"Конец "Зимней грозы"" - читать интересную книгу автора (Ключарев Георгий Викторович)

Глава 4

В эти погожие сияющие дни с предрассветных до вечерних сумерек десятки вражеских самолетов висели над рекой, степной зыбью, руинами поселков. Зенитные средства корпуса были подавлены. Основные силы 4-го воздушного флота, «прославившегося» зверской бомбардировкой Сталинграда 23 и 24 августа, базировались практически рядом с полем боя. Самолеты в считанные минуты достигали междуречья Аксая и Мышковы. Бомбовые удары в сочетании со штурмовками истребителей сковывали передвижение частей. «Мессершмитты» парами гонялись за всем движущимся в степи, за каждым человеком. Доставлять боеприпасы, горючее, пищу стало просто невозможно.

В самом тяжелом положении оказались заречные части корпуса. Они были вынуждены из района Водянского отойти вниз по Аксаю, к Генераловскому. Переправившись на правый берег реки и перегруппировавшись под огнем наседавших гитлеровцев, они заняли оборону на правом фланге корпуса, северо-западнее поселка Восьмое Марта. Рядом занимали оборону солдаты Карапетяна и танкисты Бережнова. В центре, у высоты 147,7, над песчаным карьером и в самом Верхне-Кумском оборонялся приданный корпусу, на глазах редевший полк Диасамидзе, поддержанный огнеметными танками и 383-м противотанковым истребительным артполком.

Восточнее поселка Заготскот левый фланг замыкали сведенные во взводы подразделения 59-й бригады, приданных корпусу 235-й и 85-й танковых бригад и 234-го отдельного танкового полка.

Сразу за передним краем дымились стены Верхне-Кумского. Все, чем располагал генерал-майор Вольский, укреплялось, зарывалось в землю. Использовали каждую складку местности на последнем рубеже, минировали подступы к нему. Но, следуя древнему военному тезису, что лучшим средством обороны является нападение, командование корпуса готовило и активные действия.

Ударные силы 57-го корпуса генерала Кирхнера, включившие первые части прибывающей на рубеж Аксая свежей 17-й танковой дивизии, быстро форсируя реку, накапливались в спускавшихся к ней глубоких балках. Кирхнер был уверен, что теперь, раздавив преградившие ему путь войска, его корпус во что бы то ни стало достигнет последнего естественного рубежа перед Сталинградом — реки Мышкова. Штаб генерала не располагал точными данными, что ждет его на этом рубеже, так же как ни сам генерал-фельдмаршал Манштейн, ни командиры корпусов и дивизий группы армий «Дон» еще не знали, какая неотвратимая угроза с севера уже нависла над подчиненными им войсками.

Командование 4-го механизированного корпуса решило упредить удар немцев из балок, как только авиация ненадолго ослабит бомбежку высот в центре и на правом фланге обороны соединения. С бронебойщиками на борту и сорокапятками на прицепе все боеспособные танки ушли на юг, вниз к устьям балок. За ними следовали машины с боеприпасами и горючим. Броневичок Кочергина, раскачиваясь и ныряя, спешил по истерзанной земле туда же, навстречу багровому прожектору первых лучей солнца, пробивавшему вздыбленный прах, высоко клубившийся над Аксаем. Невольно отвернувшись от неистовства света, лейтенант увидел за броневичком длиннющую тень, которая волочилась, подпрыгивая на изломах земли, утончаясь и постепенно исчезая у холмов северного горизонта, где еще дымилась развороченная авиабомбами степь вокруг Верхне-Кумского. Прищурившись от рези в глазах и прикрыв их ладонью, он неожиданно увидел такую же длинную подпрыгивающую тень, мчавшуюся навстречу. Рявкнув мотором, мимо проскочила грузовая машина, укрытая брезентом, за ней другая. На них распластались несколько солдат. Машины мелькали мимо все чаще. Кочергин с удивлением посмотрел вслед очередной машине, обдавшей его тугим ветром. Брезент на ней вздулся парусом, открыв ящики с боеприпасами.

— Жми, Шелунцов, разберемся, что там стряслось! — нагнулся вниз лейтенант. — Чего притормозил? Не обращай на них внимания!

Броневичок снова рванулся вперед. Вскоре Кочергин разглядел в багряно-золотом мареве прозрачные силуэты дымов горящих танков. Басовитый гул бомбежки за спиной прорезали знакомые удары бичей: палили танковые пушки. Выстрелы раздавались не только впереди, где горели танки, но справа и слева.

— Постой, Гаврилыч! — забеспокоился лейтенант. — Вроде бы проясняется. Нас с флангов охватывают. Поезжай-ка не спеша обратно. Разворачивайся!

Скоро поток теперь уже попутных машин поредел. Они скрылись в направлении Верхне-Кумского. Подумав, Кочергин толкнул Шелунцова. Броневичок остановился. Степь на обозримое пространство опустела. Только с трех сторон вдалеке маячили горевшие машины.

— А мы, Иван Гаврилыч, пожалуй, поддались панике! Сам не знаю, что делать… — растерянно вертел головой Кочергин, вслушиваясь в перестрелку. — Поехали к Аксаю! — уже решительно приказал он. — Иначе нас за дезертиров примут.

Броневичок, постепенно набирая скорость, двинулся под уклон, туда, где низкое солнце исполосовало степь фиолетовыми провалами распадков и ответвлений приречных балок. Глаза немного привыкали к бьющему свету, и Кочергин, пытавшийся разобраться, кто где, всматривался в ползущие в отдалении стада машин, оплетенные поблекшими цветными трассами. Оглянувшись на сплошной вой сигнала «виллиса», он увидел Бережнова, стоя потрясавшего кулаком.

— Кочергин! Я вижу, не очень-то спешишь! — кричал тот. — А? Прибавь-ка обороты! Чтоб бронебойщики и артиллеристы знали, боеприпасы у них счас будут! — И «виллис», круто развернувшись, умчался назад.

Вскоре броневичок достиг полосы черного, развороченного гусеницами снега. Проехать дальше было невозможно. Впереди, на первом плане, там и сям дымились подбитые танки. За ними, в глубине, как задник на театральной сцене, развернувшись во всю неоглядную степную ширь, мельтешила поблескиванием гусениц плотная темная масса танков и бронетранспортеров. Местами она затягивалась мутной пеленой, искрившейся вспышками залпов, запоздало трещавших в ушах. Из башенного люка ближайшего танка, будто желая дотянуться до черно-белого креста на борту, свесились, как пустые, рукава черного комбинезона. Между ними болталась светловолосая голова. Над решеткой радиатора плясала на ветру бесцветная на солнце грива огня. Возле обрывков гусеницы, разбросанных вращавшимся в агонии танком, лежал бронебойщик, уткнувшись в приклад длинного ружья. Его ствол был направлен в сторону другого танка, замершего в полусотне метров впереди. Рядом лежал второй номер в тлеющей на спине шинели, и неподалеку — девушка-санинструктор с протянутой вперед левой рукой. Между ней и бронебойщиками искрился просвет нетронутого снега. Кочергин с давящей грудь болью переводил взгляд с мягкого овала щеки, припорошенной снегом, на темные локоны, обнаженные упавшей ушанкой, потом на восковой кулачок, зажавший показавшимся очень широким ремень санитарной сумки, на застывшие плечи, странно узкие, по-детски угловатые под солдатской шинелькой…

— Эй, есть живой кто-нибудь? — хрипло закричал лейтенант.

— Буду жив, танкист, коли маячить перестанешь! Отведи машину-то, чего немцев приманиваешь! — донесся крик справа. — Пара патронов еще найдется. Да ложись ты: обстреляют… так тебя! Как раз и мне достанется!

— Э-эй, друг! — пригибаясь, побежал на голос Кочергин. — Где ваш командир? Боеприпасы счас доставят. Держись!

— И без тебя знаю, доставят! Наш лейтенант правее метров сто был. Туда ползи. Найдешь, коли жив.

— Как тебя зовут, солдат? — крикнул Кочергин.

— Аленченко, сержант… Один тут я. Убили моего напарника…

Кочергин, осмотревшись, пополз через снежные завалы, то и дело садясь и оглядываясь по сторонам. Его руки и лицо почернели от сажи, удушливая гарь ела глаза. Пыхтя, его нагнал тоже похожий на трубочиста Шелунцов. Он волочил за собой пулемет.

— Ничего не вижу, Гаврилыч! Где тут их командир взвода? Пойди разберись, лежа на животе! «Дегтярева» зачем снял?

Неподалеку правее и сзади грохнуло. Разорвалось сразу несколько снарядов. Завизжали, разбрызгивая фонтанчики снега, осколки. Обдало грязным дымом, потянуло знакомой кислой вонью. Над головой зашипели новые снаряды. Разрывы приближались. Оба, тесно прижавшись, безотчетно закрыли головы скрещенными руками. Тугие пробки забили уши, больно давили на барабанные перепонки.

— У-у-ух! Чтоб их!.. К машине, Гаврилыч! — выдохнул Кочергин, превозмогая боль в ушах. — Выводи «бобик» из-под огня! Гранаты давай! Э-э… «Лимонки»… Противотанковых нет?

— Нет… А как вы, помначштаба?

— Разговорчики! Кру-угом! Вернусь я, на одном из наших танков. Вишь, сюда идут.

Лейтенант что есть сил полз в направлении комвзвода бронебойщиков, оглядываясь на быстро уменьшавшийся броневичок. Ему стало ясно, что танки и штурмовые орудия гитлеровцев, сопровождавшие бронетранспортеры с гренадерами на борту, развернули наступление на широком фронте от балки Песчаной на западном фланге обороны корпуса до балки Неклинской — на восточном, где наступала другая, 23-я дивизия корпуса Кирхнера. Наши малочисленные танки, по-видимому, отходили, развернув башни. Их пушки били редко, отрывисто, глуша частый перестук немецких.

Взводный недвижно лежал на своем ружье, полузасыпанный черным снегом. Шинель его обгорела, была посечена осколками. Но Кочергин все-таки полз к нему, полз упорно, пока не различил рядом еще два таких же неподвижных тела. Недавняя серия осколочных снарядов предназначалась этим людям. Какие-то немасштабно маленькие, странные в своей противоестественной неподвижности, они не оставляли надежды.

Кругом мириадами солнц искрилась слепящая ширь. Колючий ветерок хлестал по щеке ремешком шлема, забирался за воротник, обжигающе змеился по разгоряченной груди, спине. Чувство мизерности, беспомощности в этом огромном, стылом, опаляющем и ожесточившемся мире, принадлежащем разъяренным стадам стальных машин, пронзило Кочергина, заставило судорожно сжаться сердце, остро ощутить его частые, гулкие толчки.

«Один… в поле не воин!» — оглушила мысль, показавшаяся вдруг незнакомой, внезапной. Тут же, подумав об Аленченко с его двумя патронами, Кочергин обложил себя бранью. Ползти сразу стало легче.

«Вон шесть машин… Какие из них наши? — лихорадочно настраивал он бинокль. — Ага! Две тридцатьчетверки. Эта, правее, и дальше… «Восьмая» Зенкевича! А на меня вроде бы идет Вулых. У него стрелка-радиста, Орлик говорил, нет. В экипаже трое. Значит, место зря не займу. Но как в этой кутерьме забраться в танк?»

В забитые от грохота, как тампонами, уши больно хлестнуло буханье близких сорокапяток, незамеченных раньше: в бой включилась батарея, оставленная танками поблизости от бронебойщиков. В плотных рядах преследователей выпрыгнул, как джинн из бутылки, рыжий столб. Гулкий удар прокатился по степи, на мгновение покрыв пушечную стрельбу. Тяжелый, жирный дым падал вниз, чернильно растекаясь по снегу. Кочергину показалось, что немецкие танки замедлили ход. Со стороны песчаной балки зашуршали снаряды. Вокруг батареи ПТО брызнули разрывы, осколки взвизгнули над головой. Но сорокапятки барабанили по-прежнему. Заставляя гитлеровцев подставлять борта под их огонь, Вулых и Зенкевич изменили курс, их танки пошли восточнее.

И без того взмокший Кочергин покрылся обильной испариной. Теперь ему не успеть! Вскочив, лейтенант бросился наперерез машинам и тут же полетел головой вперед: кругом трещал ливень малиновых трасс. «Мессершмитты»!.. Они зашли сзади. Пара самолетов, обдав металлическим звоном, мелькнула низко над головой и где-то над Аксаем, блеснув плоскостями, неслышно разворачивалась назад. Тридцатьчетверки шли мимо, в какой-нибудь полусотне метров!

«Нет, Вулыха уже не догнать, — лихорадочно работала мысль, — вот Зенкевич здорово отстает — есть надежда успеть! Нет, поздно, «мессеры» опять заходят на цель!»

И все же, предпочитая гибель возможному плену, лейтенант вскочил и что есть силы, спотыкаясь, побежал вперед, рассчитывая опередить деловито вращавшую катки машину Зенкевича. Сквозь запорошенные снегом грязные стекла очков он уже различал белые цифры на башне танка.

Зайдя еще раз, «мессершмитты» исчезли. Но Кочергина уже заметили с земли: командир ближайшего немецкого танка обдал его сверкнувшей алым накалом пулеметной трассой. «Тиу-тиу-вз-з-знь-ж», — распороли воздух пули, взрыли снег, зацокали под ногами. А Кочергин бежал. Воздух, казавшийся раскаленным, распирал грудь. Чудовищными толчками колотилось огромное, тяжелое сердце. Вдохнуть лейтенант уже не мог и по инерции, не чувствуя ватных ног, опережал да опережал тридцатьчетверку Зенкевича. Вот она, рядом, совсем близко, кажется, нужно только протянуть руку.

У каждого человека, наверное, бывает та единственная, никогда не повторяющаяся в жизнь секунда, которая все решает на будущее. И как бы почувствовав ни с чем не сравнимую значимость этой, определяющей его, Кочергина, жизнь секунды, тридцатьчетверка остановилась. Подумалось, что начался бред: в глазах все плыло и качалось, но танк ведь остановился!.. Зенкевичу просто был нужен точный выстрел. Опершись на ось катка, лейтенант дотянулся до масляного бака, встал коленом на гусеницу, замер, переступив на нее другой ногой, и, качнувшись вперед, в беспамятстве перевалился через бак, рухнул на горячий радиатор… Тут же небо над ним, пересеченное пушечным стволом, гулко треснуло; за длинным оранжевым жалом дульного пламени бесчисленным многоцветием алмазных граней вспыхнул снежный вихрь, и, как показалось Кочергину, сразу же, необыкновенно близко коротко грохнуло. Растекаясь, зачернела дымная клякса, обволакивавшая приземистый силуэт не то танка, не то самоходной пушки. Дыхание заклинила удушливая гарь бездымного пороха, в глазах потемнело, черепную коробку распирал надрывный звон. Казалось, прищуренный на «восьмую» для выстрела в упор смотрел немигающий зрачок пушечного дула в черной глубине дульного тормоза. Зажмурившись до боли в глазах, лейтенант втянул голову в плечи и, полубессознательно не отпустив шейку приклада, рывком перевалился на бок, упершись ногами в башню. Она тут же потянула их куда-то в сторону, прижав спиной к масляному баку. Зенкевич искал другую цель, эта его больше не интересовала.

Чуть качающаяся, неплотно закрытая крышка люка внезапно распахнулась, и из него показался длинный ствол пистолета. Кочергин похолодел, но следом мелькнуло и тут же исчезло мальчишеское Сашино лицо, чумазое, на котором отчетливо белели «очки» в черном обводе от резинового наглазника прицела. Махина «восьмой» металась из стороны в сторону, вздымая снежные буруны. Тело Кочергина тряс учащающийся ритм мощных толчков ее сердца, обдававшего жаром. Ствол пушки совсем ушел в сторону от немца, затянутого дымом, когда из него показался и стал быстро выдвигаться вперед еще один танк, издали похожий на переваливавшуюся черепаху. Его пушка, укорачиваясь, уже показала знакомый черный зрачок дула. Но Зенкевича трудно было застать врасплох. Тут же, опережая, оглушительно ударила пушка, ее ствол, вытягиваясь из маски, встал на место. Разрыва снаряда Кочергин не услышал. Наверное, он прозвучал одновременно с выстрелом.

Немца, который только что им угрожал, не было. На его месте, вспучиваясь огненными шарами, перевитыми змеящимися траурными лентами, бушевал гигантский костер. Танк убыстрял и убыстрял ход. Снежная пыль, хлеставшая в лицо, быстро вернула оглушенному Кочергину острое ощущение происходящего. Щурясь, он озирался, пытаясь все себе представить. Черные крабы немецких машин далеко отстали, теряясь из виду. Вспышки пушечных выстрелов, прорезавшие яркие облачка взвихренного снега, сверкали все реже. Снаряды проходили где-то близко от танка, но Кочергин уже не ощущал при этом упругих ударов воздуха. Механик-водитель то и дело круто менял курс, и лейтенант, перехватывая автомат то одной, то другой рукой, безотчетно улыбаясь, скользил по теплой броне от бака к баку. Быстро возвращались силы, легкие распирала упругая струя, обтекавшая башню, ноздри щекотал запах свежего снега.

Развернув башню вперед, Зенкевич поднял крышку люка:

— Помначштаба! Все-таки вы! — сверкнув белозубой улыбкой на черном, как у негра, лице, приложил он руку к шлемофону. — В запарке сразу не разобрал. Вижу только, свой кто-то. Люгер [12] убрал. Потом стукнуло — вроде б помначштаба. Под пулемет могли попасть! В машину влезайте! — крикнул он громче, заметив, что Кочергин плохо слышит. — На броню огневиков вот берем! — и махнул рукой вперед.

За поднятой крышкой люка уже близко причудливо топорщились на сверкающем снежном фоне лепестки щитов сорокапяток, крошечных по соседству с грузными массами тридцатьчетверок. Опередившие «восьмую» танки уже цепляли пушки, и на ее долю осталась одна — последняя. Расчет сдвинул станину и спешно разворачивал пушку. Спустившись в чуть синевшую поперечной тенью лощину, в которой занимала позицию противотанковая батарея, «восьмая» встала. Кочергин про себя отметил плохую работу немецких танкистов, обстреливавших батарею. Поблизости воронок не было. Батарейцы сноровисто накинули кольцо прицепа на средний крюк. На станину вскочил сержант в короткой комсоставской шинели и каске, из-под которой топорщились отросшие усы. Балансируя на станине, он радостно, как старого знакомого, приветствовал Кочергина. Щетина на подобравшихся в улыбке щеках отливала на солнце медью. Припоминая, где он встречал этого заросшего артиллериста, лейтенант, невольно растянув губы в улыбке, подал ему руку. Сержант, благодарно закивав, поднялся на танк. Следом, толкая перед собой ящики с унипатронами к пушке, вскарабкались двое молодых парней с возбужденными лицами. Они, видно, до последнего момента не вполне были уверены, что вот так просто снова окажутся на броне, чтобы вернуться с танкистами, и теперь со свойственной молодости непосредственностью радовались, что не остались в огромной степи один на один с немецкими танками, которым числа нет. Ну хоть на этот раз!

Передавая Кочергину второй, неожиданно легкий ящик, лобастый крепыш, с крутым румянцем на худом закопченном лице, заговорщицки подмигнул:

— Не оброните зарочье, товарищ лейтенант! Остаточные, во как берегем! Небось намедни не гадали, что вскорости свидимся?

— Эге! Товарищу лейтенанту! — подхватил сержант. — Зовсим запамятувалы, як на ентом вашем танке на нас засатанели?

— «Намедни!» — передразнил Зенкевич солдата, принимая ящик. — Запомни-ка всю деревню. Мой танк-то! Лейтенант — начальство повыше! — Ему явно не понравились напоминания артиллеристов. «Восьмая» резко дернулась. Все поспешно схватились за скобы.

— Тегаетэ по стэпу! — снова заулыбался сержант, болезненно скривя распухшие губы и показывая дырку на месте верхних резцов. — За танками по свиту, тудемо, судемо! — шепелявя, с присвистом орал он. — Позиции никудышни хапаемо, снег глубоченный, сошники без упора, а вам швыдче да швыдче! Бона як пидскочила, ще геть перекинулась та стибнула. Приголубит, що твоя жинка! — ткнул он рукой в сторону пушки и притронулся к верхней губе. — Добре ще влучили по танку, а якби ни?

— Подскочила? Как же она до вас достала, командир орудия? — едва сдерживался, чтобы не рассмеяться, Кочергин.

