Ольга Павлова БЫТИЕ КАК ТРАГЕДИЯ

В.В. Кожинов полагал, что одной из причин "разрушения сознания" современного русского человека была утрата представления жизни как трагедии, начавшаяся с "советских времён", когда, "в связи с идеей коммунизма", "усердно вбивался в головы людей" рационалистический подход к миру и утопия общества, организованного по модели "идиллии". Вместе с тем именно "осознание трагедийности жизни вызывает в мыслящем человеке чувства достоинства и гордости", так как, понимая конечность своего земного существования, "человек всё равно делает своё дело" вопреки тому, что "мир встречает это сопротивлением", а потому заведомо "обрекает себя на страдание". "Оправдание" и "обоснование" жизни заключено в уяснении каждой отдельной личностью "трагедийности бытия", сущность которой отражает противостояние истинного и мнимого, вечного и земного, божественного всеведения и человеческого знания. Оттого "переживание бытия как трагедии" неразрывно связано с религиозными чувствами людей.

Подобное мирочувствование художественно исследовано в романе В.В. Личутина "Беглец из рая".

При определении специфики творческого метода писателя следует в первую очередь прислушиваться к мнению самого художника; особенно это касается автора-современника. Личутин же неоднократно называл себя "писателем-реалистом". В свете этого "Беглец из рая" – реалистический социально-философский роман о современности; точнее – о России в период перехода от ельцинского к путинскому правлению. Его главный герой и рассказчик Павел Петрович Хромушин, в прошлом диссидент и личный советник Ельцина, "душевед" и "без пяти минут доктор психологии", в принципе, является идеологическим двойником автора. И на это указывает не только то, что этому герою Личутин передоверил свои сокровенные мысли о России, её историческом пути и русском национальном характере, но и то, что он отчасти одарил его собственной биографией, заставив метаться между Деревней и Городом. В своих интервью Личутин неоднократно признавался: "Город – исчадие дьявола, нация сочиняется на земле, а в городах она сожигается… По воле обстоятельств я затесался в Москву, в её теснины, похуляю их, но верю, что люди должны размывать города и возвращаться к природе". Местом отдохновения и обретения душевного равновесия для писателя является изба в рязанской области, недалеко от Касимова. Но, по его признанию, рязанщина, хотя и "хороша", она, "сонная, опущенная в болота и леса", не идёт ни в какое сравнение с Поморьем – "необыкновенной обетованной землёй по природе, языку, по музыке, разлитой в воздухе". Подобно автору, герой-рассказчик Павел Петрович Хромушин, также "тридцать лет тому назад добровольно забредший в городскую каторгу", спасается от неё, перебираясь на полгода в "Жабки рязанские", обосновавшиеся "на берегу вихлявой темной речушки Прони". Город для Хромушина – "осьминог", "стозевное чудовище, пьющее живые соки из матери-земли", а в людей "впрыскивающее яды из разбухшей разлагающейся утробы", превращающее их в "безмолвное покорное стадо" "порчельников" и в итоге "пожирающее" их.

В поэтике личутинского романа противостояние Деревни и Города не исчерпывается смыслами прозы русских "деревенщиков", восходящими к романтическим оппозициям "патриархальность – индустрия", "соборность – индивидуализм", "свобода и духовность – обезличивание". Для Личутина Город – это прежде всего символ Запада, по пути которого Россия ошибочно пошла со времён Петра I. "Что за бессмыслица завладела Россией? – размышляет он. – Для какой странной затеи Город, борясь со своим кормильцем уже триста лет, окончательно покорил деревню? Неужели только для того и затеяно было лютое сражение с деревней, чтобы с гибелью крестьянства и самому лопнуть и иссохнуть?" Эти риторические вопросы героя-идеолога метафизически углубляются Библейскими символами, и повествование о русском Городе, который автор уподобляет "новому Вавилону", "увязшему в пошлости и сладострастии", переходит в эсхатологический план. Личутин создаёт притчу, в которой его герой пророчествует о том, как "придёт день", когда "набухший вулкан Города прорвётся, истечет гноем и зальёт северную страну".

