"Аберистуит, любовь моя" - читать интересную книгу автора (Прайс Малколм Malcolm Pryce)Глава 4Думаю, мой многоюродный дедушка Ноэль был все же влюблен в ту женщину из джунглей, Гермиону Уилберфорс, хоть и не видел ее ни разу в жизни – ну, во всяком случае, если и видел, то через много лет после того, как в нее влюбился. Возможно ли такое? Откинувшись на спинку стула, я слушал запиленный диск-гигант «Мивануи в «Мулене», запись по трансляции». Миссис Ллант-рисант занесла пластинку утром. Сказала, что отыскала ее в гараже. Но, судя по конверту, пластинка нигде не пылилась. Такое типичное для миссис Ллантрисант вранье. Месяц за месяцем простаивая в пикете, ежевечерне обзывая прославленную клубную певицу прошмандовкой, она просто не могла признать, что, как и все, любит ее музыку. Я взглянул на портрет многоюродного прапрадедушки Ноэля, теперь, к сожалению, обезображенный тонкой трещинкой на стекле – наследием недавнего обыска. Эти друидские громилы не смогли бы его отделать таким образом, будь он жив, это уж точно. Судя по всему, с ним были шутки плохи. Таких, как он, хлебом не корми, дай выйти на сельской ярмарке на ринг против разъездного боксера. Когда друзья и родственники, а также ряд членов Общества изучения Борнео сочли его поход на выручку белой женщине, затерянной в джунглях, блажью романтического идиота, это лишь укрепило его решимость. И таким образом он 14 января 1868 года отправился из Аберистуита через Шрусбери в Сингапур. Пять лет спустя жена епископа выменяла на два медных котелка его путевые записки, которые, оказалось, пылились под светильником из черепов в углу общинной хижины. Дальнейшие размышления над его судьбой были приостановлены появлением в конторе человека, словно вышедшего из фильмов об Аль Капоне:[18] двубортный костюм в тонкую темно-синюю полоску, свободные брюки с параллельными стрелками, шелковый галстук, мягкая «Федора» – это был Тутти-Фрутти, старший из сыновей Бронзини. За ним вошли два мускулистых прихвостня. – Босс хочет поговорить с тобой, – без затей сообщил Тутти-Фрутти. – Он желает записаться на прием? Два прихвостня обошли стол, схватили меня за руки и приплюснули к спинке стула. – Просто сиди и помалкивай. Папа Бронзини вошел, тяжело опираясь на трость. Тутти-Фрутти принял с его плеч пальто и проводил к клиентскому стулу. Старик не спеша устроился, казалось, вовсе не обращая внимания, что его ждет полная комната народа. Ему такое давалось естественно. Расположившись поудобнее, он медленно поднял на меня глаза: – – Он поднял руку, как бы показывая, что мои соболезнования подразумеваются. – Это было большим ударом для всей семьи. – Не сомневаюсь. – Естественно, мы хотели бы знать, кто это совершил. – Естественно. Некоторое время никто не произносил ни слова. Папа Бронзини, казалось, обдумывал, как бы ему приступить к теме разговора. – Вы извините мою дерзость – я слышал, вы недавно были гостем полицейского участка? – Да, это верно. – Могу я спросить, почему? Настал мой через поразмыслить. Что мне следует ему сказать? Защита конфиденциальности клиента – основополагающее правило моей профессии. Конечно, в формальном смысле Мивануи не была моим клиентом, поскольку не платила мне, но это всего лишь формальность. В моральном смысле я обязан защищать ее интересы. Я также знал, что папа Бронзини – не дурак. У него имеются связи; возможно, он уже знает, за что меня забрал Ллинос. – Вам трудно припомнить? – Вопрос был задан вежливо, но нетерпение прозвучало явственно. – Я не могу вам сказать, – ответил я. Громила слева от меня вытащил маленькую резиновую дубинку и ненавязчиво побаюкал ее на руках. Папа Бронзини печально взглянул на меня: – Я есть растерян слышать такое. – Мне очень жаль, – сказал я. – Особенно мне жаль