Ал.Михайлов МЫ УХОДИМ, ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ (С известным критиком накануне его 80-летия беседует Владимир Бондаренко)

Владимир Бондаренко. Вы, Александр Алексеевич, прожили жизнь, полную событиями. Вы — человек ХХ века во всех его проявлениях. Солдат, политик, писатель. Каким был этот век для вас и для России?

Ал.Михайлов. Трудно мне говорить о всей России, хотя я считаю, что век этот для России был трагическим. Веком революций, веком мировых войн, веком гражданского противостояния, междоусобиц. Сейчас уже можно сказать, насколько предыдущий, девятнадцатый век был спокойнее. Я долго прожил в этом веке. Я помню двадцатые годы. Помню гонения на нашу семью. Я родился в очень глухой нижне-печерской деревне Куя. Дед мой по отцу священник. И это предопределило наши последующие беды. А отец — крестьянин. Так же, как и мать. Из коренных печерцев, тех, кто хаживал на Новую Землю. Там даже есть мыс Хаймина. Это мой прапрадед по материнской линии Егор Хаймин из деревни Куя. Героически проявил себя в экспедиции на Новую Землю… Ну а беды наши начались в период коллективизации: лишение прав, высылка к морю, где семья наша чуть не погибла. Это все вспоминать даже не хочется. Много таких судеб по Руси в ХХ веке. Я все это пережил лично. Дважды меня не приняли в комсомол из-за моего "поповства". Да еще дядя, кстати, служивший в Красной армии, был по 58-й статье осужден и погиб в лагере. Это тоже мне в вину поставили, когда уже принимали в комсомол. Дело до голосования дошло. Встал парень, мой односельчанин, сказал: а у него дядя — враг народа. Меня секретарь спросил: это правда, Михайлов? И я, к стыду своему, сказал, что это правда. Хотя знал, что никаким врагом мой дядя не был…

В.Б. Это верно, много таких судеб по Руси. И даже куда более тяжелых. У меня перед глазами судьба моего отца, так что не надо далеко ходить. Но, зная множество таких судеб, должен сказать, что в эту же судьбу входит и дальнейшее развитие жизни. В том числе и ваша работа на самых высоких союзных должностях при той же советской власти. Она калечила, но она же и давала возможность подняться высоко сельскому пареньку из неведомой никому деревушки Куя. Главный редактор союзного журнала, глава Московской писательской организации… Сможет ли сегодняшний ваш земляк проделать такой путь? Да и в бедах своих, вы правильно заметили, надо винить не только власти, но и сам народ. Не секретарь же, не начальник какой, а ваш же земляк встал и сказал про врага народа. И сколько у всех в жизни было таких земляков? И сколько таких сегодня? Но все-таки удерживало Россию от гибели нечто иное. То, что вело к Победе…

Ал. М. Конечно, самое главное событие в жизни — это война. Я прополз ее на брюхе. Я был сапером. А сапер — это даже не пехотинец, а тот солдат, который впереди пашет, когда наступают, и позади всех ползет, когда отступают, закладывая мины. И спереди и сзади нас, саперов, лупили. Поэтому трижды ранен и один раз контужен. Но Господь, видимо, избрал меня и хранил. Среди многих своих одноклассников остался в живых один, да еще столько прожил. Мама моя, когда до 75 лет дожила, говорила: ой беда, сколько много же я прожила-то. На 89-м году умерла…

Конечно, годы тяжелым грузом легли на плечи. Но, как говорит доктор Дорн у Чехова, жаловаться на жизнь в 62 года — это не великодушно. В 62! А тут за плечами 80! Двенадцать одноклассников не вернулись с войны. А сколько побратимов-окопников пало на поле боя рядом со мной! Я ведь за них жил, а значит, не имел права на подлость, на ложь… Я не скажу, что прожил целиком праведную жизнь, но на то есть Божий суд. Вот и ты уже, Володя, вошел в пору зрелости и успел перенести болезни, которые поражают отнюдь не легко живущих на свете людей. А я тебя помню молодым начинающим критиком, помню какое-то твое обсуждение в Союзе писателей, когда Суровцев, признавая тебя одаренным человеком, указывал на идеологические ошибки. Вон как время-то бежит! А если было мгновение, которое мне бы хотелось остановить, так это день окончания войны. Я закончил ее не 8, а 5 мая. В устье Одера, на Волинских островах. На Втором Белорусском фронте.

