ПО СТРАНИЦАМ РЕГИОНАЛЬНЫХ ИЗДАНИЙ

НЕУПИВАЕМОЕ "СЛОВО"

Каждый год появляются новые и новые переводы "Слова о полку Игореве". И что отрадно, все чаще его переводят совсем молодые люди. Вот в журнале "Провинция", издающемся в Сарове членом Союза писателей России Л.Ковшовой, опубликован перевод Андрея Байбакина, второкурсника Саровского физико-технического института. Указано, что первый перевод "Слова о полку Игореве" он сделал в 9-м классе.

Характер перевода читатель может почувствовать по небольшому отрывку, приведенному ниже:

Лепо ль нам, братья, начать по-старинному молвить

Эту печальную повесть об Игоре-князе,

Песнь о тяжелом походе сынов Святослава?

Нет! Мы споем нашу песнь по сегодняшним былям,

Не по Бояновым замыслам! Ибо, о братья,

Вещий Боян, коль хотел он воспеть кому песню,

То растекался он мыслью своею по древу,

Сизым орлом в облаках, серым волком по полю.

Он, говоря, вспоминал войны лет стародавних,

Десять пускал соколов он на стадо лебедок;

Та, что достигнута первой, и пела во славу

Храброму князю Мстиславу, который когда-то

Встарь перед полком касожским зарезал Редедю;

Или споет про прекрасного князя Романа,

Про Ярослава старинного. Это, о братья,

Не соколов на лебедок Боян напускает;

Это на струны живые взлагает он пальцы,

Струны же сами рокочут князьям песнопенья.

ИНТЕРВЬЮ ЮРИЯ БОНДАРЕВА

Руководитель писательской организации Астраханской области поэт Юрий Щербаков только что издал сборник "Кому на Руси жить. Беседы и очерки", в который вошло интервью с Юрием Васильевичем Бондаревым, взятое сразу после вручения ему премии имени В.К. Тредиаковского.

— Юрий Васильевич, прежде всего от имени многих и многих астраханцев — почитателей Вашего таланта, позвольте поздравить Вас как нового лауреата премии имени В.К. Тредиаковского.

— Сердечное спасибо. Это замечательно, что премия, учрежденная в вашей области, носит имя Тредиаковского! Не будь его, Сумарокова, Ломоносова — не явились бы миру Пушкин и Гоголь, а позднее — особо почитаемые мною Лев Толстой и Михаил Шолохов. Тредиаковский — как ручей, исток великой реки российской словесности! Должен сказать, что я в последние годы даю интервью с большим разбором, или, проще сказать, не даю вовсе после грустных случаев, когда слова мои грубо переврали в одной газете, а другая, с корреспондентом которой мы беседовали, присоединилась к хору хулителей великого Шолохова. Но на Ваши вопросы отвечать готов.

— В предисловии к Вашей последней книге есть такие слова: "Война — самое большое потрясение в жизни человеческого общества, ничем не измеримое испытание народа, и, следовательно, к теме этой постоянно будут обращаться писатели. Особенно те, кто слышал треск пулеметной очереди над головой и не однажды ощущал боль потерь…"

— Иным память дана как наказание, иным — как ответственность. Я принадлежу к последним. Попросту говоря, я до сих пор чувствую себя в долгу перед теми, кто навсегда остался в засыпанных окопах, на полях сражений. Все мои военные романы и повести написаны во искупление этого вечного долга. Мое поколение — поколение лейтенантов, считай, со школьной скамьи шагнувших на передовую. Осмысление их судьбы, и не только фронтовой, было и остается моей писательской задачей.

— В этом смысле роман "Непротивление", за который Вы удостоены звания лауреата премии имени В.К. Тредиаковского, значительно отличается от других Ваших "военных" произведений.