— И за наводчика я! — прокричал сержант. — Мово нимець паразит, пулею почастував, — морщился он от снежных вихрей, бушевавших над танком, а может, от боли.

— «Прославились» вы, без нашей помощи позиции выбираючи! — узнал вдруг сержанта Кочергин. — Не серчайте, нет вам больше доверия! — хохотал он, живо вспомнив выходку расчета у Рогачека.

— У-у-у, — замотал головой сержант. — Всыпалы писля нам!

Тем временем молодые батарейцы, сняв из-за спин и засунув в скобы на башне свои карабины, прижавшись к ней, поспешно затягивались, куря тощие самокрутки. Шмыгая носами и хмуря брови, они скрывали улыбки. Тот, что постарше, с завязанной под подбородком ушанкой и в зеленой, английского сукна шинели, будто нарочно вымазанной на груди снарядной смазкой, глубоко, с наслаждением затянулся и, с силой выпустив из ноздрей струю табачного дыма, сунул сержанту свой бычок. Тот, с риском подпалить усы и обжигая губы, поспешно потянул дым и стал поудобнее пристраиваться за башней. Зенкевич по плечи высунулся из люка и, сдвинув на лоб шлемофон с болтающейся на проводе вилкой, довольно нетерпеливо попросил товарища помначштаба «пожаловать» в танк. Мало ли что! Кочергин, у которого от запаха махорки засосало под ложечкой, уже мял в кулаке трофейную пачку и безуспешно прикидывал, где бы тоже пристроиться с сигаретой. Затем неохотно, не видя особого смысла сидеть без курева в танке, с трудом сохраняя равновесие, подался к люку, зажав под мышкой свой ППШ.

Зенкевич повернулся и смотрел вперед слева от поднятой крышки. Справа от него тем же самым был занят башенный стрелок. Длинный и нескладный парень, с рыжеватыми волосами, начинавшимися почти от бровей, и слегка прыщеватым лицом, исполосованным мазками, он непременно что-то напевал под нос и был поэтому не очень внимателен. От слушавшего его «арии» по ТПУ Зенкевича Игорьку, как тот его ласково называл, постоянно попадало. Наконец, обернувшись на крики Кочергина, который балансировал, поставив ногу на башню, Игорек за шумом и гулом быстро идущего танка не сразу расслышал, что от него хочет начавший терять терпение лейтенант. Смущенно улыбнувшись и захлопав белыми ресницами, он освободил место. Кочергин подался вперед и замер в своей неудобной позе, чуть не свалившись с танка: впереди, повиснув над степью, быстро увеличивались многочисленные черточки, отделившиеся от дымных пирамид, по-прежнему приглушенно гремевших у горизонта, над Верхне-Кумским.

— Во-оз-дух! — непроизвольно заорал лейтенант. — Бомберы, прорва! Во-оз-дух!

«Восьмая» резко затормозила. Сзади, разбросанные по степи там и сям, виднелись другие наши танки, явно идущие на сближение. Всего на обозримом расстоянии, прикинул Кочергин, было машин двенадцать-четырнадцать. Они приближались. Самолеты, пеленг за пеленгом, уже заходили на бомбежку. Это были, теперь совершенно очевидно, «юнкерсы» — пикировщики, бомбившие прицельно. Немцы неизменно старались подавить все замеченные с воздуха цели, особенно танки, если с земли не было опознавательной ракеты, цвет которой постоянно менялся. Первым движением Кочергина было помешать танкистам занять место в общем строю. Машины следовало, напротив, по возможности рассредоточить. Догадается ли кто-то старший в танковой группе дать нужную команду? Сунув автомат сержанту, лейтенант вытащил ТТ, но и сам не услышал слабых хлопков пистолетных выстрелов в обрушившемся с неба звоне и реве моторов, пронзительном вое сирен пикировщиков…

После того как сведенные в неполный батальон машины бывших танковых полков корпуса генерала Вольского в предрассветном сумраке ушли в рейд к Аксаю, на Верхне-Кумский обрушились бомбардировщики. Сваливаясь из крепнувшей дымчатой голубизной, зияющей выси, то «хейнкели», то «юнкерсы», роняя вороньи стаи фугасок, забивали небо над поселком. Если «хейнкели», сбросив бомбы, строй за строем проскакивали дальше, чтобы, басовито гудя, проплыть где-то в стороне и снова тяжело развернуться на бомбежку, то «юнкерсы», сжимая поселок в низком кольце, один за другим обрывались вертикально вниз, громом моторов, надрывным воем бомб и рвущим воздух пронзительным верещанием сирен вдавливая в щели все живое. Забившись в щели и недостаточно глубокие окопы, наспех выдолбленные в окаменевшей земле, оглушенные чудовищным грохотом взрывов люди, задыхаясь от дыма, пыли, жаркого и вонючего чесночного дыхания тротила, сжавшись, впивались в куда-то сдвигавшуюся, словно живую, корчившуюся как в агонии, стонущую землю. Вместе с брызгами разноцветного огня в глазах, наглухо заклеенных смеженными веками, разламывающий мир треск разрывов выбивал из онемевшего сознания Сыроежкина одну и ту же отрывочную мысль: «Не моя!.. Нет, снова не моя!.. Опять не моя!» И он все тяжелее давил на чью-то слабо вздрагивавшую спину, прижимая ее к земле всей тяжестью своего ширококостного тела, полузасыпанного бившими сверху комьями земли. Потом в голове военфельдшера смутно прорезалась, стерлась и тотчас снова всплыла нечеткая мысль, что он прикрывает, наверное, Галю, девочку-санинструктора, которая с пустыми и белыми от страха, огромными невидящими глазами впереди его падала в щель.

Как некстати ее прислала к нему накануне Софья Григорьевна!

…Ближе к вечеру в санчасти, точнее, в относительно уцелевшем домике, кое-как приспособленном для этой цели, раненых не осталось. Всех, даже безнадежных, эвакуировали в Черноморов, в корпусной медсанбат, использовав для этого порожние грузовые машины, направленные за боеприпасами. Легко раненные еще раньше отбыли на пополнение частей. Сыроежкин впервые улучил момент перебрать и привести в порядок свои накопившиеся трофеи, большую часть которых составляли наручные часы, являвшиеся его слабостью. Они требовали бережного хранения, но до того ли было? Давно не удавалось хоть самую малость прикорнуть, а тут начались непрерывные бомбежки. В карманы, отягощенные множеством часов, снятых с ремней и браслетов (наиболее ценные браслеты хранились особо), набились земля и всякий сор. И вот военфельдшер наконец любовно обдувал и тщательно протирал чистой фланелевой портянкой каждые часы, и так и сяк поворачивая, лаская их грубыми узловатыми пальцами с крепкими, квадратными ногтями. Насладившись зрелищем блеска и игры красок металла, он аккуратно укладывал часы на другой такой же портянке, сортируя по форме, цвету циферблатов и по ценности. Как правило, каждые часы вызывали у Сыроежкина довольно отчетливые ассоциации, несколько портившие скудные мгновения счастья, вырванные им у отвратительной действительности, которую он надеялся как-то перетерпеть. Не то чтобы в нем хоть раз что-то шевельнулось, когда в глазах возникал зрительный образ бывшего владельца часов. Окровавленного, с криком рвущего на себе одежду, или едва слышно стонущего в бреду, или, скрипя зубами, корчившегося от чудовищной боли, раскаленным металлом выжигающей внутренности, или отрешенно упершего в потолок невидящий взор, а иногда уже окоченевшего, неприятно холодного. Нет, Сыроежкину не были свойственны глубокие эмоции. Но эти навязчивые образы досадно отвлекали и, как ложка дегтя в бочке меда, портили ему праздник.

Оконные проемы домика кое-как были забиты раздобытыми в развалинах досками, и только приоткрытая дверь пропускала в помещение немного света. В нем часы скупо поблескивали желтыми и белыми искорками, пестрели светлыми, цветными, черными циферблатами, слабо светились цифрами. Заведенные часы, знал Сыроежкин, лучше переносят удары и тряску, и его слух ласкало вибрирующее шуршание. Часы тикали. Когда свет в дверях внезапно померк, он с заколотившимся сердцем едва успел накинуть на подоконник полу шинели. Меньше всего ему хотелось бы, чтобы свидетельницей его занятия оказалась Софья Григорьевна. Ее язвительные шутки всегда приводили Сыроежкина в замешательство, что для нагловатого и самоуверенного человека, каким он был, совсем несвойственно и потому особенно неприятно. Ответить тем же он никак не мог, потому что начисто был лишен чувства юмора, все принимал однозначно и от шуток в его адрес жестоко страдал. Но ведь Софья Григорьевна, и в этом Сыроежкин как следует убедился, поехала в Черноморов сопровождать раненых в кабине одной из машин и скоро не вернется. После гибели санитарных автофургонов полка ей ни разу не удавалось выбраться в медсанбат, чтобы раздобыть самое необходимое. А это не так-то просто!

В первый момент военфельдшер уловил только, что на пороге стояла женщина, но откуда бы она могла здесь взяться, если это не Софья Григорьевна? Однако он тут же сообразил, что напрасно поддался паническому чувству, и, ощущая, что весь взмок, по возможности непринужденно уселся на подоконнике прямо на часах и расстегнул пуговицу ворота.

«Вот чертова баба! — мысленно обругал он Софью Григорьевну. — Слабина Бережнова! Туда же, начальство корчит. Приучила шарахаться от своих подковырок. А ведь у самой насчет трофейного губа не дура, разве что часами не интересуется», — досадовал он на некстати разгоревшиеся щеки, никогда раньше его не подводившие.

— Ну чего дверь заткнула? Входи, коли до меня дело! — как можно непринужденнее, неровным голосом пригласил он стоявшую.

— Товарищ военфельдшер! Санинструктор Чижикова прибыла в ваше распоряжение! — звонко отрапортовала маленькая девушка, мягко шагнув в комнату с высокого порога. В валенках, в широкой не по росту и короткой, выше коленей, подрезанной солдатской шинели, перетянутой потертым комсоставским ремнем со звездой на пряжке, она имела какой-то невоенный, располагавший к фамильярности вид. И видимо, поэтому старалась держаться подчеркнуто самоуверенно. Рукавицу правой руки девушка прижала к ушанке, как бы поддерживая ее, чтобы та не сползла на брови.

Сыроежкин заложил ногу на ногу (так ему показалось сидеть естественнее) и, чтобы не подавить стекла часов, уперся руками в подоконник. От напряжения его коленку трясла заметная дрожь, которая все усиливалась. Поэтому девушку он разглядел не сразу.

— Побегала по поселку, пока вас нашла, совсем умаялась! На санчасти ни надписи, ни знака какого нет, а спросить-то некого, — продолжала та, все более удивляясь странной позе военфельдшера и начиная подозревать его в нетрезвом состоянии. — А кого спросишь — не говорят. Один командир как шуганул! Дислокация частей, говорит, военная тайна! — опустила она наконец руку, чтобы поправить большие сумки, которые, оттягивая скрещенные на высокой груди брезентовые ремни, висели у бедер.

— Откудова свалилась? — неприязненно спросил Сыроежкин, подозрительно косясь на сумки. — Ты никак к нам с подарками?

— Нашу-то санчасть совсем разбомбило. Одна я осталась, а этим, — коснулась она сумки, — в немецкой обзавелась. Плазма в них, в ампулах, кровяная. Мне один лейтенант перевел, очкарик. Я сразу смекнула, что немецкий-то он должен знать, ученый вид у него. Тот лейтенант меня к вашей Софье Григорьевне и привел. Уезжала она и велела вас разыскать, только поздно было, так я с утра…

— А родом откудова будешь?

— Из Бекетовки, со Сталинграда я. Галей зовут, по комсомольскому призыву на курсы и вот… Мама у меня дома осталась: в Бекетовке немцев-то не было, спокойна я за нее, а папа еще в сорок первом без вести пропал, — продолжала Галя, немного смущенная тем, что вот так зря нехорошо подумала о военфельдшере, который в общем-то симпатичный, видный такой и не выпендривается, как иной раз делают маленькие начальники.

— По комсомольскому призыву? — машинально переспросил Сыроежкин, оставив без взаимности активность Чижиковой, что немного ее огорчало. Ей давно не представлялась возможность отвести душу, тем более с располагавшим к этому человеком.

— То-то я смотрю, зелена вроде. Школу-то хоть закончила?

— Ага-а! Я…

— Ну добро! Здесь будешь, Чижикова, — оборвал излияния санинструктора Сыроежкин, все еще сидевший на подоконнике в своей немыслимой позе, — держи фонарик вот! — пошатнувшись, протянул он руку, не вставая. — Иди, иди сюда, не бойсь. Кольцо в полу вон видишь? Запрятали мы в подполе, что уцелело. Для большей сохранности. Разберись-ка там покудова, только не ройся. Так, общий порядок. Ясно? Я скоро! — добавил он вслед наклонившейся к люку Гале, поспешно завертывая в портянки свое богатство. Та, поднимавшая тяжелую крышку, как ему показалось, ничего особенного не заметила.

В погребе были свалены никелированные круглые коробки со стерильными бинтами и хирургическим инструментом, пара костылей, несколько шин и жгутов, да еще полупустая канистра с чем-то булькающим внутри.

Протерев полки и вытряхнув за дверь с помощью обнаруженного здесь же старого мешка собранный с них сор, Галя, аккуратно все расставила, в том числе и свои сумки. Закрыв крышку и сняв шинель, она натаскала в комнату снег и, подоткнув юбку, протерла мешком пол. Совсем умаявшись, девушка устроилась у стола в углу на табуретке. Поджидая военфельдшера, Галя понемногу грызла «железный» сухарь и, положив голову на локти, незаметно задремала. Разбудил ее гром бомбежки…

Едва только последняя фугаска, багряно блеснув в выси будто отполированными боками, душераздирающе отвизжав, трескуче грохнула взрывом где-то в исковерканных бомбами окопах, которые полукружиями опоясывали Верхне-Кумский, со стороны Аксая неожиданно совсем близко и сразу во многих местах в степи показались грузные, угловатые, приземистые силуэты. В первый момент не опомнившиеся после бомбежки люди приняли было танки за свои, вернувшиеся с Аксая, и этого мгновенного заблуждения оказалось достаточно, чтобы события развернулись необратимо. Серо-желтые машины, стремительно приближаясь, то пестрели появлявшимися и исчезавшими на ослепительно заблестевшем зеркале снегов длинными, прыгающими тенями, то скрывались за облаками снега, взвихренными гусеницами или пушечными выстрелами, сверкавшими частыми блицами. Окутанный многоцветной паутиной трасс танковых пулеметов, передний край обороны Отдельного стрелкового полка подполковника Диасамидзе кипел разрывами. Запоздало, перебивая друг друга, в разных местах недружно затявкали сорокапятки, раскатисто ударили 76-миллиметровые пушки полковой артиллерии, защелкали противотанковые ружья, но первые танки уже достигли линии окопов, благополучно преодолев минные поля, в которых немецкие саперы ночью сумели сделать для них проходы.

Растекаясь по окопам в стороны, танки пропустили вперед тяжелые бронетранспортеры. Грузно покачиваясь и кивая тупорылыми радиаторами, они заклокотали белым пламенем венчавших их крупнокалиберных пулеметов. Грубый, отрывистый стук временами перекрывал общее кипение звуков боя. Пока танки, накреняясь, утюжили окопы, вертелись на месте и вдруг, мертво замирая, чадно горели, бронетранспортеры прорвались в затопленный дымным варевом поселок. Из чрева их угловатых туш наземь тяжело спрыгивали гренадеры в низко надвинутых касках и, пестря светляками пламени гремевших «шмайсеров», мелькали меж стен в узких улочках поселка. Выскакивая повсюду и снова пропадая, они, понукаемые офицерами, стягивались к немногим очагам сопротивления.

Устремившись следом за Сыроежкиным из щели, Галя с внезапно подступившей к горлу дурнотной тошнотой обмерла перед лежащим на обугленной земле почти голым солдатом, чуть прикрытым дотлевающими, зловонно дымившими клочьями одежды. В глазах у нее все поплыло, но, боясь потерять военфельдшера из виду, Галя, собрав силы, не чувствуя ног, спотыкаясь, побежала вверх по улочке. В упор увидев впереди гренадеров, распластавших по ветру полы зеленых шинелей, она инстинктивно прижалась к какой-то стене. Отвлеченные офицерской шинелью высокого Сыроежкина, а может быть, просто пренебрегая девушкой, немцы позволили ей юркнуть за угол, во двор, где она притаилась за деревянным сарайчиком. Переведя дух, Галя снова метнулась на улочку, но там, тяжело топая короткими подкованными сапогами, снова вереницей бежали гренадеры. Как только последний скрылся, она, бегло оглянувшись, выскочила и кинулась вверх.

«Взы-ы-ывз!.. Тиу-тиу-чвик! Взж-ж!» — на все лады пел воздух. Короткие, упругие удары взрывов ручных гранат обрывали заливистый лай автоматов.

С детства Галя больше всего боялась мертвых и теперь, то и дело шарахаясь от трупов и обмирая, потеряв сбитую пулей ушанку, мотая в воздухе короткими светлыми косицами, она из последних сил превозмогала себя, чтобы бежать, бежать! Ноги заплетались, девушка шаталась; у поворота упала на колени, судорожно глотнула широко открытым ртом горячий воздух и вдруг увидела совсем близко, прямо перед собой полуоткрытую дверь знакомого домика; обдирая колени о шершавую мерзлую землю и не чувствуя боли, непонятно из каких уже сил поползла вперед, перевалилась через порог и потянулась к кольцу крышки погреба, белевшему на полу.

Железный звон, давящий вой и свист пикирующего «юнкерса», пронзенные пульсирующим, истошным рыданием сирены, стремительно взлетающим до грани слухового восприятия штыком пробили сознание. В него впечаталась зажатая сверкающими дисками ограненная полусфера штурманской кабины с парой черных точек голов пилотов. Плохо ориентируясь в своих действиях, Кочергин соскочил с танка и, выдергивая ноги из глубокого снега, побежал, размахивая пистолетом. В опустошенной груди застрял вдох, под ноги стремительно метнулись сухие стебли бурьяна, а он, как в дурном сне, казалось, прирос к месту, был бессилен выполнить властный приказ самому себе бежать к танкам, чтобы рассеять их по степи. Слюна забила глотку, железно-кислый привкус судорогой свел челюсти. Яростно сплюнув, Кочергин, распяливая рот навстречу хлещущей в лицо холодной струе, что-то кричал и ругался, когда, ошалело мотнув головой, задрал кверху лицо и круто остановился. Да, взрывов бомб не было! Гитлеровские асы отбомбились над Верхне-Кумским, возвращались на базу порожняком, без фугасок и не устояли перед соблазном имитировать бомбежку стягивающихся в ромб танков, чтобы разогнать их, навести панику.

Значит… Значит, им очень важно задержать танки в степи, не дать им вернуться в поселок! Что в Верхне-Кумском?

Широко расставив ноги, он без толку вертел головой, следя за праздно пикирующими самолетами, и беззвучно шевелил губами, кляня свою нелепую поспешность, оставившую его снова в одиночестве в голой степи. Уколола мысль, что танкист из него, видимо, так и не получился, иначе не забыл бы про рацию.

Снизу и сверху еще слышался барабанный перестук пулеметов, но карусель пикировщиков уже размашисто раскручивалась на курс к базе. Тут, мазнув тенью и оглушительно рыднув над головой невыключенной сиреной, близко показал черные кресты в белых угольниках на дымчато-серых крыльях «юнкерс», идущий как бы на посадку. Подняв каскады искристого снега и пробив в нем широкую траншею, самолет неподалеку замер, нагло задрав высокий стабилизатор с косой черной свастикой в желтом пятне. На снег тут же спрыгнули суетливые фигурки. Пилоты!

— А-аа-а! Достукались, мать вашу! — что есть силы бежал к сбитому «юнкерсу» Кочергин, ища глазами куда-то сгинувших летчиков.

