"Земля Кузнецкая" - читать интересную книгу автора (Волошин Александр Никитич)

ГЛАВА V

Что ярче, всего запомнилось из событий в те весенние дни? Может быть, древняя крепость в Кузнецке, ослепительный, как начищенная сталь, разлив двуречья, ветер, скупое на тепло, но очень молодое солнышко, голубые далекие горы и снова ветер, ветер… И еще неизбывная радость в милых глазах?

Да, но со всей силой это захватило еще раньше, когда он впервые после долгой разлуки сошел на перрон новосибирского вокзала.

Поезд прибыл утром. Рогов выбежал на широченную привокзальную площадь и удивился: ого, как здесь земляки размахнулись! Колоссальное здание вокзала, насквозь пронизанное утренним солнцем, кажется, плывет в синеватом мареве.

Но Рогову уже не стоялось. Нетерпение повлекло его в тихие боковые улицы, все еще не мощенные, с акацией, черемухой в палисадниках, со шпалерами старых комолых тополей. Посмотрел на дощечку: «Иркутская». Легкий холодок радости коснулся груди; Слева, в зелени палисадника, увидел два небольших оконца, похожих на лесные озера. Одернул гимнастерку, шагнул к калитке, но тут же заметил, что по тротуару уходят двое. Мужчина среднего роста, помахивая шляпой, ведет под руку высокую девушку.

Сердце так рванулось, а глазам стало до того жарко, что он не выдержал, шумно выдохнул, как после подъема на гору:

— Валя!

Круто обернувшись, девушка быстро шагнула навстречу Рогову и на мгновенье заплакала. Но и в этом мгновенном плаче и в том, как судорожно, до боли, сомкнулись ее руки на шее Рогова, было столько скорби и радости, что сразу остались позади годы тоски и ожидания.

— Ну, что ты, Валя? — Рогов то целовал ее теплое, мокрое от слез лицо, то пристально, долгие секунды, смотрел в ее большие лучистые глаза…

Потом она словно очнулась, заговорила, заторопилась:

— А ты?.. Ты не плачешь от счастья? Ты… какой-то совсем другой… От тебя ветром, солнцем пахнет, слышишь? — И, повернувшись к забытому спутнику, сказала вполголоса: — Вы видите, профессор, какая я счастливая… Счастливая! Это же мой Рогов!

Через день они уехали в Кузбасс. Так решил Рогов. Валя пробовала отговаривать.

— Нет-нет, — сказал он с веселым упрямством. — Что нам сейчас эти комнатки! Давай походим, подышим ветром… А?

Побывали в Старо-Кузнецке на крепости. На серую каменную стену взобрались в полуденный солнцеворот. Внизу, между берегом Томи и горой, раскинулись тысячи небольших деревянных домиков старого города.

За реку и направо убегала ровная лента шоссе и линия трамвайных столбов. В пяти километрах поднимались каменные громады Сталинска. Дымил гигантский завод. Вверх по Томи, за Старо-Кузнецком, видны еще два завода, длинные корпуса которых издалека похожи на корабли, пустившиеся в дальнее плавание. Древняя крепостная стена из серого песчаника вздымается над широчайшим простором двуречья.

В синем небе стояло весеннее солнце. Шумели травы. Тело было легким, казалось: раскинь руки в стороны — и полетишь.

Долго стояли рядом.

Потом Рогов взобрался на окраинный выступ стены и стал там, заложив руки в карманы. Упругий ветер заносил на сторону его темные волосы, летучие тени мелькали у него перед глазами.

— Вот это да! — говорит он, расправляя плечи, словно приноравливая свою силу к зеленым горным просторам. — Вот это да!.. — повторяет он медленнее и сейчас же хмурится: — А вот что мост через Томь до сих пор не перестроили, ни к черту не годится! И ты понимаешь, Валюша, я сегодня только узнал, что управление Кузнецким трестом все ещё находится в городе, а шахты вон где, — видишь конус терриконника? Это Байдаевка, до нее девять километров, а за нею Абашево, Зыряновка… Не понимаю, как же они руководят работами? По телефону?

Спрыгнув к Вале, он вдруг предложил:

— Знаешь что, поплывем вверх по Томи! Я сегодня же достану катер.

Четверо суток плыли вверх по Томи. Где-то недалеко от устья Мрас-су дневали на берегу. Утром Рогов купался в ледяной весенней воде. Вымахав на середину реки, кричал оттуда по-мальчишески звонко:

— Валюша, ну что ж ты? Плыви сюда скорее!

Она зябко поднимала плечи и, улыбаясь, смотрела, как Рогов рассекал синее серебро воды.