— Я бы сказал, что действие его происходит в ином измерении. И трагическая послевоенная судьба героя романа лейтенанта Ушакова — это тоже судьба моего поколения, мучительно ищущего себя в неуютном мире. Увы, некоторые из нас тогда, после фронта, не выдержали столкновения с новыми реалиями и ушли за грань, в то самое иное измерение, если угодно, по-современному, в виртуальную реальность, где чувства обострены до предела, за которым срыв, пропасть, небытие… Непротивление злой мрази — не для таких, как Саша Ушаков!..

— … и как писатель Юрий Бондарев?

— "Не всегда будет темнота там, где она густеет…" В справедливости этой фразы одного из героев "Непротивления" я убежден всю жизнь. Только темнота эта не расходится сама собою. Ее нужно рассеивать. Словом правды, светом истины. Причем касается это не только литературы. Я, к примеру, более, чем своими романами, горжусь участием в борьбе и конечной победе над сторонниками поворота северных рек и строительства канала через калмыцкую степь. Что сталось бы с Волгой, если бы мы, писатели, трусливо промолчали! Не мог я молчать и на заре "перестройки" и, к великому сожалению, оказался прав, сравнив тогда наше общество с самолетом, отправившимся в неведомый путь без пилота и без маршрута к заветному аэродрому… Боже, сколько же гневных воплей исторгли тогда "прорабы духа и нового мышления" по поводу этого публицистического образа! А самолет все летит в неведомую даль…

— Юрий Васильевич, у людей, далеких от литературы, сегодня складывается впечатление,что открыты все возможности для реализации творческого человека. Вы согласны с этим мнением?

— Действительно, на первый взгляд, у всех сегодня равные возможности. Что ж, мы вприпрыжку устремились по англосаксонскому пути, молимся заокеанским "богам", исповедующим кальвинизм, накопительство, и, как попугаи, повторяем вслед за ними эту фальшивую формулу. Вы сказали: равные возможности? Но писателя оценивают ныне по его политическим взглядам, по его нравственно-политической позиции. И издатели, мягко говоря, задумываются, совпадает ли позиция автора с позицией издания, и вполне возможно, что рукопись окажется не ко двору.

— Но, простите, ведь и писатель задумается: отдать ли материал в издание, не соответствующее его политическим и прочим взглядам? И вряд ли отдаст в несоответствующее…

— В таком случае, какая же это свобода? О какой демократии и свободе может идти речь? Кроме того, сегодня декларируют вседозволенность, отсутствие морали или же торгашескую идеологию быстрого обогащения, стало быть, идею богатых и нищих. Но нужно ли это народу? Обществу? Это идеология звероподобного постфеодализма, который выдается за строительство новой общественной формации, именуемой капитализмом. Но ведь то, что в России сегодня называется рынком, таковым не является. Каждому, кто не сошел с ума, ясно, что настоящий рынок — это высокоорганизованная система. Цены устанавливает не каждый ловкий дядя с базара, а монополия, корпорация, и эту цену уже не перепрыгнешь. У нас вряд ли кому понятно, откуда баснословные цены. Экономика анархии, плюрализм глупости. Откуда это? И если уж нужна новая форма хозяйствования, то надо полагать, что необходимо постепенное отлаживание и совершенствование хозяйственных механизмов, ибо все в жизни должно происходить планомерно. Если вы бывали в деревне, наверное, видели разумный способ строительства. Новый дом строится вокруг старого дома, а как только новый построен, старый внутри него ломают. Мы до основания разрушили свой дом, свой родной очаг, ничего не построив, а соорудили такие структуры, изобретателям которых уже сейчас надо ставить памятник "Борцам безмыслия". Некоторые мои коллеги, недавно еще горячо ратовавшие за демократию, сейчас готовы идти к "стене плача", каяться и рыдать. Посмотрите, как варварски взорвали нашу культуру, еще недавно вызывавшую острый интерес во всем мире. Издание книги обходится сегодня чудовищно дорого, за пределами здравого смысла. Наши крупнейшие издательства "Художественная литература", "Современный писатель", "Современник", еще несколько лет назад процветавшие, едва сводят концы с концами. Боже, наступило время плюрализма? И мы радуемся этому? Но наш, российский "плюрализм" — это безысходная разорванность связей, разъединение, эгоцентризм, одичание и равнодушие. Вот и разорвано все: связи между писателями, издательствами, типографиями, книжной торговлей.