Он подбежал уже близко и, опасаясь неожиданной пистолетной пули, пригнувшись, замедлил шаги, когда снег между ним и самолетом вскипел от множества разрывов. Мелькнула мысль, что огонь ведет стрелок-радист, оставшийся на борту, но пронзительный шипящий посвист над головой заставил посмотреть вверх. Сверкая плоскостями, в небе вертелись истребители прикрытия. Они вроде бы пытались отсечь ближайшие танки, повернувшие к самолету. В стылой сини суматошно стучали пушечные очереди. «Мессершмитты», рявкая моторами и мельтеша, мгновенно исчезавшими тенями заходили и заходили от солнца на цели. Там и тут брызгали огнем трескучие разрывы, малиновые трассы полосовали пространство, оставляя в зажмуренных глазах зеленые зигзаги. Уткнувшись в снег, Кочергин видел, как «восьмая» и две семидесятки, замедляя ход и рыская в стороны, подходили все ближе. Вылетая из люков башен, в зенит вонзались искорки пулеметных трасс. Воспользовавшись сумятицей, вызванной истребителями, гитлеровские летчики, очевидно, все дальше отползали от самолета, и эта беспокойная мысль заставила Кочергина вскочить, но он тут же снова бухнулся в снег. Очки при этом свалились, и их не сразу удалось нащупать окоченевшими руками в рыхлой льдистой постели.

Истребители могли наделать танкам много неприятностей, угодив очередями в жалюзи или люки. К тому же на броне нескольких машин, в том числе на «восьмой», находились артиллеристы, бесполезно палившие в белый свет как в копеечку из карабинов и забывшие о собственной безопасности. Саша менял диск пулемета, когда неподалеку заметил лежащего человека и сразу узнал в нем Кочергина. В первое мгновение Зенкевич похолодел от мысли, что тот убит или тяжело ранен, но лейтенант вскочил и снова упал в снег, спасаясь от ливня малиновых трасс. Разрывы снарядов, прорыв борозду, оглушительно грохнули по броне, перешибив деятельный перестук автоматических пушек и натужный звон пикирующих истребителей. Оглянувшись на танк, Кочергин увидел сначала только яркий лаково-кадмиевый мазок. Быстро растекаясь, он окрасил баки и цоколь башни. Лейтенант бросился к танку, не желая постичь очевидного. Все в нем протестовало. Нет!

Экипаж вроде бы не пострадал. Над башней показался и скинул вниз ноги Зенкевич. Высунулась еще голова в шлеме. Из своего люка вылез механик-водитель. Кадмиевое пятно прыгало в глазах Кочергина. Подбежав, он, жадно глотая воздух, молча встал у моторного отделения танка рядом с механиком. Никто сразу не заметил, что вдруг зашуршал ветер в стеблях сухого бурьяна, с разных сторон, как тракторы в поле, издалека заурчали моторами танки. «Мессершмитты» исчезли.

На уровне глаз на броне лежали растерзанные тела расчета сорокапятки. Не сразу удалось понять, где сержант. Пепельно-серая кожа с черным мазком усов обтянула скулы, сливаясь с фоном изрытого, перемешанного с землей снега за танком. Вместо ног кровавое месиво под обугленной бахромой иссеченной осколками шинели с оторванным углом полы. Они стащили шлемы. Кочергину было не до того, что кто-то, стоявший в башне рядом с Игорьком, этого не сделал и, брезгливо морщась, смотрел сверху на тела убитых. А был это новый стрелок-радист экипажа старшего сержанта Зенкевича лейтенант Лубенок.

— В машину! Скорее! — очнулся Кочергин. — У сбитого «юнкерса» я видел пилотов, они далеко не ушли!

Опустившись в башню, Кочергин встал на откинутое сиденье рядом с Сашей. «Восьмая», медленно вращая катки, поворачивала к пикировщику. За ней беспечно подрыгивала сорокапятка, расчет которой недвижно лежал, как на знамени, на запекшейся корке крови, прикипевшей к горячей броне моторного отделения танка.

Когда немецкие танки глубоко вклинились в оборону Верхне-Кумского, два из них вышли на КП подполковника Диасамидзе. Он в этот момент, как всегда в минуту крайней опасности, стал особенно расчетлив и нетороплив в движениях. «Не по обстановке», — с некоторым раздражением подумал начальник штаба полка капитан Быков. Для защиты КП Быков предусмотрительно оставил три расчета противотанковых ружей и теперь принялся непосредственно направлять их действия. Кренящийся то на один, то на другой бок ближайший танк, преодолевая исковерканные бомбежкой окопы, неотвратимо приближаясь, будто вынюхивая землю, как хоботом, качавшимся и опускавшимся все ниже пушечным стволом, показал сверлящее жерло в центре набалдашника дульного тормоза. Из-под днища в землю с силой били две мощных дымных струи, оба пулемета огненными плетьми ударили по брустверу КП. Первый номер одного из расчетов, бросив ружье, схватился за глаза, забитые землей. Случившийся рядом Быков, поймав ружье, поспешно выстрелил по танку.

Солидный, уравновешенный начальник штаба, расходясь в этом со своим ровесником, замполитом Судоргиным, внутренне полагал, что молодой Диасамидзе, даже как-то немного не по-военному, уж слишком популярен в полку, особенно у молодежи. Причинами почти театрального успеха этого живого и сильного человека он считал прежде всего его незаурядную внешность и оригинальность и еще — манеру хлестко шутить со всеми, без учета звания и должности. Внутренне Быков всего этого не одобрял и в первый момент воспринял, как уж совсем в данных обстоятельствах неуместную шутку, брошенный ему подполковником через плечо приказ отправиться на запасной КП. Если кому и следовало туда отправиться, так это самому Диасамидзе и несколько раньше, подумал Быков, снова стреляя по наползавшему на КП танку. Сам капитан Быков обычно не терял чувства дистанции между собой и подчиненными и тем более между собой и начальством. Шутки он очень редко принимал, во всяком случае — не с лету, как Диасамидзе. Впрочем, начальник штаба внешне разделял общее отношение в полку к его командиру, про себя именуя джигитом горячего и импульсивного подполковника.

Танк, сковывая движения, громоздился все выше, свет в амбразуре померк, дыханье сперло от соляровой гари. Вразнобой оглушающе стеганул залп противотанковых ружей. Диасамидзе, никогда не повторявший своих приказаний, недобро покосившись черным прищуренным глазом под широкой вскинутой бровью на замешкавшегося Быкова, то же самое уже нетерпеливо прокричал замполиту Судоргину, сидевшему рядом с радистом. Оба командира, переглянувшись, стремительно бросились в узкий ход сообщения. Тотчас танковая пушка выплюнула молнию дульного пламени, в КП стало невыносимо смрадно и жарко, громоподобно слитно грохнули выстрел и разрыв снаряда. В огненном вихре, оглохшие, все оказались на полу и, задыхаясь, судорожно кашляя, глотали земляную пыль, сплевывая грязную слюну. Только радист в углу, всем телом прикрывая рацию, низко нагнувшись, усидел на своей скамье. Бревно наката, упав, мазнуло его по спине и толкнуло вперед. Почти весь накат снесло взрывом. Над КП вихрился ввысь пыльный столб, с которым смешивалась маслянистая дымная струя из открытых люков танка, а сам он замер, свесив над провалом КП отполированные траки гусениц и перекинув через него ствол пушки. Второй танк, обходя горевший, прошел дальше.

В то время как в большей части Верхне-Кумского 1-й и 3-й батальоны полка Диасамидзе ожесточенно дрались с прорвавшимися танками и мотопехотой немцев, имевших очевидный перевес сил, подходившие к поселку подкрепления моторизованного немецкого полка, приданного 6-й дивизии Рауса, были отсечены 2-м батальоном. Батальон, оказавшийся обезглавленным, в контратаку Диасамидзе повел сам. Его тонкая, спортивная фигура, сверкая бинтом, на котором висела левая, задетая пулей с бронетранспортера рука, мелькая перед цепями в затянутых дымом, пронизанных трассами развалинах, неудержимо увлекала солдат вперед. Распространяя удушливую вонь, кострами жарко пылали бронетранспортеры, подожженные бронебойщиками, а уцелевшие гренадеры сновали уже где-то далеко за линией окопов на плешинах, выжженных в зарослях бурьяна, среди темных остовов танков, попавших в начале боя под фланговый огонь сорокапяток. Их позиции теперь обозначали исковерканные, полузасыпанные обломки пушек, разбросанных танками. Диасамидзе был оглушен автоматной пулей уже в окопе, и, в то время как командиры, не дав солдатам передышки, спешно начали восстановительные работы, он сидел на патронных ящиках, прикрывая рану ладонью здоровой руки, борясь с приступами подкатывавшей к горлу тошноты.

— Ка-ак вы, товарищ комполка?! — запинаясь от волнения, наклонялся и заглядывал в лицо Диасамидзе командир роты старший лейтенант Василенко, разрывая индивидуальный пакет и осторожно пытаясь отвести руку подполковника, прикрывавшего рану. — Кро-о-овищи-то! А-а-а! А-а-а! Го-олова не кру-ужится?

— Успакойся, э-э-э! Галава! Спасиба, не разрывная была. Ищи тада маю галаву! А тэпэр эст на что бинт матать, — не сразу ответил изменившимся голосом командир полка. — Как ломам мэна… Прическа не пострадала, Василенко? — подергал он усами.

— Немного, — неуверенно улыбнулся тот. — Вот кожу здорово содрало… Санинструктора бы!

— Да пагады!.. Мнэ одного тэба многа! Памалчи луччи… Нэ мешай круги считать!

— Какие такие круги? — переводя дыхание, удивился подбежавший политрук роты Лизун.

— Разнацветные, на выбор! Не задерживатэ! Как посчитаю, пойдем фашистов из пасэлка выбиват…

Оба офицера и постепенно столпившиеся вокруг подполковника плотным кольцом солдаты облегченно грохнули смехом. Издалека со всех сторон на смеющихся оглядывались однополчане, орудовавшие саперными лопатками. Им очень хотелось бы послушать, чем так снова развеселил всех командир полка.

Давящий в спину рев танковых моторов, грохот и лязг, визг пуль, перемежаемые пинками пушечных ударов, гнали согнувшегося Сыроежкина, заставляли петляя, прыжками нестись без оглядки вверх по улочке. Завидев впереди угловатые каски гренадеров, военфельдшер ошалело метнулся в ближайший дверной проем и, пролетев просторное помещение, проскочил во вторую дверь. В маленькой полутемной комнатке он с разбегу едва не врезался головой в стену. Сбоку светился небольшой оконный проем, забранный ординарной рамой, лишенной стекол. Крики «хальт» и короткие автоматные очереди у самого дома заставили обмягшие ноги шагнуть к окну. На вытянутую руку от него высилась глинобитная стена.

«Все, конец!» — загнанно завертелся по комнате Сыроежкин и тут же инстинктивно судорожно схватился за набрякшие тяжестью карманы шинели.

Испытывая острое чувство жалости к себе, он рывком вывернул карман и вытряхнул через порог в первую комнату затарахтевшее по полу, тускло сверкавшее его содержимое. Услышав уже там тяжелый топот, все, что было в другом кармане, рассыпал под ногами. Затем спиной вышиб раму и опрокинулся в проем.

Ворвавшись в дом, автоматчики захрустели сапогами по полу, давя часы. От этих звуков сердце замершего под окном Сыроежкина болезненно захолонуло, но он тут же услышал яростную брань, возню и нечленораздельное мычание. Затем более осторожные шаги у самого окна, снова удивленные возгласы и возню. Жаркая надежда бросила военфельдшеру в голову кровь, оживила непослушное тело, толкнула от окна. Хватая воздух ртом как рыба на берегу и виляя задом, он все быстрее и быстрее пополз вдоль стены к углу дома. Нет, из окна его не увидели! Еще не веря в свое счастье, Сыроежкин быстро скрылся за углом, с хрипом и всхлипываниями добежал до плетня, перевалился через него в соседний двор и, пытаясь унять бешеный ритм сердца, путаясь в полах длинной своей шинели, выполз вдоль плетня на соседнюю улицу. Там он вскочил, в три прыжка перемахнул на другую сторону и скрылся в домике напротив. Только добежал, как назло схватило живот и, стремительно задрав шинель, Сыроежкин едва успел расстегнуть поясной ремень. Когда он присел, в голове появилась первая связная мысль. Ноющее, как зубная боль, чувство жалости к самому себе разгоралось все сильнее, становилось нестерпимым, выгнало из моргающих глаз скупые слезинки: так глупо, так нелепо сразу потерять все, что столько времени с таким риском собирал в этом аду, копил, бережно, с такими трудностями хранил, на что так надеялся, что так любил! Но тут же другой, внутренний голос, как защитная реакция от самого себя, шепнул ему, что вряд ли следует так убиваться, ведь главное, он жив сейчас, и это потому, что, хоть интуитивно, но действовал он правильно, даже, пожалуй, единственно возможно.

Да, главное выжить, а нажить то же, даже более того, он еще успеет! Когда-то еще кончится война? Ишь, немцы-то где! Поди-ка вытури их обратно. Эге-ге! Ему работенки хватит надолго, все более успокаивался Сыроежкин. И еще он подумал, что, пожалуй, хорошо, что он по обыкновению безоружен, ведь немцы на каждом шагу, кругом! Нет, он, Сыроежкин, не лыком шит, не горлопан вроде того лейтенанта — помначштаба, очкарика, как девчонка его окрестила. Заулыбавшись, покрутил он головой, стаскивая с пальца золотое кольцо, о котором в суматохе совсем забыл. «Оружие, видишь ли, тогда мне искал в Немковском лесу, — вспоминал он. — Ну зачем медику оружие? Клистирная трубка наше оружие! Куда надежнее его защитит как раз безоружность». Впрочем, пора было что-то предпринимать. Крякнув, он поднялся и застегнул ремень. «И откуда берется?!» — оглянулся удивленно. Грохот боя постепенно перемещался к южной окраине Верхне-Кумского. Только короткие пунктиры «шмайсеров», перемежаемые пистолетными хлопками, раздавались, как показалось Сыроежкину, со всех сторон. Добивали раненых, это он сразу смекнул и подумал, что выстрелы дальше, чем ему кажутся. Всегда так, но все же надо еще немного переждать. Осторожность — мать всех достоинств!

«Проберусь-ка в подпол и отсижусь, а там будь что будет!» — наконец решил военфельдшер.

Тихонько ступая, он выглянул на улицу и, убедившись, что на ней пусто, вышел, заранее держа руки наготове, чтобы сразу поднять, чуть что немцы. Но Сыроежкин их больше не увидел. Фельдфебель Кагерман из роты пропавшего без вести обер-лейтенанта Хагена, сидя на башне танка, ритмично двигал тяжелой челюстью, жевал краковскую колбасу, запивая из фляги, висевшей на ремешке через шею. Танк стоял во дворе, у стены дома, в котором прятался Сыроежкин, и с башни хорошо проглядывались обе улочки. Дождавшись, когда русский снова появится, Кагерман, продолжая жевать, перехватил колбасу в левую руку, не спеша взял пистолет, лежавший рядом на башне, и, тщательно прицелившись чуть ниже ушанки, низко надвинутой на лоб удалявшегося русского, плавно нажал спуск. Положив пистолет, он со смаком выплюнул шкурку, снова откусил большой кусок колбасы и взялся за флягу.

«Нет, не смазал, как по девчонке. Шнапс ни при чем, та была далековато и бежала».

Выстрела Сыроежкин не услышал.

В тот послеполуденный час, торопливо перекусив, полковник Гюнерсдорф с раздражением подумал, что его уверенность в скором завершении так успешно развернувшегося с утра боя по захвату этого ничтожного поселка — Верхне-Кумского, будто заговоренного русскими, пожалуй, была преждевременной. «Неужели опять неудача, Август? — спрашивал он себя, по привычке потирая безымянным пальцем жесткую щетку усов. — Все было рассчитано, развивалось строго по плану… «Пустяковое препятствие, а запирает главное направление деблокирующего удара!» — звучали в его ушах знакомые раздражительные интонации генерала Гота. — О! Русские все понимают прекрасно и не считаются с потерями… Неново! А ведь вроде бы повезло. У них не оказалось танков, когда гренадеры ворвались в поселок, и все же… Теперь прежде всего нужно не подпустить к деревне ни одного русского танка. Блокировать все подходы, скрытно выставить батареи и тогда ничто не помешает 6-й дивизии закрепиться наконец в поселке. Тогда путь к Мышкове и дальше будет открыт! Но ни одного, ни одного танка русских, все уничтожать на подходе. Каждый танк!»

По крыльям лежащего на брюхе бомбардировщика, издали было видно, ходили танкисты. Они разглядывали причудливо погнутые лопасти винтов, что-то в кабине. Затем за самолетом открылась порыкивающая двигателем тридцатьчетверка. В башне беспокойно вертелся Орлик, что-то кричавший и махавший рукой. Оглянувшись на лязг гусениц и завидев Кочергина, он прокричал, что вот только что получил по рации приказ Полковника Черного, всем отдельно действовавшим танкам присоединиться к его группе. В Верхне-Кумский ворвались немцы! Тут Орлик осекся наконец, заметив убитых.

— Летчики с «юнкерса» в степь драпанули, сам видел! — вместо ответа прокричал Кочергин. — Взять их надо, ублюдков, и на танк — к бакам привязать. Рядом с убитыми артиллеристами! А?

— Поздно! — замотал головой Орлик. — Наших и не видно, не нагоним… По местам, ребята, засмаливайте! — поторопил он танкистов из своего экипажа, по одному оставлявших самолет.

— Э-э, стоп! Прежде похороним погибших, — запротестовал Кочергин. — Не везти же их в бой на танке. У Зенкевича задний сектор обстрела пропадает.

— Поторопись! — согласился Орлик. — Не до церемоний, сам понимаешь… Смекай! — послышалось за ревом двигателя двинувшегося танка.

И вот его уже не видно за поднятой гусеницами снежной метелью. Долбить землю лопатами времени не было. Просто засыпать убитых снегом, как, он видел, делали румыны, было немыслимо. Тела троих батарейцев по очереди отнесли к самолету на плащ-палатке, положили рядом на крыло и ею укрыли. Отыскав и открыв крышку горловины топливного бака, Кочергин было попытался сунуть в него в качестве фитиля бинт из индивидуального пакета. Но смочить бинт в бензине было трудно, не позволял уровень, а Зенкевич все более нервничал. Он предложил поджечь самолет пулеметной очередью. Каждая пятая пуля — трассирующая. И салют будет, настаивал он. «Восьмая» развернулась и стала быстро набирать скорость. Стоя в башне, Кочергин видел, как яркие точки из оглушительно затарахтевшего башенного пулемета, мелькнув над скачущей сорокапяткой, исчезли в крыле справа и слева от мотора, высекая искры, побежали по нему, соскочили и снова уперлись в крыло. Ослепительный бело-желтый шар, мгновенно возникнув, быстро разбух и вдруг разлетелся огненными брызгами. По степи тяжело прокатились один за другим два упругих удара. Черная туча, поднимаясь, все шире расползалась над местом, где лежал самолет. В воздухе, как при замедленной кинопроекции, лениво поднимались, падали, кружились и снова поднимались какие-то обломки, клочья, постепенно пропадая в огромном костре, который, стелясь все шире, растекался, окруженный кольцом белого пара. Эхо гулкого взрыва, перекатываясь, постепенно замерло вдали. Еще долго в воздухе, незаметно набухающем густым багрянцем солнечного света, распускала по ветру прозрачные стяги медленно редевшая туча.

Забравшись в танк, лейтенант сел на днище и опустошенно расслабился, привалившись спиной к борту. Слева энергично двигал локтями, иногда задевая его, механик-водитель Паша, как его называл Зенкевич. Черноглазый, смешливый, по впечатлению Кочергина, мальчик, у которого очень рано начали редеть на макушке волосы, говорун и острослов откуда-то с юга России, он раза два уже оглянулся. Видно было, что у него что-то уже вертелось на языке, но он против обыкновения почему-то смолчал. Сидевший рядом с ним справа стрелок-радист с лисьим профилем украдкой косил на Кочергина. «Почему же комполка определил Лубенка сюда, к Зенкевичу, а его стрелка-радиста отправил к Вулыху?» — недоумевал лейтенант. По мере того как глаза привыкали к полумраку боевого отделения танка, во внутреннем взоре Кочергина профиль Лубенка все более замещался юным безусым лицом с крепкими скулами и тугим подбородком. Тронутое неброской улыбкой под немного вызывающими светлыми глазами, оно, это лицо, было зримо, волновало мысли и чувства. Таким в танке капитана Мотаева, застрявшем в ночной речке Карповке, запомнился Кочергину за минуту до своей гибели Князев — первый стрелок-радист экипажа «восьмой». А вот лубенки, те, видно, бессмертны, с неприязнью посмотрел Кочергин на нового хозяина Володиного места в танке Зенкевича, вспоминая ночной спор всех троих в Зетах…

Как бы уловив, о чем думает Кочергин, так пристально его разглядывая, Лубенок перестал делать вид, будто прислушивается к пробивавшемуся сквозь гул идущего на полной скорости танка негромкому зуммеру рации, и повернул голову:

— С новосельем, лейтенант! — забасил он, заискивающе улыбаясь. — Что, не спешил сюда к нам?

