговоренность, и к сближению она не располагала.

Я рассказывал только то, о чем меня просили, — только о взаимоотношениях с директором и Кулебой, не упоминая о своих выводах и оценках. Пусть сами их делают.

Человек в очках слушал, не перебивая, глядя в окно. На меня взглянул, когда я закончил. За холодным блеском линз угадывались умные пытливые глаза.

— Вы забыли рассказать о том, как обходились без запланированных средств, — послышался сбоку голос Олега Ильича.

«Кажется, это у них называется перекрестный допрос, — подумал я. — А, не все ли равно?»

Пришлось рассказывать о своих вынужденных изобретениях. Иногда человек за столом задавал вопросы, уточняя даты, потраченные материалы, суммы денег. Вдруг улыбнулся — чуть-чуть, правым уголком рта. Странная это была улыбка.

— Изобретательство поневоле задерживало основную работу? — А где же было взять аппаратуру? — со злостью спросил я. Опять послышался голос сбоку: — И еще вы забыли рассказать, Петр Петрович, о предложении Кулебы обмануть комиссию.

«Вот как, они знают и об этом? Но в кабинете тогда нас было двое. И еще Вера в приемной. Кажется, этот Олег Ильич не терял времени зря».

Я намеренно не поворачивал головы к нему, смотрел только на сидящего передо мной. И его же спросил, правда, не таким тоном, как мне хотелось. Подвел предательски дрогнувший голос:

— Можно узнать, в чем меня обвиняют?

— Обвиняют не вас, а директора и его «заместителя, которого Евгений Степанович пригрел и защищал, Вас же вызвали как свидетеля.

— И пострадавшего, — добавил Олег Ильич, за что удостоился предупреждающего взгляда

Я рассказал о том, как воспринял предложение Владимира Лукьяновича, что ответил.

— Вы могли и схитрить? — Выходит, не сумел. — Предвидели, что вас ожидает? — Это было нетрудно. — И все-таки «не сумел»… Или не хотел? — Самое печальное — потерять себя… «Вырвал-таки, очкастый черт! Почему я откровенничаю с ним? Чем он расположил меня к себе? Небось задаст сейчас еще несколько вопросов «на откровенность», а потом незаметно расставит ловушку».

— Петр Петрович, прежде чем мы расстанемся, должен вас предупредить…

«Вот оно, начинается!..» Я спросил, не скрывая иронии: — Никому не рассказывать о нашей так называемой беседе? Его лицо преобразилось. Бледные щеки округлились, губы изогнулись. Он засмеялся длинно и заливисто, и ему вторил Олег Ильич. Затем он снял очки и тщательно протер линзы замшевой тряпкой. Глаза у него без очков оказались темно-серыми, близорукими, какими-то беспомощно-добрыми. — Почитываете детективы, Петр Петрович? Он надел очки, и взгляд тотчас изменился, в нем появилась необходимая твердость.

— Предупреждение вам иного рода… — В его голосе все еще слышались затихающие смешинки… — Вы, несомненно, заметите в виварии новые датчики. Не удивляйтесь. Мы сочли необходимым поместить там автоматические телекамеры, микрофоны и другие сигнализаторы.

Я пожал плечами: — Если это не помешает опытам… — Не помешает. Рад был познакомиться с вами, Петр Петрович. Он встал и подал мне холодную твердую руку.

В коридоре лабораторного корпуса я едва не столкнулся с Александром Игоревичем. Он подозрительно уставился на меня:

— Вы оттуда? — А вы туда? — Сейчас все наши пути там пересекутся. Вы знаете, что Владимир Лукьянович арестован за разного рода махинации, а Евгений Степанович отстранен от работы? Он остался доволен произведенным эффектом. — Видимо, Вовина карьера на этом закончится. Впрочем, того и следовало ожидать, коли ворон забрался в гнездо орла…

Ему позарез необходимо было выговориться, и он не скрывал этого:

— Вы не представляете, что за тип Владимир Лукьянович. Мы учились в одной школе, хотя и в разных классах. Вовке часто доставалось от ребят — и справедливо, и несправедливо. Его дразнили «орангутангом», затем переименовали в «фавна» — это когда он стал за девчонками бегать… При его внешности, сами понимаете, на быстрый успех надеяться трудно, требуются быстрые ноги и незаурядная наглость. Ведь он к тому же и учился неважно, и способности были весьма посредственные. А выделяться хотелось. Вот уж кому не надо было вводить полиген Л. В этом человеке стремление к лидерству подавляло все остальное, хотя и пытался он скрывать жажду власти. Вовка подружился с какими-то полууголовными типами, добывал им выпивку, а они за это колотили ребят по его подначке. Вовку стали бояться в школе. Он этим пользовался вовсю. Подкуп, угроза, шантаж. Меня не оставляет чувство, что уже тогда полностью сформировался его бармалейский характер и методы достижения власти.

— А Виктор Сергеевич?

— Что — Виктор Сергеевич? Вовка был доставала классный. Это же он тогда для института экспериментальную установку «Зитта» добыл. Всегда был в курсе всех новинок. И еще одно немаловажное обстоятельство. Он сумел к Жене, к Евгению Степановичу, в полное доверие войти. Женя его продвигал, защищал перед Виктором Сергеевичем, за что в конце концов поплатился. Вовка втравил Евгения Степановича в «охотничьи пикники», а должен вам доложить, что Евгений Степанович всегда был и заядлым охотником, и заядлым бабником, что, естественно, не исключает одно другое. Потом уже «охоты» кончились, а аферы продолжались. Тем временем у нас в институте появлялось все больше Вовкиных людей — обязанных ему чем-то или боявшихся его. А когда он Женю в самую трясину затащил, сам же написал на него докладную. На допросах его люди выступили в общем разоблачительном хоре. Одновременно нахваливали Владимира Лукьяновича, хотели его до директорского кресла дотащить. Но не сумели. Не то поле деятельности выбрал Вовка. Ему бы куда-нибудь в торговлишку, а он — в академический институт. Вот и надорвался…

Он еще раз с видимым удовольствием повторил «надорвался» и спохватился:

— Договорим после, а то ведь меня там ждут…


* * *

Я шел по знакомым улицам, по которым любил гулять и любоваться открывающимися отсюда приднепровскими пущами, песчаными пляжами, арками мостов, лаврскими главами. Уходящее солнце долго подбиралось к куполам, шарило длинными лучами по зелени, нащупывая маковки, но зато потом, найдя и обрадовавшись, разом зажгло, запустило целый сонм древних золотых звездолетов, устремленных в закатное небо.

Когда-то на этих улицах мне хорошо думалось. А теперь те же дома и деревья и даже свечи каштанов в зеленых подсвечниках вызывали во мне глухое раздражение. В чем дело? Вот дом с противошумными выступами, за ним — арка, которая мне так нравилась. Ни дом, ни арка не изменились. Чего же мне не хватает?

Ага, нет запаха акации. Она еще не цветет.

Я затормошил, напряг память, воображение — и появился запах акации.

Вспомнил, что из дома напротив часто доносилась музыка. Воспроизвести ее в памяти было нетрудно. Ну вот, есть и музыка. Как будто есть все, а чего-то не хватает…

Эврика! Тогда гудели комары. Я снова затормошил воображение, и появился тонкий комариный зуд. И там же, в моей памяти, девушка взмахнула обнаженной рукой, защищая меня от назойливого насекомого: «Прочь, соперницы-комарихи, не дам вам пить кровь милого!» — «Себе оставишь?» — «Догадливый!»

Я понял, что обманывал себя, притворяясь, будто не знаю, чего мне не хватает на этих улицах, чтобы они вновь стали любимыми. Со мной не было Тани. Без нее город стал пустым, безразличным. Нечего хитрить с собой — не поможет. Вот на том перекрестке мы прощались, дальше провожать ее не разрешалось. Теперь перекресток пуст.

