"Земля Кузнецкая" - читать интересную книгу автора (Волошин Александр Никитич)

ГЛАВА XVIII

Накануне Аннушка с Николаем целый день провели в хозяйственных хлопотах и даже немного поспорили.

Жить решили на квартире Дубинцева, в небольшой продолговатой комнатке, сообщавшейся темным коридорчиком с кухней, которой пользовалась также семья начальника подземного транспорта Стародубцева.

Все необходимые покупки уже произвели. Мебели было хотя и немного, но жаловаться на первое время не приходилось. Каждую вещь Аннушка собственными руками по нескольку раз передвигала по комнате, пока все не оказалось размещено самым наилучшим образом.

Аннушка забегала после работы и занималась «своим хозяйством» часа два-три, после чего уходила «до завтра». Как-то, словно нечаянно, к ним заглянула Клавдия Степановна, жена Стародубцева, женщина с большим животом и худеньким плоским личиком, на котором был очень заметен сухой длинный нос. Клав дня Степановна вприщурочку, но очень доброжелательно оглядела квартирку, потрогала пальцем новый пружинный матрац и что-то шепнула Аннушке, от чего та до слез покраснела. Потом Клавдия Степановна тяжело вздохнула и сказала:

— Боже мой, мы с Семеном Константиновичем тоже вот так начинали, ничегошеньки не было. Только нам ведь легче пришлось! Как ни говорите, а Семен Константинович все же не техник, а инженер, — Клавдия Степановна повела подмалеванной бровью в сторону Николая и еще раз, неизвестно почему, вздохнув, вышла.

Аннушка помолчала, а потом вздернула плечиком.

— Ну и что ж? Вот новость, что же, что техник! Инженером-то всегда можно быть. Ты умница, ты самый хороший!

А поспорили накануне по двум причинам: во-первых, под новенькой белоснежной кроватью Аннушка вдруг обнаружила грязные рабочие сапоги.

— Что это такое? — спросила она страшным шепотом. — Что это такое, Николай Викторович?

Николай Викторович хотел все обратить в шутку, но, встретившись взглядом с Аннушкой, смешался, покраснел, бормотнул что-то по адресу сапог и поспешно перетащил их в коридор, потом в кухню и, наконец, преследуемый все теми же строгими глазами, бросил заскорузлые сапоги в кладовку. Вернувшись, он нахмурился и попробовал заговорить басом.

— Не понимаю тебя, — сказал он, — что ты поднимаешь панику из-за пустяков?

— Ко-оля! — Аннушка выпрямилась, надменно приподняв носик, как это она одна, по мнению Дубинцева, могла делать. — Ко-оля! — повторила она и еще больше выпрямилась, но тут же потянулась к нему, обняла, тихонько засмеялась и предложила заняться списком приглашенных на свадебный вечер.

Тут они снова чуть не поспорили. По самым скромным подсчетам гостей должно было собраться что-то около сорока человек, если не считать случайных, «набеглых», без которых тоже не обойдешься. Прикидывали и так и этак, а все выходило, что даже при мобилизации всей мебели у соседей за столами разместится не больше двадцати пяти человек.

— А остальные? — требовательно нахмурилась Аннушка.

— Подождут! — решительно объявил Дубинцев. — Что, в самом деле, не ресторан же у нас.

— Нет, это не годится! Ты должен что-нибудь придумать.

— Чудная, ну что ж я могу?

— Нет, ты можешь. И я не чудная. А ты можешь, но не хочешь.

Заметив, что нижняя губа у нее стала подрагивать, Дубинцев поспешно сдался, сказав, что придумает что-нибудь, хотя бы пришлось для этого столы ставить в два этажа.

Аннушка благодарно улыбнулась, при этом ее милое личико с крошечной родинкой у левого виска озарилось совершенно безмятежным счастьем. Заторопившись, она ушла, но тотчас же, как школьница, постучала из коридора и, чуть приоткрыв дверь, так, что был виден только один ее лукавый глаз, шепнула:

— Ты у меня гений!

В четыре часа он должен был закончить все дела на шахте, а к восьми ожидались гости. К двум часам он почти успокоился за участь тридцать первой лавы, где работал Деренков, и даже похвастался этим перед Роговым, но тут в полевом штреке его догнал десятник и, заикаясь, сообщил, что лава «чего-то постанывает».

— А Деренков? — круто повернулся Дубинцев.

— Да он уже в штреке! — отмахнулся десятник. — «Не пойду, говорит, в эту пропасть, мне своя жизнь дороже. Забой, говорит, как живой ворочается».

