Владимир Винников СЧАСТЬЕ — К УМУ

Русская литература XIX века – прежде всего проза Достоевского, Льва Толстого и Чехова – является признанным достоянием всего человечества, свидетельством чего, в частности, стал очередной, уже второй по счёту за последнее десятилетие, "Год Чехова", объявленный ЮНЕСКО. И в мировой культуре XX века русская литература тоже не ютилась на задворках – попробуйте под любым предлогом "убрать" оттуда, например, творчество Максима Горького или Михаила Шолохова.

Русская литература XXI века? Вопрос, вопрос...

Конечно, если смотреть по календарю, то впереди ещё девять десятилетий, почти четыре человеческих поколения, за которые может случиться что угодно. Но стоит отказаться от формальных хронологических рамок, немного изменить угол зрения – и мы увидим совсем иную картину.

"Долгий" XIX век, по словам Анны Ахматовой, тянулся от Великой Французской Революции до Первой мировой войны, с 1789 по 1914 год, целых 125 лет. "Короткому" XX веку было отпущено намного меньше: от Первой мировой войны до краха Советского Союза, с 1914 по 1991 год, 77 лет.

Разумеется, нам неизвестно, насколько "долгим" или "коротким" окажется нынешнее XXI столетие, но всё-таки в нём мы живём почти уже двадцать лет – и что? Где литературные результаты? Честно говоря, нигде.

И не только в России – во всем мире. Традиционная литература давно уже перестала быть авангардом культуры, уступив место другим, синтетическим видам искусства: кино, например... И, конечно, телевидению (теперь – на пару с интернетом), которые даже к искусству как таковому имеют очень отдалённое и опосредованное отношение.

Но даже на общем фоне отступившей в тень кино и телевидения мировой литературы русская часть её вообще неразличима. Почему?

Выскажу печальную мысль: писатели наши, похоже, просто разучились писать. Имею в виду не столько процесс самого письма: с пером в руке или набор на клавиатуре "вслепую", – а процесс создания художественных произведений в целом. Ведь до сих пор, перечитывая классиков, очень легко почувствовать разницу между ТОЙ литературой и "литературой" нынешней.

Похоже, за это время, как минимум – за вторую половину XX столетия, исчез или был утерян какой-то важнейший творческий секрет. И, чтобы восстановить или найти его, наверное, нужно обратиться к самым истокам великой русской литературы прошлого, к началу её "золотого века". А там "солнце русской поэзии", "наше всё" Александр Сергеевич Пушкин соседствует с "тайной кометой" своего полного тёзки Грибоедова.

И, выбирая между ними как объектами исследования, выбор приходится делать в пользу последнего. Прежде всего потому, что Грибоедов остаётся в истории литературы автором единственного шедевра – стихотворной пьесы "Горе от ума", а значит, некоторые принципы создания художественного произведения здесь должны быть явлены более полно и концентрированно, чем в творчестве Пушкина.

Кроме того, уникальность пьесы Грибоедова была очевидной уже с момента её создания. "Его рукописная комедия "Горе от ума" произвела неописанное действие", – отмечал А.С. Пушкин. По свидетельству Андрея Белого, "в январе 1825 года, т.е. тогда же, когда прочитана грибоедовская пьеса и дана её оценка в письмах Бестужеву, Вяземскому, брату Льву, Пушкин прерывает начатую в ноябре 1824 года работу над "Борисом Годуновым" и возвращается к ней только в июле. В перерыве пишет "Сцену из Фауста"... Комедия Грибоедова, реминисценциями из которой полон "Евгений Онегин", признана "лучшей из всего русского театра" и занимает мысль Пушкина до конца жизни".

То есть, как видим, Грибоедов повлиял на творчество Пушкина в не меньшей степени, чем Пушкин – на творчество Грибоедова. В теории больших систем существует понятие "аттрактора" (от англ. attract – привлекать, притягивать) – множества состояний (или точек фазового пространства) динамической системы, к которому она стремится с течением времени. Чтобы раскрыть это понятие применительно к русской литературе, следует сказать, что практически любое значимое произведение предыдущего периода каким-то образом отразилось в "Горе от ума", а его отражения точно так же можно будет найти в любом значимом произведении последующего периода.

Эпоха, к которой относится создание "Горя от ума", называется "пушкинской" и "золотым веком русской поэзии". Именно тогда, в 1818-1841 годах, от "Руслана и Людмилы" Пушкина до гибели Лермонтова, собственно, и возникла русская литература как уникальный феномен отечественной и мировой культуры. Несомненным толчком к тому, безусловно, стала Отечественная война 1812 года, завершившаяся разгромом наполеоновского "нашествия двунадесять языков" и бурным ростом русского национального самосознания, затронувшим практически все слои российского общества, но прежде всего – высшие, дворянские, где, собственно, и начался "термоядерный синтез" традиционной русской народной и православной культуры с достижениями культуры европейской. Всё, что в Европе ХVIII-начала XIX века существовало в неких достаточно строго очерченных временных и пространственных границах: классицизм, сентиментализм, романтизм, натурализм, реализм, – усваивалось и перерабатывалось этой средой сразу и вместе, как некая целостность.