— Но, может быть, не все так печально. Пишут молодые, ставят фильмы. В обиход даже вошел термин "новое искусство".

— Что касается "нового искусства", так ведь попытка его взбодрить уже множество раз была! Во Франции в шестидесятых годах авангардисты силились создать "новый роман" — Ален Роб Грийе, Бютор, Натали Саррот — провозгласив: реализм устарел, имеет право на жизнь только так называемый новый роман. Возбужденно шумели, кричали, спорили — и что же, родился прекрасный младенец? Новорожденный остался в пеленках, не радуя мир ни красотой, ни телесным развитием, ни разумением, — дефективный младенец.

Вместе с тем сюрреалистическое и символическое искусство Босха я безоговорочно причислю к такому реализму, который назвал бы "новым искусством". Вспомним "Несение креста" — Иисус подымается на Голгофу в окружении чудовищ. Больное человеческое общество может узнать здесь себя. Это ужасающе, поражает противостояние добра и зла, сиюминутного и вечного, красоты и уродства. Таков и Питер Брейгель, и любая его вещь для меня — открытие. Жили и творили эти великие мастера в далеком шестнадцатом веке.

— Каково Ваше отношение к религии? Оно определено?

— Что тут мудрствовать — оно определено. Вот висит в углу икона. И говорю: Боже, прости прегрешения наши, помилуй и спаси!

— А как Вы относитесь к тому, что сегодня религия приобретает какой-то массовый характер? Она вышла на улицу, показы богослужений заполнили телеэкраны — президент молится, правительство молится, режиссеры молятся. Во благо ли это? Так ли нужно, по Вашему мнению?

— Религия — это таинство, и ей противопоказана театральная сцена и зеркальные комнаты. Православие — это национальная уникальная вера. Она помогает человеку познать и духовное, и материальное бытие. Добавлю: вся истинная философия почти всегда связана с религией. И это всемирно. "Надо мной звездное небо, а в груди моей нравственный закон" — вот центральный смысл человеческой жизни — чти это звездное небо и придерживайся нравственного закона, то есть человечности.

Сегодня Россия оказалась в чрезвычайно сложном и тяжелом положении. Ведь любой из нас хочет стабильности, душевного и материального блага, но ныне простой человек находится как бы в подвешенном состоянии, в условиях зыбкости: нестабильный заработок, постоянно скачущие цены.

— Юрий Васильевич, а если отрешиться от политических конкретностей, рассуждать отвлеченно, то какое политическое устройство Вы предпочли бы, если была бы именно Ваша воля выбирать? Это был бы цивилизованный капитализм или испробованная нами модель социалистического общества, или совсем другая модель?

— Что касается капитализма, то это общество крайне жесткое, даже жестокое. Я много ездил, я видел Америку и Запад и могу о них судить не сквозь розовую дымку, а реально и трезво. А что касается идеального общественного мироустройства, то ответ мой однозначен — я за социализм народный. Социалистическая модель придумана не нами и не семьдесят лет назад. Многие великие люди тяготели к идее социализма, например, любимый мной Лев Толстой. Но сегодня либералы и экстремисты, болезненно самонадеянные и полуобразованные люди с научными степенями считают, что они умнее тех, кто жил раньше их, что именно они сумеют создать лучшее общественное устройство. Это соревнование с гениями выглядит смехоподобно и трагикомически. И создается впечатление, что наступила пора всеобщего слабоумия и повального дебильства.

— Какое качество в людях Вы цените больше всего?

