XX

Томился страхами ночными. А ночь за ночью все чернее. Лампадку богову волны чернильные захлестывают. Отец железный, из гроба вставши, приходит. Говорит ли, упрекает, лик ли грозный являет лишь. Но страшно. И боль тогда. Во мрак комнатки антресольной войдет, постоит, и вот уж - боль-резь непереносная. В животе, внизу. Кричать! Кричать! Но стон лишь. Липко-мокрый от поту, уплывает, пропадает в спирали черной, в яму спускающейся стремительно,.

Шли ночи. Шли дни и отраду невнятную приносили Доримедонту. В дурачки играть не всякий уж день хотелось.

- Вот поди ж ты! Ныне и днем меня думы одолевают. Не к добру. Под утро однажды так просто, так без загадки увидал, узнал:

- Умираю.

И за Семеном послал.

И даже как бы страха не было. Будто вот жизнь одна кончается, другая начинается. Будто до сегодня мальчишкой был, а завтра взрослый человек. Или будто в дом другой переехать надо. Но того страха, что всегда при переездах, уже нет. В свой дом будто надо.

Но когда Семен прибыл, не то уж было. По комнате метался, то за попом гнал, то за доктором. Говорил невнятное. Про деньги, про племянников опять.

- Да нет! Не то! не то! Ты не подумай, что духовную я. Полегчало уж... полегчало. Страх-то... Страх-то... Да ты не уходи...

И много раз по утрам так. Но успел, однако, Семену много наговорить. Бывало, что и внятно говорил, волю свою высказывал.

- И не зря я. Не стал бы зря. А видение мне в ночи. Папаша. Сам папаша.

Вскоре стал слезлив очень. Часами как ребенок плакал в уголку где-нибудь. На лестнице плакать полюбил. На ступеньке где-нибудь среди лестницы темной сядет и плачет, плачет. И темноты перестал бояться.

Вот слег. Но раздеть не удавалось. В пиджаке, в брюках, в штиблетах на кровати лежал, пледом укрывшись.

- Как можно! Как можно! Вдруг нужно куда-нибудь. Да мало ли что... Вот пожар...

В соседней комнате доктор ночевал уж. И на дню раза три приезжал. Брал за то с Семена сто рублей в сутки. Степан Степаныч как-то про те сто рублей проговорился. Расплакался Доримедонт. За Семеном послал.

- Да нет. Что ты; что ты, Доримедоша. По целковому я ему плачу.

- Слышь, Степан Степаныч! По целковому! Я тебе, Сема, отдам. Потом отдам.

В комнатах воздух тяжелый. Степан Степанычу то нипочем. У кровати сидит, картами с умирающим перекидывается. Путать в картах стал Доримедонт.

- Что ты, что ты... Я своим козырем ее.

- Каким своим козырем? Не в свои козыри мы. В дурачки мы.

- Как! Мои козыри пики. Потому пики Сатурну соответствуют. Мои всегда пики.

От лекарств, боль утоляющих, подолгу в забвение впадал. Скоро стал лишь о карточном своем долге говорить. И то говорил, плакал, что сто сорок рублей, а то, что сто сорок тысяч.

Черные часы подошли. Без солнца мысли, без звездочек грезы.

Поздней осенью умер Доримедонт.

За неделю до смерти брата Семен из конторы на три часа ранее срока ушел, домой больной приехал. Слег. Накануне Доримедонтовой смерти Раиса Михайловна к Семену в дом его, на Московскую, ездила.

Когда прискакал вестник смерти с Торговой на Набережную, Раиса Михайловна опять на Московской была.

- Доримедонт Яковлевич скончались.

Макар от стола в столовой горнице отскочил, чернильницу опрокинул книгой приходо-расходной.

- Как? Как? Что? Кто сказал? Кто сказал?

В спальню побежал, руку к сердцу прижав, жалобным голосом крича:

- Раиса Михайловна! Раиса Михайловна! Да где же вы...

Вспомнил, что уехала к Семену. Вспомнил, что Семен хворает.

Порок сердца у Семена. Порок сердца.

- Ой, в сердце колет! Ой, сердце! Да где же вы! Раиса Михайловна! Раиса Михайловна!