В.Б. Вы считаете. Александр Алексеевич, свою жизнь удавшейся? Все ли задуманное написали? Или что-то так и не реализовали? Окиньте взглядом свою жизнь с высоты 80 лет.

Ал. М. Сказать, что я счастливый человек, я, наверное, должен. Жизнь долгую дал Господь, из войны вышел живым. Но довольным собой я не могу быть, хотя то, что было в моих силах, я сделал. Сознание своего поколенческого долга — оно преследует меня, когда я задумываюсь о своей жизни.

В.Б. Вы из далекой поморской деревни. Что привело вас в литературу? Откуда увлеченность литературой? Почему не море? Не рыба? Не лес? С чего это филологи, литературоведы, критики, специалисты по литературному авангарду завелись где-то в тридевятых водах, в тридесятых куйских лесах?

Ал. М. Володя, ты даже не должен удивляться тому, что у многих коренных северян живет это, назовем его — гуманитарное чувство жизни. Ты ведь и сам с нашего Севера. В песне, в сказке, в остром словце. Мама у меня была малограмотный человек, но в старости все за книжкой сидела. А моя бабушка по маме Клавдия Тимофеевна — сказочницей была. Мы собирались, на полати залезем. И она нам сказки страшные сказывает. Даже никто иной раз домой не шел. Так на полатях и ночевали гуртом, страшно было на улицу выйти. Мама моя — острый на словцо человек был. Дед священник — большой книгочей. И песенницы в роду были, петь любили. Нет, есть, наверное, у поморов тяга к гуманитарному постижению мира. Потому в ХХ веке наш русский Север и представлен славными литературными именами. Конечно, Борис Шергин, Федор Абрамов, Ольга Фокина. Давненько покинули родной край Владимир Личутин и Арсений Ларионов, Юрий Галкин и Александр Лысков, Мария Аввакумова и Дмитрий Ушаков. Но и сейчас живет в Архангельске Михаил Попов. Это писатель, прочно укорененный в истоках русской словесности, обладающий смелым воображением, позволяющим ему творить свои мифы. А поэт Александр Логинов! Он живет на своей родине, в древнем Каргополе. Недавно вышедшая книга его стихов — подтверждение того, что Логинов обладает многими достоинствами русского поэта, никак не меньшими, чем пасущиеся на столичных хлебах и мелькающие на тусовках в злачных местах столицы его раскрученные коллеги. Но вот вопрос вопросов: кто нынче заметит и отметит поэта из глухой провинции? А ведь есть еще и Людмила Жукова, Андрей Чуклин… За всем этим наше северное краснословье. Это наша общая поморская родословная.

В.Б. Мы, как можем, следим в "Дне литературы" за русской провинцией. Печатали и Людмилу Жукову, и молодого Александра Тутова. Тем более и мне по долгу северянина положено следить за талантливыми земляками. Так же, как следили в свое время вы, Александр Алексеевич, в ту пору, когда возглавляли журнал "Литературная учеба". Вы и меня, совсем молодого критика, сделали тогда постоянным обозревателем по прозе, одновременно обозревать поэзию поручили еще одному уроженцу Поморья Сергею Чупринину. Не знаю, следит ли он сегодня за северными поэтами. Ну а вы, Александр Алексеевич, в свои 80 лет успеваете отсматривать литературные новинки? Не отошли еще от литературных дел?

Ал.М. В современной литературе я недостаточно начитан. По привычке, но вразброс читаю толстые журналы, иногда присылают журналы из провинции. Читаю современную прозу, представляемую на премию "Москва — Пенне", это до полусотни книг в год. Быть современным критиком, соответствовать возрасту литературы — для этого я стар… Могу лишь сказать, что новая критика выдвинула несколько умных, тонких, наблюдательных профессионалов. Что у меня вызывает скуку, так это наукообразие некоторых литературно-критических штудий, нашпигованных специальной терминологией. Шокирует и размашистость некоторых суждений и оценок, где есть крайности, пренебрежение к этическим нормам в спорах, неуважение к русскому языку. Я не могу принять за образец стиля, например, такую фразу: "Это была точка бифуркации, и мы, мозг нации (читай: критики — Ал.М. ) ее бездарно просрали". Критик Лев Пирогов хлопочет о том, чтобы литературная мысль перешла от литературоведческой и социально-нравственной тематики к социологической, то есть, стремится дистанцироваться от собственно литературы и стать актуальной фигурой реального литпроцесса. Это парадоксальное на сегодня заявление возвращает нас к тем временам, когда критику принуждали средствами цензуры, редакторским давлением быть социологической и влиять на литературный процесс. Я не уверен, что этот опыт надо повторять с какой бы то ни было переменой ветров.

