"Земля Кузнецкая" - читать интересную книгу автора (Волошин Александр Никитич)

ГЛАВА ХХII

Увидеться и поговорить Рогову с Бондарчуком удалось только на следующий день. Рогов до вечера был занят с Филенковым, уточняя графики работ; Бондарчук провел день в тресте.

Приехав оттуда, парторг сразу прошел в кабинет начальника шахты. Остановившись посреди комнаты, он кольнул Рогова сердитым взглядом и сказал:

— Знаешь, что мне сегодня трестовский начтехотдела сказал? «Иногда, — говорит, — лучше синица в руки, чем журавль в небе».

— А ты?

— Что я? Я сказал, что мне обе эти птицы в его должности не нравятся. Поругались.

Бондарчук потер открытый выпуклый лоб, спросил:

— Как думаешь, на что вчера Иван Леонидович намекнул, сказав: «Подумайте и не ждите — за ручку не поведу»?

Рогов пожал плечами.

— Он на многое намекал…

— Нет. Видишь: свет из окна по всей комнате, а солнечный луч падает только на стол. Так вот и здесь — намекал секретарь на многое, но имел в виду прежде всего одно конкретное положение. Он хотел сказать, что работать с коллективом — значит, советоваться с ним, держать все козыри на виду, а мы с некоторого времени горячку порем, нам, видишь ли, все некогда. Оторвались немного. А не оторвались бы — выдюжили.

— Что правильно, то правильно, — сказал Рогов. — Но уже только потому, что мы знаем теперь об этом…

— Траурных мелодий исполнять не будем? — подхватил Бондарчук. — Конечно, не будем. И все же скребет на сердце, словно от него живой кусок отрываешь. Я вон сейчас иду мимо красного уголка, а там шахтеры толпятся. Не успел спросить, в чем дело, как один забойщик приглашает: «Проходите, — говорит, — товарищ парторг, вам тоже полезно запомнить этот момент».

Оказывается, люди молча наблюдают, как профорг семнадцатого участка осторожно снимает чехол с переходящего знамени. Мне больно и радостно стало.

— Радостно? — усомнился Рогов.

— Да! Именно так! Больно потому, что мы с тобой не сумели вывести коллектив из дроботовских закоулков без такого крупного срыва, как потеря знамени, и радостно, что рядом с нами работают такие люди… Такие люди!..

— Советские люди!

— Именно! — поддержал Бондарчук и уже спокойнее посоветовал: — Вот ты сейчас и подумай, как будешь держать ответ перед этими людьми. Только без этого… без жалоб. С первых же слов наступи на горло всем синицам и журавлям, всем «теориям» дальнего и ближнего прицела — все это макулатура. У нас есть ясные указания партии: безусловно выполнять план и этим выполнением готовить завтрашний размах строительства. Не иначе!

Рогов кивнул. Ему почему-то захотелось сейчас рассказать взволнованному Бондарчуку, сколько передумано им за последние недели, сколько бессонных ночей проведено, рассказать, что полнее, чище он себя никогда не чувствовал. Бывает трудно? Конечно, бывает!

Почти каждый раз засыпаешь с мыслью: «Не успел сегодня что-то очень важное сделать…». Ну и пусть будет трудно, пусть крутят беспокойные мысли, лит» бы знать, что ты всегда вместе с шахтерами, что сердцем, помыслами живешь в завтрашнем дне. Вчера дежурный статистик выписал на щит показателей цифры суточной добычи. Обыкновенная цифра — 102,1 процента. Но позавчера было только 102, а одной десятой не было. Ожившей предстала эта дробь в сознании Рогова, он знал, как она появилась, сколько за нею труда, горячих исканий. Комсомольцы на участке Дубинцева за сутки вырубили в три раза больше, чем полагалось, а потом Черепанов прибежал и стал жаловаться, что ему не дают развернуться. Приходил сын Вощина — Григорий и, стесняясь, попросил, чтобы для него выделили сразу пять подготовительных забоев, обещал принести исполнительный график, разработанный им на основе многозабойного метода. Конечно, прав был вчера Иван Леонидович, хотя и не сказал этого ясно: Рогов и Бондарчук виноваты перед шахтерами, что не сумели организовать одновременной и решительной перестройки и перевыполнения плана. А силы для этого есть, они пробиваются на шахте всюду, как свежие родники. Надо, значит, так организовать жизнь, чтобы эти родника слились в могучий поток, которому на пути ничего не страшно. Не потому ли часто засыпаешь с мыслью, что не успел за день сделать что-то очень важное?

Но ничего этого Рогов сейчас не сказал, он внутренне подтягивался для выступления перед шахтерами. Вот и Бондарчук все ходит и ходит, то руками разведет, то за ухом с досадой почешет и все повторяет:

— Такой, значит, разговор состоялся о птичках.

— Оставь ты, пожалуйста, этих перелетных птичек, — отмахнулся наконец Рогов. — Дались они тебе…

— Да, но объективно одна из птичек чуть не зазимовала у нас на шахте.

— Журавль?

— Именно.

— Ну что ж… — Рогов встал, согнал под ремнем складки гимнастерки назад и уже на выходе из кабинета закончил: — Мы должны радоваться, что нет в нашей жизни места для таких «чуть». Одернули, поправили — здоровее будем.

…Через полчаса вышли в раскомандировочный зал. Рогова необычайно взволновала многолюдность собрания: в зале не только сесть — стать негде.

«Всем больно, — подумал Рогов, — но зато сила какая!»

