"Вековые конфликты" - читать интересную книгу автора (Черняк Ефим Борисович)

Святой престол и Священная империя

"Наша эра" начинается с года, к которому христианская традиция относит время рождения Иисуса Христа. Можно было бы, однако, считать этот год датой - пусть условной - не только возникновения одной из мировых религий, но и начала векового конфликта, отметившего несколько столетий истории стран Средиземноморья и большей части Европы и оказавшего тем самым немалое влияние на судьбы человечества. Римскому миру раннее христианство противопоставляло идею мессианского мира, ожидания возвращения Христа. Миру с помощью силы (находящейся на службе справедливости, как утверждала официальная идеология Римской империи) должен был противостоять мир через мир, через всеобщее примирение во Христе.

Что породило этот конфликт? Ведь евангелист вкладывает в уста Иисуса как ответ на вопрос, следует ли платить дань императору (кесарю) - то есть налоги, установленные римскими властями, - знаменитое изречение: «Воздадите Кесарева Кесареви, а Божия Богови» (Матф., XXII, 21). Конечно, прямые намеки на неизбежность и непримиримость борьбы с империей встречаются уже в словах Иисуса ученикам о том, что он принес на землю не мир, но меч. «И будете ненавидимы всеми за имя Мое» (Матф., X, 22). Но евангелия полны противоречий и взаимоисключающих утверждений. Церковные авторы на протяжении веков подчеркивали непримиримый, по их мнению, конфликт между новой религией и Римской империей. «Мирно эти две силы не могли ужиться между собой, - писал, например, известный историк прошлого века Ф. В. Фар-рар, - должна была начаться борьба, и борьба должна была идти на жизнь и смерть. Здесь не было возможности для какого бы то ни было компромисса… Здесь речь шла не менее, как о всемирном господстве. Такая борьба могла закончиться только полной победой с той или другой стороны».

Рим мог пренебрегать христианством, пока он был силен, а оно являлось одной из множества сект, которые власть считала хотя и вредными, но не опасными разносчиками суеверий. В этом очевидное объяснение внешней парадоксальности истории преследования христианства, заключавшейся в том, что, пока оно было действительно антагонистом Рима, новое учение терпели, а гонения развернулись, когда оно быстро созревало для союза с империей.

Возможности такой метаморфозы лежали в том, что христианство было религиозной идеологией. Оно выражало реальные земные чаяния порабощенных, угнетенных и бесправных в мистифицированной форме, которую вполне возможно было со временем наполнить совсем иным классовым содержанием. А то, что христианство отразило и исчезновение надежды на лучшую жизнь здесь - на грешной земле, и обещало избавление в иной жизни - на небе, с самого начала создавало возможность превращения его в орудие духовного подавления масс сильными мира сего, приглушения народного возмущения.

Кто же оказался победителем в конфликте между христианством и римской державой, который растянулся по крайней мере на полтора-два столетия? Церковь и вслед за ней буржуазная историческая наука считали самоочевидным ответ на этот вопрос. Разве не доказана победа креста утверждением христианства на многие и многие века в качестве господствующего вероучения в десятках стран и для многих народов, тем, наконец, что сам Рим стал центром новой религии? Однако на деле ответ является не таким однозначным, каким кажется вначале. Ведь он предполагает, во-первых, что победившее христианство IV века было тем же первоначальным христианством, которое зародилось за два-три столетия до этого. А неверность такого отождествления очевидна - ведь первоначально христианство не имело и в помине той мощной иерархически построенной организации, которая именуется церковью и которая, собственно, и одержала победу. А если брать реальную, земную основу религии, то христианство конца I и II веков и христианство IV века во многом даже антиподы. И наконец, можно ли говорить о победе в конфликте, когда церковь пошла на службу к той самой власти, против которой боролась? Эта победа заключалась в лучшем случае в том, что церковь навязала себя в качестве союзника этой империи (точнее - убедила ее в необходимости прибегнуть к помощи еще недавно гонимого противника).

Но еще с меньшим основанием можно говорить о победе империи, хотя она в конце концов заставила служить себе своего былого врага. Союз церкви и империи не предотвратил неизбежного падения Римской державы как отражения крушения рабовладения и перехода к новой, феодальной формации. Смысл конфликта христианства и Рима менялся по мере изменения самого христианства и самой империи, а способ разрешения его определялся «разнотипностью» антагонистов, одним из которых была церковь как воплощение новой религии, а другим - светское государство. Возможность компромисса или даже союза между ними была заключена, между прочим, и в том, что для такого соглашения не требовалось территориального разграничения их владений: они могли сосуществовать в рамках одного и того же региона, совместно эксплуатировать его население.

В ходе противоборства с Римом христианству пришлось выдержать и другую борьбу. Не только в Палестине, но и вообще на Востоке объявилась тогда масса «основателей» религии. Христианство, обращаясь ко всем народам без различия, одержало победу и стало мировой религией. А все мировые религии были охранительной идеологией определенных классово-антагонистических формаций.