В.Б. Ну а до газет литературных руки доходят? Что удается читать?

Ал.М. С литературной периодикой у нас количественно как будто все неплохо. Но вот качества не хватает. "Exlibris — НГ" не назовешь литературной газетой, у него задачи схожие с "Книжным обозрением". Оба издания пестрят короткими отзывами на непрочитанные авторами этих отзывов книги. Появляются в них и серьезные статьи. Но господствует критика количественного, аннотационного типа. С приходом Юрия Полякова меняет лицо "Литературная газета", бывшая все последние годы газетой однопартийной. Про "Литературную Россию" сказать ничего не могу, последние годы ее не читал. В вашем "Дне литературы" в каждом номере можно найти содержательные, дискуссионные материалы, которые я с удовольствием читаю, но на мой взгляд, газета излишне политизирована. Возможно, сказывается родство с газетой "Завтра". Словом, "День литературы" стал заметным явлением литературной жизни, но у меня есть ощущение, что, несмотря на широкий спектр авторов, идей, взглядов, в нем представленных, однопартийный уклон все же заметен. Однако — возможно ли иначе?

В.Б. В чем же вы видите нашу однопартийность? Наши патриоты нынче скорее критикуют "День литературы" за излишнюю широту, за всеохватность литературных направлений. Правда, это не мешает либералам с большевистским максимализмом относить нашу газету к черносотенным изданиям. Ибо само словосочетание "русский писатель" для них означает проявление фашизма. Они готовы принять любую национальную идею — чеченскую, якутскую, татарскую, кроме русской. Почитайте статьи Никиты Елисеева, Марии Ремизовой, Карена Степаняна, Андрея Немзера и им подобных. Как бы я ни расширял платформу "Дня литературы", но если это будет платформа русской национальной литературы, она будет для них однобока. Но вас-то, по-моему, русскость, как одно из неотъемлемых качеств нашей литературы, не должна шокировать.

Ал. М. Нет, Володя. Я вижу однопартийность в другом. Я в свое время совершил ошибку, опубликовав в "Дне литературы" реплику на примитивный ругательский выпад обозревателя газеты против Виктора Астафьева. Этот обозреватель решил, что его приняли всерьез. И уже не упускал случая, чтобы каким-то образом не зацепить Виктора Петровича, то обвиняя его в недостаточной образованности, то в недостатке творческой энергии. Забавно, конечно, но прочитал он две переводные западные книги и сообщил читателю, что вот Астафьев так написать не сможет. Я как-то послал Астафьеву вырезку — для информации. Его реакция была спокойной: "Пущай вякает, я-то не слышу. И ты пропускай мимо ушей". Виктор Петрович — мой старый и верный друг, солдат-побратим, окопник. Но не по дружбе, а по своему знанию и пониманию художественной правды в его романе "Прокляты и убиты" я отстаиваю и защищаю от односторонней критики это произведение. Отодвинем в сторону политику, тут у нас с Виктором не все и не всегда было в согласии. Речь идет о романе, акцент в котором сделан на теневой стороне войны, на том, что все-таки недостаточно было показано, — в силу цензурных возможностей! — нашей замечательной и богатой талантами прозе о войне. В ней преобладало героическое начало, но критики романа меня удивляют тем, что они не замечают, не хотят заметить это героическое в романе Астафьева. Да, там никто не кидается на амбразуру, не водружает флаг над высоткой — там не видные на миру подвиги совершают солдаты и офицеры, и эти страницы прекрасны! Но этого не хотят видеть, а видят только грязь, кровь, трупы, бездарное командование — что тоже было на войне в обилии! — но о чем не хотят вспоминать наши генералы и привыкшие к шаблонному восприятию войны критики. Словно и не было удручающих провалов в войне, миллионов трупов и миллионов пленных с нашей стороны, словно не давались нам многие победы наши не за счет искусства командиров всех рангов, а за счет количества трупов… Да что говорить, кто теперь скажет или доскажет всю правду о войне?! Ушло наше поколение. А обозники получили возможность плести о ней небылицы. Знаю, читал кое-что, от чего материться хочется…