Знаменитую мольеровскую фразу: "Я беру своё добро там, где его нахожу", – можно считать одной из основных характеристик этого процесса.

Системно-синтетический характер "Горя от ума" не подлежит сомнению. Начнем с простейшего, казалось бы, вопроса – о жанре этого произведения. Комедия ли это? Да, безусловно – это и комедия тоже. Но не только и даже не столько комедия. Образы Репетилова, Скалозуба, Загорецкого, графинь Хрюминых, бабушки и внучки, четы Горичей, князя Тугоуховского с княгиней, женой его, с шестью дочерями, – вне всякого сомнения, суть образы комические. Но, во-первых, вовсе не они занимают центральное место в образной системе "Горя от ума" и определяют её движение, а во-вторых, даже в этих, казалось бы, однозначных карикатурах "гнусной российской действительности" далеко не всё так просто – за каждым из них явно просматривается иное измерение бытия.

Прежде всего это касается, например, полковника Сергея Сергеевича Скалозуба. Вот его ответ на замечание Фамусова о собственном брате: "Имеет, кажется, в петличке орденок?" – "За третье августа; засели мы в траншею: Ему дан с бантом, мне на шею" . Обычные примечания к тексту пьесы говорят о том, что имеются в виду, соответственно, орден святого Владимира с бантом, который носили на груди, и орден святой Анны, который надевали на ленте на шею, но никто не обращает внимания на дату 3 августа (старого стиля) – видимо, предполагая, что она поставлена здесь только "для размера". Между тем, как раз с 4 июня по 15 августа (нового стиля) 1813 года боевые действия между войсками Наполеона и Шестой союзной коалиции не велись, поскольку действовало Пойшвицкое перемирие. 31 марта 1814 года войска союзников вступили в Париж, так что к этому году "3 августа" отнести уже нельзя. Варианты с русско-турецкой войной 1806-1812 и русско-персидской войной 1804-1813 годов также следует отвергнуть, поскольку в них война носила подвижный характер, и русские войска в траншеях вообще не отсиживались. Следовательно, речь может идти только о 3 (15 по новому стилю) августа 1812 года ( "Я с восемьсот девятого служу..." ), а эта дата относится ни много ни мало – к героической обороне Смоленска, участники которой обеспечили соединение армий Багратиона и Барклая де Толли, а также их организованный отход в сторону Москвы. Так что полковник Скалозуб – не только "созвездие маневров и мазурки", "и золотой мешок, и метит в генералы". Он – профессиональный военный, боевой офицер. "И знаков тьму отличья нахватал; Не по летам и чин завидный" , – да уж, не по летам, но, видимо, по заслугам. А то, что себе на уме (это особенно видно в сцене первой встречи с Фамусовым, когда Скалозуб, явно наслаждаясь, лицезреет угождающего ему вельможу и гудит "густым басом": "Зачем же лазить, например, Самим!.. Мне совестно, как честный офицер..." – вместо того, чтобы помочь хозяину "отвернуть отдушничек", т.е. форточку) умело "косит" под болвана и "делает карьеру" – это уже особенности личного характера и общественного статуса. Очень похоже на то, что пока Чацкий приводил в чувство упавшую в обморок Софию, Скалозуб лично осматривал свалившегося с лошади Молчалина, "жалкого ездока", и оказывал ему помощь, вплоть до перевязки, хотя вовсе не обязан был этого делать.

Так что комическим данный образ можно признать лишь в одном, достаточно широко развёрнутом в пьесе, но строго определённом отношении: отношении личности к своему социальному "я". И в мимолётном столкновении двух грибоедовских карикатур: "держиморды" Скалозуба с "прогрессистом" Репетиловым, – последнее слово остаётся безусловно за первым: " Репетилов (Скалозубу)

...Нет нужды, я тебя нечаянно сыскал,

И просим-ка со мной, сейчас без отговорок:

У князь-Григория теперь народу тьма,

Увидишь, человек нас сорок,

Фу! сколько, братец, там ума!

Всю ночь толкуют, не наскучат,

Во-первых, напоят шампанским на убой,

А во-вторых, таким вещам научат,

Каких, конечно, нам не выдумать с тобой.

Скалозуб

Избавь.

Учёностью меня не обморочишь,

Скликай других, а если хочешь,

Я князь-Григорию и вам

Фельдфебеля в Волтеры дам,

Он в три шеренги вас построит,

А пикните, так мигом успокоит".

Надо же, фельдфебеля – и "в Волтеры"?! И кому – князю?! Сразу видно: Скалозуб "академиев (лицеев) не заканчивал", и он – вовсе не аристократ. Он даже куда больший демократ, чем Репетилов, только демократия у него – особая, "военная", "николаевского" образца, гениально угаданная и предвосхищённая Грибоедовым. С репетиловыми она справляется на раз, а вот с Чацкими ей куда как сложнее.