Раннее христианство осуждало принуждение в вопросах веры - против такого насилия прямо предостерегает Послание к коринфинянам апостола Павла (Кор. 1, VIII, 12). Несмотря на строгую дисциплину ранних общин, церковь, по крайней мере формально, не считала возможным наказывать заблуждающихся, тем более предавать их казни. Павел прямо говорит, что оружие церкви - не земное оружие (Кор. 2, X, 4). Но будущее принадлежало сторонникам насильственного внедрения ортодоксии. Блаженный Августин, не являвшийся крайним сторонником преследований, тем не менее считал, что нет более смертельной угрозы для души, чем свобода ошибаться.

Однако едва прекратились гонения на христиан, как церковь сама устремляется в первые ряды гонителей. Примирившись с Римским государством, она тем более становится непримиримой в отношении римской (точнее, греко-римской) культуры, кроме тех ее элементов, которым была отведена роль дополнительных подпорок новой религии.

«Итак, он был побежден - этот дракон язычества, побежден после того, как свирепствовал почти 300 лет против христианства. Победа была полная и совершенная…»- писал цитировавшийся выше Ф. В. Фаррар. Однако если считать конфликт лишь столкновением христианства и язычества, то «полная и совершенная» победа первого окажется на деле чрезвычайно ограниченной и географически, и хронологически. Большая часть известного тогда мира, особенно в Азии и Африке, оказалась в конечном счете вне сферы влияния христианства. Из основной части Малой Азии, со всего североафриканского побережья и из других регионов христианство в начале VII века было вытеснено исламом.

Можно ли говорить о конфликте между христианством и Римом как о международном конфликте - ведь он развертывался в рамках одного государства? Это государство «не обнимало», как некогда писали историки, основную часть известного тогда жителям Средиземноморья мира (сейчас накоплены сведения о связях этого региона с Индией и другими дальними странами). Однако это был огромный особый мир, внутренние связи в котором были несравненно более важными, чем отдельные контакты с другими регионами. Есть вековые конфликты, которые находятся на грани между внутренним и внешним конфликтами. Именно таким был конфликт христианства и империи. В своем развитии он стал отражать не только классовую борьбу в Римской мировой державе в целом, но и стремление к независимости покоренных народов, неизбежно переплетавшееся с борьбой Рима против его внешних противников и в Малой Азии, и в Европе.

Христианская церковь (точнее, церкви) участвовала на протяжении почти двух тысячелетий в большинстве (хотя и не во всех) вековых конфликтов - сначала как один из основных антагонистов, а позднее - в качестве вспомогательной, но всегда значительной и влиятельной силы. И церковь при этом неизменно использовала опыт первого своего векового конфликта - ведь именно в ходе его сложилось христианское предание, в нем участвовали как легендарные, так и истинные основоположники новой тогда религии. Апеллируя к этому опыту, истолковывая его в нужном для себя смысле, церковь вместе с тем как бы мобилизовала весь моральный авторитет христианской традиции против своих противников в конфликтах совсем иного времени.

Евангельские повествования веками были привычными с детства сюжетами, в которые облекали поучения и надежды, политические симпатии и антипатии. Ими увлекались великие художники Ренессанса и крупнейшие писатели разных стран мира. Они являлись предметом научных изысканий, апологетических трактатов, оригинальных гипотез и рассчитанных на сенсацию домыслов. Через призму евангельского предания каждое время спорило и судило о своих проблемах и нуждах. Но в интересе, который сохраняла евангельская история и для людей, очень далеких от религии, сказывалась не только злободневность. Этот интерес пробуждается и нравственными исканиями, тоской по справедливости там, где пилаты и иуды порождались всем строем общественной жизни, стремлением открыть причины мирового зла. Ведь именно об этом писал Генрих Гейне, когда в памятных словах требовал ответа на извечный вопрос:

Отчего под ношей крестной

Весь в крови влачится правый?

Отчего везде бесчестный

Встречен почестью и славой?

Конфликт между империей и христианской церковью, интересовавший не только его современников, но и их далеких потомков, нашел продолжение в конфликте между империей и варварским миром, различные части которого примыкали к разным богословским школам, возникшим в бесконечных догматических спорах IV века.

В средние века католическая церковь являлась международным центром феодальной системы. Несмотря на внутренние войны, она объединяла всю Западную Европу в некое целое, которое противостояло как греко-православному, так и мусульманскому миру.

В VII столетии с возникновением ислама борьба между новой мировой религией и христианством быстро стала формой вооруженного конфликта между наиболее мощными тогда государствами. На протяжении VII и начала VIII века арабы под знаменем ислама заняли большую часть Малой Азии и Средиземноморского побережья Африки, овладели Испанией, но потерпели поражение в битве при Пуатье - в Южной Франции - и отступили за Пиренеи. Один из известных западных публицистов и историков - А. Кестлер - попытался изобразить этот конфликт, используя лексикон «холодной войны»: «В начале VIII века полюсами в мире стали сверхдержавы - христианство и ислам. Их идеологические доктрины были спаяны с политикой силы, проводимой при помощи классических методов пропаганды, подрывных действий и военного завоевания»2. Нужно ли говорить, что проведение таких искусственных параллелей, перенесение реалий сегодняшней эпохи на конфликты прошлых далеких веков способны не объяснять, а лишь затемнять суть дела.