Во все звонки у кровати своей позвонил, на кровать повалился. Стонет.

Лакей в дверях. Макар ему голосом хриплым:

- За Раисой Михайловной послать... Скорей... И за доктором. Стой! Стой! Пока что, Зину ко мне. Живо!

Стонал. Лежал, не шевелился. В потолок смотрел. Рука правая за рубашкой удары сердца считает.

Зиночка, робко-поспешная, вошла. Глазами спросила, а потом и шепотом:

- Что с вами, папаша?

- Ой-ой! Сердце... Расхворался я. Лекарства мне.

- Какого, папаша?

- Какого-какого! Поищи там. Знаешь, чай...

Пошла Зиночка в моленную. Там Раиса Михайловна и шкафчик с лекарствами завела давно. Аптека - называется шкафчик тот.

- Ах, сколько натащила! Ах, сколько! Неужели ж я так захворал! Ой-ой, сердце... Не умереть бы мне, Зиночка... Какие такие лекарства у тебя?

- Валерьяновы вот капли, лавровишенные, ландышевые.

- Каких же ты мне?

- Выпейте лавровишенных. Безопасно.

- Ну лей. Да ты считай! Считай!

- Вот двадцать.

- Да уж пить ли... Знаешь что: сейчас доктор приедет. Он разберет. А ты мне пока что коньячку принеси. В столовой, на буфете. В граненном, знаешь?

- Знаю, папаша. Сейчас.

Пил коньяк глотками маленькими. Жалко ему себя стало очень. Тихим, не своим голосом говорил:

- Дай-ка мне зеркало. Ой-ой! Бледный я какой... Ведь бледный? Бледный?

- Не очень, папаша.

- Как не очень? Отцу плоха, она – не очень! 0тец вам - все, а она - не очень... Мы при отце...

Забыл, вскочил со своего саркофага. Забегал. Вспомнил. Лег, за левый бок ухватившись. И так ему жалко себя стало, так жалко. Будто обидели, бросили. И захотелось с дочерью поговорить, тихо поговорить. Говорил, коньяк отхлебывая глотками маленькими. Говорил, а голос громче все.

- Дети должны об отце заботиться. Мы при отце вот... А вы что? Ты вот замуж. Не иди ты замуж. Я, конечно, не как в старину. Принуждать не буду. Только глупости все это... замуж. Ну, сначала оно по молодости лет занятно. То, се, пятое, десятое... поцелуи там, слова глупые и все такое. Сам молод был. Да вовремя за ум взялся. Давно увидел: человек должен работать. Счастье человека в работе. Тогда покой, тогда глупости на ум не идут. Вот я писем одних сегодня пятнадцать штук написал. А ложусь когда? После ужина вы все спать, а отец опять за дело. А вы все отца не жалеете. Ну, к чему ты замуж?! К чему? И какой он жених! Мне, конечно, плевать на то, что беден он. Не мне с ним жить. Только ведь он, шарлатан, на деньги зарится. Только денег он никаких не получит. Есть у тебя приданое от бабушки твоей. Это твое. Хоть и напрасно она, ну, да это ее дело. Твои деньги, раз на твое имя положены. И хоть сейчас все двадцать тысяч выбери, и хоть подсолнухов на них накупи. Или шарлатану этому, голодранцу, кальсонов что ли. Мне что. Только больше ведь я вам денег не дам. А шарлатан твой, поди, не верит, думает: дам. А зачем же я дам? Нет! Посуди сама: зачем же я дам? Живете вы все у меня, как принцы во дворце. Так что ли мы при отце жили? Думаешь, так? Нет, не так. Дудки-с! Не так! А коли вы от такой жизни рыло воротите... то есть я хотел сказать: как вас ни корми, в лес смотрите, то и черт с вами... то есть я-то чем тогда виноват! И, конечно, ни копейки...

- Да мне не нужно денег, папаша.

Побледневшая стояла, взоры опустив. В руках платочек мяла.