И эта зияющая пустота перекрестка явилась последней каплей…

Я круто повернулся и ушел, почти побежал обратно, к институту. Какое же мы дурачье! Зачем мучиться и мучить ее? Потерянный час друг без друга — это потерянный час. Его не вернуть за все богатства мира. Потерянные минуты — это минуты муки. Зачем продлевать их? Ради пустой амбиции? Истина открывается просто, когда сбрасываешь шоры ложной гордости. Таня поймет… Она еще там, задержалась в виварии — нарочно, чтобы не выходить из института вместе со мной и не ставить меня в неловкое положение…

Я спешил, запыхался, будто кто-то подстегивал и гнал меня. Спустя некоторое время, вспоминая этот бег, я пойму, что меня гнало предчувствие, которым заразился от Тани.

Охранник удивленно посмотрел на меня, но пропустил молча.

Вконец запыхавшись, я взлетел на этаж и помчался по коридору к виварию. Мне показалось, что кто-то еще спешит туда, что слышен стук торопливых шагов.

Я уже открыл дверь в тамбур, как внезапно кто-то с силой оттолкнул меня. В проеме двери мелькнула темная знакомая фигура. В тот же миг из вивария донесся крик.

Я бросился туда и увидел нечто непонятное, несуразное — Таню в неестественной позе, в разорванном платье, опоясанную какой-то веревкой, дядю Васю, уцепившегося за эту веревку, повисшего на ней, кривляющиеся в клетках косматые фигуры. Чьи-то горящие злобой янтарные глаза.

— Опал! — закричал я изо всех сил. — Опал, нельзя! Пусти!

Потому что конец веревки, опоясывающий Таню, как лассо, был в косматой обезьяньей руке.

На меня посмотрели по-человечески осмысленные, по- человечески ненавидящие глаза на спародированном человеческом лице. — Опал, отпусти! Грохнул выстрел. Затем еще один. Опал взвыл от боли, непонимающе взглянул на меня, разжал пальцы. Таня и дядя Вася упали на пол. Это было последнее, что я увидел тогда…


* * *

(«Я!..»)

— Больно! Ой, как больно!.. Я, шимпанзе Опал, не стал таким, как вы, двурукие. Вы оказались сильнее. Сильнее полосатого зверя. Не пустили туда. Сделали больно.

За что? Да, я убрал большеголового, но он стоял на моей тропе к желанному. Не пускал к самкам.

А ведь там была она, с покатыми плечами и острым запахом. Только увижу ее — и дрожь.

Она ходит, округло раскачиваясь. То приседает, то подпрыгивает. Словно готовится ухватиться за канат, свисающий сверху, и взлететь высоко-высоко на ветки с листьями. Я там никогда не был. Видел. Много раз. Из клетки, забравшись по канату почти до самого верха. Видел в квадрате — таком, как показывал двурукий на картинке. Потом снилось. Много раз.

Я раскачивался на канате изо всех сил, чтобы перелететь туда. Но только ударялся о решетку. Все равно снилось. И ее походка напоминала о снах. Никто другой не ходит, как она. Никто так дразняще не пахнет. От нее — не только запах. Еще что-то — тогда у меня приятно колет плечи, грудь, руки. По всему телу дрожь. Более сладкая, чем белые кубики, которые двурукий дает в награду. Она идет и не идет, но все равно вижу ее во тьме с закрытыми глазами — желанную, остропахнущую, источающую то, чему нет названия, пробуждающую невиданное.

Двурукие, вы подарили мне силу, но запрещали ее применять. Во всем виноваты вы. Вы зажгли костер во мне — пламя осветило тьму. Я захотел быть первым среди своих, четвероруких. Разве вы добивались не этого? Я придумал, как убрать старого вожака. За каждую малую придумку вы награждали бананом, белыми кубиками… А за эту, большую, не хотели меня пустить на место старого вожака.

Надеялись, что сильный будет как слабый? Так не бывает. Дал силу — дай исполнить желание!