— Не успел по вас соскучиться! — невольно грубо съязвил Кочергин. Говорить ему не хотелось.

— А может, от греха подальше?.. Несподручно в танке-то? — не унимался Лубеиок.

— Почему не доложили о приказе сосредоточиться? — обозлился Кочергин. — Отвечайте!

— О каком таком приказе? — неподдельно изумился тот.

— Полагаю, его не раз повторяли, а вы тут, у рации, в одиночестве, Лубенок, оставались, покудова мы артиллеристов хоронили. И ни разу не слышали?

— Я, да!.. Я у рации… Мне ее оставлять не положено!

— Получите что положено! — отвернулся Кочергин.

— Схлопотал, Федор? — опускаясь на свое сиденье, процедил Зенкевич, вроде бы и не слушавший разговор. — По тэпэу я приказ слышал, товарищ помначштаба. Только хотел вам доложить, ан лейтенант Орлик опередил, — сквозь шум с трудом уловил Кочергин.

«И тут выгораживает! — качнул головой Кочергин. — Вот уж добрая душа!»

«Восьмая» размеренно покачивалась по продольной оси и с боку на бок. На одной низкой ноте натужно выл дизель. Борт, к которому удобно привалился спиной лейтенант, дробно вибрировал. Его начало мутить от голода, а может, от качки и запаха солярки, наполнявшего танк, и он совсем уже собрался потревожить Игорька, вроде бы задремавшего сидя на своем месте, чтобы, встав рядом с Зенкевичем, глотнуть свежего воздуха и оглядеться, как звонкий удар по танку наглухо забил уши. Показалось, что в лицо с силой ударила горсть раскаленного песка, дыхание перехватил резкий, удушливый запах. Зенкевич, что-то крича, сползал вниз, потом подскочил и захлопнул над головой крышку люка. «Восьмая» резко замедлила ход, вильнула, и тут же мощный удар снова потряс танк. Он крутнулся в сторону, отчего Кочергина подбросило вверх и прижало к борту. «Восьмая» замерла. Во внезапной тишине на малых оборотах отбивал ритм двигатель.

— Паша, глуши! — как бы издалека прозвучал надтреснутый голос Зенкевича. — «Обмотку» обронили, разули нас, — пояснил он, видимо, Кочергину. — Э-э-э! — оторвался Саша от наглазника прицела. — Застит что-то… А выше — небо… Справа, слева… Тоже муть! — вращал он маховики. — Бурьян, верно… В распадок, вниз, что ли, машина пошла? — потянулся он к крышке люка.

— Стоп! — сорвавшись с места, схватил его за руку Кочергин. — Только открой, и нет нас!.. Вот что, Сашок, — поймал он нечеткую мысль. — Ветошь мигом собирайте, побольше! Через люк водителя ее вперед выбросьте, соляркой облейте и…

— И танк подпалим! — подал голос Лубенок.

— Подпалим не подпалим, а цель фрицам обозначим… Зачем это? — поддержал Паша.

— Разговорчики! — повысил голос Кочергин. — Еще минута, и немцы нам мозги вправят! Лучше мы обозначим, что подбиты, чем они добьют нас. Выполняйте!

— Есть выполнять! — ответил Зенкевич. — Шевелись, ребята! — И поднял крышку люка.

У Кочергина, снова попытавшегося ему помешать, посыпались искры из глаз. Оба, потирая лбы, посмотрели друг на друга — и сразу вверх, сощурив глаза от света. Извне, откуда-то издалека слышалось слитное урчание многих танковых двигателей и как морзянка неровный, с интервалами перестук не то автоматной, не то пулеметной дроби. На лицах таяли крупицы инея, осыпавшегося с кромки открытой крышки, запахло снегом. С подавленным сомнением Кочергин поднялся в люк следом за Зенкевичем, превратно истолковавшим его промедление. Потом, когда уже ничего нельзя было поправить, лейтенант недоумевал, почему оба они не вылезли через люк механика-водителя следом за остальными? Осмотреться надо было бы, лежа на бровке склона, поднимавшегося впереди, на который они теперь смотрели сверху из башни. И сколько они с Зенкевичем из нее торчали? Ну, минуты три-четыре, не больше…

По другую сторону неширокой балки, начинавшейся где-то у Верхне-Кумского, курившегося вдалеке в солнечной дымке, на таком же расстоянии от него, как поселок Восьмое Марта с противоположной, западной стороны, на высотках справа виднелись разбросанные в степи строения поселка Заготскот. Дальше, в направлении Мышковы, простиралась низменная степь, затянутая плотной пеленой, окрашенной в теплые тона. Из нее, как обширный архипелаг мелких островков, всплывали многочисленные желваки мертвых машин. Иные, присыпанные снежком, были почти незаметны, другие еще чадили стелющимся, сливавшимся с золотистым маревом дымом.

— Ну и побоище! — невольно вырвалось у Кочергина.

Южнее Верхне-Кумского, левее курса «восьмой» к поселку приближался небольшой косяк машин, в котором сразу же узнались свои танки. Им до поселка оставалось километра три-четыре. Нос защипал запах горевшей солярки. Перед танком заструился нагретый воздух.

— Эвон, наши-то где! — изумился Зенкевич. — Будь здоров, мы зарыск сделали!.. В наушниках писк, морзянка, даже музыка джазовая, немцы базланят! Мне бы чуть левее держать! — будто оправдывался он.

— Эх ты! Действительно, «чуть»! По слуху машину водишь? — усмехнулся Кочергин.

— А по нас батарея вроде сажала, — обошел вопрос Зенкевич. — Для танков калибр крупноват. За головное охранение, должно, приняли. Маскируются, замаранцы! — Взял он у Кочергина бинокль.

— Приняли скорей за разведку, — обернулся тот, — а группу Черного не трогают. Верно, до поры обнаружить себя боятся!

За танком, на пригорке, как браслет от наручных часов, распласталась сбитая гусеница. Без нее танк и не очень занесло. Катки оперлись на пологий склон плоского распадка, в котором стояла «восьмая». С гусеницей возились все трое, таща ее к танку.

— Кто им разрешил? — ругнулся Кочергин.

Тут вверху коротко взвыло, и, скрежетнув визгом осколков, тяжко бухнув, танкистов с гусеницей закрыл разрыв. Он ушел вверх. Клуб желтоватого дыма застыл в морозном воздухе. У Кочергина мелькнуло, что фугасный взрыватель на осколочном снаряде, имеющем малозаметный плоский разрыв, при стрельбе по танку объясним только намерением обозначить цель. Сейчас последует артналет, стрельба на поражение! Ухватив Зенкевича за поясницу, он рванул его вниз. В цель между кромкой люка и крышкой сверкнул второй разрыв перед танком, где-то на бровке. Новый разрыв горячей болью в уши ворвался через открытый люк механика-водителя. Зенкевич поспешно его захлопнул. «Восьмая» тяжело вздрагивала от многотонных ударов в землю. Удар по корпусу обоих швырнул на днище; Кочергина чем-то с силой стукнуло в подбородок; сознание помутилось, что-то горячее, липкое смочило шею и грудь.

— У-у-у! Задолбали, чтоб их! Мои ребята! — пробился в уши крик Зенкевича. — Убило всех!

С внезапной злобой на себя за беспечность Кочергин отчаянно шарил ладонями по днищу, ища защелку десантного люка; найдя, всей тяжестью тела нажал на крышку, сполз по ней и уткнулся в снег; холод мгновенно освежил голову; он быстро растер подбородок, расшибленный казенником танковой пушки; воющий гул болванок и грохот, казалось, переполняли все необъятное степное пространство; он пробился сквозь снежный пласт и, завидев свет, нащупал рукой кольцо станины сорокапятки, щурясь от пыли и дыма, поднял голову. Буграми хаотично громоздилась перепаханная, перемешанная с черным снегом земля; показалось, что близко, в ржавом дыму кто-то шевелится, пытается ползти к танку. Выбрав момент, остервенело оттолкнулся от станины, вскочил и, спотыкаясь, падая и снова вскакивая, обежал танк. Перед ним чуть тлела груда ветоши, выброшенной из люка водителя; он схватил валявшуюся подле тяжелую масленку, скользящими пальцами безуспешно попытался отвинтить пробку, с яростью ударил масленку носиком о броню, выплеснул содержимое на охапку концов; ошалело оглянулся — нет ли паяльной лампы, ругаясь, с силой хлопал себя по карманам, ища зажигалку, боясь запачкать ее маслом, щелкал и щелкал ею, пригибаемый воем снарядов, а пламя срывало и срывало; но вот концы зачадили, мелькнув, пробежал голубой язычок, тряпки охватила змеящаяся бело-желтая корона, переходящая в крутящийся аспидный столб. Он медленно сверлил стылый воздух и, как бы упершись в невидимый потолок, венчался грибом, расползавшимся над танком.

Ветер лепил жирный, зловонный дым к башне, она чернела, и даже вблизи казалось, что танк горит.

«Эх! Сразу б так!» — кольнуло Кочергина.

Жаром ударило в лицо, остро запахло палеными волосами, и он отскочил. Не уловил, когда кончился артналет, но теперь со стороны балки вплотную подступил гул канонады, и над бровкой склона в обесцвечивавшемся небе появилась, расползаясь к югу, тяжелая дымная туча, окрашенная клонившимся к окоему солнцем в буро-фиолетовые тона.

«А в Верхне-Кумском наши крепко схлестнулись с немцами!» — все дальше отступал он от нестерпимого жара.

— Помначштаба! Товарищ лейтенант! — раздалось из-за танка.

Накал сражения в междуречье Аксая и Мышковы, достигший высшей точки, когда немцы почти захватили Верхне-Кумский, потом немного спал, хотя в поселке и отдельных местах яростные, беспощадные схватки по-прежнему продолжались. Теперь сражение внезапно вспыхнуло с новой силой. Крупнокалиберная противотанковая батарея, притаившаяся в Неклинской балке, обнаружила себя, обстреляв одинокую тридцатьчетверку, выскочившую в верховьях балки. Командир дивизиона пошел на риск обнаружения батареи (ввиду отсутствия крайней необходимости не сделавшей до этого ни одного выстрела), опасаясь строжайшего приказа: не подпускать к Верхне-Кумскому ни единого русского танка. Как и следовало ожидать, на батарею тут же набросились огнеметные танки. Они внешне ничем не отличались от обычных, но башенные пулеметы на тяжелых танках KB и пулеметы стрелков-радистов на тридцатьчетверках были заменены у них форсунками огнеметов. Вязкая тяжелая струя всепроникающего огня, который нельзя было ни сбить, ни загасить ни скоростью, ни песком, ни специальной химической пеной, была страшна для обороняющихся в окопах. Но особенно огнеметные танки были гибельны для артиллеристов. Содомов смерч, внезапно возникающий на батарее, как только танкам удавалось приблизиться на сто метров, и выплеснуть горючую смесь, тут же вызывал цепной взрыв боеприпасов. В огненном хаосе корчилась и скручивалась в немыслимые сплетения раскаленная добела сталь. Все, что только что было пушками и зарядными ящиками, тракторами-тягачами и бронетранспортерами, испепелялось в порошок.

Внезапность появления, неожиданность сближения были в основе тактики боевых действий 235-й Отдельной особой танковой бригады, вооруженной огнеметными танками. Командир бригады полковник Бурдов недоумевал по поводу необъяснимой оплошности немецких артиллеристов, обнаруживших свою батарею из-за одного лишь случайного танка. Он снова и снова просматривал в стереотрубу ожившую панораму пересеченной низины, отделяющей поселок Заготскот от Верхне-Кумского, в поисках какой-либо иной цели батареи и не находил ее.

«Не льстились бы на каждый танк, не мелочились! — удовлетворенно хмыкнул полковник. — А он, бедняга, сгорел вчистую, — поглядел Бурдов на столбик дыма за бровкой балки, — но дорогой ценой немцам достался!»

Низкорослый, коренастый, подчеркнуто неторопливый в движениях и жестах, Бурдов энергично распрямился и повернулся к зуммерящей рации. Все последние дни, не покидая своего КП, оборудованного в одном из окраинных домиков поселка Заготскот, он почти ни разу не вздремнул, но чувствовал себя бодрым. Его осунувшееся лицо с резкими морщинами вокруг рта и на лбу, у переносья, было привычно бесстрастно. Но Бурдов отметил, что сегодня что-то кровь особенно гулко пульсирует в висках и немного побаливает голова. «Накопилось», — решил он. И тут же перескочил мыслью на то, что все в общем складывается для бригады неплохо. Немцы почти не бомбили Заготскот, если не считать двух-трех случайных заходов «хейнкелей», которые, разворачиваясь после бомбежки Верхне-Кумского, попутно сбросили сюда несколько фугасок. Вот только его огнеметные танки больше не сюрприз для противника. Отработанная тактика их боевого применения требует пересмотра. Да и какая здесь могла быть внезапность, ежели обзор кругом на километры? Уничтожение противотанковой батареи — это просто подарок! Вернувшись мыслями к ближайшим действиям, Бурдов, с руками за спиной, привычно покачавшись на коротких ногах, решительным жестом подозвал находившегося на КП начальника штаба одного из батальонов — старшего лейтенанта Бондарева. Тот еще в дни формирования бригады в осеннем Подмосковье, привлек благосклонное внимание комбрига своей подтянутостью, аккуратностью и исполнительностью. Бурдов внутренне отмечал, что все это носит демонстративный характер и Бондареву свойственно подчеркивать свою принадлежность к касте штабных работников показной озабоченностью. Оба подошли к карте, разложенной в центре комнаты на большом дощатом столе, у которого колдовал начальник штаба бригады подполковник Кожбахтеев. Он поспешно выпрямился и сделал шаг назад.

— Смотрите, старший лейтенант! — взял лежащий на карте карандаш Бурдов. — Здесь, у северной оконечности балки, ведет бой рота Доценко, Против него девять танков, доложил он по рации, — тэ-три и тэ-четыре. Он должен с ними управиться быстро и в дальнейшем действовать вот здесь! — ткнул он карандашом в карту.

Кожбахтеев старательно выводил что-то в блокноте.

— Я ему по рации приказ передать не могу, передадите лично, — изучающе взглянул полковник на превратившегося в слух Бондарева. — Как только Доценко закончит бой, пусть отойдет сюда, к окраине поселка Заготскот. Здесь он займет исходную позицию и будет готов контратаковать к югу, в направлении Аксая, — высот 137,2 и 147,0. Что-то вам неясно, старший лейтенант?

— Но от Аксая непрерывно атакуется не Заготскот, а Верхне-Кумский… То направление сейчас самое опасное!..

— Оно прикрыто танковой группой корпуса генерала Вольского. И немцы снова сунутся сюда. Поэтому лучше, если Доценко один танк не уничтожит — оставит! Никто так, как сами немцы, не убедит немцев, что прорваться на Громославку по-прежнему невозможно! Еще вопросы? — выжидающе посмотрел Бурдов почему-то на чернявого Кожбахтеева, водившего карими, навыкате, глазами за карандашом комбрига по карте и в старании все запомнить избородившего морщинами широкий лоб.

— Все ясно! — стукнул каблуками сапог Бондарев. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте! — негромко приказал Бурдов и, отвернувшись, размеренными шагами направился к стереотрубе.

Кожбахтеев снова проворно склонился к карте.

Батальонная полуторка, дежурившая у КП, замысловато виляла, то и дело визжа тормозами. Водитель выбирал места, утрамбованные гусеницами танков, объезжая воронки и пахнущие гарью, обугленные остовы сожженных бригадой гитлеровских машин. Впереди, сотрясая воздух, сверкнули молнии артиллерийских залпов, а над ними мгновенно уходили вдаль светляки трассирующих пуль. Но огнеметного пламени нигде не было видна. Звуки боя смещались куда-то к югу, все туже охватывая полукольцом Верхне-Кумский, над которым поднимались в меркнущую высь прошитые трассами дымные вихри. По сторонам, то тут, то там, из перепаханной, дымящейся земли торчали длинные стволы пушек, исковерканные огнем, еще светящиеся сквозь окалину тусклым багрянцем причудливо покалеченные лафеты, колеса с обуглившимися протекторами. Догорали легким золотистым пламенем обломки снарядных ящиков, раскиданные взрывами на сотни метров вокруг, пластались по земле остатки машин, спрессованных многотонным танковым прессом. Сожженная, разгромленная батарея, в сторону которой, как показалось Бондареву, водитель свернул преднамеренно, осталась позади, показались стены окраинных строений Верхне-Кумского. Там мгновенно ярко плеснула огненная струя, упавшая гигантским пламенно-дымным занавесом. Гонимая восточным ветром, она как черная клокочущая лавина хлынула вниз по Неклинской балке. Танки Доценко были близко. Осторожно замедляя ход, полуторка встала. Бондарев и сопровождавший его автоматчик спрыгнули наземь…

Неуверенно откинув крышку люка, Зенкевич сел на его край и натужно закашлялся. Дыхание его спер смрадный запах горелой солярки и краски. Смоляной липкий дым, обволакивая, еще коптил башню, вихрился вокруг угольно-черного пушечного ствола. Ничего кругом за дымом не было видно. Выше тоже, провисая от тяжести, плыла дымная туча. Где-то за бровкой распадка близко перекатывались пушечные громы. Крича Кочергину, Зенкевич поспешно перекинул ноги вниз, спрыгнул в снег и был сбит бегущим к нему лейтенантом. Вскочив, оба повернулись в сторону потерянной гусеницы. Там не замечалось никакого движения. Только курились груды перемешанной со снегом земли. Они молча, медленно переступая, как казалось, бесконечно долго поднимались на пригорок за танком, все еще на что-то надеясь. На траках полузасыпанной гусеницы и вокруг какие-то комья и тряпки густо пузырились застывшей на морозе кровью. К горлу Кочергина хлынула тошнота, и он, отвернувшись от алебастрового лица Зенкевича, расширенными глазами смотревшего под ноги, сделал несколько шагов вокруг, стараясь не наступить на кровь.

— С самого формирования с Пашей и Игорьком вместе… Однолетки мы, — вслух подумал Зенкевич. — Как браты были…

В искромсанных, обгоревших телах невозможно было кого-либо узнать. Лихорадочно работавшая мысль заставляла искать взглядом третий труп, но его не оказалось. «Значит, кто-то растерзан прямым попаданием», — решил Кочергин, и в нем невольно шевельнулось чувство упрека самому себе. Повернувшись, они побрели к танку, чтобы осмотреть повреждения и, если окажется возможным, натянуть гусеницу. Обходя «восьмую», оба услышали сильный стон и, оглядываясь, растерянно остановились, не сразу поняв, что кто-то лежит под танком. Зенкевич, вопросительно посмотрев на Кочергина, полез под танк и пыхтя вытащил пластом лежащего на спине Лубенка. Тот не шевелился. Комбинезон на нем местами обгорел и был порван, на грязном лице пестрели кровоподтеки. Ладонью правой руки он сжимал левое плечо.

— А ну встать, симулянт! — ткнул его в бок Кочергин. — За дурачков нас почитаешь? — шипящим шепотом добавил он.

Лубенок проворно вскочил. Губы его тряслись, из глаз катились скупые, крупные слезы, и на миг Кочергина захлестнула жалость, но он тут же собрался.

— Каким образом без приказа все трое оказались у гусеницы?.. Почему не проследили, чтобы разгорелась ветошь?

— Это. Это было приказано не мне!

— Но к гусенице обоих ребят потащили вы, лейтенант?!

Лубенок молча всхлипывал. Рука, которой он зажимал рану, дрожала.

— Ну-ка, покажите! — с силой отжал его пальцы Кочергин.

На рукаве комбинезона расплылось темное пятно. Осколок, распоров ткань, зацепил плечо. Ранение было пустячное.

— Все ясно! Сумничали, как всегда, а ребят теперь не вернешь! Как старший по званию ответите за их бессмысленную гибель!