- Да ты чего? Чего? Не расстраивай отца. Вот сердце у меня опять. Ты сядь. Ты сядь. Ах, кажется, опять кольнуло... Ах, не умереть бы мне. Пульс посчитай. Пульс посчитай, что ли... И что это Раиса Михайловна... Да! Да! Слыхала? Доримедонт? Про Доримедонта слыхала? Правда это? Правда? Господи помилуй... Господи помилуй... Упокой душу. Упокой душу. Вот ведь докторишки проклятые. И чему учат их. Вот ведь, если скажем, строю я. Так я уж насквозь знаю, как и что. И у меня так, здорово живешь, дом не повалится... И Семен вот захворал... Не очень ведь Семен захворал? Не помрет Семен? Да что молчишь? Легко, думаешь, отцу? Брат умер. А она - замуж... Поди-ка лучше помолись. Поди помолись. Туда, туда в моленную. Раиса Михайловна вот молится. И Бог ей счастье дает.

Приехал доктор. Вслед Раиса Михайловна. А по дому уже весть о смерти Доримедонтовой давно расползлась.

В львиную комнату Яша вбежал. Лицо красное, губы дергаются. Вбежал. Закричал:

- Умер!

Антон голову чуть от книги поднял. Давно уж бег брата по лестнице заслышал. Не по ковру бежал Яша, по мрамору. И через много ступеней прыгал.

Теперь голову лениво поднял Антон.

- А где же он, который пощечин тебе надавал и за тобой гнался пятнадцать верст?

- Что городишь? Какой такой он?

- А ты посмотри на себя в зеркало. Может, припомнишь.

Яша к зеркалу подошел. Как бы не мог ослушаться.

- Тьфу! Да! Физиономия у меня. Но в сторону это, в сторону! Умер, говорю. А ты что не спрашиваешь, кто умер.

- Доримедонт.

- Кто тебе сказал?

- Да ты.

- Нет. Раньше меня? Раньше меня?

- Никто. Ты первый.

- Врешь. Я сказал только, что вот умер. А кто умер не сказал.

- Ну, догадаться не трудно. Если бы сам ты умер, меньше бы испугался. Стало быть, умер Доримедонт.

- Стало быть, умер. А тебе так-таки все равно? Знаешь, поступай-ка ты в актеры.

- Да. Все равно. То есть то мне безразлично, про что думаешь. А думаешь ты про деньги. Про Доримедонтовы мильоны. И не потому я так, что совсем уж в этих делах ничего не смыслю. Я даже могу сказать, сколько у Доримедонта денег. Ушел ты от меня как-то, наговорив свое. А мне скучно стало. Вспомнил правило процентов. И высчитал. Пять мильонов. Немножко больше, немножко меньше.

- И врешь. Почти семь.

- Как так? Да! Ну, стало быть, процент не тот. Не моя вина. Сам же ты говорил, что у Семена...

- Что Семен! Я к самому архангелу проник... Или как его... к Рожнову! К старцу, к старцу. Не сплошь тихи дела у Семена. А Доримедонт про свои деньги врал, что у него в государственном.

- То есть не он врал, а ему врали. Так по-моему.

- Ба! Как это я не догадался! Конечно, так. Конечно, так. Да ты, Антоша, прикидываешься только, что коммерция тебя не интересует... Стой, стой! Не затем шел. Ведь умер! Умер!

- А ты на диван. Успокойся. И все ведь со дня на день ждали. Не сюрприз.

- Пойми, что, кажется, все сорвалось. Все! Все! И пойми, что хуже всего: хуже всего то, что она не таится даже. Нас с тобой за семилеток считает... Ну, меня одного что ли? Maman опять у Семена. Ну, когда она туда ездила? Когда? Ведь я себя вот этаким помню, когда она нас туда с Виктором возила. А когда один он, без Настасьи, без этой, - ни, ни! А тут заездила. Зря. Зря? Нет, не зря. И явное это пренебрежение меня вот как злит! Вот как! Вот как! Я знаю maman. Я знаю. Во-первых, ей, конечно, надо переговорить об этом об устном завещании. А во-вторых, а во-вторых, и это главное, показать мне... мне, мне, мне показать и доказать, что я щенок, цуцик, черт знает что еще в сравнении с ней, с Раисой Михайловной.

- Но ведь дядя Семен болен. А комендант не едет. Он же, вероятно, ее и посылает.