вашего мальчика; но Ллинос хотел меня видеть по другому делу. – Так ли это? – спросил он просто. Снова повисло молчание. На этот раз с оттенком напряженности. – Вам следует понимать, мистер Найт, что никто никого ни в чем не обвиняет. Речь идет просто о сборе фактов. Вы сами отец – вы должны понять… – Нет-нет. Папа Бронзини, казалось, растерялся. – Я не отец. Он взял в руки фотографию Марти. – Это не мой сын. Он был моим школьным приятелем; он погиб, когда мне было четырнадцать. Бронзини поставил фотографию опять на стол с преувеличенным уважением. – Должно быть, вы с ним были очень близки, если спустя столько лет вы храните его снимок. – Полагаю, можно сказать и так. Хотя все гораздо сложнее. – Я не стал говорить ему, что Марти погиб, подняв мятеж на уроке физкультуры. Бронзини воздел руку: – Пускай так. Человек столь чувствительный, несомненно, поймет мои отцовские чувства. Мы говорим здесь о простой вежливости и порядочности… – Я понимаю, мистер Бронзини, но я не могу открыть вам, почему меня хотел видеть Ллинос. Это вопрос чести. Как сицилиец вы, несомненно… Папа Бронзини хрястнул кулаком по столу: – Вы говорите со мной о чести и одновременно лжете мне! Интересно, когда они пустят в ход дубинку. Я вдруг разозлился; кто они такие, эти дешевые гангстеры, чтобы вламываться ко мне в контору и учить меня манерам? – Слушайте, мистер Бронзини! – рявкнул я. – Сочувствую вашей потере, но не стоит заноситься; мы оба знаем, чем вы и ваши парни промышляете в этом городе, так что не надо здесь мне читать нотации о вежливости и… Дубинка врезалась мне в голову; в поле зрения влетел сноп искр, и комната опрокинулась набок. Я полежал боком на полу несколько секунд, а затем два громилы подняли меня и опять швырнули в кресло. Тутти-Фрутти прыжком обогнул стол и заорал мне в лицо: – Как ты смеешь не уважать сына нашей семьи? Он был хороший мальчик! – Да ну? – заорал я, теряя от злости последние остатки здравомыслия. – Расскажи-ка об этом миссис Морган – ее перчатки тявкают каждый раз, когда она проходит мимо лавки мясника! Дубинка опустилась снова. Папа Бронзини вздохнул, затем медленно встал, легким мановением руки показывая, что собеседование окончено. – Вы глупец, мистер Найт, – произнес он. – Вы еще пожалеете, что оскорбили нашу семью. После их ухода я полежал некоторое время на полу, глядя на опрокинутую комнату, – до того злой, что поначалу даже не замечал, как у меня над ухом наливается крупная болезненная шишка. Зазвонил телефон, и я снова взобрался на кресло. – Ну? – Привет ищейкам! – Амба? – Вот, решила позвонить, узнать – ты как, не передумал? – Насчет чего? – Насчет напарника. Я прижал трубку к щеке и ничего не ответил. – Ты меня слушаешь? – Слушай, Амба… – Я знаю, ты думаешь, я еще ребенок и все такое, но, кажется, я знаю, кто за всем этим стоит. – Послушай, Амба… – Полиция в непонятках, но… – Амба! – сказал я резко. В трубке на секунду воцарилось молчание. – Это не игра. Если тебе об этом что-то известно, ты должна сообщить в компетентные органы. Она презрительно бзднула губами: – Полиция! Если все оставить им на откуп, в школе не останется в живых никого. – Это не игра, девочка. – Пятьдесят пенсов в день. И все тут. Я покачал головой: – Обломись. – Если вдруг передумаешь, я буду на Пирсе. После заката вечер стал не прохладнее, а, напротив, жарче, и часов примерно до десяти люди, гулявшие по Набережной, потели сильнее, чем днем. По мере того, как нарастала жара, плиты мостовой, подобно цветам, распускающимся в сумерки, начали источать явственный аромат летней ночи. Своими оттенками такой букет на несколько дней осчастливил бы дегустатора вин. Тяжелые ноты жареного лука, разлитого пива, отчетливый привкус просушенных солнцем морских водорослей; а