В.Б. Думаю, что смерть Виктора Петровича сразу высветила все высшее в его творчестве и в его жизни, сам написал об этом в статье "Последний поклон Астафьеву". Меня ведь тоже связывали с ним очень личные мотивы, о чем не будешь пафосно писать в газетах, и не так легко было мне стать против Петровича. И все же, признавая за ним самую горькую правду солдата, не могу согласиться с его амбициозными чуть ли не пророческими видениями, мол, Ленинград надо было отдать немцу, Берлин не брать и так далее. Извините, Александр Алексеевич, но никакой окопный опыт не дает ни Виктору Петровичу, ни вам, ни другим самым что ни на есть героям войны дара полководческого видения. Да, с его солдатской правдой я согласен, но как брать города и сдавать столицы, все-таки виднее другим. Даже богомоловский масштаб войны уже иной, и кстати, Георгий Владимов в своем описании образа генерала исходит из иной правды войны. За солдата никто не расскажет его правду, и честь и слава Астафьеву, вам и всем миллионам рядовых солдат на века, но и понять блеск и провал грандиозных военных операций, очевидно, способны люди, не лишенные полководческих прозрений. И дай нам Бог побольше на Руси таких…

А вам, Александр Алексеевич, и всему вашему трагическому, но и героическому поколению вечная слава! И лично вам долгих лет жизни!

Ал.М. Поколение фронтовиков, рожденных в начале 20-х годов прошлого века уже ушло из жизни. Тех, кто служил в пехоте, — автоматчиков, саперов, полевых связистов, пэтээровцев, — кто пахал во время войны на собственном брюхе, их и с войны-то пришло, Володя, очень мало, 2-3 процента. Лет пятнадцать назад собирались ветераны моей 10-й гвардейской стрелковой дивизии — человек около двухсот. Половина — ветераны артполка. А остальные — с бору по сосенке: политотдел, штабы, медсанбат, бытовые службы. Полдесятка пехотинцев да нас три сапера на всю дивизию. Не надо забывать, что существовала разветвленная, многослойная фронтовая периферия. Солдату и командиру взвода или роты на передовой даже штаб полка казался глубоким тылом. А во время нахождения во втором эшелоне отдохнувшие воины — и так бывало! — с молодецкой удалью штурмовали медсанбат и брали заложниц. Неудержим русский человек, заряженный на войну!

В.Б. Русский человек неудержим везде. Может, поэтому его и любят так удерживать и придерживать, на худой конец разбавлять чем-нибудь иным. Ведь и все Астафьевские бунты, борьба со своими земляками, со своими коллегами тоже от неудержимости. То такое письмо Эйдельману отошлет, что во все цивилизационные черные списки попадет. А потом как ни бывало примется патриотизм русский ругать. В своем максимализме русских еще никто не превзошел. Сжигать мосты за собой, так полностью, дотла. Я уже писал, что со своим антикоммунизмом последнего десятилетия Виктор Петрович преспокойно мог находиться в своем привычном литературном пространстве русского направления. Вряд ли он был больший антикоммунист, чем Игорь Шафаревич или Михаил Назаров, Леонид Бородин или Илья Глазунов. Но ему надо было отречься от всего с русской неудержимостью. Но вряд ли он даже такой очень нужен нашим либералам. Чересчур русский. Как герой последнего романа Личутина, коренной русачок, пожелавший стать евреем, — не приняли. Разве что взяли две-три подписи под позорнейшие письма, да и то недостоверно. Давал ли он их или нет? Очевидно, так от Бога заведено, русскому человеку не суждено быть либералом.

Ал. М. Поведение либеральных интеллигентов, удачно названных "либеральными большевиками", в 1993 году, их призыв к решительным репрессивным действиям останется позорнейшей страницой в истории русской литературы. Только у одного человека из подписавших его хватило совести осудить этот поступок судом сердца, у Юрия Давыдова. Я также исключаю из числа подписантов и Виктора Астафьева (помните, его фамилия даже стояла не по алфавиту, последней). Так как с Виктором было у меня объяснение по этому поводу, и я знаю историю появления его подписи. Увы, Володя, и я до поры до времени считал себя либералом, хотя и умеренным, чем заслужил от одного остряка титул ваше постепенство. Не читали мы или плохо читали русских классиков, не прислушивались к ним. А они многое предвидели. Напрасно Василий Розанов, а с его подачи и другие, обвиняли русскую литературу в подстрекательстве к бунту. Начиная с Щедрина, Достоевского с его "Бесами" и убеждением, что у нас "либерализм или ремесло или дурная привычка", и кончая Буниным с его "Окаянными днями", русские писатели угадывали в либералах бесов-разрушителей.