— По званию? А вы по должности! — вдруг зло, как хорек, оскалился Лубенок. — Особый отдел во всем разберется! — брызгая слюной, наступал он. — А-а-а? Струхнул? Допер, что с тебя спрос-то больше?! А, лейтенант?

Голос его хлестнул по нервам, показался отвратительным.

— Отставить пререкания! — задохнулся Кочергин и, не помня себя, с силой выбросил вперед руку, нацеленную кулаком в дрожащий, слюнявый подбородок.

Отпихнув что-то кричащего Зенкевича, он, не оглядываясь, бегом устремился к бровке распадка, за которой, приближаясь, нарастал грохот и лязг. Зенкевич, поставив на колени бледного, сплевывающего кровь Лубенка, поспешил за лейтенантом. В верховьях балки, ближе к Верхне-Кумскому, степь, как живая, шевелилась желто-серыми ломаными углами, пестрела пересекающимися трассами, затягивалась дымом, срываемым ветром. Впереди, в низине, куда, описывая дугу, по-видимому, направлялась волна немецких машин, клокотала пушечная пальба, дым мгновенно окрашивался яркими отблесками залпов. Пальба слышалась и слева, оттуда, где недавно была танковая группа корпуса. Очевидно, там шел встречный танковый бой.

Тут же, с восточной стороны Верхне-Кумского, немцы предприняли новую попытку обойти поселок, ударив во фланг ворвавшимся в него танкам огнеметной бригады.

«Восьмая» не получила повреждений ходовой части, и Кочергин подал команду натянуть гусеницу. Все трое начали сбрасывать с нее комья окровавленной земли, и, очистив, обливаясь потом, потащили к танку. Лубенок, забыв про рану, суетился больше всех. Поспешно сняли с лобовой брони запасные траки. Потом Зенкевич и Лубенок полезли в танк за приспособлением для их сращивания, а Кочергин, улучив минуту, снова выскочил наверх. Бинокль, которым он хотел было воспользоваться, не понадобился. К балке приближались немецкие танки и бронетранспортеры, увенчанные гребенками угловатых касок.

«Зачем они сюда? Высоту занять? — напрягся Кочергин, теряясь, что предпринять. — А близко, пятьсот метров едва ль будет!»

Строй вражеских машин стал медленно разворачиваться к северу, вдоль бровки неширокой в верховьях балки. Кочергин прикинул, что ее пологие склоны здесь для немцев не препятствие и тут же почувствовал, что сейчас что-то предпримет.

«Гусеницу натянуть не успеем! — мелькали несвязные мысли, — а неподвижный танк слеп, лишен возможности вести бой!» — бросился лейтенант вниз, размахивая руками.

— Сорокапятку к бою! — надрывно кричал он. — Пушку к бою, так вашу! Что рты раззявили! Лубенок, в танке снаряды!.. Отставить! Сначала пушку на бровку!

Наверное, у Кочергина был такой вид, что обоих как ветром сдуло. Он и сам не заметил, как оказался в танке и один за другим выбросил ящики с унипатронами к сорокапятке, которую оба танкиста с багровыми, лоснящимися от пота лицами тащили и толкали наверх. Он кинулся на помощь, и они завернули пушку к воронке от снаряда, показавшейся пригодной для применения в качестве артиллерийского ровика. Но тут же стало ясно, что так просто воронку не используешь, нужно ее приспосабливать, а лопаты в танке. Он растерянно оглядывался, ища другую позицию, в то время как Зенкевич и Лубенок оцепенело, как загипнотизированные, таращили глаза на немецкие машины. Те как будто бы нарочито неспешно, буднично ехали себе мимо, показывая борта с черными крестами. Голова колонны была уже где-то значительно севернее, в низине, усеянной подбитыми танками, а мимо них, левее домиков поселка Заготскот, проходили последние машины.

— Назад! Напоказ выставились!.. Заметят нас — и конец! — заставил вздрогнуть сорвавшийся с баса на визг крик Лубенка.

— Замолчи, идиот! — невольно приседая, цыкнул Кочергин, с ненавистью на него посмотрев.

— Лейтенант! Зачем по ним палить? Они мимо. Не до нас им! — свистя, шипел Лубенок. — Спятил! Танк загубим. Вмиг нас раздолбают! Всмятку!.. А мы фашистам и кожу не колупнем! Там сила! — подполз он на коленях, хватая ноги Кочергина трясущимися руками.

— Отставить, Лубенок! — брезгливо оттолкнул его Кочергин. — Зенкевич, лопаты!

— Саперные есть! Паша у артиллеристов из чехлов повынул! И карабины их в танке!

— Э-эх, Лубенок! И мертвые с нами в строю, а ты?!

Все трое, тяжело дыша, хватая ртами воздух, яростно махали саперными лопатами, и Лубенок, поглядывая на Кочергина, казалось, опять старался больше других.

Когда импровизированная артиллерийская позиция была готова, от Верхне-Кумского показалась голова новой колонны. Хотелось немного расчистить бурьян впереди, но для этого уже не оставалось времени.

— Ставь пушку! — выпрямился Кочергин, тщательно закрепляя дужки очков за ушами.

— Тьфу! Уж гусеницу б натянули! — ругнулся Лубенок, хватаясь за пушку.

Торопясь они втащили ее в ровик и раздвинули станину. Пока танкисты подтаскивали ящики, Кочергин что есть мочи кидался на скобы, вдавливая сошники в грунт, толкал их из стороны в сторону, стараясь загнать поглубже, и вконец обессиленный, с бешено колотившимся сердцем повалился спиной на землю. Воздух с хрипом и свистом вырывался из легких.

— Гранаты противотанковые! — сипло выдавил он, когда подле тяжело упал в снег второй ящик.

Новый зигзаг гитлеровских машин, ощутимо близких, грузных, пятнистых, повернул вдоль балки, вслед первой колонне. На фоне бушевавшего где-то в глубине огненно-аспидного урагана, который перекатывал по стонущей земле грохочущие, пузырящиеся белым накалом гигантские клубы рыжего пламени, крестатые танки и бронетранспортеры были пронзительно, до мелочных деталей различимы. Все отхлынуло, отошло куда-то: и ровный плотный гул и лязг катящейся по трепещущей земле стали, откуда-то сзади, как гвоздем, протыкаемый больно бьющими в уши пушечными ударами, и непривычный, словно рев далекого водопада, шум пламени, бушующего на окраинах Верхне-Кумского, и все то, что сейчас занимало мысли Кочергина, составляло его внутренний мир и, случалось, внезапно отключало от действительности.

— Бронебойным заряжай!.. Ну, Лубенок! — нетерпеливо обернулся он. — Саша! Гранаты сюда, рядышком положи. И сошники что есть силы к земле жмите! — услышал он со стороны свой голос.

— Товарищ помначштаба! Может, лучше я?

— Успеешь, Саша, успеешь! — подавил сомнение Кочергин. — И тебе перепадет! Не отвлекай!

Кочергин поспешно снял и сунул в футляр очки. Щелкнул затвор. Унипатрон вошел в казенник; колени ощутили влажный холод снега, он присел на ногу станины, вдавился бровями в резину наглазника прицела, которого артиллеристы не снимали; непослушные, задубевшие пальцы нащупали обжигающий глянец эмали механизма наводки, тронули барабанчик резкости. Яркий кружок с перекрестьем черных нитей выхватил неправдоподобно близкие клубы ревущего пламени в глубине панорамы, и этот рев сразу показался значительно сильнее; он схватился за маховики наводки. Один, другой, перекрест, сдвигаясь, рывками опускался ниже, ниже, и вот за ним, выхваченный в упор, наполз ломаным углом пятнистый борт над сверкающей искорками ленточкой гусеницы. Опустив правую руку, Кочергин нашарил спуск. Внезапно с особой силой и остротой ему почувствовался душистый запах нагретого солнцем зернистого фирна с горьковатым привкусом древесного дыма. Так пахло в Терсколе, на лыжной базе. Вихрем пронеслись мысли. Он вдруг близко увидел сочный смеющийся Танин рот с влажными яркими губами и щедрые мазки солнца на рубленой стене, пахнущей лиственничной смолой…

…Сейчас, сейчас все эти машины повернут сюда. А что, если Лубенок прав? Что может эта «зажигалка», всплыло в памяти сравнение, случайно оброненное Мотаевым, Что она может сделать с такой силищей? Они раздавят нас! Донкихотство у него какое-то! Уйти из жизни вот так, бестолково, не в бою, не в горячей схватке, когда все нипочем, а понимая бесперспективность своей затеи? Уйти, не создав и не познав ничего, пренебрегая всеми неисчислимыми, бездонными щедротами бытия, лежащими на его пороге, — счастьем забот, человеческих утех?.. Таня… Она далеко. Воспоминание о ней больше не теснит грудь щемящей сладкой болью. Его вытеснила Настя. Она близко, где-то рядом, и в ее дом снова может войти грязный, изголодавшийся по женскому телу вражеский солдат с масляными глазками под угловатой каской… Нет, пока он, Кочергин, жив!.. Сладкая дрожь любви. Горячие и нежные, такие ласковые и неожиданно сильные Настины руки, сжимающие его, как в тисках. И голос. Он явственно звучит в ушах. Как она его называла! Совсем непривычно и вместе по-родному — Егорушка!.. Испытать счастье любви, едва пригубив, не насладившись им и не испытать даже, а только растравить душу?.. Он с силой нажал спуск и успел заметить, как слабая искорка трассера уперлась в борт бронетранспортера.

В то время как солдаты Диасамидзе и танкисты Бурдова постепенно очищали Верхне-Кумский от гитлеровцев, полковник Гюнерсдорф, связав встречным боем подошедшую с юга к поселку танковую группу русских, высвободил основную часть своих сил для новой попытки прорваться к Мышкове в направлении Громославки. Танки и бронетранспортеры устремились на юго-восток и, сделав неожиданный для противника крутой поворот в Неклинской балке, взяли курс прямо на север. Они почти беспрепятственно прошли ниже поселка Заготскот, в непосредственной близости от КП Бурдова. Тот не располагал еще достаточными силами, чтобы снова отбросить гитлеровцев. Его танки были южнее в степи или в Верхне-Кумском. Несколько огнеметных танков были уничтожены колоннами Гюнерсдорфа за поселком Заготскот, и перед его танкистами раскинулась оранжевая от закатного солнца пустынная степь, пересеченная синими шрамами оврагов и балок. Меж ними, поблескивая утрамбованным снегом в пологих лучах, змеилась накатанная дорога, Она вела в Громославку…

Командир взвода Т-70 лейтенант Курков уже не первый день, сидя на башне или стоя на броне своего танка, с неослабевающим напряжением то и дело просматривал в бинокль низину между поселками Верхне-Кумский и Восьмое Марта, но немцы отсюда не показывались. Его взвод, замаскировав танки бурьяном, все еще выполнял задачу головной заставы 55-го Отдельного танкового полка, поставленного генералом Вольским в качестве засадного. Полк Ази Асланова блокировал все попытки противника прорваться к Мышкове к западу от Верхне-Кумского, в направлении Черноморова, в то время как бригада Бурдова блокировала попытки прорыва с восточной стороны, в направлении Громославки. У подполковника Асланова оставалось еще относительно много танков — девять семидесяток и одиннадцать тридцатьчетверок, стоявших в балке, уходившей к Мышкове. Они неоднократно отбрасывали ошеломленных внезапным и дерзким отпором гитлеровцев, уверенных в своем численном превосходстве.

Посмотрев на гремевший и дымивший как вулкан Верхне-Кумский, Курков повел биноклем левее и к своему удивлению увидел множество машин, вздымавших снежные буруны где-то на горизонте. Это без сомнения были немцы, и двигались они не на Черноморов, как прежде, а выходили куда-то выше по Мышкове, очевидно, на Громославку.

«Как же бригада Бурдова их пропустила?» — недоумевал Курков, поспешно спускаясь в люк, к рации, чтобы связаться с командиром полка, не покидавшим своей тридцатьчетверки.

Рапорт Куркова не явился для подполковника Асланова неожиданным, он только что получил радиограмму из штаба корпуса с приказом на боевые действия. В Отдельном танковом полку Асланова сложилось прочное убеждение, что направление прорыва немцев на Громославку прикрыто бригадой Бурдова еще надежнее, чем ими самими на Черноморов. Действовать теперь поэтому приходилось в непредвиденных обстоятельствах и далеко не в столь тактически выгодных условиях, как во всех предшествовавших случаях. К немцам, до которых сейчас девять-десять километров, вряд ли удастся подобраться незамеченными, но все-таки попытаться следовало. При этом, по полученным данным, противник бросил на прорыв свои основные силы и пока можно не опасаться одновременного появления немцев с запада от Верхне-Кумского, на кратчайшем направлении на Черноморов. Курков получил приказ на предельной скорости, по возможности скрытно, подняться вдоль левого берега вверх по Мышкове и выйти со своим взводом в точку на карте, лежащую на пути боевого курса немцев, чтобы с небольшим отставанием неожиданно атаковать их с фланга, в дальнейшем действуя по отработанной схеме.

«Как тут поспеешь выйти на немцев, — думал Курков, — если по балкам путь куда длиннее, да и не везде пройдешь, а за ними местность открытая, как стол?»

Заранее вычерченные в блокноте вероятные маршруты движения оказывались совсем неприменимыми, а отработанные сигналы взаимодействия с механиком-водителем, заменявшие ТПУ, которых на семидесятках не было, в сложившейся обстановке слишком бедными. На ходу да на пересеченной местности в прицел такой маршрут не уточнишь, к тому же сумерки близко, придется на броне, решил Курков, когда танки уже набирали скорость. Подставляя лицо обжигающему ветру и секущей снежной крупе, вздымаемой танками, он быстро пристроился впереди, охватив ствол пушки рукой, головой как можно ближе к люку механика-водителя. Экипажи двух других машин взвода Куркова руководствовались его командой «делай как я!». В сложившейся обстановке самым скверным было то, что лейтенант Курков шел в бой не на своей семидесятке и с незнакомым механиком-водителем, не почувствовавшим еще, как говорится, своего нового командира. Его машина, получившая серьезные повреждения в последнем бою, своевременно не вернулась из ремонтно-восстановительного батальона корпуса.

— Правее, правее держи! — досадуя по этому поводу, надрывал голос Курков, наклоняясь вниз. — Ку-уда? Много взял, в овраг угодишь! Вдоль Горькой балки держи! Бровку, бровку щупай, чтоб… Опять много забрал, строй мне сломаешь, ровнее! — чувствуя, что начинает хрипеть, кричал Курков, глотая стылый воздух и то припаиваясь к липкой от мороза броне, то выгибаясь дугой, чтобы не терять немецкую колонну из виду. — Так! Хорошо пошел, теперь левее, на бугор вылезаем!

Лицо ломило, оно немело, и Курков то и дело тер его рукавицей левой руки. Маленькие танки, незаметные в складках местности, все более приближались к вершине угла схождения с немцами, которые их все еще не замечали. Головная колонна немецких машин, уже отчетливо зримая, мощная и грозная в своем неуклонном, упорно-стремительном движении к цели, с ровным, нарастающим низким гулом и лязгом катилась по степи в бурунах высоко вздыбленной снежной пыли. Невооруженным глазом уже были различимы черные кресты на пятнистых бортах.

«До немцев менее километра! Пора спускаться в танк! Вот сейчас, сейчас!» — придерживал себя Курков.

Его взвод, описав пологую дугу на местности, подбирался к гитлеровцам со стороны зацепившегося за горизонт огромного, разбухшего сочным багрянцем солнца, бьющего в борта немецких машин, четко рисовавшихся на фоне темной стороны небосклона. Гюнерсдорф не исключал засаду. Именно поэтому он вывел в голову все тяжелые Т-4, вооруженные 88-миллиметровыми пушками. Эти пушки на танках были сюрпризом для русских и, как считал Гюнерсдорф, грозой огнеметных танков. Его командирский танк следовал в центре клина сразу за новыми танками. Прикинув, что в немецком строю более сорока танков, Курков оглянулся, желая услышать шум моторов основных сил полка. Сзади степь тонула в половодье закатного багрянца, ничего невозможно было разглядеть, но лейтенанту показалось, что он явственно слышит нарастающий лязг и рев танковых моторов. Помахав над головой вытянутой рукой, он спустился в люк и, захлопнув крышку, подключился к рации.

— «Ноль первый», «Ноль первый»! Я — «Ноль пятый», атакую! Прием…

Рация молчала, и он решился.

— Взвод, слушай мою команду! Строй-линия, с места залпом по моей команде… — с расстановкой чеканил лейтенант, с наслаждением прильнув окостеневшим лицом к теплой резине наглазника и нащупывая ногой педаль спуска. В светлом пятне прицела, перечеркнутом перекрестьем нитей, задвигался, сползая то вправо, то влево большой черный крест в красных угольниках. Под ним мелькала траками гусеница, швыряющая назад вверх похожие на сгустки крови шмотки снега. Курков целился как в бегущего зверя, с опережением, весь собравшись в стремлении не наспешить.

— Огонь! — выдохнул он.

За перекрестьем рассыпалась на куски и мгновенно провалилась будто запятнанная кровью броня. Он быстро вращал маховики, тянул механика-водителя за воротник, толкал носком сапога то справа, то слева в спину. Танк пятился, виляя из стороны в сторону. Кружок прицела выхватил башню, вращающуюся в клубах дыма. Ствол пушки быстро укорачивался, сверля черной сердцевиной дульного тормоза. Упреждая немца, лейтенант загнал в казенник снаряд и нажал спуск. И тут вдруг грохот в наушниках прорезал знакомый мягкий голос:

— «Ноль пятый», «Ноль пятый»! Молодец уже, аслановец! Отвлекай дальше к балке, выхожу немцам во фланг… Всем, всем! Боевой порядок — линия! Атакуем вдоль дороги! Огонь! — командовал Асланов.

Полковник Бурдов, досадуя, что у стереотрубы нет так далеко вправо сектора обзора, подошвой сапога с силой толкнул дверь мазанки и, схватив с вешалки папаху, нырнул в клубившийся с мороза пар. За ним, хватая ушанки, выскочили все, кто находился на КП. Над притихшей степью, как сначала показалось, совсем неподалеку метались пушечные залпы, перемежаемые тугими ударами взрывов, раскатисто отдававшимися где-то в стороне, летела отрывистая пулеметная долбежка. Далеко к северу, клубясь, вихрились и растекались вширь багрово-черные дымы, пронизанные блицами вспышек.

— Напоролись-таки! Но откуда у Асланова огнеметные танки? — обронил Кожбахтеев.

Внезапно померк искристый багрянец окоема и где-то высоко над ним, в зазвучавшем ультрамарином куполе, занялось пожаром одинокое облачко. Потянуло пробирающим до костей ветерком. Штабисты подпрыгивали, хлопали руками по бедрам. Степь быстро затягивалась серовато-белесой дымкой, из которой росли, изгибаясь по ветру как зловещие, неземные деревья, частые дымные смерчи. Гул канонады отдалялся. Докатилось несколько пушечных выстрелов, и все стихло.

— Ишь ты, «огнеметные»! Солнце зашло, и куда они девались? — опустил бинокль Бурдов, поворачиваясь к двери. — Скажешь тоже… Асланов и без огнеметов на немцев панику наводит. Только на сей раз они ему вроде бы дорого достались. Стой! Хватай шинели и пулей в щели! Летят!

От удара в надбровье и нос из глаз Кочергина посыпались слезы, но он поспешно прилип к резине наглазника и с обжегшей радостью увидел нервозные рывки машин вокруг горевшего бронетранспортера. Мерное движение колонны сломалось, образовался затор, и в ярком кружке прицела вдруг обозначились грузные, угловатые силуэты. Они, поворачиваясь, укорачивались, рыскали длинными стволами пушек, сверкавших пламенем выстрелов. Снаряды рвали воздух в стороне, и только случайный осколок, взвизгнув, обдал снегом.

— Шевелись, ребята! — не слыша щелчка затвора пушки, свирепо оглянулся Кочергин. — Без команды заряжай! Одними бронебойными.