- Пошлешь ее! Для уничижения это. Вот никогда не езжу. Никогда! А сыновьям насолить - тогда пожалуйста. Смотрите и знайте, что еду к главе фирмы, дабы уничтожить неразумное словесное завещание Доримедонта. О, как я знаю ее!

- А, может, и не знаешь совсем.

- Я-то! Я-то! Но вот в чем дело. Решил я дать генеральное сражение. Даже так, чтоб все на карту. Игра того стоит. Но нужно мобилизовать. Понимаешь: мобилизовать все силы. С тем и бежал. Осенило ли меня, но подумал я о Викторе. Виктор и Виктор! Понимаешь ли ты, Антоша, что такое Виктор в этом деле? Визиты maman на Московскую, еще раз говорю, понятны мне до... до противности. И, значит, крышка. Захочет - сделает. И то прими в расчет еще, что не только мы с тобой из повиновения ее выходим совсем, если завещание Доримедонта в силе, а и Костя. Костя потом, конечно. Не надо бы ему: мальчишка, а нос дерет, ну да ведь Доримедонт без тонкостей: племянникам. И все тут. Да, теперь о Викторе. Что мы с тобой сделать можем, если и на крайности пойдем? И на какие такие крайности? Вот она со мной третий, месяц почти, не говорит из-за Сережиного гроба. Чувствую, что из-за Сережиного гроба. Чувствую, А к объяснениям не подпускает. Кстати, как это ты устроился? Такой скандал тогда, и ничего. И для maman теперь я главный жупел. Мне ведь невыгодно, в конце концов. Невыгодно, пойми ты! Да, о Вите. Итак, что можем сделать мы с тобой? Ничего. Приняв во внимание, что ты просто кисляй, даже не кисляй, а пифия. Да, да, ты пифия. Тебя, только тебя можно застать в любой час на месте. На твоем треножнике о четырех ногах. Но о Викторе. О Викторе. Приезжает, понимаешь, господин. Не Витя какой-то, а господин. Не как я, не как ты. А настоящий господин. Останавливается, конечно, в гостинице. И из гостиницы шлет адвоката. Гостиница это раз. Адвокат это два. Но ведь нужно же как-нибудь и то посчитать, что сын он. Сын. Положим, котируется это у нас не высоко, но все же. Понимаешь о Викторе?

Из раздумий Антошиных брат Виктор в комнату львиную выплыл. Антону сказал:

- Ну их.

Антон Яше сказал тоже:

- Ну их.

- Что бормочешь? Что бормочешь?

- Я так. К чему, говорю, все это...

- А! ты так? Ты так? Измучил ты меня. Измучил своим безразличием. И ведь напускное это. Напускное. Я психолог, и вижу. И ты ведь на меня очень похож. Я вот тебя с полуслова всегда... а ты меня. И были бы мы совсем одинаковые; только я вот искренен, как стекло я прозрачен, а ты, а ты актер. И такой ты актер, что сам ты для себя и актер, и театр, и публика. Онанист ты нравственный. Вот ты кто. Так и знай. И во всем ты так. Тогда вот тоже, великое твое здесь сидение. Я не говорил тебе, а я ведь все вскорости тогда разузнал... то-есть и не разузнавал, а само. Какая уж тут шильонская тайна, когда верхняя бабушка с монахинями болтает. Ну, что тогда было? Что? Ведь напустил! Напустил. А напустивши на себя, на подмостки свои влезши, может, и по-настоящему несчастен был. Я тебя вот как.знаю...