поверх этого – кокосовое масло, пот, растаявшее мороженое, дешевый лосьон после бритья и собачья моча. Эта вонь была неотъемлема от уличных фонарей, как благоухание хвои неотъемлемо от елочных гирлянд; запах, который в фотоальбоме души навсегда будет связан с тремя конкретными звуками: приглушенным рокотом волн, электронным перезвоном игральных автоматов и воем мараз-мирующихбаньши[19] – полицейскими сиренами. В «Мулене» меня проводили за столик всего в двух рядах от эстрчды. Для меня тогда это ничего не значило, стол как стол, – так молодость ничего не значит для того, кто обладает ею безотчетно. Я понятия не имел, что безутешная армия обожателей Мивануи, сидевшая позади, за колоннами, вытягивая шеи, завидливо следит за моим продвижением. Подошла Бьянка еще с одной девушкой: – Привет, это Пандора! – Панди! – объявила девица, протягивая руку. Она была очень маленькая – наверное, чуть выше пяти футов, симпатичная, в костюме судовой горничной. Я пожал ей руку: – Рад с вами познакомиться. Бьянка обернулась к Пандоре: – Наверно, теперь будет нам покой наконец. – Давно пора, – ответила Пандора. – А в чем дело? – спросил я. – В тебе, конечно, – сказала Пандора. – Мивануи только о тебе и говорит. – Да ну вас! – Луи то, Луи сё… – Надоело до ужаса. – Ой, ты бы ее послушал! – Пандора закатила глаза и заставила себя вспомнить, до чего это утомительно – весь день поминутно раз за разом слышать мое имя. – Пришлось попросить, чтобы заткнулась. «Да кому какое дело, что он такой красавец?» – сказали мы. Я рассмеялся, услышав эту чепуху: – Думаете, я вчера родился! – Правда-правда! – хором пропели они. Появилась Мивануи: – О'кей, девочки, сгиньте! Ищите себе своих мужчин! – Ох, простите-извините! – И они жеманно посеменили между столиков с делано обиженным видом. Мивануи проводила их взглядом. – Ох уж эта Панди. Все мужчины по ней сохнут. Клюют на ее беленькие носочки. И не скажешь, что в правом у нее выкидной нож, да? – Она поцеловала меня в щеку и села. – Не думала, что ты вернешься. – Почему? – Не знаю, просто не думала. Наверное, хотела, чтоб ты вернулся. – Правда? – Конечно! Извини, что я нагрубила тебе в конторе. – А что – нагрубила? – А что – нет? – По-моему, нет. Подошел официант. – Мне скоро на сцену, но можно выпить по-быстренькому. Закажи. – Что будешь? – Все равно. То же, что и ты. Я заказал два неразбавленных рома. – То есть я понимаю, из-за чего ты не берешься за такое дело. – Ты больше ничего не слышала о своем кузене? Она грустно покачала головой: – Нет, его мама сходит с ума. – Я тут порасспросил, может, кто-то что-то слышал. Она посмотрела на меня распахнутыми глазами: – Неужели? – Там-сям понемногу – ничего особенного. – Сколько я тебе должна? – Разумеется, ничего. – Но я же должна дать тебе что-нибудь. – Она взялась за свой ридикюль, но я удержал ее, положив ладонь ей на руку. – Мне нужно у тебя кое-что спросить. Днем после того, как ты побывала у меня в конторе, туда вломились Друиды – они что-то искали. Что-то важное для них – и, похоже, они думают, что это дала мне ты. Не знаешь, что это? Мивануи опешила: – Нет, ни малейшего понятия. – Она попыталась открыть сумочку. – Я должна тебе что-нибудь дать. – Не надо, – сказал я. Она сморщила лобик, а затем просияла: – Знаю, я скажу им, чтобы они не ставили тебе время в счет. Теперь опешил я: – Какое время? – Которое ты сидишь со мной. Мои глаза округлились. – Ты хочешь, сказать, что собиралась выставить мне счет? – Ну конечно! Я обязана! – Но я думал… я думал… – Я лишился дара речи. Что я думал? – Черт, Мивануи, я думал, ты здесь со мной сидишь, потому что тебе этого хочется! – Но это так и есть! – И ты собираешься мне выставить счет? – Конечно… Ой, Луи… – Она взяла меня под руку и придвинулась совсем