Главными антагонистами в конфликте христианства и ислама первоначально выступали Византийская империя и Арабский халифат. Постепенно центр христианского лагеря переместился в Западную Европу.

С конца XI века религиозный конфликт снова властно вторгается в сферу межгосударственных отношений стран Европы и Малой Азии. Начинаются крестовые походы, причины которых глубоко коренились в социально-экономическом развитии Западной Европы3. Крестовые походы являлись одним из важнейших факторов, формировавших систему международных отношений. Разумеется, борьба империи и папства наложила сильнейший отпечаток на крестовые походы, хотя в сознании современников они отражались прежде всего как противоборство христианства и ислама; сами призывы папства к освобождению гроба господня были неразрывно связаны с притязаниями Рима на верховную власть над всем миром.

Даже в начале эпохи Возрождения, к концу средних веков, европейцы не осознавали, что Западная Римская империя прекратила существование за тысячу лет до этого, - ее прямым продолжением по-прежнему считали Священную Римскую империю, включавшую в свой состав преимущественно германские государства.

В V-VI веках в сочинениях христианских писателей, в проповедях и решениях церковных соборов возникает новый образ Рима как четвертой и последней монархии, предсказанной пророком Даниилом, которую должно сменить уже само царство божие. Постепенно сливаются идеи «римского мира» и «христианского мира». Молитвы возносятся за благополучие Рима, бог рисуется покровителем империи» которая становится синонимом христианства. (После падения Западной Римской империи этот строй мысли сохранился в Византии.)

Папа Лев Великий (440-461) заявляет, что римская церковь подтверждает и обновляет вселенскую миссию Римской имйерии. А еще через несколько десятилетий Целазием I (492-496) уже провозглашается верховенство власти римского первосвященника, перед которым обязаны держать ответ монархи. Впрочем, эти притязания пришли слишком рано, выдвижение их было ускорено процессом распада Западной Римской империи. В следующем веке, после того как Италия ненадолго оказалась подчиненной Византии, папа Григорий Великий (590-604) представляет империю как внешнее выражение вселенских притязаний христианства - поэтому она будет существовать до самого конца света. Вместе с тем церковь имеет духовную миссию, выходящую за границы империи. На империю также возлагается миссия не только по обеспечению мира в церкви, но и по приобщению к христианству язычников. В притязаниях папства уже скрывалось в зародыше его будущее противоборство со Священной Римской империей. Западными историками - особенно немецкими - написаны целые библиотеки книг, посвященных борьбе папства и империи. В старой, домарксистской литературе, освещавшей преимущественно, если не исключительно, политическую сторону этой борьбы, было показано ее своеобразие - как столкновение двух сил, влияние которых распространялось в той или иной форме на многие государства тогдашнего мира. Лишь постепенно - под растущим влиянием марксистской историографии - начали исследоваться социально-экономические причины борьбы, особенно участие в ней богатых ломбардских городов, классовый состав партий сторонников империи и папства в этих итальянских коммунах. Часть историков даже считала итальянские города третьей самостоятельной силой в вековом конфликте, роль которой неизменно возрастала. Классовая борьба в коммунах долго еще окрашивалась в цвета гвельфов и гиббелинов (сторонников папы и императора) - и тогда, когда уже мало кто помнил, что эти слова произошли от итальянского искажения имени баварских герцогов Вельфов и названия замка Вайблинген (от которого возникло второе название династии Гогенштау-фенов). Идеологические формы межформационного конфликта потом станут отчасти использоваться для внутри-формационного конфликта и наоборот. Именно так произошло в конфронтации христианства с Римской империей, а затем - папства со Священной Римской империей в средние века. В этом средневековом конфликте ни одна из сторон не выражала прогрессивных тенденций в развитии западноевропейского общества, хотя силы, являвшиеся их носителями (особенно в североитальянских городах) , часто, как уже указывалось, вступали в союз с одним из враждующих лагерей.

В конце XV века империю стали все чаще именовать Священной Римской империей германской нации. Вряд ли это было данью пробуждавшемуся немецкому национальному самосознанию. Зато, бесспорно, являлось признанием потери главенства над Италией и утратой надежд на всеевропейскую гегемонию. Планы вселенской империи, впрочем, были вскоре возрождены, но уже на другой основе, лишь формально связанной с противоборством империи и папства в предшествующие столетия (об этом ниже).

В новейшей западногерманской историографии преобладает апологетическое изображение Священной Римской империи как наднационального государства, базировавшегося на религиозно-политическом единстве Западной Европы, тогда как на деле можно говорить лишь о попытках создания подобной вселенской державы. Западногерманские историки нередко отрицают, что борьба империи с папством за гегемонию оказала губительное влияние на исторические судьбы Германии, способствовала ее последующему территориальному распаду, а наоборот, вопреки истине утверждают, будто бы эта борьба имела положительное значение для всей европейской цивилизации4.