— Человечность. И еще: я против всяческих культов, за исключением культа совести. Кроме того, на дверях каждого дома я бы написал три слова: "Спеши делать добро". Впрочем, я не оригинален. Эти великие истины идут из библейских глубин. Там, где нет нравственности, нет пользы от законов. Ужасно — то, что недавно всеми считалось и считается пороками, теперь считается нравами. Между тем, если оглянуться на историю, то больше всего законов было издано в смутную пору государств.

— А какие качества в людях Вам кажутся наиболее отталкивающими?

— Ложь, страх и нетерпимость. Ложь почти всегда связана с клеветой, а клевета — это злобное бессилие перед сильным оппонентом. В спорах же мы подчас не желаем хотя бы на минуту встать на точку зрения другой стороны, чтобы до конца уяснить противоположную позицию. Эту черту, если хотите, я преодолеваю в самом себе. Самое же отвратительное в человеке — желание унизить себе подобных.

УХОДЯТ ПИСАТЕЛИ

Последнее время как-то почти катастрофически уходят хорошие писатели. Умирают. Это стало приметой времени. Нам остается помнить их и публиковать.

Альманах "Южный Урал", вышедший в конце прошлого года, много места отвел ушедшим писателям Урала.

Воспоминания о писателях, ушедших из жизни

Кажется, совсем недавно впервые прислал в писательскую организацию свои стихи Владимир Максимцов. Мы с Вадимом Мироновым (ныне покойным) порадовались, прочитав их. Особенно нам понравилось стихотворение "Рождение". "Я родился! Это надо ж, Господи, чтоб так на свете повезло…" — цитировал Миронов и удивлялся: "Как хорошо!" Было это в 1977 году. Потом выходили книги. Состоялся прием в Союз писателей. Потом учеба и окончание Высших литературных курсов при Литературном институте в Москве. Успехи. Неудачи. Мытарства. Как в каждой жизни талантливого русского человека. В конце 1999 года поэт Владимир Максимцов трагически погиб.

Кажется, совсем недавно беседовал с Лидией Гальцевой, которая очень внимательно и доброжелательно относилась к моему творчеству. Она могла часами говорить о жизни и поэзии Бориса Ручьева. Была замечательным литературным критиком. Очень много сделала для пропаганды творчества поэта. Скрытно от большинства из нас писала стихи.

Много лет находился в поле моего зрения Анатолий Зырянов. Человек беспокойный. Неудобный. Не однажды судимый. Бездомный. Беззаветно влюбленный в поэзию. Умер тихо, для всех нас незаметно, под железнодорожным мостом. Лежит где-то в безвестной могиле. Мир его праху.

Приходил в свое время ко мне домой и Владимир Белопухов почитать свои стихи. Мы друг другу не понравились. Расстались холодно.

В прошедшем году ушли из этой жизни сразу три писателя, близких моему сердцу: Николай Верзаков, Владимир Устинов, Татьяна Тимохина — и художник Андрей Михайлов.

Все они теперь — писатели прошлого века.

Горько об этом говорить и думать. Творческие люди — люди "штучные", легкоранимые, обидчивые, не всегда удобные в общении…

Чувство необъяснимой вины наполняет мою душу.

Духовным зрением вижу, как время стирает наши следы на этой земле. Неслышно шумит песок в песочных часах Вселенной. Неслышно шелестят исполненные и неисполненные страницы книги Бытия. До слуха духовного все яснее доносятся слова Спасителя: "Заповедь новую даю вам: да любите друг друга".

Геннадий СУЗДАЛЕВ

ИСПЫТАНИЯ

Все очень хорошо. Работаю на компьютере. Веду литературное объединение "Родник" при редакции и детский клуб "Родничок" при центре творчества юных. Восьмого марта с утра решил с сыном покататься на лыжах: в лесу еще снежно. Ушли в горы.

В карьере, где крутые спуски, катались по лыжне с гор. И тут вдруг решил проложить новую лыжню между сосен. Лихо помчался вниз, оглянулся, не успел свернуть и врезался в сосну. Дальше ничего не помню.