Яростно растерев переносицу, он прильнул к наглазнику. Перекрестье ниточек пересекало самую гущу заторившихся машин, и, слыша щелчок затвора, Кочергин поспешно нажал спуск. Сорокапятка отрывисто тявкнула, дернулась, его голова отлетела назад, но, слыша новый щелчок затвора, он жадно вдавился лицом в наглазник: в дымном небе подслеповато гас и снова взрывно вспыхивал кратером пожара зрачок yxодящего солнца, зажигая багрянцем смоляные космы дыма, тянущиеся ввысь от Верхне-Кумского. Зло крутнув маховик, Кочергин вдруг увидел в перекрестье кругляк командирской башенки, лежащей как огромная банка от гуталина на башне ближнего танка. Он спускался в балку. Стараясь удержать кругляк в центре перекрестья, Кочергин нажал спуск: куда ушел трассер, он не уловил, но танк быстро разрастался в прицеле. В глаза вдруг блеснуло, и одновременно справа трескуче ударил взрыв; за бровкой в желтом тротильном облаке вверх полетели комья и земляное крошево. В прицел Кочергин хорошо видел, как, лавируя, танк приближался. Он задирал ствол пушки и поводил из стороны в сторону дульным тормозом. Дождавшись щелчка затвора, Кочергин снова нажал спуск и снова промазал. Нервничая, он резко крутил маховички наводки, отчего цель, дергаясь, все время исчезала из кружка прицела, и вдруг левее он заметил другой танк, спускавшийся в балку.

Тяжкий грохот и лязг перекрыли все другие звуки, сковав чувства и мечущиеся мысли Кочергина, вдруг ощутившего частую и мелкую дрожь земли под коленями; щелчок затвора вызывал у него почти рефлекторное нажатие спуска, сорокапятка отвечала коротким ударом выстрела; вдруг в прицеле ослепительно сверкнула молния, за щитом оглушительно грохнуло, и слух резанул скрежещущий визг осколков; дробно зазвенел и барабанно загудел щит; жарким, угарным смрадом перехватило дыхание, свет померк, земля сыпалась за воротник, скрипела на зубах. Ощущая щелчки затвора, Кочергин нажимал и нажимал спуск. Сорокапятка тявкала часто, зло, отрывисто. Видя сквозь перекрестье, прямо в глаза в упор, белое сверкание пулеметного пламени, он невольно втянул голову в плечи от пронзительного визга рикошетирующих пуль и дробного гудения щита, когда, мгновенно толкнув колени, замерла трепетная земля и уже где-то дальше послышался нарастающий грохот и лязг. Ближайший танк застыл, уронив ствол на угловатую грудь. Перебегая, из-под башни вырывались мелкие синевато-желтые язычки. Лязгнув, отскочили половинки круглой крышки люка командирской башенки, и из него вынырнула черная голова. Щелкнул затвор, и Кочергин нажал спуск; из башни с шипящим ревом ударил столб пламени, в утробе танка громко икотно бухнуло, и он, дернувшись, окутался вязким, как деготь, дымом. Неистовый азарт и ярость скрутили Кочергина, кровь ударила в лицо, прикосновение наглазника вызывало острую боль, но, не замечая ее, он, закусив пересохшие, растрескавшиеся губы, крутил и крутил маховики, ловя в перекрестье второй танк, когда где-то далеко услышал больно отозвавшийся в ушах крик Зенкевича:

— Помначштаба! Бронебойный один! Остались только осколочные!

Щелкнул затвор. Зенкевич оказывается кричал ему в ухо. Из дымного клокотанья вырвалась угловатая башня, как гигантский маятник, вертикально, перед ней качалась разинутая пасть дульного тормоза, рвалось в белом кипении пламя пулеметов, сверкание траков сливалось в две зеркально блестящие полосы, прогибаясь, трещала, судорожно вздрагивала и гудела земля.

— В танк! Оба в танк, так вашу! Он вылезает наверх! — надрывался Кочергин, чувствуя, как на шее веревками вздулись вены. — Бейте в упор! Иначе он вас! — И нажал спуск.

Пушка, подскочив, сбила его с коленей, в нос ударила вонючая пороховая гарь, у самых глаз, шипя в снегу, парила гильза. Совсем над ним громоподобно ревел танк, а Кочергин, скользя руками в снегу, пытался и не мог дотянуться до противотанковой гранаты. Горячий пот ядовито ел глаза, заливал тело. Он остервенело рванул ворот, грудь обдал морозный воздух и, наконец дотянувшись до гранаты, судорожно сжал скользкую рукоятку. Каждая деталь как шип впивалась в мозг, в него также пронзительно и неизгладимо впечатывались, другие, все новые мельчайшие подробности и детали, и мысль, опережая впечатление, властно требовала немедленного действия. Самым непостижимым было одновременное чувство условности, какой-то нереальности происходившего, относительности его, Кочергина, связи с жизнью, которая была нерушима, незыблема, как само вечное бытие, отраженное в сознании. И хотя Кочергина слепило и жгло пламя, в грохоте катившееся на него, и гибель, очевидно, была неотвратима, сквозила нелепая мысль, что вот он с мучительным усилием наконец размежит слипшиеся веки и очнется в душной теплыни автобуса, чтобы просто перевернуться на другой бок. И действительно, как в кошмарном сне, его тело приковала земля, и, неуправляемое, оно было размыто-рыхлым. Тогда во всей испепеляющей ярости отчаяния он сделал последнее нечеловеческое усилие над собой, дернул планку и, распрямляя сжатое в комок тело, в мучительно бесконечном рывке, толкнул вперед тяжелую гранату, целясь в стремительное сверкание траков; жесткий колючий снег обжег щеки и лоб, забил глаза и тут же, прямо у головы, как обух по темени, грохнул взрыв, оборвав все. Уверенный, что оторвал планку, Кочергин не знал, что это ему только показалось. Брошенная граната не взорвалась, и громада Т-4, повиснув над сорокапяткой, обрушилась на нее. В этот миг командир немецкого танка вдруг увидел в упор, прямо перед собой обгоревший, черный и мертвый русский танк с высоко задранной пушкой. Это было последнее, что он видел. Брошенное в адский пламень, его тело мгновенно распалось на мириады атомов первозданной материи…

Сквозь колокольный звон и гул в гигантской, тяжело набухшей голове, усиливаясь, пробивался вой гудевшего пламени. Он смазал вспыхивающие звуки отдаленного боя, затихавшие в нависшей над стылой степью ночной тени. Нестерпимо палило и жгло пламя, и, полубессознательно отползая в лужах растаявшего снега, Кочергин видел, как высоко кружились и рассеивались в померкшем воздухе багрово-черные хлопья. Остро пахло горелой краской, резиной, маслом. И он с наслаждением, жадно вдыхал этот запах…

Ординарец Диасамидзе свалил землю со сколоченного из досок стола и не без плохо скрываемой гордости поставил на него припасенную банку тушенки, положив сверху осьмушку черствого ржаного хлеба. Быков вытащил из-за голенища сапога ложку и протер ее пальцами, но, посмотрев на Судоргина и Диасамидзе, первым ковырнуть мерзлое мясо не решился. У Диасамидзе из-за неразумного, как он считал, упорства медиков, настаивавших на его эвакуации, и последовавшей в результате перепалки, горела и кружилась голова, и он, пристраивая на стол забинтованную руку, медлил, с неприязнью смотря на еду. В этот момент, отвернув плащ-палатку, шторившую входной проем, в КП ступил представитель штаба корпуса, сопровождаемый автоматчиком. Манерно выгнув пальцы, офицер приложил руку к шапке и, рывком опустив вниз, по всей форме доложил, что товарища подполковника ожидает генерал и что к нему одновременно поедут командиры частей, наиболее отличившиеся в происходящих боях. «Виллисы»

ждут.

По всему облику, форме доклада, по особо торжественному тону чеканящего слова офицера, по многозначительному выражению его осунувшегося, бледного и вместе с тем чисто выбритого, решительного лица нетрудно было понять, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Диасамидзе отодвинул банку и медленно поднялся. Резкие пляшущие тени от скудного пламени коптящего фитиля, зажатого в сплющенной горловине снарядной гильзы, делали огромными его запавшие глаза и придавали иконописно-мученическое выражение заросшему черной щетиной, смуглому лицу с выпирающими скулами. Здоровой рукой он осторожно поправил шинель на правом плече и негромко приказал поспешно поднявшемуся Быкову остаться за командира полка. Потом, укрепляя ушанку на забинтованной голове, повернулся к замполиту, который тщательно выравнивал свою кубанку. Представитель корпуса, быстро переведя взгляд с кубанки на висевшую на перевязи руку Диасамидзе, добавил, что, если ранения не позволяют товарищу подполковнику следовать по вызову, в крайнем случае к генералу может быть командирован кто-то другой из командования полка. Превозмогая себя, Диасамидзе, пропустив вперед Судоргина, молча направился к выходу, сутулясь, стягивая потуже шинель.

^: — Ишь вызвездило, и ветер сник! — ни к кому не обращаясь, заметил хрустевший сзади снегом представитель штаба корпуса, видимо обескураженный безучастием подполковника. — Забирает морозец-то!

Его голос прозвучал неожиданно громко. Поселок казался вымершим. Ниоткуда не слышалось ни звука, ни шороха, только кое-где, потрескивая, догорали редкие костры пожаров. Подошли к пофыркивающим «виллисам». В первом, высвобождая место, быстро подвинулся, притронувшись рукой в перчатке к ушанке и глядя немигающими черными глазами на белевшие бинты Диасамидзе, маленький полноватый подполковник с усиками. Отметив про себя, что он, видно, кавказец, и не припоминая его, Диасамидзе, усаживаясь, кивнул.

Подошел еще «виллис», и колонна медленно тронулась в сторону восточной окраины. Впереди и сзади ехали автоматчики. Объезжая воронки и расползшиеся вокруг сожженных машин острова бугристой обугленной земли, «виллисы» двигались вверх по пологому склону, и вскоре впереди засветились стены мазанок поселка Заготскот. Машины быстро опустели, и командиры столпились у узкой двери, охраняемой автоматчиками. Перед Диасамидзе расступились. Он шагнул в жаркую духоту небольшой, ярко освещенной керосиновыми лампами комнаты, заполненной множеством людей, и оказался у стола с картами. За столом в центре стояли три генерала.

— Входите, входите, товарищи командиры! — нетерпеливо повысил голос плечистый генерал-лейтенант с седыми висками, стоявший в центре стола. — Заждались вас. Все командиры частей нам хорошо известны, оперативные сводки за истекший день представлены. Никаких рапортов.

Общее движение быстро стихло. В спертом воздухе остро чувствовались запахи разогревавшихся грязных шинелей, несвежего белья и госпиталя. Кругом белели бинты. Хмурые, сосредоточенные лица с резкими тенями на впалых, заросших щеках были обращены к генерал-лейтенанту, заместителю командующего фронтом Захарову, как догадался Диасамидзе, физически ощущавший напряженную тишину, наступившую в комнате.

— Мы пригласили вас, товарищи командиры, — ударил в уши высокий голос генерала, — всего на несколько минут по чрезвычайному поводу! Спасибо, нашлось для этого поблизости, вот у полковника Бурдова, подходящее помещение. На имя генерал-майора Вольского получена телеграмма Верховного Главнокомандующего! Прочтите, пожалуйста, текст, Василий Тимофеевич. А вы, товарищи командиры и политработники, запомните его или запишите!

Вольский ровным и внятным, с хрипотцой, голосом прочитал: Горжусь вашей упорной борьбой! Ни шагу назад! Отличившихся бойцов и командиров представить к правительственной награде. И. Сталин.

После секундной тишины раздался общий гул, шум, движение. Генерал-лейтенант поднял руку.

— Поздравляю вас от лица командования Сталинградским фронтом, товарищи командиры! В беспримерных даже в этой, не имевшей равных в истории нашей Родины, великой освободительной войне боях вы заслужили благодарность Верховного Главнокомандующего! Советский народ на многих фронтах героически ведет тяжелейшую борьбу с немецко-фашистскими захватчиками, борьбу не на жизнь, а на смерть. На многих фронтах! Поэтому я считаю излишним разъяснять вам исключительное значение поздравительной телеграммы товарища Сталина… Необходимо, чтобы ее текст сегодня же, сейчас же стал известен каждому бойцу, сержанту, командиру, политработнику! В каждой роте, батарее, во всех подразделениях частей, преграждающих фашистам подступы к Мышкове, побеждающих их в неравной борьбе, срывающих гитлеровский план деблокирования войск, окруженных в Сталинграде!..

В паузе послышалось чье-то тяжелое, с усилием, дыхание.

— И наши солдаты, заслужившие сегодня своей самоотверженной борьбой благодарность Верховного Главнокомандующего, завтра сотворят новые чудеса! Берите пример с лучших, товарищи! Каждый должен драться, как солдаты, движимые личным примером подполковника Диасамидзе, как танкисты мастера фланговых ударов подполковника Асланова! Выйдите вперед, герои! Вы, сыны солнечного Закавказья, заслужили восхищение ваших товарищей по оружию!

Смущенный Диасамидзе оказался у стола рядом с невысоким смуглым танкистом с узкой полоской усиков над верхней губой и негустыми темными волосами, зачесанными слева на пробор, на лысеющую голову. Шлем Асланов мял в руках. Оба, переглянувшись, вытянулись и отчеканили:

— Служим Советскому Союзу!

— Командиры частей! Составьте наградные листы для представления отличившихся к правительственным наградам. О вас, герои, — посмотрел на Асланова и Диасамидзе Захаров, — мы позаботимся сами!..

— Карапетян! — притрагиваясь перчаткой к ушанке, дружески улыбаясь, представился у выхода давешний подполковник с красными петлицами. — Согрел нас генерал! — усаживался он в «виллис» рядом с Диасамидзе. — Несдобровать теперь немцам!

— И палковнику Бурдову спасибо, тоже сагрел! — устало ответил тот, наслаждаясь приятным теплом, разлившимся по телу. — Нада и мне что-то саабразит на своем капэ. Вроде его печка…

Когда стемнело, Кочергин, Зенкевич и Лубенок какими-то сверхчеловеческими усилиями натянули гусеницу и погнали «восьмую» в поселок. Скоро они были в Верхне-Кумском…

Пристроив ноги на теплом радиаторе, Кочергин прислонился к башне танка и, откинув голову, всматривался в мерцающую бесконечность. Он не впервые пытался и не мог постичь, что звездный мир был и будет таким всегда. Может быть, для них самих когда-нибудь станут незначительными и малопонятными тревоги и заботы, гнетущие сейчас своей непомерной тяжестью. Их сменят новые сиюминутные тревоги, которые в каждом человеке подчас заслоняют все пережитое. А это прекрасное, блистающее звездным салютом небо? Оно все так же будет чаровать людей своей безразличной красотой? Мама… Она, может быть, не спит… Но, конечно, не видит это небо сквозь плотно зашторенные окна. Что она думает о нас, детях, чем занята? Верно, мастерит непослушными замерзшими руками миниатюры на сюжеты русских сказок? Долго смотрит на свою работу отсутствующими, повлажневшими глазами. Они у нее всегда задумчивые, грустные и… покорные, кольнуло его. Все, даже талант художницы, презрела в себе ради детей, нет, ради семьи, а вернее — мужа. Может, истинная, самая большая любовь именно в самоотвержении? Разве мама не пример этому? Говорят: не ревнует — не любит! А ведь ревнивцы просто принимают за любовь свой эгоизм. Они, себялюбцы, не способны любить самоотверженно: «Любить себя — роман на всю жизнь!..» Оскар Уайльд. Мама всегда помышляла только о счастье отца. Поймет ли он это когда-нибудь?

Кочергин поцеловал мать в последний раз, уезжая на Сталинградский фронт. Потом не послал ей ни единого письма: задолго до начала окружения Сталинграда переписку запретили. Корпус более двух месяцев не посылал и не получал солдатских треугольников. Все чувства к близким носили в себе. Урывками мысленно беседовали с ними, согревались дорогими образами.

…Кочергин вдруг очнулся от дум. Скоро навстречу светлой полоске, которая забрезжит где-то там, за цепью озер, обозначающих древнее русло Волги, откуда начал свой первый боевой путь их корпус, ставший теперь гвардейским, из глубины уходящей ночи возникнет назойливый; ритмично вибрирующий гуд. Нарастай, он заполнит небосвод, перейдет в вой, затем в грохот. Снова встанет дыбом земля. Со стороны Аксая, огибая балки и поблескивая гусеницами, на оборонительные позиции поползут десятки приземистых серо-желтых машин. Начиненные смертью, они станут расточать ее бесчисленными огненными трассами, и в оглушительном хаосе звуков потонут слабые голоса людей. Эти голоса живых и уже мертвых людей звучали в ушах Кочергина, жили своей самостоятельной жизнью, раздавались в затопившей землю тьме lt;…gt;

— Во-о-о-оздух! — Эта команда вмиг пробудила Кочергина от дремы. В начинающем светлеть небе показались черные черточки самолетов. Перебегая от одного окопа к другому, обессилевший Кочергин добрался наконец до своего броневичка. Шелунцова поблизости не было: все забились в окопы и щели. Только в одном месте он приметил уходящую в небо трассу. У кого-то чудом уцелела установка спаренных крупнокалиберных пулеметов. Не обращая на них внимания, «юнкерсы» уже пикировали, методично сбрасывая бомбы. Выждав момент, Кочергин забрался в бронемашину и рванул вниз ручку «Дегтярева». Но пулемет не был приспособлен для зенитной стрельбы. Злобно его обругав, лейтенант перевалился через борт башни и, вскочив, столкнулся с Шелунцовым.

— Гаврилыч! Машину за стену! — занял он свое место.

Со стороны высоты 137,2 сумрак утра растрескался звездными вспышками выстрелов немецких пушек. Впереди слитно грохнули разрывы. Прикрытый стеной броневичок накренился, перевалил через обломки и боком съехал вниз. Затем, провалив дощатый пол, выпрямился и прочно встал.

— Порядок! Пулемет выше кирпича, — крикнул вниз лейтенант.

Привлеченный грохотом слева, он вдруг увидел вдали грузные бруски машин. В дымном мареве мелькали слабые игольчатые язычки неслышных выстрелов. Пылали первые костры машин, и низкое небо отвечало вздрагивающим жаром.

«Бронебойщики в упор бьют, окопы танки накрыли!» — механически отметило сознание.

Тяжкий удар качнул броневик. Все застлало пылью и грязным удушливым дымом. Башенка не поворачивалась.

«Как в капкане! Машину не вывести… Еще снаряд и…» — Кочергин сполз вниз, вытолкал Шелунцова через его дверцу и сам вывалился на разбитый пол. Тотчас броневичок полыхнул ввысь гудящим рыжим пламенем. Пригнувшись, оба бросились прочь…

На восьмой день ожесточенных, яростных боев на рассвете танковый немецкий таран как будто пробил юго-западную оборону Сталинградского фронта. Дело решили обрушившиеся на оборонительные рубежи Верхне-Кумского свежие 17-я танковая дивизия, моторизованная 16-я и дивизия СС «Викинг», поддержанные мощными ударами 4-го воздушного флота. Части корпуса Кирхнера, прорвавшись к Мышкове, с ходу захватили мосты и создали плацдармы на правом, северном берегу реки. Генерал-фельдмаршал Манштейн получил наконец это долгожданное сообщение с главного участка Сталинградского сражения. Но только вечером того памятного дня — 19 декабря, в 18.00 — он подписал давно заготовленный приказ по группе армий «Дон» о переходе операции «Зимняя гроза» в операцию «Удар грома»[13]… Потом о нем напишут, что то был сценарий его последнего грандиозного спектакля в Сталинградской битве, уже бесповоротно проигранной… Но это будет потом…

А пока, как только стало известно, что сброшены наконец русские солдаты с рубежей, обозначенных на оперативной карте тощим пунктиром по высоткам со странным названием Ергени, в междуречье Аксая-Есауловского и Мышковы, близко и давно знавшие Манштейна генералы и офицеры из его окружения, которое он не любил обновлять, облегченно вздохнули. Неизменно предупредительно-вежливый и невозмутимый внешне, почти флегматичный, генерал-фельдмаршал в последние недели стал нетерпимым даже к мелочным просчетам подчиненных. Объясняли это его разногласием с фюрером. Теперь все обменивались улыбками. По-видимому, Паулюсу с его 6-й армией все-таки придется отойти с берега Волги за Дон. Временно, конечно, хотя именно против этого категорически возражал фюрер. Но 6-я армия спасена! И это решает все, это главное!