Днем ловили рыбу, загорали и о чем только не разговаривали. Безбожно фальшивя, он пел и часто просил:

— Ну помоги же мне, я все слова забыл.

Вечером сидели у костра, ели уху и хвалили, хотя Рогов пересолил варево. Потом молчали, глядя на догорающие головешки, на золотые огоньки где-то внутри углей.

В этот час Валя впервые спросила:

— Ты разве не устал на войне? Тебе не хочется тишины и хотя бы маленького покоя?

— Устал? — удивился Рогов. — Вот этим не грешен, честное слово, не хвастаюсь!

Она незаметно отстранилась и заговорила как будто о другом:

— Павел, подумай все же об аспирантуре. Очень советую. Ведь творческая, научная работа — это такая ширь неоглядная… Подумай, Павел. А потом мы же вместе будем. Я так хочу этого… Я не могу больше… без тебя!

Теплое короткое дыхание коснулось лица Рогова, он сжал ладонями щеки девушки, заглянул как только мог поглубже в ее глаза, в которых теплились золотые тени от догорающего костра.

— Родненькая моя! Мы же вместе, ты и так рядом со мной. Нам еще столько жить!

Вскочив, он бросил в костер беремя сухого хвороста и, подняв лицо, долго смотрел, как искры огненным смерчем взвивались к черному небу.

— Вот подожди, Валя, — сказал он после раздумья, — мы еще будем строить шахты здесь, где ночуем сегодня. И какие шахты! Тут, поблизости, удивительный Томь-Усинский бассейн. Закрой глаза и представь себе, как все здесь будет… Тайги нет, болота осушены, море огней, шум великой работы, сады, жилища человеческие. И… по секрету тебе скажу: наши детишки будут бегать в здешние школы!

Валя опустила темные вздрагивающие ресницы.

Легли спать в маленьком шалаше из сосновых ветвей. Укутывая девушку, Рогов спросил:

— Тебе тепло? Ты не боишься?

Через несколько минут, когда он затих в своем углу, она вполголоса окликнула:

— Павлик? Ты меня любишь?

— Валя! — Рогов приподнялся. — Родненькая моя, как я тебя люблю!

— Ну скажи еще раз об этом!..

Сквозь сосновые ветки, прямо над их головами светилась синяя теплая звезда, и где-то совсем близко призывно кричала ночная птица. А ночь была темная, неслышная, земля казалась бесконечно широкой и ласковой.

…Рогову не сиделось на месте ни одного дня. Он часто повторял: «Я хочу посмотреть, как земляки развернулись, хочу поучиться жить». Или, сжимая руку Вале, перебивал себя на полуслове: «Посмотри, как земля молодеет, как застраивается! Просто руки чешутся!»

В Горной Шории, в Таштаголе, прямо со станции они побежали на рудник. Валя и оглянуться не успела, как они перезнакомились с доброй дюжиной горняков. Осмотр поверхностных разработок был прерван сигналом к отпалке. Пока гремели взрывы, они сидели под дощатым навесом. Отдыхая, Валя смотрела вниз, на узкую крутую излучину Кондомы. А Рогов уже успел ввязаться в горячий спор с каким-то инженером.

— Извините, извините, вы ересь городите! — незлобиво перебивал он собеседника. — Коэфициент полезного действия врубовки на пластовых месторождениях равен… — он быстро выхватил из кармана записную книжку, отыскал что-то и, подчеркнув, показал инженеру. — Видите?

Валя невольно рассмеялась про себя, вспомнив, что и в вагоне он также напал на одного из спутников с вопросами, выкладками — обо всем забыл. А когда она его о чем-то спросила, оглянулся рассеянно: «Извините…» — и опять за разговор.

В короткие часы отдыха бывал ласково-задумчив, привык убирать прядку волос с виска Вали. Она наклоняла голову и, прикрыв глаза, просила:

— Не смотри на меня так! Слышишь?

От Таштагола до приискательского поселка Спасск нужно было подниматься на перевал по петляющему шоссе. Когда долина Кондомы осталась далеко внизу, а прямо на востоке встала голубоватым конусом гора Шерегешь, Валя вдруг присела на скате придорожной канавы и, пожевав кудрявый липкий листочек малины, сказала сквозь смех:

— Честное слово, я устала, Павел. Ну что ты все время бежишь и бежишь? У меня и дыхания уже не хватает. Вот упаду где-нибудь, отвечать будешь.

— Но ты же геолог, землепроходец, — отшутился Рогов и медленнее, уже серьезным тоном добавил: — Это же нас и разлучает сейчас с тобой.

— Разлучает… — повторила Валя и, качнув головой, прикрыла глаза.