Теперь отнимаете ее.

Всегда боялся тьмы. Она наплывает, подступает с невыносимой болью. Костер угасает…


* * *

Я попал в снежную яму с гладкими стенами. Выбраться из нее невозможно. Ударив руками и ногами изо всех сил по белому насту, я услышал далекий голос:

— Вот и хорошо, что вы очнулись.

Голос был вполне реальный, он звучал из яви, но снежная яма вокруг меня не исчезала. Вот над ее краем появилась темная фигура. Белый туман понемногу рассеивался. И уже можно различить, что это не снежная яма, а больничная палата. Надо мной склонилась сестра, приподняла подушку вместе с моей головой, поднесла к губам чашку:

— Выпейте, пожалуйста.

Напиток был горьковатый, обжигал губы и язык, но подействовал благотворно. Туман, застилающий глаза, окончательно рассеялся. А вот язык и губы слушались плохо, голос звучал как чужой:

— Долго я здесь? Что со мной?

— Второй день. Был нервный шок, перенапряжение. Наверное, оно накапливалось уже давно. А разрядились вы, как лейденская банка, — сразу.

Я вспомнил события последнего дня. Тотчас послышалось предупреждение.

— Не подымайтесь так резко. — Что случилось в институте? Девушка, лаборантка… Она жива? — Жива. Успокойтесь. — Где она? — Здесь, в больнице ученых. Ниже этажом. Скоро поправитесь и навестите ее.

Значит, Таня не может поправиться раньше меня. Такой вариант сестра исключает.

Я сел на кровати. Перед глазами заплясали искрящиеся снежинки. Встать на ноги не мог.

Ласковые руки, высунувшиеся из белой метели, уложили меня.

— Спокойнее, голубчик, нельзя же так сразу. Отдохните. Я задремал, повторяя как заклинание: «Жива, жива… Таня жива…». Когда проснулся вторично, почувствовал себя значительно лучше. Сестра снова принесла напиток с каким-то сильным стимулятором, чай с сухариками, кашу.

Я поел. Силы возвращались ко мне. Сумел встать на нетвердые ноги, накинул халат. Палату покачивало, как корабль в легкий шторм.

— Упрямец какой! — с одобрением заворчала сестра. — Ладно уж, провожу вас к вашей девушке. Обопритесь на меня. Да не бойтесь, я сильная.

Мы спустились по лестнице на нижний этаж, прошли по длинному коридору. Навстречу в накинутом на плечи белом халате шел грузный мужчина с широкими, будто наклеенными бровями и лицом цвета красноватой меди. Да ведь это академик Михайленко, по слухам — друг Евгения Степановича, один из вице-президентов академии. Что ему здесь нужно?

Академик, задумавшись, направился было к выходу, но случайно поднял на меня взгляд и остановился:

— Не ходите сейчас к ней. Завтра. Еще лучше — послезавтра.

Откуда он знает, кто я и куда направляюсь? Виделись всего раз во время посещения им института. Виктор Сергеевич тогда привел его в нашу лабораторию, представил сотрудников, сказал о каждом несколько слов. Но мог ли он запомнить меня? Чепуха! Он ежедневно видит сотни таких… Голова закружилась сильнее. Не до головоломок! Сейчас есть дела поважнее. Я спросил:

— Как она?

— Лучше, но очень слаба. Болят раны. Если бы не Василий Георгиевич…

«Кто это Василий Георгиевич? — подумал я. — Наверное, дядя Вася».

Академик между тем отстранил сестру, взял меня под локоть. Я уперся:

— Хотя бы взглянуть. — Нет! — почти крикнул он. — Но, позвольте, вы же не врач, — начал злиться я. — И вообще… — «При чем здесь вы?» — хотел спросить, но он опередил меня: — Я отец Тани. «Ну да, вот оно что, Таня Михайленко, дочь академика Михайленко. Вот откуда она знает начальство, их детей и внуков…»

Больше я не сопротивлялся. Послушно шел с ним, — продолжая думать: «…А я обижался, что не приглашает в дом. Ларчик открывается просто. Какой же я осел! Вот почему она так болезненно реагировала, когда я рассказывал о профессорской дочке, поившей меня чаем».