Как и Кожинов, Личутин в истории России насчитывает три периода её "гибели" и "воскресений" – "монгольское иго", реформаторство Петра и Октябрьская революция, соотнося события 1917 и 1991. Но, в отличие от Кожинова, призывавшего к "пушкинской объективности" в оценке деятельности Петра I, Личутин непримирим в своём отношении к этому правителю России. Он считает, что "даже монгольское иго, чугунной плитой придавившее славян, не стало сбоем в природной системе, ибо тут шло космическое сражение между Белобогом и Чернобогом… тянулась борьба двух стихий – кочевого, ветрового племени и земляного, солнечного". Тогда как именно "с Петра на Руси началась система сбоев", ибо он "поклонился Западу", признав его "исполненным всяческих красот и прелестей, а Русь гнилой, ничтожной и гунгливой приживалкой, косной и тёмной во всех отношениях". Личутин на редкость верен своей позиции относительно Петра I и в своих интервью неоднократно соотносил роман "Раскол", где речь идёт о событиях XVII века, с реальностью перестройки. В его публицистике звучала мысль, что "революция Ельцина – это та же реформация Петра". В свете этого в "Беглеце из рая" отождествлены реформаторство Петра, революция 1917 года и правление Ельцина. "Второй раз за сто лет власть в России взяли мстительные подпольщики, – говорит рассказчик, – но если в семнадцатом они сулили рай на земле для униженных и оскорблённых, то нынче, завладев всем, даже воздухом и водою, отняв последнее у бедняков, обещают всем близкий ад и конец света". Но, "как и в семнадцатом", "рай и благодать" в итоге получили "свои люди, своя стая, клан, секта, союз заговорщиков". Для них "и печать, и гласность, и сытость, и деньги, и особая литература, и особая еда, и курорты, и дома за высокими заборами". В сущности, эти эмоциональные раздумья автора и героя по своему смыслу соответствуют выводу Кожинова, что в 1990-е, как и в 1917-м, Россия в очередной раз встала перед выбором между капитализмом и социализмом.

Как и Кожинов, Личутин полагает, что начиная с середины 1930-х гг. Сталин стал сознательно возрождать в русском национальном самосознании идею великодержавности и исконное представление о России как "христианской империи", и это ему удалось. По мнению Хромушина, Сталин "вновь вернул обществу разумность и православный смысл; и понадобилось шесть заговоров и переворотов, чтобы после смерти вождя перевернуть здравое (пусть и несовершенное во многом) государственное устройство вновь в антисистему абсурда… лишённую всякой духовности и русского природного чувства". Так посредст- вом героя-идеолога Личутин выражает свои мысли (к примеру, слова Личутина о Путине: "Многие надеялись: пришёл Сталин!"). Личутинское представление о сильном правителе (когда-нибудь "придёт человек, который всем плохим людям покажет кузькину мать") созвучно русской ментальности, в которой есть харизма сильной власти, но разнится с позицией Кожинова, который, разрушая "миф о Сталине" (сложившийся в силу того, что при этом правителе "произошло определённое упорядочение жизни"), подчёркивал "ложность представлений, что отдельная личность, пусть даже обладающая безраздельной властью, определяет ход истории своим умом, своей волей".

Как и Кожинов, Личутин не приемлет для России западного буржуазного пути, в который Россия была ввергнута в 1990-е годы, когда истинным хозяином нашего отечества постепенно становилась Америка. По Кожинову, если для западного человека характерны культ материального мира и "свобода", подкреплённая "законом", то для русских – культ "воли" в её "обращенности к всемирному, вселенскому бытию". Своё неприятие западного пути для России Личутин выражает неустанно, как в многочисленных интервью, так и в художественном творчестве. Потому рассуждения героя-идеолога о русской и европейской душе почти совпадают с формули- ровками личутинской публицистики. К "достоинствам русской натуры" Хромушин относит "нестяжательность, умение обходиться малым, долготерпение". Но именно они предопределили "слабости наши, ибо человек, не верующий в надёжность земного мира, никогда не станет пестовать, умащать его, терпеливо воздвигать крепостцу для своей родовы". В то время как "в основании европейской души – угождение плотскому, рассудочность, практицизм, делание вещей, устроение быта". На первый взгляд, раздумья Личутина о русском и западном пути созвучны кожиновским. Но между позициями мыслителя и писателя есть существенная разница: если Кожинов в своей характеристике отличий России от Запада исходит из целого комплекса геополитических и географических факторов, то Личутин в своих оценках пристрастен до "боли сердечной". И основное проклятие Запада, "уже напоминающего гроб поваленный", он связывает с тем, что "европейский человек, возгордясь, удалился от тварного мира, от своих сородичей". И потому, если русский человек тоскует по "небесному ветрограду", то "европейцы гордятся своим побегом из рая, переселив Бога к себе на землю… и, презрев небесные сады, теперь переделывают их на свою колодку". В этом противопоставлении соотнесены смыслы русской патриархальности и западного урбанизма; заострен утопизм Запада (стремление вписать жизнь в "логическую систему", придуманную "головным разумом" человека), одолевающий своей экспансией Россию. Но эта оппозиция также отражает противостояние двух утопий – Сада и Города, которые противоречиво проявляют себя в национальной истории России.