- Про то оставим. А про Доримедонта вот что. Ну какой же ты психолог, коли только на свой аршин! Люди разным живут. А тут так и просто разница вкусов только. Скучно мне, Яша. И много я тут передумал. Ну, и о деньгах думал. Вот, хоть бы наши деньги, то-есть не наши с тобой, а эти мильоны... Ведь это проклятие какое-то. Проклятие. Вот, гляди: книги лежат. В разные времена в разных странах люди их писали. И хорошие люди. Большие люди. Идеями различными горели. Ну, и страданиями различными. Ведь люди же они, авторы-то. Люди настоящие. И те еще люди, о которых предание только. Так вот, книги раскрой. Разное найдешь. Ну, и про деньги кое-где найдешь. Но кое-где, говорю. Кое-где. Может быть, на сто страниц одна. А ведь отражают же они жизнь, книги-то. С этим спорить не станешь. Жизнь - она богата. И совсем не деньгами богата. Вот Земля, планета наша, богата. Но не золотом же только. Да, жизнь. А это что? Проклятие, говорю. Проклятие. О чем говорят, думают? Деньги. Ты вот о чем? Деньги. Вот вечерами у окна сяду, без лампы. Чужие люди идут. И если кто про дом что скажет, то непременно слово мильон тут же. Или про коменданта что. И то же. И улыбочка какая-то при этом на лице. Точно какую-то гадкую тайну другу другу сообщают. Или насмехаются. Мы, мол, идем, и ничего, люди как люди, а там за стенами этими миллионеры. Мы настоящие, счастливые, а там миллионеры. И мимо торопятся, в свою жизнь. Ну, про коменданта это понимаю. Он деньгами жив. Так ведь нет. Бессчетное число раз на улице, в театре, на пароходе слова я эти дурацкие, шепотные слова слышал за спиной своей. Я-то тут при чем? Макара Яковлича сынок... Проклятие - оно ядовитое. Ведь чуть не до вчерашнего дня тешили меня слова те шепотные. Мильоны... Да я проклял их. Меня ими кто-то проклясть хотел. А я сам проклял. И слово дал.

Чуть раскипевшись, опять затих, взоры от Яши отвел в свое, в пустое.

- ...Да. Слово дал.

- Какое слово?

Яша на диване развалясь нахмуренный.

- Такое слово, чтоб никогда о деньгах не думать. А не то что уж их за главное почитать. И... и кару себе определил за запретную мысль.

- Какую кару? Сто поклонов? Бичевание?

- Не скажу, какую кару. Только едва ли скоро приведется карать себя. Искренно противны мне деньги.

- Гм. Так. Ну и пусть. Хотя не очень верю. Но можешь же ты с братом посоветоваться. Не могу я один во вражьем стане. Психологически невозможно. О Викторе говорю. О Викторе. Об итальянском господине.

- Это чтоб он сюда? Из-за Доримедонтовых денег? Да что ты! Конечно, не поедет.

- Почему не поедет? Письмо ему. Телеграмму.

- Уж если я слово дал и слово свое сдержу, то он, Виктор...

Тихо улыбнулся Антон и взоры в даль мглистую послал, ввысь ли.

- Или думаешь такой же он кисляй, как ты? Нет! Ты план мой оцени. Светлый мой план. Кто как не Виктор нам поможет! Виктор. Конечно, Виктор. Один Виктор. Все козыри у него. Слушай! Виктору терять нечего. Следовательно, может он разные страшные слова. Судом грозить может. И зачем же только грозить? Чуть что и процесс на всю Россию. Лучшие адвокаты пойдут без денег за долю с выигрыша. Да что об этом! Далее. Виктор - лицо самостоятельное. Где-то там он имя имеет. Ему, наверно, эти самые итальянские синьорины цветы подносят, серенады там какие-то и все прочее. И такой господин в родном своем городе. В гостинице. Понимаешь: гостиница. Хороший номер. А в другом номере адвокат из Питера. Два адвоката. Три адвоката! Общественное мнение за него, конечно, за господина в гостинице... Идея! Идея! Слушай! Пусть он свои картины сюда тащит. Выставка в залах дворянского клуба. Афиши. В газетах разные разности. Будет он этаким именинником по нашему богоспасаемому граду разгуливать. А тут слух пойдет о процессе. Адвокаты его к Семену, к коменданту, к Корнуту. Или так, мол, или этак. Выбирайте. Нам все равно. И чинно так все, спокойно. И все во фраках. А именинник в гостинице. Ах, какая прелесть! Террор! Террор! Да я от своей бедности тысячи рублей не пожалел бы, чтоб эту трагикомедию поглядеть. Что молчишь! Хвали меня за мою выдумку. Чего улыбаешься? Ведь не ты придумал. Это меня отчаяние вдохновило. Понимаешь: гениальность отчаяния. Бери перо! Бери перо! Давай письмо сочинять.