Еще щедринский либерал, который "искренне пламенел", выражая желание воплотить в жизнь свои идеалы, — когда "заварил кашу", то стал действовать "применительно к подлости". Какой предметный урок мелкости и предательской сущности либеральной интеллигенции преподал Максим Горький в "Жизни Клима Самгина"! А сегодня наши продвинутые либералы из художественной интеллигенции днем с огнем ищут случай высунуться на телевидение по любому поводу. Чудо из чудес — экспертом по земельному вопросу выступает вездесущая поэтесса Римма Казакова. Впрочем, эта, прошу прощения, не первой молодости леди мелькает везде. Не удивлюсь, если ее имя увижу под письмом, скажем, в поддержку трансвеститов. Так и хочется посоветовать: угомонись, сударыня, побойся Бога!

В.Б. То есть, вы, Александр Алексеевич, к роли интеллигенции в ХХ веке относитесь скептически? Может, ее у нас уже совсем не осталось?

Ал.М. Есть интеллигенция провинциальная, земская, низовая, которая не претендует на избранничество, работящая, оберегающая ценности и традиции русского народа, на нее и надежда. Я знаю таких в нашей родной Архангельской губернии, да и кое-где еще. Но мне больно от того, что некоторые уникальные явления русской культуры практически лишены возможности совершенствоваться, развиваться, быть доступными народу. Соловецкая обитель — гордость монастырей русских, Северный академический народный хор, недавно отметивший свое 75-летие. Я хорошо знал основательницу хора Колотилову, дружил с нею. Почти сорок лет руководит хором Нина Константиновна Мешко. Северный хор едва ли не единственный в наше время не поддавшийся влиянию эстрады, сохранивший русское лицо и колорит, русскую мелодику, но он может зачахнуть, лишенный возможности гастролировать по России и за рубежом, как было в лучшие годы. Вот что надо требовать от государства — поддержки и помощи в таких делах.

В.Б. Пока наше государство, ельцинское ли, путинское ли, не поймет важнейшей роли культуры и литературы в движении самого общества, будет затаптывать в грязь русскую национальную культуру, не будет у нас ни экономики, ни науки, ни армии. Хорошо сказал один из великих государственников: политики, не любящие и не знающие литературу, — плохие политики. По этому определению у нас нынче все после Сталина — отвратительные политики, и у всех нынешних лидеров руки не доходят до литературы. Вот у Сталина, у Черчилля, у Де Голля, у Мао Цзедуна, да и у Гитлера тоже руки доходили даже во время войны. Понимали ее важность. Кто-то хорошо сказал, что, имея Достоевского и Толстого, не так трудно и спутник в космос первыми запустить. И атом победить. А что сейчас, какой велосипед изобретать будем? Кто даст развитие всем росткам великой русской литературы? Кто вновь запустит ее на телевидение?

Ал. М. Русская литература еще всегда играла роль хранительницы русского языка. В 50—60 годы деревенская проза уберегла русский язык от оскопления. Можно даже сказать, что она вернула русский язык в литературу. Что скрывать, язык некоторых весьма читаемых и издаваемых писателей 40-х годов мало отличался от газетного, утрачивался аромат русской словесности, ее пластика, ее национальный колорит…

В.Б. По-моему, подобное происходит и сегодня. И тот же скудный бедный язык всей новой романистики, и тот же уход от национального русского колорита. Но где взять новых деревенщиков, ведь, и деревни-то русской не осталось и в помине, где росли бы будущие Личутины и Беловы. Даже в Америке сельское население более сохранило свои традиции, обряды и наряды, особенно в средних штатах, чем мы в своей глубинке. Как нам сегодня сохранить и развить руский язык?

Ал. М. Что в наше время происходит с языком? Когда читаешь "Пирамиду" Леонида Леонова, то, несмотря на витиеватость и несколько докучливую усложненность его стиля, ощущаешь благородство русского литературного языка. Это как бы один путь. Через культуру русской интеллигенции. Второй путь — путь Владимира Личутина. Это пиршество русского слова, извлекаемого из самых глубин родной речи, "из артезианских людских глубин", может быть, и с раздражающим кого-то перебором, но это — от природного богатства. Там есть единство стиля, там нет смешения в духе " Ой ты, гой еси, подавай такси". Я назвал две плодотворные тенденции, но ведь на рынке царит массовая литература, блатной жаргон, и русский мат — как особое украшение стихов и прозы. Наиболее артистичные матерщинники получают высокие литературные премии. Нынче, наверное, и Баркову дали бы самую высокую премию.