— Как вам не стыдно! — возмутился Дубинцев. — Как вы могли оставить лаву в таком состоянии, вы же у меня упустите ее!..

Дубинцев совсем недавно командовал участком и, сам не замечая того, очень часто употреблял такие выражения, как «мой участок», «моя лава», «мои бригады», подчеркивая этим свою ответственность за общий успех.

Деренков действительно оказался в штреке. Он спокойно разговаривал с девушкой-откатчицей, картинно опершись локтем о борт вагончика. Дубинцев даже вспотел от мгновенного гнева при виде этой «телячьей», как он сказал забойщику, беспечности.

— А что ж, плечами я буду держать вашу лаву? — удивился Деренков. — Если уж она, матушка, тронулась, ее никакими помочами не удержишь!

— Свинство! — крикнул Дубинцев, проворно поднимаясь в ходовую печь. — Свинство, которого я не потерплю!

Но последние слова уже никто не услышал, потому что ни Деренков, ни десятник в лаву не пошли. Поэтому-то из них никто не видел, как развернулись дальнейшие события.

А развернулись они так:

Внимательно оглядывая выработку, Дубинцев постепенно поднялся к верхним уступам, которые, как он и предполагал, оказались некрепленными. Это еще больше распалило его. «Ах, какое же свинство! Какая преступная беспечность! Скажи на милость! — повторял про себя Дубинцев. — Ну, подождите, мы разберем вечером вашу работку! Ведь наказывал же дураку, чтобы крепь ставил сразу же после разборки угля. Нет, за рекордом погнался, за длинным рублем!»

Именно в верхних некрепленных уступах кровля заметно оседала, несколько стоек лопнуло, расщепилось. Но общая картина как будто была не так-то уж плоха, положение, пожалуй, можно было еще исправить, если немедленно же подхватить больные места «кострами» — группами из нескольких стоек.

Дубинцев хотел крикнуть людей, но, вспомнив, что лес должен быть в верхней заброшенной лаве, полез через узкую арочку вправо. Он действительно обнаружил десятка два стоек, полузасыпанных породой и угольной крошкой. Облегченно распрямил онемевшую спину. Именно в это мгновение на него тяжело дохнуло. На какую-то секунду воздух стал непроницаемо плотным. Дубинцев не удержался на ногах и упал, ударившись подбородком о лесину, ободрав колени и ладони о колючую породную крошку. В уши, глаза и рот набилась мельчайшая угольная пыль. Шахту сотрясал страшный грохот.

— Попал! — охнул Дубинцев и стал отплевываться, моментально забыв об ушибе.

В следующую секунду он непроизвольно кинулся к входной арке, но оттуда острым пальцем предостерегающе торчала расщепленная стойка и темнобурые комья аргелита.

— Попал! — охнул Дубинцев снова и, еще плохо соображая, на четвереньках быстро пополз в противоположный конец брошенной выработки.

Наткнувшись через три-четыре метра на завал, он сел и растерянно покривил губы; «Как слепой кутенок тычусь…»

Где-то недалеко опять глухо и тяжело зарокотало, звук накатывался откуда-то снизу и воспринимался не слухом, а всем телом. Решив, что это разрушается нижняя часть лавы, Дубинцев бессильно опустился на покатую почву, почувствовав себя вконец опустошенным.

«И сам пропал, и лава пропала! Хоть головой бейся о глухую стену, хоть зубами ее грызи — ничем не поможешь! А кто виноват?» Только он, прежде всего он! Разве на его месте какой другой начальник участка уступил бы этому Очередько? Разве человек со здравым смыслом допустил бы такое хулиганское нарушение элементарных правил эксплоатации? А ведь он имел за собой поддержку со стороны Рогова, который прямо заявил, что он, Дубинцев, прав!

— Прав! — Дубинцев презрительно фыркнул. — Высказать правильную мысль, занять правильную позицию — это даже меньше, чем полдела, а основное — это отстоять правду. А вот попробуй теперь отстоять!

Николай опускает голову к самым камням и мучительно старается представить себе выход из страшного положения. Что же делать?

Идут минуты, кажется — часы. Не один и не два раза прополз он вдоль глухих стенок завала и снова возвращался на старое место. Не было выхода. Обессилел.

И вдруг в тихом, давящем сумраке перед ним встало милое маленькое лицо Аннушки, согретое неизъяснимым счастьем.

«Ты у меня умница, гений!»

— Гений! — попробовал он снова съязвить, но волна острой жалости захлестнула его сердце, жалости к себе, к Аннушке, чье счастье оборвалось на самом взлете, к товарищам, которые теперь грудью бросаются на завал, которым теперь труднее, чем ему, потому что они не знают, где он, жив ли он. Они его будут искать в самой лаве, но для этого надо перебрать тысячи тонн породы, пройти сотни метров бесполезных нарезок.