близко. – Не будь таким. Это ведь моя работа, понимаешь? – Но… – Это не значит, что я не хочу здесь сидеть. Вот представь себе, что я стою за стойкой бара. Появляешься ты, и я тебе рада, ведь ты мой любимый клиент. Но мне нужно взять с тебя деньги за выпивку все равно, не так ли? – Это совсем другое. – Почему? – Не знаю, просто – другое. Это не то же самое. – Ой, Луи! – Просто не верится. Я думал… – Что? Я мучительно искал слова. Что тут скажешь? Познакомившись с ней всего несколько дней назад, я счел, что по какой-то неведомой причине действительно могу ей понравиться? Подходящие слова я найти не смог и произнес неподходящие: – То есть, в сущности, ты продаешь мне свои услуги, да? Я ничем не лучше жалких неудачников, которые сюда таскаются. Я вздохнул и уставился глазами в стол. – Раз уж на то пошло, я не хочу, чтобы ты здесь сидела. – Луи! – Отчаливай! – Луи! Ах ты!.. – Она вскочила и ринулась от меня прочь. Когда принесли два рома, я выпил залпом оба и заказал еще два. После чего – еще четыре. И еще парочку. Возможно, этим объясняется то, что случилось дальше. Уже под конец вечера я брел из туалета и, проходя мимо канатов отдельной секции, услышал, как Бьянка ругается с карликом Пикелем. После каких-то слов она сердито соскользнула с его колен и перебралась на колени к другому Друиду. Еще несколько реплик – и карлик занес руку, чтобы отвесить Бьянке оплеуху. У Пикеля, который заводил часы на городской ратуше, как у мультяшного тюремщика, с пояса всегда свисали гроздья ключей, и каждое движение его сопровождалось зловещим позвякиванием. Бьянка уклонилась от удара, и карлик замахнулся снова. Я перешагнул через канат и схватил его за руку: – Тебя разве не учили, что женщин бить нельзя? Его глаза налились ненавистью. Наплыв эмоций парализовал коротышку, и в кои-то веки оркестр ключей смолк. Даже в подвальном никотиновом чаду я уловил запашок джина. Эту вонь Пикель источал всю жизнь – с тех еще пор, как цеплялся за юбки своей пропойцы мамаши. – Я бы посоветовал тебе найти противника по росту, – съязвил я. – Но где такого найти? – Острота дешевая, но показывает, до чего я был пьян. Пикель взвился, но мигом успокоился, стоило Валентиновой трости с набалдашником слоновой кости лечь кончиком ему на грудь. – Пикель! – рявкнул Валентин. Пикель разъяренно посмотрел на Валентина, на меня и вновь – на Валентина. – Да кто он такой, чтоб со мной так разговаривать? Валентин отвечал холодно и по-деловому: – Двентельмен прав, Пикель. Не фтоит обивать дам. Пикель кипятился, но какой-то инстинкт подсказывал ему, что слишком далеко заходить не надо. – Каких дам? Шваль одна! – Пфуй! – Бьянка поднялась и надменно прошествовала через толпу к остальным девицам. В этот момент подошел управляющий и вклинился между мной и дискуссией. – Извините, сэр, – произнес он вежливо. – В эту секцию допускаются только Друиды. Водораздел. Один неверный звук – и меня уже никогда не пустят в «Мулен». От единственного слога зависело, придется ли мне по пути домой наведаться в травматологическое отделение. – Что вы, что вы, – весело осклабился я. – Виноват. Ни в коем случае не хочу, чтобы меня приняли за Друида. Я решил откланяться. Когда я получал пальто, вновь появился управляющий и протянул мне серебряный поднос: – Вас, сэр. На подносе лежал мобильный телефон. Я взял его: – Да? – Теперь, когда вы подтвердили, что мовете вватфа двентльменом, мовет, будете любевны выполнить наше маленькое фоглафение? – Это был Валентин. – Я все еще думаю. – Нет, вы не мовете фебе повволить такую рофкоф. Моя органиватфия проявляет привнаки нетерпения. Мы вели фебя благородно, однако нехватка времени офловняет дело. – От чьего имени вы говорите? – Ваф это не кафается. – Скажите Лавспуну, что сделки не