Академик довел меня до моей палаты, слегка подтолкнул: — Поправляйтесь. Завтра зайду за вами, вместе ее навестим. Не успел я улечься в постель, как в дверь палаты тихо постучали. Уже знакомая мне сестра просунула голову: — К вам посетитель. Можете принять? В палату с портфелем в руке вошел следователь Олег Ильич, кивнул как старому знакомому, развел руками:

— Извините, Петр Петрович, служба. Придется задать вам еще несколько вопросов, чтобы закончить следствие об убийстве академика Слепцова. Помнится, вы говорили, что полиген Л должен был вызвать активизацию умственной деятельности у шимпанзе, и высказывали опасение, что он не подействовал так, как планировалось. В связи с этим были дополнительные вопросы на защите диссертации…

— Помню, — сказал я. — Лучше бы не помнить,

— Я сделал выписки из лабораторного журнала, — продолжал он. — Но остаются некоторые неясности. Как вы думаете, почему шимпанзе решил убрать Слепцова?

— Решил?

— Да. Ведь он заранее подготовил ловушку — веревку и доску, чтобы поймать человека и ударить его о прутья клетки. Когда он отравил хлорофосом вожака Тома, мотивы понятны — устранение соперника. Он рассчитывал вместо него попасть в клетку к самкам. Неслыханная изобретательность для шимпанзе…

Олег Ильич кинул на меня быстрый взгляд: как реагирую? Хорошо еще, что он не добавил: «Можете гордиться, отличное дополнение к диссертации»…

— Но вот зачем ему устранять Слепцова?

Я вспомнил чрезвычайно ясно, как после смерти Тома мы стояли у клетки Опала, и Виктор Сергеевич не согласился перевести его в большую клетку на место вожака. Но как мог Опал понять его слова? Даже при всей его изобретательности…

И внезапно будто что-то кольнуло в груди. А наши занятия по «языку жестов»? Опал понял не слова, а жесты, мимику, такую богатую у Виктора Сергеевича. Теперь я знаю имя истинного убийцы. Наверное, и Олег Ильич это знает. Поэтому так смотрит на меня — почти сочувственно. Может быть, он думает о том, как будет называться наказание за убийство? И я сказал себе: «Вы огорчались, маэстро, что полиген Л не подействовал на Опала? О, не печальтесь, он оказался весьма эффективным у человекоподобной обезьяны. Довольны?»

Виктор Сергеевич снова возник в моей памяти. Я вспомнил весь тот проклятый день: и как академик ответил мне, когда я рассказывал о странном поведении шимпа, и как оставался в виварии понаблюдать за Опалом, как сверял энцефалограммы и результаты химических анализов. Неужели он догадывался, что шимп притворяется? Никто другой не был бы на это способен. Но Виктор Сергеевич мог. Ответа мне уже не получить… Я знал, что придется еще долго, очень долго вспоминать и никто не спасет меня от этих воспоминаний.

Пожизненная казнь — вот как это будет называться…


* * *

Придя в институт, я направился в виварий. Что так неудержимо влекло меня сюда? Какая привязка оказалась сильнее муки, боли, отвращения, связанных в памяти с этим местом? Мне не узнать о ней, ибо она пружинно скрыта в подсознании и способна оттуда управлять тем, что называют сознательной деятельностью. Когда-то я читал, что убийцу неумолимо влечет на место преступления. Даже невольного убийцу…

В большой клетке суетились обезьяны. Они узнали меня и заверещали, протягивая руки за подарками.

Клетка Опала была пуста. Концы проводов висели как змеи, караулящие добычу. Я почему-то осторожно переступил через совершенно пустое пространство у клетки и только потом вспомнил, что там когда-то был очерчен мелом контур тела.