«Как-то они приняли весть об аварии, о гибели одного из членов своей большой семьи? И сколько прошло времени, как лава рухнула?

Деренков, конечно, уже сообщил о случившемся в диспетчерскую…»

Дубинцев откидывается на спину. Он пытается представить себе Аннушку — и не может.

В причудливых сочетаниях перед ним мелькают события его жизни. На далеком Карельском перешейке только что закончилась война с белофиннами. Вдвоем с однокашником Гошкой Дубинцев решает весной ехать на север. Это чепуха, что им только по четырнадцать: если уж начинать большую жизнь, то как можно раньше. Кто знает, какими открытиями порадуют они родину? (Как хохотала Аннушка, когда он ей рассказывал об этой своей попытке прославиться.) Из экспедиции на север ничего не получилось, потому что денег хватило только до первой узловой станции.

Зимой 1942 года он недели три ходил в военкомат, но, несмотря на многочисленные заявления и устные просьбы, на фронт его не отправили. Вместо этого он попал в Кузбасс, в школу ФЗО, а потом оказался студентом горного техникума в Прокопьевске. «Дерзай!» — сказал ему отец, агроном райзо.

С этого и началась сознательная жизнь: он почувствовал себя вдруг нужным человеком среди шахтеров.

Вот он первый раз на шахте. Сперва дали ему обушок. Уголь долбили вручную.

— Трудно, зато полезно, уголек-то на зубок испробуешь, — сказал десятник.

Через полчаса он отмахал руки и, пристроившись спиной к шершавой стенке уступа, задремал. Проснулся от толчка в плечо. Рядом сидел пожилой шахтер. Потом Дубинцев всегда краснел, вспоминая об этой минуте.

— Ты кто? — спросил у него шахтер, а потом зло пожевал губами и стал неистово ругаться. — Ты кто, студент? Нужный в государстве человек! Какие же твои права, передо мной, стариком? Я тридцать лет уголь долбаю, а ты на первой полсмене зачах. Как же ты придешь через год в лаву и будешь меня учить? А ну, будь любезен, зайди сегодня ко мне на квартиру, потолкуем.

Дубинцев две смены проработал в шахте, пока не выполнил норму, а вернувшись в общежитие, на правах старшего по комнате, стал распекать двух однокашников — практикантов, не ходивших на смену потому, что у них «чего-то животы разболелись». Потом почистился, приоделся и тронулся к дяде Егору, как звали сердитого шахтера.

В низких сенях его встретила тоненькая девушка.

— Аннушка, — протянула она руку.

— Познакомились? — спросил дядя Егор, выйдя из комнаты, и насмешливо распушил усы: — Эх вы, техники!

На следующий год Николай стал учиться вместе с Аннушкой. Она была единственной девушкой в группе, к ней все относились хорошо за ее веселый, прямой характер.

Всегда подвижная, как капелька ртути, гибкая, звонкоголосая!

Когда они полюбили друг друга? Наверное, с первых же дней, как встретились. По крайней мере, так было у него, Дубинцева. А когда он об этом ей сказал? Совсем недавно. Но тяжело ли было молчать? Нет, он не замечал этого, потому что был счастлив.

Дубинцев вдруг спохватился: лампа не выключена… Надо сохранить заряд в аккумуляторе как можно дольше.

Вместе с абсолютной темнотой, плотно подступившей к глазам, как будто окончательно остановилось время. На зубах все еще похрустывал угольный порошок. Мучительно хотелось пить. Он гнал от себя это желание, часто повторяя: «Блажь!» Но блажь не проходила. Несколько раз чудилось ему журчание ручья, удары капель. Будучи не в силах удержаться, он включал аккумулятор и полз на коленях по лаве, чтобы еще и еще убедиться в отсутствии хотя бы намека на влагу.

Почему-то казалось, что мрак с каждым часом делается непроницаемее, а тишина все сильнее давит на плечи, на сердце. Но сколько же часов, минут, суток прошло с момента аварии?

Он решил было простым счетом определять минуты: «двадцать один… двадцать два…», но сейчас же махнул рукой: для чего? Кому нужно это время? Не все ли равно: час, сутки или год сидит он в этой дыре? Хочется пить, есть, очень замерз, так это же все пройдет.

А потом Дубинцев, наверное, уснул, потому что долго ничего не слышал, не чувствовал, не двигался. В брошенной полузавалившейся лаве попрежнему было тихо и глухо. Иногда сверху катились кусочки породы или коротко и сухо щелкала стойка.