На рассвете 19 декабря — этого самого длинного для защитников Верхне-Кумского дня командир отдельного саперного батальона корпуса, капитан, которого Козелков ласково назвал «наш грузин», и лейтенант Кочергин залегли у высоты 99,8. На север, к Шаблинскому на Мышкову, уходила широкая балка. Их задачей было предупредить о приближении вражеских колонн, охватывающих поселок. Место выбрали в верховье балки, поблизости от разбомбленного наблюдательного пункта штаба корпуса. Оказалось, что оба командира — архитекторы, к тому же тезки… Это их неожиданно развеселило и как-то сразу сблизило. Они вдруг предались мирным воспоминаниям. Но вскоре разросся и стал громоподобным тяжкий рокот, как во время внезапно нагрянувшей грозы. Подвижный грузин быстро взобрался на обломки бревен наката, приложил бинокль к глазам, махнул рукой и громко закричал:

— Эй, танкист! Давай сюда! Есть для тебя работенка!

Кочергин поднялся следом. С юго-запада стлался сизый туман выхлопов бесчисленных танков, штурмовых орудий, бронетранспортеров… Дальше, у горизонта, стеной вставали дымные смерчи Верхне-Кумского…

— Да сколько же их прет на нас, черт возьми? Вот прорва!.. — мелькнуло у него. — Как на параде, ублюдки, едут! И что это у них там за танки, Гоги? К балке уже приближаются, видишь? Ну и здоровы! На тэ-че-тыре непохожи… Может, замаскировали их? Для устрашения?

Ряды боевых машин, лишенные в поле бинокля пространственной глубины, надвинулись вплотную, перемещаясь вертикально, как гряды штормовых волн на плоскости гигантского киноэкрана. Они заслоняли и снова открывали друг друга. Кочергин ловил в массе машин невиданные дотоле танки. Те, показав круглые крышки люков квадратных башен, уже спускались в балку, неотвратимо приближаясь.

— Нет, кацо… — прижав до боли бинокль к глазницам, с расстановкой заговорил капитан. — Это что-то новое… Корпус другой! А пушка-то, пушка! Ступенчатая, вроде трубы подзорной, только другим концом вперед, и здорова! Дульный тормоз как бочка!

Невиданные танки там и здесь громоздились среди немецких машин как буйволы в пыльном овечьем стаде. Казалось, что артиллеристы теперь сосредоточили огонь только на них. Снаряды с кузнечным звоном и булькающим воем уходили зигзагами молний в стороны и ввысь. Броня танков была несокрушима. Это внушало ужас. То были первые «тигры». Не понимая, что с ним происходит, Кочергин начал давиться смехом. Испуганный капитан тряс его за плечи, растерянно заглядывал в глаза, что-то кричал… А он все хохотал, размазывая катившиеся из глаз слезы.

— Работенка, Гоги? Ты сообразил, какая это будет работенка? Ха… Ха-ха-ха! Ну, Гоги? Ну?! Это же все надо перемолоть! Все!! Вот действительно ра-бо-тен-ка! Ха… Ха! Гоги! Ха-ха-ха!

Подпрыгнув, капитан неожиданно дал ему тумака. Отлетев в снег, лейтенант затряс головой и опомнился. Скатившись вниз, он упал на колени и завертел ручку полевого телефона. Ответил Бережнов.

— Что?.. Новые танки?.. А ты, случайно, не того? Ладно! Пусть к реке выйдут! А сам давай, как сможешь, в Кумскую балку! К автобусу — он разбит. Документы спасай. Я с Орликом. У него только «восьмая» на ходу. На буксир автобус возьмем. Слышишь? Капитана сюда!.. — Но Кочергин уже снова был наверху.

Торчащие из-под снега сухие стебли бурьяна дрожали, роняя искорки инея. Нескончаемые ряды вражеских машин шли мимо, совсем близко, почти рядом… Первая, вторая, третья волны «хейнкелей» сбрасывали груз где-то дальше, за Мышкову. Расколотая степь вздыбилась бугрившимися лохматыми жаркими клубами, встала стеной. Мерзлое крошево медленно, как бы нехотя оседало.

— Нельзя было полегче, Николай? — с досадой выпалил Кочергин, взбираясь на «восьмую», чтобы окинуть степь, покрытую быстро приближающимися немецкими танками. — Бампер начисто оторвал!

— Да, незадача!.. — сдвинул шлемофон на лоб Орлик, выглядывая из башни. — Обстреляют сейчас…

Рядом из люка торчала голова Зенкевича. Перепачканные сажей, покрывшей танк, оба походили на негров. Только сверкали белки глаз.

— Автобус придется бросить, — покосился Кочергин на Бережнова, издалека нетерпеливо махавшего им рукой. «На дороге стоит!» — Но документы и карты мне надо взять! Постарайся, Коля, отвлечь немцев. Видишь, какие гонки пошли! — показал он вверх, в сторону дороги, на которой мелькали наши грузовые машины.

Спрыгнув с танка, Кочергин бросился к дверному проему, но тут же вой пикирующих «юнкерсов» прижал его к земле. Еще не осела мерзлая пыль, как он увидел новые танки, вылетевшие на бровку балки. Тотчас там сверкнули вспышки пушечных выстрелов, и над головой зашуршали снаряды. Лохматые кусты разрывов поднялись за дорогой. По ней мчалась очередная машина. Она завиляла и, все более накренясь, набирая скорость, понеслась по отлогому склону в балку. Сверху упал, перевернувшись в воздухе, человек и тут же с грохотом, объятая пламенем, опрокинулась она сама. До танков было меньше километра, но, уйдя вперед, они против ожидания их больше не обстреляли. Отчетливо метя на горизонте плоский купол возвышенности Верхне-Кумского, высоко в небе по-прежнему глыбились клубы дыма. Наполнив воздух воем, в них исчезли сразу несколько пикировщиков. Бесчисленные колуны с грохочущим треском раскололи кряжистые колоды. Тяжкие клубы вдруг расплылись в мглистой дали, их черно-бурая масса неожиданно обрела строгие очертания монументального кольца. И многочисленные дымные костры горевших машин, во множестве разбросанные по обширной панораме Кумской битвы, неподалеку от короны миражного мемориала, слились будто в сверкающий цилиндр панорамы. Плоскими террасами лестницы гигантов стала подниматься к его основанию исковерканная степь, принявшая в свою морозную юдоль тысячи и тысячи защитников Сталинграда.

Пораженный своим видением, Кочергин с усилием оторвался от дрожавшей земли и тут же снова упал среди щелкающих разрывов малокалиберных снарядов. Прижимаясь к ложу балки, бреющим полетом стремительно удалялась пара «мессершмиттов» lt;…gt;. Наконец лейтенант добрался до автобуса. Положив автомат, он рывком поднял крышку багажника и, расшвыряв вещи, выдернул огромную сумку-портфель из толстой подошвенной кожи на широком ремне. Кто-то на всякий случай прихватил эту румынскую сумку еще в Плодовитом и, провалявшись месяц в автобусе, она теперь как нельзя больше пригодилась. Набив ее штабными документами, лейтенант отправил туда кортик с тяжелыми серебряными кистями, сверху положил карту и, еще раз ошалело осмотревшись, сбросил ватник. Порывисто накинул на себя шинель, так, что затрещали швы, и, туго затянув пояс с пистолетом, он перекинул ремень сумки через плечо. Схватив автомат, в последний раз обвел взглядом пустой автобус. Стеклянная крупа покрывала стол и койки, печная труба валялась на Мишином сиденье, в задней стенке, над багажником зиял пролом. Под истошный свист очередного захода «мессершмиттов», он выпрыгнул вон и побежал, проклиная сумку: ойа оттягивала плечо и сильно била по ногам lt;…gt;

Кочергин бросился вверх, к дороге, на ней все реже рявкали моторы грузовиков. Подняв автомат, лейтенант безрезультатно строчил в воздух. Бережнов и Софья Григорьевна в полусотне метров впереди, тоже напрасно махали руками — водители мчавшихся на север уже редких машин никого не замечали. Тогда Кочергин, завидев последнюю машину, бросился ей навстречу. Пронзительно взвыли тормоза. Грузовик, немного проскочив вперед, круто встал. Когда Кочергин, подтягивая сумку, едва добежал до машины, она уже тронулась. К удивлению, Софья Григорьевна уже прочно сидела наверху, на брезенте, куда ей, по-видимому, помог забраться солдат, освободивший место в кабине подполковнику. Лейтенант, сунув ему автомат, успел вскочить на подножку. Автомашина быстро летела в сторону Мышковы. Немецкие танки, отчетливо различимые на противоположной стороне балки, остались позади. Путь пересекла дорога, за которой стояло несколько глинобитных домиков. Дальше — ажурные кроны деревьев и заросли кустарника метили извилины реки.

«Вот и Мышкова!» — скользнул по ним взглядом Кочергин.

И тут же под вой тормозов, сорвавшись с подножки, полетел вперед. Оглушенный падением, он поднялся не сразу. Вокруг стояли атлетически сложенные военные в новеньких белых полушубках. Подняв руку и выпятив грудь, подошел коренастый человек, за ним вплотную автоматчики.

— Предъявите документы! — повелительным голосом потребовал командир. — Где ваши солдаты, подполковник?

— Разуй-ка очи, любезный! Как тебя? — с силой хлопнул дверкой машины Бережнов, шаря глазами по глухому воротнику его полушубка: — Мы танкисты, видишь? — ткнул он пальцем в петлицу. — Где, по-твоему, солдаты танкового полка, в котором не осталось танков? Что, невдомек? И те точки в степи видишь? Тут вот-вот будут фашистские танки!

— Не ваша забота! Прошу сдать оружие! — потянулся левой рукой к автомату человек в белом полушубке, выдергивая из кобуры ТТ.

Вместо ответа Бережнов с силой упер ему в грудь ствол ППШ. Полушубок вмялся. Лицо подполковника, черное и заросшее, покрытое бурыми пятнами кровоподтеков, доброго не предвещало.

— Во-о-оздух! — неожиданно для себя подал команду Кочергин. Все, в том числе и белые полушубки, бросились в придорожный кювет…

«Заградотряд гвардейской армии! — промелькнуло в голове Кочергина. — Стало быть, она уже здесь, на Мышкове! Не знают они, что мы выполнили приказ! — шевелил непослушными, распухшими губами лейтенант. — Не знают!..»

В просторном, ярко освещенном помещении штаба Сталинградского фронта в Райгороде была короткая пауза, наполненная скрытым нетерпением. К привычному духу овчины, сосновой смолы, древесного угля густо примешивался смачный запах борща, свежего ржаного хлеба, лука и табачного дыма. Ординарцы сноровисто, но без суеты молча убирали стол после позднего ужина. Нетерпеливо на них поглядывая и переминаясь с ноги на ногу со стопой карт в руках, у стола стоял долговязый молодой полковник — адъютант командующего фронтом. Закурить он не успел, но, разложив с операторами карты, рассчитывал сделать хоть пару затяжек. Во время работы никому курить не разрешалось, это он уже знал, хотя адъютантом стал вот только что, после ранения своего предшественника: тот получил его у одного из КП 64-й армии, сопровождая командующего. За столом, кроме командующего фронтом генерал-полковника Еременко, докуривая папиросы, сидело еще три генерала и несколько старших командиров. Некоторые неспешно прохаживались возле или стояли, разговаривая вполголоса. Все испытывали живое напряженное состояние здоровых, энергичных людей, занятых неотложными делами, которые спорятся, идут к успешному завершению и, сменяя одно другим, не внушают сомнения…

Еременко, коренастый и плотный, нетерпеливо встал и, привычно тяжело опираясь на массивную трость, прихрамывая, зашагал вдоль стола в сторону связистов и обратно. На мгновение остановившись, он молча взглянул на их согнутые спины, круто повернулся и снова подошел к столу, на котором уже раскладывались карты. Посмотрев на по обыкновению улыбавшегося маленького полного члена Военного Совета генерал-лейтенанта Хрущева, командующий вытер платком короткую сильную шею и сел рядом, спиной к столу, повернувшись к связистам.

— «Антенна», «Антенна»! Я — «Высота»! Даю настройку: раз-два-три!.. Прием! Прием! — твердил оттуда негромкий женский голос.

Он перекрывал монотонное бормотание многих приглушенных голосов, вызывавших штабы, повторяющих тексты телефонограммы со сводками за истекший день, докладами, срочными сообщениями.

— «Высота»!.. «Высота»!.. Какая ты к бису высота, як связи со 2-й гвардейской нет и нет! Долго ждать буду? — снова поднялся Еременко. — Подай мне Яковлева [14], старшина, хоть тресни!

— Может, с рацией у них что, товарищ командующий? — вскочила дежурная радистка. — Пропадает! Да и помехи… Вот послушайте, — подняла она трубку, поворачивая другой рукой тумблер громкости.

Спертый пахучий воздух блиндажа наполнил треск, напомнивший жаркую ружейную перестрелку. В него вплетались короткие, похожие на команды картавые обрывки немецких фраз, прерываемые взволнованной румынской скороговоркой.

— Як их там Николай Федорович Ватутин растребушив! Спасибо, старшина, за концерт! Аккурат ко времени был бы, да недосуг, — усмехнулся Еременко, подходя к радистке. — Не тарабарщина мне интересна, дочка, а Яковлев! Да поживей. Ясно, миле дивче?

— В волну влезают… — оправдывалась та испуганно, заалев под взглядом его светлых, со смешинкой глаз. Но тут же встала в положение «смирно». — На запасные то и дело перехожу, товарищ командующий!..

— Андрей Иванович! — поскрипывая хромовыми сапогами, быстро подошел к Еременко Новиков. — Неплохо бы подсказать Малиновскому, чтобы он полегче с танкистами, которые к Мышкове отходят. Моих ребят вроде за дезертиров в его армии принимают! Был случай, Захаров с КП Вольского сообщил.

— Что за случай? — живо перебил незаметно вставший рядом член Военного Совета. — Их как героев принимать положено после поздравительной телеграммы Верховного. Вольский представлен нами к ордену Суворова. За выдающуюся роль в сражении его корпусу мало гвардейского звания! Надо бы особо почетное присвоить![15]

— Ладно, заступники… Вторые сутки действует приказ об отходе к Мышкове всех соединений, переподчиненных 2-й гвардейской армии, дислокацию которой они обеспечили!

— Добро… — понизил голос Новиков. — Состояние людей, выходящих из пекла на Аксае, учесть следует, Андрей Иванович! Состояние аффекта lt;…gt;

— И про Вольского ты мне, может, что новенькое расскажешь? У него и половины не осталось, когда он на Кирхнера выходил! — нахмурился Еременко. — Как связь, старшина?

— Даю, товарищ командующий! — радостно выдохнула девушка. — У аппарата «Пятый»!

— Родион Яковлевич, здоров! — схватил Еременко теплую, влажную трубку. — Докладывай, как у тебя. Потом я!

Где-то далеко, на другом краю обширного ночного пространства, разделявшего Райгород с Верхне-Царицынским, задребезжал и вдруг окреп, заглушив отступивший треск разрядов и мерное постукивание движка, нарушавшее мертвую тишину блиндажа, сочный голос командующего 2-й гвардейской армии. Еременко живо представил, как широкоплечий, энергичный Малиновский, круглолицый и смуглый, с черными длинными волосами, круто зачесанными от лба назад, выпрямляясь, знакомо оглаживает свободной рукой поясной ремень.

— Сосредоточение закончилось полностью, товарищ Иванов [16], — басовито гудела трубка. — Соединения и части первого эшелона развернулись в заданной полосе фронта. Главные силы — в ее северной части. Коробочки — в районе совхоза. Противник повсеместно выходит к реке. По рубежу Мышковы уже сутки идут тяжелые бои…

— Каково положение в районе Верхне-Кумского, Жутова? [17] Что знаешь о переподчиненных тебе соединениях Труфанова?

— Штабы этих соединений утратили связь со своими частями. Вольский дважды высылал бронемашины в Верхне-Кумский. Не вернулись!

— Знакомо. Теперь вся надежда на тебя, Родион Яковлевич! Эти соединения сделали невозможное. Они свою задачу выполнили!

— У меня мало коробочек, не имею должной поддержки с воздуха, товарищ Иванов. Соединения армии на Мышкове завязали тяжелые бои с противником, толком не окопавшись, не оборудовав позиции, не говоря о предполье. Потери из-за бомбежек и штурмовки истребителями значительные. Направил вам сводку… Люди измотаны. В такие морозы четверо суток шли по сорок — пятьдесят километров пешком, по глубокому снегу…

— Главное, пусть коробочки побережет! — громким шепотом вставил Новиков, пользуясь молчанием командующего. — Их распылять нельзя!

Еременко кивнул, бросив на него недовольный взгляд.

— Знаю, знаю, Родион Яковлевич! — перебил Еременко. — Трудно, а будет еще труднее. Не моя вина!.. О близком деблокирующем контрударе из Котельникова я, кого надо, еще четвертого декабря предупреждал! Коробочки принимай. Еще два больших хозяйства. Получил приказ Ставки через Михайлова [18].

— Хозяйства такие, как мое, товарищ Иванов? — радостно гуднула трубка. — Тогда живем, будет, чем немца приласкать! Лезет как ошпаренный. Сталинград почуял. И авиация его свирепствует…

— Без приказа коробочки не трожь, Родион Яковлевич. До времени побереги!

— Так для начала можно только ими немца пугнуть! Как прибудут коробочки, первой же «раме» все покажу. Это Готу раж поубавит!

— Вот так-то хорошо! Коробочек к тому времени у него будет вдвое меньше, чем у тебя. Может, уберется… — хохотнул Еременко.

— Необходимо обеспечить мне самое надежное прикрытие с воздуха, товарищ Иванов. Потери в соединениях, не вступивших в контакт с противником, растут! — продолжал Малиновский.

— Прикрытие?.. Прикрытие потом, когда будешь наступать. Знаешь ведь, Верховный учит, что сражение с немцами можно выиграть, только имея превосходство в воздухе. Так-то… Будет над тобой чистое небо, а пока терпи. Не в моей власти сказать больше.

— Как мой сосед справа, товарищ Иванов? — после паузы гуднула трубка.

— Плацдарма на Рычковском выступе у немцев, как знаешь, уже нет. А у нас есть! Переправы через Дон в наших руках. Рычковский взят! Сосед справа, — бегло взглянул Еременко на генерала Попова, получившего назначение заместителем командующего Юго-Западным фронтом, — заботы о твоем правом фланге теперь вручает тебе. Бей Манштейна и в нос, и по скуле! Готовь предложения и по Котельникову, и по Тормосину! С учетом успешных действий моего соседа на Чире.

— Мало мне забот, товарищ Иванов!..

— У Манштейна их стало ку-уда больше! — ободряюще перебил Еременко. — Скоро настанет твой черед действовать активно! Желаю успеха!

На другом конце провода Малиновский еще постоял с молчащей трубкой в опущенной руке, обдумывая последние слова командующего фронтом. Связывая их с известными ему фактами, он все более зримо представлял финал Сталинградской битвы. Близкий теперь финал…

С введением в действие Ставкой 16 декабря 1942 года плана «Малый Сатурн» началось наступление левого крыла Воронежского и Юго-Западного фронтов на северном фланге группы армий «Дон», наступление, в корне изменившее общую стратегическую диспозицию Сталинградской битвы. Над солдатами Манштейна нависла смертельная угроза. По фронту протяженностью четыреста тридцать километров, идущему в Большой излучине Дона на юго-восток от Новой Калитвы до Нижне-Чирской в низовье его правобережного притока — реки Чир, был нанесен мощный удар силами 6-й [19] армии Воронежского фронта, а также 1-й и 3-й гвардейских армий [20] Юго-Западного фронта. Ставка Главнокомандующего решила, что развертывание этой важнейшей стратегической операции в «Большой Сатурн», как было задумано поначалу, будет осуществлено, если в намеченные сроки удастся достичь ее непосредственных целей. Для развертывания «Малого Сатурна» в «Большой» предполагалось, кроме введенных в прорыв фронта четырех танковых корпусов и одного гвардейского механизированного, ввести еще два танковых корпуса, усиленных тремя стрелковыми дивизиями.

Перед командиром 24-го танкового корпуса генерал-майором танковых войск Василием Михайловичем Бадановым была поставлена особая задача: в кратчайшие сроки, действуя по возможности скрытно, выйти в глубоком оперативном тылу немцев на главные авиабазы 4-го воздушного флота [21] в Тацинской и Морозовске, с тем чтобы, уничтожив там самолеты на земле, пресечь какое бы то ни было снабжение «котла» с воздуха.