Я стоял, взявшись двумя руками за прутья решетки, уткнувшись в них лбом, и смотрел в угол, где часто сидел Опал. Именно в том углу под соломенной подстилкой — мне рассказал Олег Ильич — нашли приспособления: куски проволоки и дерева, связанные обрывки веревки, с помощью которых шимпанзе доставал и подтягивал к себе то, что ему было нужно. С помощью этих же орудий он ухитрился добыть хлорофос и забросить отравленный банан в клетку Тому. Пожалуй, он мог бы претендовать на патент изобретателя. Горе существу, если изобретательность родится в нем прежде, чем нравственность. А в нашем мире часто случается именно так. И в этом — одна из причин величайших трагедий…

Я повернул голову на звук знакомых шаркающих шагов. Дядя Вася, Василий Георгиевич подошел ко мне. Я крепко пожал ему руку, и он понял, что для словесной благодарности у меня просто нет нужных слов.

— Как коллега, скоро выйдет? — спросил он. — Не скоро. Мы помолчали. Я думал о нем и Тане и неожиданно для себя открыл, что сравниваю этих двух словно бы ни в чем не схожих людей. И дороги их почти нигде не пересекались, а вот, гляди, пересеклись — и в такой неожиданной ситуации. Я снова вернулся к своим размышлениям о невидимых весах природы, на которых постоянно взвешивается все совершенное человеком. И результаты могут быть самыми неожиданными, ибо природа часто подкладывает свои особые гири и уравновешивает совершенно разные судьбы по количеству слез и смеха, радостей и горестей и в конечном счете по самой значимости этих судеб. Казалось бы, тарелка весов дяди Васи давно уже пошла вниз, далеко вниз, на всю глубину его падения. Но вот этот опустившийся, неряшливый человек спас жизнь юной девушке, и тарелки весов качнулись, заколебались, уравновесились. Ведь без его жизни не существовала бы сегодня другая, дорогая мне и еще многим людям жизнь. И если бы дядя Вася случайно оказался в виварии в тот роковой день, когда погиб Виктор Сергеевич, он Мог бы спасти его — и тогда точно так же качнулись бы тарелки весов для двух человек, стоящих на разных ступеньках лестницы лидерства…

Я увидел, что дядя Вася хочет о чем-то еще спросить меня, но не решается, и помог ему:

— Хотите узнать о моей работе?

— Точно так. Об Опале. Выходит, он соображал почти как человек?

— Нет, дядя Вася, до человека ему было ой как далеко. Он обрадовался: — Вот и я говорю коллегам — разве ж человечность в таких делишках проявляется, чтобы как лучше сфинтить да схимичить или пакость всякую изобрести. Это и зверюга сможет, особенно ежели вашего полигена или чего другого хлебнет…

Он явно расположен был пофилософствовать, но дверь тамбура открылась, стукнув по ограничителю, и в виварии появился, чуть согнувшись, чтобы не удариться головой о светильник, человек в синем халате. Вместе с ним вошла тревога. Быстрыми, порывистыми движениями он мне кого-то напомнил. Крупные правильные черты лица, взгляд прицельно внимательный, острый. «Раз увидишь и ни с кем не спутаешь», — подумал я.

— Петр Петрович… — сказал вошедший так уверенно, будто заглянул в мой паспорт и спрашивал просто так, для порядка.

— Здравствуйте, товарищ директор, — проговорил дядя Вася, сделав мне какой-то знак, и поспешно ретировался по своим делам.

— …я искал вас в лаборатории. Во время вашего вынужденного отсутствия познакомился с формулой полигена Л. Интересно.

— А мне уже нет, — признался я. — Напрасно. Он не давал времени обдумать его слова: — …внес некоторые коррективы. Хочу, чтобы вы продолжили работу. Посмотрите…

Мгновенно достал из кармана блокнот, большим пальцем перевернул несколько страниц.

— …предлагаю изменить четыре фермента. Вот таким образом.