На время отвлекаясь здесь от освещения темы жанровой принадлежности "Горя от ума" через "второстепенный" ракурс образа полковника Скалозуба, стоит отметить, что Грибоедов использует вроде бы свойственный классицизму приём наделения своих героев "говорящими" фамилиями, однако все они имеют не однозначный, а двойной или даже тройной смысл. Тот же Скалозуб – не только "зубоскал", не только "скалит зубы", но и "Скала-зуб". Репетилов – не только "повторяет" (от франц. repeter ) чужие слова и идеи, но повторяет их громко, крикливо, а также пресмыкается перед ними, как рептилия. Фамусов – не только "видный, выдающийся, знаменитый" человек (от англ. famous – кстати, "всё Английского клоба Старинный, верный член до гроба" , четырнадцать языков Грибоедова дают о себе знать), но и личность "пресловутая" (от ит. famoso ) "отъявленная" (от франц. fameux ), – так сказать, образец в своём роде. То же самое касается и главного героя, Чацкого, – в нём улавливается не только производное от "чаять", т.е. "желать", но и от "чада": равно в значении дитяти малого и в значении "угара". Иными словами, Грибоедов не столько копирует приём классицизма, сколько предвосхищает практику позднейшего символизма.

При этом "Горе от ума", вовсе не являясь произведением классицизма, даёт, что уже не раз отмечалось исследователями, и редчайший случай полного соблюдения классицистического "правила трёх единств": времени, места и действия, – все события пьесы происходят в доме Фамусова с раннего утра до поздней ночи. Но если даже фамилии героев "Горя от ума" несут дополнительную ассоциативную смысловую нагрузку, то тем более это должно касаться и пьесы в целом – недаром Грибоедов неоднократно упоминал о некоем "высшем значении", которое она заключает в себе. Поэтому рассматривать её исключительно как "бытовую и сатирическую, но отнюдь не философскую комедию" – большое упрощение. Даже чересчур большое, чтобы считаться приемлемым и допустимым.

Да это и не комедия вовсе – пусть даже "философская", за происходящими на бытовом уровне, реалистическими – и лишь отчасти комическими – событиями просматриваются аллегории совершенно иного уровня.

Как отмечает О.С. Муравьева, "По свидетельству Бегичева, Грибоедов уже в середине 1810-х годов "знал почти наизусть Шиллера, Гёте и Шекспира"... Причем, именно Грибоедов ещё в 1821-1822 годах побуждал Кюхельбекера изучать Шекспира". И, учитывая данное обстоятельство, наверное, стоит задуматься о возможных параллелях между Грибоедовым и Шекспиром. И первое что сразу же приходит на ум (а первое впечатление, как утверждают, всегда самое верное) – Гамлет и Чацкий, Офелия и София... Гамлет симулирует сумасшествие, Чацкого объявляют сумасшедшим. Слово "София" в переводе с греческого означает "мудрость", даже – "божественная мудрость", Офелия... С Офелией ( Ophelia ) всё куда сложнее. Как правило, её считают вымышленным персонажем, а историческим прототипом Офелии называют Катарину Гамлет – известную Шекспиру девушку, упавшую в реку Эйвон и погибшую в декабре 1579 года. Но нельзя исключать вариант, при котором полиглот Грибоедов мог "расшифровать" имя шекспировской героини как происходящее от греческого "воля", к которой и стремится видимо "безвольный" Гамлет с его "Быть иль не быть?" Расшифровать и противопоставить шекспировской ("европейской", "западной") коллизии любви к воле "восточную" коллизию любви к мудрости. Но тогда и удивительная перекличка фамилии Молчалина с православным мистическим движением исихастов (от греч. hesychia – покой, безмолвие, отрешённость) будет выглядеть далеко не случайной.

Разумеется, эта перекличка – вовсе не повод для трактовки Алексея Степановича Молчалина как "скрытого" истинного героя "Горя от ума" – нет, Грибоедов весьма наглядно и однозначно показывает его низменные человеческие качества. Но неоднократные призывы Софии к Чацкому помолчать, "умерить свой язык", явное предпочтение ею Молчалина Чацкому – всё это знаки к смирению "ума", того рационально-рассудочного знания, которое неизбежно отрывается от действительности и, всё зная "в теории", ничего не может совершить на практике, неизбежно сопровождаясь "мильоном терзаний" и "оскорблённым чувством", для которого "на всём свете" едва ли сыщется соответствующий достойный "уголок". Действительно, Чацкий не умён, поскольку не счастлив, а только счастливый человек может быть по-настоящему умным. Горе – от ума, счастье – к уму.

Подводя итоги, можно сказать, что пьеса "Горе от ума" в жанровом отношении представляет собой развёрнутую притчу-аллегорию, персонажи которой одновременно представляют собой и полноценные, живые образы русского московского дворянства 20-х годов XIX века, – жанр уникальный, совмещающий традиционные евангельские притчи с новаторским для своего времени реалистическим изображением "типических", т.е. воплощающих в своей единичности категорию Всеобщего, персонажей.

Полагаю, что именно отсутствие такого параллельного измерения смыслов в немалой степени определяет современную русскую "литературу" в целом как явление, далекое от художественности, легко сводимое к плоскому бытописательству или к авторским "фантазмам".