будет. Он вздохнул: – Вы один в поле. Фила нафей органивафыи вам иввефна. Ктфему такое бевраффудфтво? – Так уж я воспитан. – Мы вдем до вафтрафнего вахода фолнтфа. Пофле тфего о джентльменфтве мовно будет вабыть. Он дал отбой. Назавтра было воскресенье, и я, как обычно, отправился в «Морской сухарь» – пропустить по пинте пива со своим отцом. Я подошел в начале двенадцатого – Иа-Иа уже сидел за столиком снаружи. Он был в своем фирменном плаще и кепи, несмотря на теплынь. К его пиджаку пристал еще один фирменный знак – ослиная солома. Завидев друг друга, мы кивнули – иные приветствия нам были не нужны. Я зашел внутрь, взял две кружки и вернулся к отцу на солнышко. – Ты не застал мистера Джайлза. – Мы виделись вчера. Дела у него идут неважно. Иа сочувственно скривился в кружку: – Эта история с собакой. – Знаю, но с чего он так расстраивается? Навидался ведь в этой школе и чего похуже. Я поглядел вдаль – за бухту, за верхушки крыш. Аберистуит осеняли два холма: Пен-Динас с горной крепостью Железного века; и Пен-и-Грайг, где находилась школа Железного века. Иа вздохнул: – Может, просто все посыпалось на него сразу? Зачем им вообще там нужен садовник? Сада-то ведь нет. – У тебя сегодня, похоже, в горле пересохло. Он пожал плечами. – Тебя что-то беспокоит? – Да нет. Разве что где раздобыть лишний тюк сена. Стояло самое подходящее время, чтобы наслаждаться выпивкой. Двери были распахнуты настежь, дабы изгнать испарения минувшей ночи – на их место приходил резкий бодрящий запах дезинфекции. Музыкальный автомат и «однорукие бандиты» молчали. Слышался только серебристый перелив пианино – кто-то на другой стороне улицы разучивал гаммы; да порой вскрикивали чайки. Иа отхлебнул пива и заговорил: – А у тебя что? Есть работа? Я задумался: – Заходил кое-кто в пятницу. Розыск пропавшего. Эванса-Башмака. Иа зашипел, словно обжег себе палец. – Ты взялся? – Трудно сказать. Нет, кажется. Он кивнул: – Это мудрее всего. Я покачал головой: – Не знаю. Я отказал клиенту, но, похоже, все-таки вляпался в дело. Зато мне не платят – я бы не сказал, что это мудро. – Хорошо. Я взглянул на него. Он по-прежнему глядел в пустоту перед собой, но разговаривал со мной. И что именно тут хорошего? – Что хорошего? – Если стал кому-то помогать не за деньги, стало быть, резон посерьезней денег. Когда я служил в Органах, мы делали свое дело за совесть, а не за деньги. Дураки бы мы были, если б рисковали своими головами за деньги – потому что нам не платили. Разве что самую малость. Я сделал глубокий глоток. Отличное тут пиво. – Беда в том, что я не знаю, почему я это делаю – из чистоты побуждений или из чистой дурости. – Зачастую разницы нет, – сказал Иа. Возвращался я коротким путем мимо ратуши и тут услышал впереди позвякивание Пикеля и его ключей, хотя было далековато и джином не пахло. Карлик передвигался сгорбившись, странными скачками, как гориллы из фильмов о Планете Обезьян. Повинуясь какому-то инстинкту, я остановился посреди площади и нырнул за сланцевый постамент конной статуи Лавспуна. Выждал, пока Пикель скроется в боковой двери часовой башни. Там на звоннице он и жил своею странной жизнью: мылся в старой жестяной ванне, куда собирал дождевую воду, кашеварил в котелке, пожертвованном обществом «Шали и Ведовства». Пикель учился в школе в одно время со мной, но мы его там редко видели. Он по большей части уроки прогуливал и валандался по Площади, с курьезной любовью поглядывая на башенные часы. Эту эмоцию трудно объяснить, разве что в терминах трактирного психоанализа, который рассматривал ее как эрзац материнской любви, – при том, что подлинный продукт давно уже продан матросам в Гавани. Пикель занял место смотрителя городских часов после того, как его предшественник мистер Домби