Назначение генерала В. М. Баданова командиром танкового корпуса, которому предназначалась роль головного в уникальной, не имевшей аналогов по масштабам стратегической, операции, было как нельзя более удачным. Решительность и твердость сочетались в нем с непоказной скромностью в общении с подчиненными и сдержанным достоинством — со старшими начальниками. Наряду с этим Баданов имел в характере выраженные черты командира-самородка близкой и, казалось, уже далекой эпохи гражданской войны. Даже внешне своей мохнатой папахой и какого-то тулупного вида полушубком командир корпуса немного походил на партизанского военачальника. Полушубок надежно укрывал генеральские петлицы, а генерал не скрывал, что, по его мнению, не столько форма, сколько глубокое знание командиром своего дела и советского бойца, его поистине безграничных возможностей и неисчерпаемых внутренних ресурсов утверждают авторитет офицера и помогают ему в достижении общей цели.

Баданов, не стремясь внешне подражать генералу Жукову, втайне гордился тем, что немного был схож с ним лицом, крепко сбитой невысокой фигурой и, как ему казалось, некоторыми чертами характера. В отношении подчиненных Баданов был внимателен и немелочен, не требователен и в нужных случаях непреклонен. А подчиненные, если командир того стоит, более всего почитают для себя важным по возможности ни в чем ему не уступать и по крайней мере на него походить.

Представление о качествах командира 24-го танкового корпуса и подобранного им личного командного состава очень помогает уяснить многое в беспрецедентном стремительном и сокрушительном глубоком танковом рейде этого соединения и в особенности в значении его успеха для плана «Сатурн» и сталинградской победы Красной Армии. Как штык, нацеленный в междуреберье дивизий Гота, запруженных упорной нашей обороной на подступах к реке Мышкове, корпус Баданова стремительно рассекал степь, опускаясь по меридиану-хорде Большой излучины Дона на юг. Двигались длинными ночными перекатами, перемежаемыми частыми соударениями с итальянскими, румынскими и немецкими силами, которых раскидывали, дробили, уничтожали. Захватывали базы и склады, разнообразные трофеи. Днем выкраивали скудные часы отдыха под крутоярами балок и оврагов, в глубоких лощинах, освобожденных станицах и хуторах. Баданов расчленил корпус на два эшелона. Каждый имел свой маршрут к цели. Походные порядки сопровождали в голове и с флангов сильные танковые отряды охранения. Входя в прорыв Чирского фронта, танковые части оторвались от мотострелковых. И только танки первого эшелона несли на себе десанты автоматчиков. Вместе с ними на броне находились офицеры оперативной группы штаба корпуса, с небольшим опережением прокладывавшие маршруты движения эшелона, непрерывно уточняя их по разведданным и сведениям, полученным от местных жителей. Каждый танк стремительно прошел не триста, как показывает карта, а фактически гораздо больше километров по глубоким тылам беспощадного, изощренного в войне врага.

Массы танков, разделенные на группы разного назначения, сопровождаемые полковой артиллерией и эрэсами, двигаясь глухой ночью, несмотря на строжайший запрет пользоваться фарами, искусно маневрировали и, перестраиваясь в боевые порядки, внезапно заходили на фланги и в тыл встречных частей противника. После их разгрома снова, как единый организм, быстро восстанавливая порядок движения, устремлялись вперед. Ложившаяся под гусеницы степь, испещренная множеством не нанесенных на карты и полузасыпанных снегом дезориентирующих военных дорог, пересекалась глубокими балками с крутыми, обрывистыми берегами. В ночной тьме, когда и на вытянутую руку ничего не было видно, они более, чем самые совершенные противотанковые рвы, были опасны для танкистов. И многочисленные степные речки, лед которых не всегда держал танки, особенно средние и тяжелые, могли стать для них ловушками.

Гоняя снега, наметала метровые валы на пути машин, бесилась, кружила секущими смерчами, плакала и выла зверем вьюга. Пронизывала до костей, леденила, припаивала ладони к броневому листу или кромке крышки люка жестокая стужа. А люки танков всегда были открыты. Снег, налипая на стекла приборов наблюдения и прицелов, выгонял командиров на броню, и по боевой тревоге они должны были мгновенно скрываться в машинах. Но и тогда закрыть люки было нельзя, хотя снег покрывал леденящей влагой лица и руки. Когда наконец начинала неприметно редеть вокруг непроглядная темень и проступать впереди расплывчатая масса ближайшего танка, все ждали, что лязг гусениц и низкий гул двигателей вот-вот перекроет надсадное прерывистое гудение самолетов. И прежде чем над танками безбрежно распахивалось строгое в своей блеклой, выцветшей голубизне, раскаленное морозом небо, «юнкерсы», «хейнкели», «мессершмитты» наваливались на танковые колонны. Засыпали бесчисленными фугасками, пронзали ультрамарин неохотно раздвигавшейся вширь снежной чаши алым накалом пушечно-пулеметных трасс. Как уследить, куда летят бомбы?

Даже застигнутые на краткой дневной стоянке танки мгновенно приходили в движение, перестраивались в линию и командиры, в дыму и копоти следя из люков за летящими фугасками, бросали свои машины вперед и в стороны, оставляя за ними перемешанную со снегом, истерзанную взрывами серо-черную землю. Осколки, снаряды, пули оглушающе градно долбили броню, наполняли машины удушливым чадом окалины, но прямых попаданий и потерь почти не было, хотя самолеты исчезали только в плотных вечерних сумерках. Жестокие условия рейда требовали от людей предельной отдачи всех физических и духовных сил, но ничто: ни нечеловеческое напряжение, ни голодная норма отдыха, ни бессонница, ни стужа, ни недостаток пищи, в особенности горячей, — не изматывали танкистов так, как ненавистные гитлеровские летчики. Каждому бадановцу страстно хотелось приблизить желанный миг мести. За все, за все!

Прекрасны люди, очищенные страданиями от коросты бытия. Местные жители готовы были сделать все для своих освободителей. На многие километры расчищали дороги от снега и уничтожали следы гусениц. Делились последним. Старики, женщины, даже дети. Особо надо сказать об освобожденных из плена бойцах и командирах Красной Армии. Много среди них было без вины виноватых, а ведь не было тогда на войне вины тяжелей и участи страшней, чем оказаться в плену, без вести пропавшим. Генерал Баданов знал, что ничто не обязывает так, как доверие, и, понимая их участь, он приказал назначать бывших военнопленных в конвои. По настойчивой просьбе самые выносливые из них выполняли редевший десант на танках. Ярость их в бою потрясала опытных, видавших виды командиров.

Остались позади Маньково-Калитвинская, Алексеево-Лозовское, Дегтев, Большинка, Ильинка, Скосырская. Корпус вошел в оперативные тылы противника. И вот уже передовые его части на участке железной дороги Кантемировка — Чертково — Миллерово. На путях десятки эшелонов с датскими, французскими, голландскими консервами, другим продовольствием, снаряжением, медикаментами, боеприпасами для окруженной армии Паулюса. Баданов поворачивает головной эшелон на юго-восток. Основные базы и аэродромы 4-го воздушного флота близко. Совсем близко. Измотанным, истощенным экипажам был совершенно необходим отдых. Генерал дал им часовую передышку. И перед рассветом 24-го декабря его танки уже расстреливали, жгли, давили ненавистные самолеты.

…Курт Штрайт очнулся от удара об пол спального помещения казармы пилотов в Тацинской. Сев, он обалдело оглянулся на пустые оконные проемы, вспыхивающие слепящими магниевыми прямоугольниками на угольной стене. Стужа пробирала до костного мозга, грохот наглухо заклинил уши. Похожие на зарницы сполохи выхватывали из черноты мечущиеся в тесных проходах между кроватями тела, исковерканные ужасом лица, мелькавшие кулаки. Узкий дверной проем озверело штурмовали, сшибая друг друга, спотыкаясь о лежащих на полу, падая и вскакивая вновь.

«Что стряслось? Налет?.. Но база надежно защищена! Что?..»

Штрайт надрывно заорал и захлебнулся в хрипе от штукатурной пыли, получив от напряжения удар тупой боли в голову. Он не услышал своего голоса в шквальном реве пушечных залпов, треске пулеметных очередей, перекрываемых упругими взрывами. Мельком подумав, что это, верно, рвутся боеприпасы или самолеты на взлетном поле, а может быть, все происходящее всего лишь сон, перешедший в какой-то кошмар, он сгреб подвернувшуюся под руку шинель и метнулся к окну. Оно показалось бесконечно далеко. Выбиваясь из сил и почти не двигаясь, он скорее чувствовал, чем слышал, хруст стекла под ногами. Ухватившись наконец за подоконник, Штрайт перевалился через него и, сшибленный кем-то сзади, тяжело упал в снег. Рядом барахтался человек в пижаме. Штрайту повезло: накануне он допоздна играл в карты, много пил и, добравшись до кровати, повалился на нее в сапогах, едва стянув с себя китель. Шерстяной трикотаж на теле, шинель теперь, в мороз, подавали надежду. Тотчас в помещениях второго этажа, откуда они только что вывалились, разорвалось сразу несколько снарядов, крыша казармы поднялась горбом, выбросила смерч пламени и рухнула. Штрайт тяжело поднялся и, спотыкаясь и прихрамывая, побежал прочь, пытаясь попасть в рукава шинели. Наконец ему это удалось, и он натянул тесную шинель на свое долговязое тело. Кое-что прояснилось. На базу напали вражеские танки! Возмездие за Сталинград?!

Занимался неуверенный поздний рассвет жуткого дня [22], сделавшего двадцатитрехлетнего Штрайта седым. Под клокочущим траурным багрянцем пылавших хранилищ горючего, ревущим набатным колоколом небом в каком-то нереальном, пульсирующем мутно-розовом свете, в искристой паутине пулеметных трасс трепетно бились светлые силуэты людей. «Выскочили в белье!» — мелькнуло у Штрайта. Он растянулся на льдистом, вытоптанном снегу, яростно отталкиваясь ногами, пополз, набирая жгучую крупу в рукава, за воротник, загребая ее онемевшими, непослушными пальцами. Наконец, собрав волю, он вскочил и, согнувшись, ринулся к границе взлетного поля, где, казалось, не было тяжких силуэтов, будто врезанных в багровевший задник горящих и рвущихся самолетов и боеприпасов. Силуэты эти, слишком знакомые, такие нестрашные с высоты, здесь, в блеске пожарища, жутко обнажили свои грозные контуры. Танки удалялись, и Штрайт постепенно замедлил бег.

— Русские! Откуда взялись здесь русские? — хрипя и задыхаясь, выдавил он, распрямляя ноющие колени.

— Русский десант захватил аэродром, герр майор! — гаркнул кто-то рядом.

Стучавший зубами Штрайт от неожиданности мгновенно взмок. Сбоку мелькало белое блюдце лица с темными провалами глазниц под блестящими шнурами надвинутой на уши офицерской фуражки. Несвязная речь, отвисающая челюсть.

«Ух! Чтоб тебя! Герр майор? — метнул взгляд на свои погоны Штрайт. — Мой бог! Чужая шинель…»

— Кто вы?

— Лейтенант аэродромной охраны, герр майор! Офицер связи! Наших батарей больше нет… Шквал огня! Реактивные снаряды!

— Реактивные? Какой же тогда к черту десант! Помогите найти хоть один неповрежденный самолет, лейтенант! Да пошевеливайтесь вы!

— Есть, герр майор! Был приказ генерала Фибиха стартовать на Новочеркасск… Обмотайте голову вот моим шарфом! У вас белые уши!

«Надо ж, приказ!.. Стартовать!.. Стартовать!.. Стартовать!» — отдавалось в мозгу Штрайта усиливающейся тупой болью.

Он перешагивал и перепрыгивал через разбросанные кругом карнавально искрившиеся, истерзанные, рваные и жеваные листы обшивки фюзеляжей самолетов, хвостовая часть которых была раздавлена танками. Концы арматуры каркасов, причудливо изогнутые, скрученные, торчали ерником из обрубленных «юнкерсов», «хейнкелей», «фокке-вульфов» — грозной гордости люфтваффе. Все выше громоздились обломки исковерканных, сплющенных, продавленных стабилизаторов и плоскостей хвостового оперения. Траки танков повсюду оставили печать уральской стали. Самолеты, накренившись на крыло, навалившись один на другой и осев, беспомощно задрали кверху отсвечивающее жаром остекление пилотских кабин. Зрелище было непереносимым. Как на гигантском кладбище, цепляясь, пестрели черные кресты в красных угольниках. Мокрое белье прилипало к телу, усиливающийся ветер пронизывал насквозь, у Штрайта начинался озноб, ноги стали ватными, непослушными. Споткнувшись несколько раз, он повалился на обломки самолета, не находя сил подняться. Глаза застлали слезы отчаяния. К горлу подкатил тошнотный ком.

— Герр майор! — раздалось над ним. — Да встаньте же вы! — силился его поднять спутник. — Взгляните, Ю-52! Он идет на взлет!

Штрайт вскочил. Тяжелый транспортный самолет, мельтеша винтами и как бы сморщив от напряжения гофрированное тело, разворачиваясь, рулил неподалеку. В общем хаосе звуков, грохоте взрывов, вое и реве пламени надрывный звон его моторов не выделялся. Болталась не запертая изнутри дверь, и, сделав отчаянный рывок, задыхаясь, Штрайт ухватился за ее ручку, пытаясь дотянуться другой рукой до порога. Но тут же сильный удар подошвой сапога в плечо отбросил его назад, Дверь захлопнулась. С трудом сохранив равновесие, Штрайт в бешенстве поднял кулаки и с проклятиями рванулся вперед, но кто-то крепко обхватил его

сзади.

— Какого дьявола! — яростно обернулся он. — Отто?..

Среди нескольких трясущихся людей в комбинезонах Штрайт узнавал и не узнавал такого же, как и он сам, командира эскадрильи своего истребительного авиаполка, вчерашнего партнера в покер. Перекошенное, посиневшее лицо, лихорадочно блестящие глаза, искусанные губы.

— Юн-н-керс пер-репол-нен! Нас выб-бросили! М-мо-ожет не вз-ле-теть! — заикаясь и брызгая слюной в лицо, надрывно орал коренастый и широкоплечий Отто, все туже опоясывая Штрайта клешнями рук.

— Выбросили?! — рвался Штрайт. — Еще бы, вы «механики»! Э-эх! «Парни Геринга!» Вырядились на свою шею!.. Смотри! Он взлетает, взлетает…

— Ты вот май-ором вырядился, но тебя — тоже!..

Набирая скорость и быстро удаляясь, Ю-52 вот-вот должен был оторваться от земли. По лицам ударил шлейф снежной крупы, протянувшейся за самолетом. Пилот, сосредоточившись на взлете, явно не замечал танк, на предельной скорости идущий ему наперерез. Штрайт невольно зажмурился, но больно ударивший в уши воздух заставил его тут же широко раскрыть глаза. Там, где сошлись машины, опоясанный дымным валом, катящимся вширь, метнулся ввысь веретенообразный вихрь огня. Дым накрыл их, оглушенных, вцепившихся друг в друга, содрогающихся в надрывном кашле, и все на мгновение исчезло. Но, сдернутый порывами ветра, смог быстро редел. И в свете занимающегося дня вокруг развернулась ширь взлетного поля. По нему, подпрыгивая, виляя и накреняясь, объезжая обломки и сгоревшие танки, неслась тупорылая грузовая машина. Вдалеке показались еще две, и с другой стороны поля, ближе, в блеске спадавшего пламени все увидели сверкание траков и глянцевые грани танковых башен. Махая руками и распяливая рты в неслышных воплях, Штрайт и остальные бросились навстречу грузовику, но было поздно. Он, опасно накренившись, близко рявкнул мотором и, обдав соляровой вонью, круто повернул прочь. Судя по ударам воздуха, снаряды прошли вплотную над их головами, разрывы опередили вилявший грузовик, но все, не глядя в его сторону, уже как спринтеры неслись навстречу другой машине. Даже в окружающем гуле и реве визг тормозов резанул по нервам Штрайта. Он ухватился за высокий борт последним, когда замедлившая было ход машина уже снова набирала скорость, и сорвался, плашмя ударившись оземь. Шатаясь, он попытался подняться, упал на колени и в отчаянии оглянулся. Пулеметные трассы уперлись в борт удалявшейся машины. Ему показалось, что в кузове никого нет. Видно, летчики все повалились на дно и потому их не видно, решил он. Над приближавшимися танками, хищно поджимая шасси, уходил ввысь Ю-88. И тут Штрайта как окунули в прорубь. С другой стороны, под углом к курсу «юнкерса», поднимался «хейнкель»!.. Опытный глаз сразу определил неизбежность столкновения. Самолеты стремительно сближались. Показалось, что низко над горизонтом вспыхнуло солнце. Обильные брызги его лучей ударили в глаза. Белый огненный шар выбросил кровавые облака. Клубясь, они достигли земли, поглотив танки. В воздухе кружились и, неохотно подчиняясь всесильному земному тяготенью, падали крупные обломки самолетов. Мгновение он смотрел на это чудовищное зрелище, но тут же, опережая мысль, вскочил и бросился напрямик прочь. Штрайт уже понимал, куда он бежит. Склады! Склад набит комбинезонами! Зарыться в них, зарыться! Перетерпеть весь этот апокалипсис, или страшный, кошмарный сон, а потом будь что будет!..

На аэродромах и железнодорожных платформах корпус Баданова, уже генерал-лейтенанта [23], преобразованный во 2-й гвардейский Тацинский, в общей сложности уничтожит 341 самолет, множество всевозможной техники, авиационных двигателей, других запасных частей самолетов, захватит неисчислимые трофеи. В небе над огромным районом Сталинградской битвы внезапно почти исчезнут боевые самолеты с черными крестами и Свастикой на стабилизаторах. Генерал Фибих, ответственный за Воздушное снабжение «котла», попытается возобновить его с ближайшей базы в Сальске, но оттуда истребители, за дальностью расстояния, не смогут сопровождать транспортные самолеты, и снабжение фактически прекратится. Дальнейшие события на внешнем кольце станут развиваться лавинообразно, как цепной процесс.

Сразу за депешей Гитлеру: «…Аэродромы Морозовская и Тацинская подверглись жесточайшему разгрому, в результате которого материальная часть и горючее уничтожены, а личный состав наполовину перебит, другая же половина разбежалась неизвестно куда. Обеспечить окруженную армию Паулюса больше нечем…» Манштейн прикажет скрытно отвести с рубежа Мышковы все части корпуса Кирхнера. Действовать придется в условиях цейтнота. Прежде всего из-под Громославки в Тацинскую будут экстренно переброшены танки Гюнерсдорфа для усиления 48-го танкового корпуса, получившего приказ оставить район Тормосина и уничтожить корпус Баданова. За Гюнерсдорфом туда же последуют остальные части 6-й дивизии Рауса. Командование Сталинградским фронтом не вдруг найдет объяснение неожиданному факту отхода частей противника от рубежа Мышковы. Донесение в Ставку Верховного Главнокомандующего: «…Противник с рубежа Громославка — Ивановка в ночь с 23 на 24 декабря начал отход на Котельниково, по-видимому, для занятия обороны по реке Акери…» — будет получено только 27 декабря, когда арьергард 57-го танкового корпуса Кирхнера на реке Аксай-Есауловский еще ожесточенно сопротивлялся натиску танкистов генерала П. А. Ротмистрова, артиллеристов и пехотинцев 2-й гвардейской армии. Выход армий Юго-Западного фронта на рубеж Северского Донца, на Ворошиловградское и Ростовское направления не оставил Манштейну никаких надежд относительно участи Сталинградского «котла». Он, по меткому выражению одного из творцов победного финала Сталинградской битвы, генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского, стал не более чем лагерем вооруженных военнопленных. Командованию вермахта оставалось только организовать отступление группы армий «А» с Северного Кавказа и «Б» — из Большой излучины Дона. Оно смогло стабилизировать фронт лишь под Ростовом на рубеже реки Миус.

Пройдут годы, и Маршал Советского Союза Александр Михайлович Василевский в своей книге «Дело всей жизни» напишет: «…На изрезанных балками Ергеньских буграх решалась судьба Сталинградской битвы». А генерал танковых войск в отставке, бывший начальник штаба армии генерала Гота Ф. Меллентин в книге «Танковые сражения 1939–1945 гг.», имея в виду сражение на реке Аксай-Есауловский, признается: «…Не будет преувеличением сказать, что битва на берегах этой безвестной речки привела к кризису «третьего рейха», положила конец надеждам Гитлера на создание империи и явилась решающим звеном в цепи событий, предрешивших поражение Германии».