И, глядя на десятки, на сотни родных ему по духу людей, на их суровые в этот час лица, угадывая в глазах каждого величавое достоинство и решимость, Рогов вдруг с новой ясностью почувствовал свою вину перед ними в том, что он как будто усомнился в их силах, в их готовности к трудовому подвигу и вздумал с обидной для них осторожностью, исподволь готовить их к полной механизации. Они уже были способны и механизмы освоить и выдать на-гора столько, сколько давали всегда…

«Сила какая!» — еще раз повторил он про себя.

— Начинай, — поторопил парторг, когда они усаживались в президиуме, и тут же еще раз напомнил: — Только не плачься.

Рогов и не думал плакаться. Превозмогая какую-то непонятную тяжесть во всем теле, подошел к трибуне.

— Есть такой суровый, но справедливый закон на войне, — начал он спокойно.

— А вы не про войну, чего зубы заговаривать! — обрывает его кто-то неприязненно. — Проворонили знамя!

— Дохозяйствовали!

— Есть такой закон на войне, — немного медленнее, но так же спокойно повторил Рогов: — Если войсковая часть теряет в бою свое знамя, ее расформировывают. Мы тоже в битве за план потеряли знамя. Но мы не на войне. Не посчитайте, товарищи, что все это для красного словца, но я много думал, прежде чем выступить сегодня перед вами и сказать: хорошо, что есть у нас в Кузбассе шахтеры сильнее нас, есть, значит, на кого опереться, шагая в завтрашний день, есть на кого равняться. Равняться на них должны мы все, а в первую очередь — я, все руководство шахты. Плохо, если шахтеры не уважают руководителей, еще хуже, если руководители не учатся у рабочих. Учиться у рабочих — значит верить в силы коллектива, а силы эти — огромны.

Рогов оглядел собрание и повторил:

— Огромны!

Он услышал, как двинулся народ и затих. Это было похоже, как если бы все разом сказали тихо:

— Да!

— Сегодняшнее соревнование, — продолжал Рогов, — имеет свои особые нормы и законы. Вот послушайте, что нам пишут с шахты имени Ворошилова, которая отвоевала у нас знамя: «Рады, что побороли такого сильного «противника», как вы, товарищи. Но мы слышали, что у вас пока плоховато с комплексной механизацией, — это нас беспокоит. Потому решили мы послать к вам на недельку бригаду из инженеров и стахановцев — пусть покажут, как у нас это дело настраивается. Не обессудьте — чем богаты, тем и рады. Дружнее, товарищи, второй год пятилетки идет! Кузбасс набирает новую скорость, следите за соседями, помогайте им, иначе не одолеем задач!»

Дружнее, товарищи! — Рогов внимательно оглядел притихшее собрание. — Вот оно, новое, бесценное в нашей жизни! И называется это новое — коммунизм!

Совсем тихо, напряженно, торжественно стало в зале. В первом ряду, тесно прижавшись друг к другу, сидят черепановцы. Приподняв круглое румяное лицо, Митенька не мигая смотрит на Рогова и шевелит губами, повторяя про себя слова инженера; Сибирцев, наклонив квадратную, коротко стриженную голову, чертит что-то прутиком на цементном полу.

— Да, много нужно сделать для того, чтобы коллектив «Капитальной» мог решительно вырваться вперед. Кто этого не знает! И в то же время никогда мы не чувствовали себя так уверенно, никогда яснее не представляли себе свою связь с судьбами всего Кузбасса, всей родины, как в этот момент!

То, что Рогову хотелось сказать за полчаса перед этим только Бондарчуку, он сказал неожиданно для себя сейчас всему коллективу. Для этого нашлись и хорошие слова, припомнились, словно сами собой, необходимые факты.

— Значит, знамя будет снова на шахте! Пусть заранее извинят товарищи делегаты из Прокопьевска, пусть сегодня на шахте-победительнице не думают, что коллектив «Капитальной» опустил руки.

Саеног толкает локтем Сибирцева, тот косит выпуклым карим глазом и кивает. «Конечно! — думает он. — Если завтра с шахты уйдут десять лишних вагонов угля, к весне на полях родной Сибирцеву Кулунды заговорит еще один трактор, в землю лягут тяжелые зерна, заколосятся неоглядные нивы, побегут по ним легкими синими тенями ветры. А может быть, уголь, добытый сверх плана Сибирцевым, обернется теплом в квартире ученого, мягким светом в одной из комнат Кремля, где работает, думает о судьбах родины Сталин».

Вместе со всеми Сибирцев ожесточенно аплодирует и почти вызывающе смотрит на маленького седого старичка — делегата с шахты-победительницы.

Слегка побледневший, Рогов садится рядом с Бондарчуком и, словно извиняясь, шепчет:

— Разговорился я…

Лицо у парторга ласковое, в глазах пристальное внимание.

— Есть в тебе огонек… — говорит он. — Быть тебе партработником, Павел!

Недоумевая, Рогов кивает головой.

— Я всегда чувствую себя партработником.

На сцену поднялся со знаменем старик Вощин. Колюче оглядев собрание, он кивнул, очевидно, каким-то своим мыслям и заговорил глуховато, слегка расставив ноги и подавшись вперед.

— Я хотел речь произнести, — сказал он и вздохнул, — а теперь не буду. Меня опередил Павел Гордеевич. Только смотрите! — повысил он голос и снова сердито оглядел собрание. Потом, наклонившись, бережно поцеловал краешек бархатного знамени и рывком сунул крашеное древко в руки маленькому седому прокопчанину: — Возьми, товарищ. Уважаю работящих!