Говорят, мол, этот язык идет с улицы. Но надо ли литературе бездумно закреплять его, внедрять в письменную речь? Я понимаю, что совсем отгородиться от новояза нельзя. Но объясните мне, почему наши классики почти все в жизни матерились виртуозно, но в литературу свою мат не допускали? Глупее нас были? Надо ли так уж низ путать с верхом? Где нынче мера в литературе? Где художественная необходимость? Где вкус писателя? Где его стиль?

В.Б. Я понимаю, когда в литературной борьбе сбрасывают с корабля современности ради своей школы, своего направления, своей эстетики. Но не вижу я никакой эстетики и никакого нового направления. Тогда я уж предпочту жесткое погружение в бездну Алины Витухновской. Там есть и страдание, и черная красота слова. Будь ты кем-то, чтобы отвергать, будь ты осквернителем человека в духе Могутина, будь ты молодым созидателем Торы-Боры в духе Эрнеста Султанова, но кому нужна пустая поза? Боюсь, что эта пустая поза будет нынче господствовать у многих молодых. На радикальный вызов в путинское время мало кто отважится, а служить обществу ли, народу или государству нынче не в моде. Будет новое пустое зицшестидесятничество…Открыто диссидентствовать не будут не из страха за жизнь, а чтобы не отлучили от кормушки, но и укреплять власть спешить не будут. Так, придворное диссидентство, как уже было с Евтушенко, Вознесенским и иными в шестидесятые годы…

Ал. М. Тут я, Володя, с тобой насчет шестидесятников абсолютно не согласен. Сейчас их с ожесточением топчут и левые и правые, все неправы. Они были востребованы временем. Временем "оттепели". Им вменяют в вину эстрадный уклон и поверхностность. Зачем, мол, поэты тащились на эстраду? Но ведь это не впервые. В начале прошлого века поэтические вечера были в моде. Выступали Блок, Белый, Ахматова, не говоря уже о футуристах… Чтобы понять прошлое, надо вспомнить то время перемен, когда тоталитарная система дала первую трещину и позволила им выдохнуть свободное слово. Я иногда снимаю с полки поэтические сборники тех лет, и пусть многое в них навеяно наивной романтической верой в "хороший социализм", в улучшенную советскую власть, но безусловно ценное в них — пробуждение свободной мысли и свободных чувств. Как это у Евтушенко "И голосом ломавшимся моим ломавшееся время закричало". В этом обаяние и сила поэзии и прозы шестидесятников…

В.Б. Извините, Александр Алексеевич, понимаю ваши чувства, помню вашу книгу о поэзии Андрея Вознесенского, кстати, по-моему, ими же кисло оцененную, но я не согласен с вами. Я тоже прекрасно помню то время. Очень быстро они пустили петуха. Кричали, но фальшиво. Но не будем спорить с вами накануне столь славного юбилея. Вы еще тогда, в шестидесятые, увидели в этих поэтах и писателях как бы возрождение любимого вами Владимира Маяковского, решили, что они и есть его преемники. Увы, но так не получилось. Ни по жизни, ни по творчеству. Вот уж чего нет у шестидесятников, так это высокого трагизма. Ни пули, ни петли, ни отчаянных баррикад. Самое благополучное литературное поколение. Преуспевают при всех режимах, от Сталина до Ельцина. Хотя бы попробовали защитить в эпоху ельцинизма имя Маяковского, нет же, забыли о нем сразу. Это вы, Александр Алексеевич — рыцарь печального образа Маяковского, никогда не отрекались от него. За что вам — честь и хвала. А как сейчас обстоят дела с его наследием? Вас, что, отстранили от участия в подготовке Академического собрания сочинений?