А Антон смеялся тихим смехом. Глазами светлыми, вот, наконец, веселыми на Яшу глядит.

- Это Виктор-то? Виктор будет этим твоим придуманным шутом?

- Шутом? При чем шут?.. Но идея! Ты мне подсказал. И, положительно, выдумка моя гениальная. Не шутом, но веселым человеком, человеком, понимающим шутку надо быть для этой миссии. А Виктор таков. Виктор на жизнь легко смотрит. Из дому убежать, о братьях забыть, об отце с матерью я умалчиваю, картины в заморских странах красить, от синьорин разных орхидеи - это ему все так, наплевать. Виктор на жизнь легко смотрит. Такого и надо. Такого и надо! Ему что? Процесс, говорите? Извольте. Вот вам процесс. В полчаса решит и прикатит. Вот я, к примеру. Искренно тебе скажу: не мог бы я процесс против коменданта повести. И не из страха только, что вот если проиграю, так мне тогда крышка, это вымысле грядущих благ. Нет. Не потому только. Честное слово, не потому только. Характер такой. Психологически не могу. Тут надо быть веселым человеком. Веселым человеком, легким, легким, на жизнь легко глядящим. Чтоб орхидеи разные, шампанское, тарарабумбия и наплевать на все. О, за Виктора, за эту идею мою, все свои ошибки в этом Доримедонтовом деле прощаю себе. Бери перо! Бери перо! Вдохновение у меня. Вдохновение. Лови минуту экстаза!

Вдруг испугался Яша. С дивана привстал. На брата круглыми гла­зами глядит.

- Да что ты? Что с тобой? Фу, черт... Институтка истеричная. Замолчи, говорю. Ба! Актер... Подмостки... Только ведь не к случаю совсем. Ну, да все равно. Браво! Bravissimo! Только довольно. К делу. К делу.

Антон бледный встал-вскочил. У окна уже стоял. Хохотом необычным, хохотом слезным звенели слова. И рвались нити слов, и Антон то туда, за окно, взглядывал, в мглу, то в ладонях лицо прятал. И почти страшно было Яше видеть в мглистом прямоугольнике окна предвечернего темный силуэт брата.

- Виктор слово дал. Великое слово. И Виктор святой теперь. Страданиями души святость купил. А не шут. До идеи, до своей идеи, до своей надо крестной дорогой идти. Одному идти. Идти и плакать. А не шут. Бичевать тебя не хотят - сам себя бичуй. Бичуй и плачь, и иди. Виктор на горе уже. Олимп тогда гора высокая, когда он - Голгофа. Там не орхидеи растут. У Брыкаловой орхидеи. У шутов орхидеи. Сораспнись Христу, тогда на Олимп. Виктор там. И не тебе я говорю. Можешь не слушать. Amor! Amor, а не синьорина с орхидеей. За Виктором на его гору идти, а не Виктора звать сюда, в болото. Грязь. Лягушкам жить. Виктор в болото полезет! Виктор грязные делишки улаживать будет и Виктор нимб свой шутовским колпаком прикроет, чтоб Яше угодить!

Тогда уж чуть пал пафос Антоши. А начал он говорить не так, как бы возражал речам Яшиным, а как бы рассказывая любимому другу или любимому врагу поэму свою, которая во краю угла.

К тому сроку не плакал уж и не смеялся голос Антоши.

- ... Да если бы Виктору деньги нужны были, мильоны эти, собрал, бы он силы свои, все силы и разбогател бы. Мало разве в Америке миллиардеров. Виктор слово дал. В одну душу нельзя насовать

Целый магазин идей. Святость - она ничего не боится, но должна оберегать себя от всего. От всего чужого. Виктору не Доримедонтовы мильоны нужны. И ничьи мильоны. У человека идея. А идея – что такое идея? Когда в душе идея, ничего туда больше не втиснешь. А втиснешь, так то гвоздь будет, разрушающий гармонию...

Обрадовался Яша тому, что тот тише стал. И не жутко уж.

- Стало быть, по-твоему, Виктор сюда не поедет? Если даже письмо ему обстоятельное и решительное?

- Смешно. Конечно нет.

- Давай пари.