Какие-то мальчики доволокли меня на санках до небольшой деревушки. Оттуда вызвали "скорую помощь". Те несколько раз приезжали, но не сразу нашли. Перелом правой руки и черепа, сотрясение мозга. Трое суток был без сознания.

Пришли из церкви, принесли святой воды. Читаю Евангелие. Умылся святой водой, и шрамы на лице стали затягиваться. Встал на ноги. Хирург удивился:

— Тебе же еще нельзя подниматься.

Качаюсь, но хожу.

Душа просит трудов духовных. Тянется к церкви. В сердце — боль. Жалею всех заблудших и погрязших в грехах.

Откуда столько напастей? За грехи.

Лучше при жизни испытать боль и гонения, чем муки смертные. Лучше исповедаться и причаститься сейчас, чем расплачиваться за все свои прегрешения потом…

Сколько раз я уже был на грани! Сколько раз лежал в больнице!

Радость и боль ходят рука об руку. Их на века связало беспощадное одиночество: в семье, на работе, в людском водовороте и космическом беспределе. Стоит предать себя, и ты — оставлен Его Светлостью Духом. Так уже бывало…

В психоневрологическую больницу я у

ехал сам. По своей воле. Если она бывает — своя воля! Сел в электричку и уехал. Словно меня кто-то гнал туда.

Очнулся в изоляторе. Что это? Необъяснимо! Говорят — "принудка". Решетки на дверях и окнах. Черные лица без глаз. Жующие рты.

Это уже почти не люди: дух покинул их оболочки. Запах мочи и кала.

Склеп. Могила. Мрак.

— А ты знаешь, вон тот старик здесь уже два года. Родственники платят, чтобы мы его содержали.

— Врешь, санитар!

— Не вру. Зачем?

И действительно — зачем ему врать? Он и не думает обманывать очередного идиота.

— Переведи меня в нормальную палату, не могу здесь больше.

— Хорошо. Завтра переведу.

И переводит.

Зачем я сюда приезжал? Не знаю. Наверное, для того, чтобы бросить пить. И я брошу! Наперекор черному типу, который преследует меня уже несколько лет подряд. Он двужильный. Каждый день пьет и жив. А может быть, он уже не живой? Может быть, он тоже, как эти, из изолятора, с тьмой в теле? Холодный, жестокий, расчетливый. Уже и не верится в его явь: слишком много там водки, дыма, желчи, осуждения ближних.

Сосед справа хлещет второй флакон водки (и здесь находят!), предлагает:

— Будешь?

— Я лечусь.

— Так и я лечусь, — хохочет. — Закодировался, да вот не выдержал.

А через несколько дней сосед устраивается санитаром. Завтрак — обед — ужин — чифир — таблетки. Тени, тени, тени… Глаз нет. Мрак. Алкаши — те еще на людей похожи: трезвеют и возвращаются к свету. А эти… ни тут, ни там. Пустота. А жалко-то как их, Господи! Были же когда-то людьми, были! Неужели нет им спасения? Неужели конец?

Я тут не долго. Всего девять дней. Посмотрел, вытер слезы с души и вернулся. Просто нужно было все это увидеть! А они?

Однажды вывели на улицу… Осень. Звон ветра. Синь высоты. Яркое свечение хрустального дня. А они жмурятся, как кроты, и прячутся в тень. Побольше бы ветра! Побольше бы света! Солнышка!

Меня так часто в жизни хоронили,

Что снова умирать уже смешно.

Изрядно наплясались на могиле

Артисты из житейского кино.

Вот снова говорят и смотрят косо:

Опять кривить кому-то помешал.

Не те давал ответы на вопросы,

Не так смотрел, работал и дышал.

Кругом полно бесчувственных идей.

Так просто в этой жизни обмануться!

Но я же не актер, не лицедей:

В игру уйти легко… Нельзя вернуться!

Вот написал это стихотворение и думаю: наверное, слово "смешно" лучше бы заменить словом "грешно". Однако… написано пером — не вырубишь топором.

Владимир МАКСИМЦОВ