Ал. М. Я совсем неожиданно оказался отстраненным от академической науки. В аннотации к книге "Жизнь Маяковского" редакция допустила ошибку, поименовав меня главным редактором этого издания. Я действительно был когда-то приглашен на эту роль в Институт мировой литературы, но вакансия главреда оказалась кому-то важнее, чем мне. Впрочем, не хочу влезать в эту грязную историю. Над собранием сочинений работают уже около двух десятков лет. Не исключено, что в новом веке оно увидит свет. Сейчас, к счастью, волна профанации советской классики пошла на убыль. Возрастает интерес и к Горькому, и к Шолохову, и к Маяковскому. Маяковскому никак не могут простить то, что его превознес Сталин. Хотя нынешние оценщики далеко превзошли Сталина в категоричности и непререкаемости своих оценок. "Последними поэтами" русской культуры, как бы "закрывшими тему", объявлялись и Мандельштам, и Левитанский, и Пастернак, и Окуджава, и Липкин, и Бродский. Сам нобелевский лауреат лучшим поэтом ХХ века назвал… Кушнера. А после смерти Бродского писали так: "Бродский был последним в России человеком, который мог понимать Пушкина, как брат брата". То есть, уже ни внукам нашим, ни правнукам этого понимания и братства не отпущено. Придется подождать, выдержит ли творчество Бродского столь неординарный уровень завышенных оценок, данных поэту после его смерти. А вот Чуковский сказал однажды: "Быть Маяковским очень трудно". И это вернее, чем сказанные по поводу Бродского слова "Трудно быть богом".

Попробуй быть самим собой и на уровне самого себя! Не случайно до сих пор строчки Маяковского цитируют непрерывно. Даже реклама подхватила их. Беспрецедентная по размаху фронтальная атака на Маяковского оказалась пшиком. Даже бойко написанная книжонка Карабчиевского "Воскресение Маяковского" на поверку оказалась литературным апокрифом, облаченным к тому же в тайну трагического ухода ее автора из жизни. Маяковский в литературе ХХ века самая трагическая фигура. И по стихам, и по жизни, и по разрыву мечты и действительности, и по посмертной своей славе. Кто только его не поднимал на пьедестал! И кто только не сбрасывал!

В.Б. Сбрасывали всю советскую литературу, весь большой стиль. Просчитались. Поминки не вышли. Теперь даже противники начинают понимать величие высот советской цивилизации. Станиславский и Горький, Эйзенштейн и Маяковский, Шолохов и Платонов, Шостакович и Прокофьев. И даже ваши любимые, а мною нелюбимые шестидесятники — это тоже часть именно советской цивилизации. В постсоветской культуре о них никто и не вспомнит…

Ал. М. Торопливые люди вроде Виктора Ерофеева уже приутихли. Спокойное литературоведение разберется, кто чего стоит. ХХ век в России дал великую литературу. С такими вершинами, которые не уступают вершинам девятнадцатого столетия.

В.Б. Кстати, а вы могли бы составить десятку лучших русских писателей ХХ века?

Ал.М. Я, конечно, Горького туда бы включил. Шолохова, Платонова, Булгакова. Уже четыре. Из поэтов бесспорны Блок, Маяковский, Есенин, Пастернак, Ахматова, Твардовский. Шесть. Вот вам и десятка. Я Твардовского в любой список включу, не понимаю, почему он замалчивается как поэт. Твардовский создал книгу на века. Недаром Бунин ее так отметил. А вторая половина века — это деревенская проза, какой-то труднообъяснимый многоголовый гений. Выше-то ничего нет. Ты знаешь, Володя, вспоминаю Федю Абрамова, моего друга, Шукшина, Белова — классика. Женя Носов тоже, Распутин, Астафьев. Что ни имя, то явление. Солженицын наособицу. Но я бы его в список лучших тоже поставил... Видишь, растянулась десятка твоя. Если уж строго десятку составлять, то я бы ради Солженицына Ахматовой пожертвовал. А особняком, отдельно от десятки — деревенскую прозу. За последние годы я стал много задумываться еще о такой ярчайшей фигуре поэзии ХХ века, как Юрий Кузнецов. Самый загадочный поэт ХХ века. Самый сложный для понимания. Его будут разгадывать весь нынешний век.

В.Б. Посмотрите, какая блестящая концовка ХХ века. В прозе Владимир Личутин, в поэзии Юрий Кузнецов. Сверстники, близкие друг другу, высоко ценящие друг друга.

Ал. М. Они, Володя, — писатели уже двадцать первого века. Личутина прямо не впишешь в традицию деревенской прозы, он далек и от Толстого, и от Тургенева, Бунина. Это уже иное словотворчество. Мне он ближе всего своей исторической прозой — "Скитальцами", "Расколом". Интересно следить за его мыслью. Он явно не традиционен, хитровато-прищуренный иронический взгляд на жизнь. Что вы все за люди-то? А как он купается в русском языке! Многим даже не понять его от собственной скудости языка. У него какой-то избыточный язык, хватило бы на десятерых. Он же еще и сам придумывает слова. И эти придумки никогда не противоречат языковым нормам. Володя Личутин — это особая любовь моя. Ты его хорошо понимаешь, и души у вас родственные, я убежден, ты о нем еще и книгу напишешь. И он к тебе нараспашку.