Случилось так, что через неделю, уже в Сталинске, они снова говорили об этом, хотя тот и другой бессознательно откладывали разговор «на потом».

Один из последних вечеров провели у инженера-металлурга — Ивана Сергеевича Домбицкого. Старый кузнецкстроевец, страстный последователь знаменитого доменщика Курако, Домбицкий никогда не упускал случая порассказать о славных днях, когда на пустырях, на болотах зачинался огромный завод и красавец город.

В первую же минуту, залучив Рогова, Домбицкий с чувством продекламировал:

Потом подмигнул и со смехом сообщил:

— Понимаете, был недавно в Магнитогорске, так тамошние старожилы набрались смелости утверждать, что это стихотворение Владимир Владимирович написал об их городе! Большего самомнения нельзя вообразить. Строки эти написаны о Кузнецкстрое, о кузнецкстроевцах! Вы как думаете?

Рогов пожал плечами.

— Эти строки написаны о Кузнецке, но я думаю, и магнитогорцы правы.

— Вот как! — Домбицкий недоверчиво улыбнулся. В дом к хозяину собрались хорошие, веселые люди — два артиста из городского театра, профессор Скитский из Новосибирска — ученый с телосложением лесоруба, с умными веселыми глазами под широким лбом, две студентки-педагогички, родственницы Домбицкого. Одна из них — светленькая, в строгом вечернем костюме — задушевно спела несколько песен, страшно робея при этом, за что и была награждена горячими аплодисментами.

Профессор рассказывал о своей последней экспедиции на Томь-Усинское угольное месторождение. Рогов заметил, как Валя непроизвольно придвинулась к рассказчику, как на ее лице вспыхнул неровный румянец. О планах исследовательских работ она расспрашивала жадно, порывисто, казалось, забыв обо всем, кроме этого.

Рогов отошел к окну и постарался еще раз во всем разобраться. Что же произошло и чего он, собственно, хотел? Чтобы Валя была рядом? Да, это желание никакие силы не вытравят. Но сейчас этого нельзя сделать. А потом?

Словно угадав его состояние, подошла Валя и оперлась о широкий мраморный подоконник. Как видно, ей хотелось что-то сказать, да не находилось нужного слова.

Внизу, в синих сумерках, терялась узкая перспектива улицы. Налево, по ту сторону площади, поднимался огромный семиэтажный куб жилого дома. И оттого, что в каждом его окне сиял одинаково бледный свет, дом казался созданным целиком из светящегося стекла. Валя чему-то улыбнулась и открыто глянула в лицо Рогова.

— Павлик, ты грустишь?

— Это другое, — качает он головой.

— А ты говори правду.

— Хорошо. Говорю правду. Да, мне грустно немного и… я не знаю, как будет дальше…

— Что ты имеешь в виду?

Он нетерпеливо шевельнул плечами.

— Я имею в виду нашу жизнь! Будем мы когда-нибудь вместе? Почему ты не говоришь прямо?

Валя удивилась.

— Разве нужны еще какие-то особые слова? — она прижала к себе локтем ладонь Рогова. — Я же знаю теперь, что тебя никакие силы не оторвут от Кузбасса, от твоего дела… Насмотрелась на тебя за эти недели. Но ведь я таким тебя и люблю, в этом твое и мое счастье!.. — она замолчала, оглянулась на профессора.

Рогов без труда понял, что ею было не досказано, или, может быть, она хотела только спросить: «А ты за что меня любишь? Какой ты меня видишь?»

— Ладно, Валюта, будем жить… Ты слышишь, как жизнь стучится?

Он положил ее ладонь к себе на грудь.

В Новосибирск Валя уезжала утром. Перед отходом поезда они постояли с Роговым в тесном тамбуре. На прощание хотелось сказать друг другу что-нибудь значительное, чтобы запомнилось, кто знает на какое время. Но слов просто не было, — не находилось нужных слов.

Поезд тронулся, колеса под вагоном отстукивали первый раз: «вот-так»… Валя устало опустилась на лавку. Что-то непонятное, трудное осталось на сердце после встречи с Роговым. Но чего же тогда она ждала несколько долгих лет? Покоя, безмятежной любви? Но разве такая любовь бывает?

пела когда-то мама о синих глазаньках, в которых нет ничего, кроме любви. Почему-то раньше при мысли о Рогове у нее в памяти всегда возникала милая давняя песенка о синих глазаньках. Это до последней встречи. А тут оказалось, что глаза у Рогова совсем не синими стали, и не было в них никакого покоя. Да и был ли в них когда-нибудь этот покой? Не сказка ли это, сочиненная про себя в долгие вечера одиночества?