свалился в механизм и погиб. Для Аберистуита это было равнозначно убийству Кеннеди, и поскольку ушла целая неделя на то, чтобы счистить останки с шестеренок, время и впрямь на какой-то период остановилось. Многие считали, что смерть мистера Домби так же вероятна, как гибель пожарника под колесами пожарного фургона. Но полиция с удовлетворением констатировала, что в происшествии нет ничего подозрительного. Хотя даже полицейские не могли отрицать, что в тот день в башне витал странный запашок джина, а мистер Домби был человек непьющий. Но кто-то же должен заводить часы. Цепочку моих размышлений прервал чей-то голос. – Привет! – Это была Амба. – Привет! – Где был? – В пабе. – Ты пьяный? Я рассмеялся: – Нет! Она развернулась всем телом и посмотрела мне в глаза: – Ты еще не передумал? – Не-а. – И тебе даже не интересно, кто это? – Что – кто? – Убийца. – Допустим, да. Кто это? Вместо ответа она закинула голову и, прищурившись, поглядела в небесную лазурь. – Он. Я проследил за ее взглядом – над нами верхом на своем приземистом скакуне зеленел бронзовый Лавспун. Вокруг копыт вилась надпись на латыни, живописуя пресловутую историю о том, как во младенчестве он в Великий пост отказывался от материнской груди. – Учитель валлийского? – Ага. – Он что, убивал собственных учеников? – Ты же его знал, так? – Знал, – вздохнул я, уносясь мыслями в туманную даль прошлого. – Да, он преподавал у меня валлийский много лет назад. – Стало быть, ты знаешь, что это за человек. – Помню, он многих бил. Не помню, чтобы кого-нибудь убивал. Хотя, может, меня в тот день не было. Я буквально ощутил, как фрустрация неуклонно душит в ней энтузиазм. – Почему ты не принимаешь меня всерьез? Но не успел я ответить ни слова, как она развернулась и пошла через дорогу прочь. Поддавшись безотчетной усталости, я прислонился к постаменту. Как я мог всерьез принять такую историю? Невзаправдашние враки, вроде таких, дети выдумывают постоянно. В школе мы все его боялись, конечно. Завидев его, бросались в стороны, как китайские крестьяне при внезапном появлении императора. Вжавшись в стены, отведя глаза, мы пережидали, пока он, под своей белой шевелюрой, как клипер под парусами, пронесется мимо. Но, кроме обильного ушедрания, он ничем не оправдывал наших страхов. Нынче же он стал Великим Магом и, укрывшись за фасадом гражданственной респектабельности, заправлял городом. Но мы все знали, что фасад этот – из фанеры. Спросите городских бетонщиков – этих изможденных людей с запавшими глазами, что не осмелятся рассказать, какие добавки по ночам попадают в их бетон. Спросите их о трупах в фундаментах. Как там говорил Сослан? Город стоит на честных людях. А то еще спросите Мейриона, криминального репортера, почему он заодно освещает и рыбную отрасль. Отчего так усердно описывает посторонние предметы, частенько попадающие в сети. Или спросите у рыбника о человеческих зубах, оказавшихся в желудках рыб. Или спросите Лавспунова кузена про магазин поношенной одежды, которым он владеет, – «Деревянный бушлат». Спросите, где он берет товар. Да, Лавспуну не стоит вставать поперек дороги. И ни я, ни Ллинос не отправились омарам на прокорм потому лишь, что наша деятельность выгодна Лавспуну. Как показательные сталинские процессы, на его режим наша работа наводила глянец законности. И все-таки. Разве стал бы он губить своих учеников? Разве они – не святая святых? Я прижался щекой к теплому сланцу постамента. Кто знает? По каким меркам судить человека, который, прокатившись на пони до Трегарона, заказывает конную статую в свою честь? С той стороны улицы Амба прокричала: – Хочешь знать, кто будет следующей жертвой? – Улыбнулась и вприпрыжку понеслась по тротуару, добавив уже на границе слышимости: – Сын машинист… |
||
|