В.Б. А как вы, деревенский парнишка, вдруг так приросли не к Есенину, не к земляку северному, Клюеву, а к "горлопану, главарю" Владимиру Маяковскому? Откуда такая левизна в северной глухомани?

Ал. М. От учителя. Он так читал нам стихи Маяковского, что во мне зародилось желание знать всего поэта, понять его поэзию. Мне прислали в училище толстенный детгизовский том Владимира Маяковского. Я таскал его потом с собой по фронтам. И этот том у меня хранится с осколочным ранением. Я знал его наизусть. Читал солдатам в свободное время. Поэзия Маяковского возбудила во мне интерес ко всему новому в литературе.

Я помню, как кромсали статьи и книги к 90-летию Маяковского. А когда я только задумал написать о поэте в серии ЖЗЛ, мне этот известный цензор всей художественной литературы Солодин сразу говорит: это только через Старую площадь. То есть, через ЦК КПСС. Этот страх перед цензорами долго висел над всеми исследователями Маяковского. Ну не был он никогда официозным поэтом, как бы его ни возвеличивал Сталин. И потом, когда кончилось царство цензуры, я написал вновь для ЖЗЛ практически вторую книгу, так много пришлось дополнять и изменять. На 80 процентов. Мне и ныне наиболее дорога из моих книг бесцензурная книга о великом Маяковском. А потом уже мои книги о родном Севере: "Северная тетрадь" и "Моя Гиперборея".

В.Б. Вы, Александр Алексеевич, человек ХХ века, вы сейчас не стоите перед бездной? Как вы оцениваете нынешнее время? Что вы видите в будущем?

Ал. М. Не буду говорить о политике. Жаль, что сузилось культурное пространство. Потеряли при этом все народы, не только русский. Ведь многие народы сформировали свою весьма высокую культуру не без помощи русских, что бы они нынче ни говорили. И знали их благодаря русскому языку. Но не буду скрывать, нас самих тоже обогащало такое взаимодействие культур. А что сегодня? Хлынул поток западной, самой дешевой и примитивной массовой культуры. Заполонил все. Тут и начинаешь взвешивать: где же и как же было лучше? А насчет нашего будущего — я осторожный оптимист. Без надежды нельзя жить даже в конце жизни. Надежда моя — на провинцию. Народ и там изменился не в лучшую сторону, но все-таки он там чище и лучше. Особенно у нас на Севере. Даже чиновники иные. А интеллигенты провинциальные — это же подвижники, абсолютно бескорыстные люди. Нищенствуют, оберегая культурное наследие всего русского народа. Может быть, они нас и спасут!.

В.Б. Вы считаете себя советским человеком? Что определяет понятие советскость?

Ал. М. Я тебе, Володя, так скажу: да, конечно, характер, привычки вырабатывались исходя из склада жизни. Он неизживаем. В нашем прошлом мне дорого то, что люди друг к другу относились гораздо лучше, чем сейчас. Совестливее. Как-то роднее даже. Чувство коллективизма было присуще нашему народу издавна, его не большевики придумали. А уж на севере тем более без чувства локтя не выживешь. И оно поощрялось всячески, не будем скрывать. Хотя и уродств в нашем времени хватало. Но вот чувство коллективизма мы нынче теряем, если вообще не потеряли. А с этим связано и чувство ответственности, чувство дисциплины в самом хорошем смысле этого слова. Ответственность не только за себя, но и за других, за всех. Это же вырабатывалось именно в советское время, при советском строе. Как будет теперь выживать без этих качеств русский народ — не знаю.

В.Б. В итоге: жизнь была более суровая, но народ был лучше. Отсюда и определенная ностальгия по былому.

Ал. М. Мне хочется надеяться, дорогой Володя, что придет пора насыщенности этим пенообразным масскультом. Надоест. И дисциплинки добавится в народе. И затоскуют по хорошему печатному слову. Человечество должно опомниться. Иначе конец цивилизации.

В.Б. Будем надеяться на лучшее. А пока поздравляю вас от всей души с юбилеем. Как писал ваш любимый поэт: "Лет до ста расти нам без старости…". Так что 80 лет для помора еще не возраст.