Невольно мой взгляд прикипел к формулам. То, что он предлагал, было… Да, оно могло оказаться именно тем решением, к которому я безуспешно пробивался все это время.

— …говорите, критикуйте.

Что ж, если он желает… Если ему ничего не стоило за считанные дни изменить то, над чем я работал до изнеможения месяцы… И не только я… Нет, вовсе не поэтому (хотя поэтому тоже), а просто чтобы не поддаться иллюзиям, я стал возражать:

— Если в кровь поступит меньше тестостерона, а в кишечник — меньше желчи…

— Не с того конца. Избыток фомопсирозы возместит потери. — Ослабленная деятельность гипофиза… — Не будем терять времени. Вы же видите, мы активизируем его другим гормоном, а тормозить будем за счет вот этого кофермента.

Безукоризненно ровный длинный палец ткнул в другое место формулы.

Однако в меня уже вселился бес упорства, что новому директору, видимо, было на руку. Темные глаза смотрели понукающе.

— Вот еще… Он мгновенно разбивал одно мое возражение за другим. Я пожал плечами: — Не знаю, как вам удается… Но в моих опытах агрессивность неизбежно вызывала неприемлемые стычки внутри стада, а уменьшение агрессивности вело к пассивности всего организма, всех его систем, к замедленности физиологических процессов и в результате — к снижению жизнестойкости. Я же не случайно назвал определенную совокупность генов и ферментов полигеном Л…

Недосказанности просто не существовало для него. Достаточно было произнести несколько слов, как он уже воспринимал мысль собеседника. Снова и снова я вспоминал Виктора Сергеевича. Нет, пожалуй, и он не выдержал бы сравнения.

— Вы хотите сказать, что наткнулись на кажущееся неразрешимым противоречие природы, которое выражается, между прочим, и в законе лидерства: существует оптимальное число лидеров для каждой популяции. Если же их становится больше, популяция погибает.

— Кроме человеческой, — вставил я. Он понял мое желание спорить, и его красивое холодное лицо чуть отеплила улыбка:

— Разумеется. В человеческом обществе социальные законы, как известно, оказываются сильнее биологических. Вы прекрасно знаете, что мы говорим о мире животных, из которого вышел и человек.

— И теперь пытается переделать мир, из которого вышел и к которому по-прежнему принадлежит. Но, как вы правильно заметили, мы наталкиваемся на неразрешимые противоречия…

— Во-первых, я сказал «кажущиеся неразрешимыми». Во- вторых, вы не оставляли попыток их разрешить. Именно поэтому вы мне подходите, и мы сработаемся.

«Как он похож временами на Виктора Сергеевича, — думал я. — Похож — и не похож. Есть в нем что-то притягательное и что-то настораживающее…»

Я присматривался к нему, чувствуя, как меня начинает бить дрожь, и стараясь, чтобы он не заметил. Откуда эти мощные плечи и безукоризненно правильные черты, эта поразительная быстрота мышления?.. Неужто?..

Тревожная догадка опалила меня так жарко, что, кажется, пробилась румянцем к щекам. Через секунду все мое лицо пылало. Неужели это тот, о котором я спорил с Виктором Сергеевичем? Неужели это искусственное существо, синтезированное в лабораториях, — сигом? Неужели только так можно преодолеть барьер, вырваться из-под власти законов живой природы, неистребимо записанных химическим и физическим языком в самой нашей структуре, в веществе, из которого созданы наши организмы, в импульсах, которые бегут по нашим нервам, в гормонах, которые разносит кровь? Вырваться — и стать истинными лидерами, властелинами над самой природой, изменить ее так, как нам нужно, и повести за собой туда, куда захотим? Но ведь был же человек Виктор Сергеевич, просто человек! Разве сам факт его существования не доказывает, что люди могут обойтись без сигома?..

— Что с вами, Петр Петрович? Душно? Вы еще не совсем оправились после болезни? Пойдемте.

Он увлек меня через тамбур в коридор. Его ботинки гулко стучали по каменному полу, а мне казалось, что они сотрясают все здание…