- Для меня это - дважды-два. Тогда, говорят, не честно.

- Мне мое тоже дважды-два. Тогда честно. Идет? На что?

Антоша шагами усталыми до кресла своего дошел. Стыдясь ли брата, боясь ли убить чару недавнюю, взоры отводил от взоров Яши. И свечи зажег перед собой. В подсвечниках из горного хрусталя две свечи.

- Идет, что ли? На что хочешь.

Яша успокоенный голосом пренебрежительным. А Антон ему, между свеч глядя туда куда-то, как между двух огней маячных корабль свой правя:

- Смешно мне это. Но и скучно. Понимаешь? Скучно.

- Тебе не это только скучно. Просто ты играешь роль мизантропа. А актером заделаться тебе ни в каком случае не мешает. Есть в тебе. Это-то в тебе есть. А стихи брось. Ах, к черту, к черту все это!.. Утешь ты брата. Сочини письмо. То есть вместе давай сочинять.

- Давай сочинять.

Вскочил опять Яша с дивана. Думал наскоро:

«Шутит? Или убедил я его? Актер! Актер ничтожный, вот что!»

И сказал весело:

- Приступим. А пари?

- Не приедет. Но давай писать.

Закурил Яша папиросу. Шагал.

- Потоньше это надо. А вступление так, по-моему, чтоб ошарашить.

Антон с пером в руке перед столом своим любимым на белую бумагу глядит.

«Конечно, так. Мне надо быть искусителем. Виктор великий, Виктор далекий, прости. Напишем мы сейчас тебе - я напишу. Подлое письмо напишем - знай, я подлец. И мне нужно, Виктор, первое письмо тебе написать. И пусть первое письмо будет подлое письмо. Не нужно тебе понимать, каков я. Я знаю, каков ты. И довольно мне. И я таким буду, как ты. И я на гору взойду. Но рано мне. А ныне вызываю. Слушай, двойник мой, лучший я. Должен я быть искусителем твоим. Приди, прилети сюда в нашу грязь, в наш смрад. Приди! Прилети! Но не придешь. Не прилетишь». И громко сказал, спокойно:

- Ну, Яша!

Сочиняли. Львы глядели со стен спокойные на Яшу метавшегося. Спешил, выкрикивал.

- Так! Так! Именно так: месяц твоего здесь пребывания сделает и тебя и нас богатыми людьми. Теперь про нравственную обязанность потоньше, поглубже. Стропилы, кобылы разные да ордена с одной стороны, с другой - мильоны в руках культурных, гуманных и молодых людей. Вот на это-то приналяг. Эту вот идею итальянскому господину в блеске преподнести, в искрометности высшего долга! Помогай, Антоша! поцветистее...

Пять больших страниц исписали. Яша бережно в карман положил.

- Бегу на почту. Сам. Заказным. Да. Послание разительное. Да если он не приедет... Бегу! Бегу! Addio!

Антон внезапно улыбнулся, как бы далекое вспомнив.

- Постой минутку.

- Что?

- А вот это.

На дверцу шкафа железного Антон указал.

- Как? Открыл?

- Открыл.

- И что?

- Вот.

Пачку писем Яше подал. Ленточкой перевязаны.

- Письма? Гм... Легкомысленные конвертики. Читал?

- Так... Кое-где посмотрел. Срок давности миновал. Счел возможным. Да и не серьезное.

- Дай мне. Можно? Да и по праву мои они. Я идею подал шкаф открыть.

- Коменданту надо бы отдать.

- Я и отдам.

- Бери, конечно. Я с ним говорить теперь не хочу.

- Беру. Спасибо. Может, толк выйдет. И только это там? Больше ничего?

- Больше ничего.

- О, сумасшедший дом! Не знают, для чего несгораемые шкафы. Делаются. Бегу! Бегу!

Антон солгал, сказав брату, что в несгораемом шкафу нашел только эту пачку писем. На верхней полке нашел он еще маленькую шкатулочку красного дерева, и ключик серебряный в замке.

Теперь, когда затихли шаги Яшины, достал опять шкатулочку Антон. С улыбкой раздумчивой, тихой, на стол поставил. Затих. Думами в глубокое ушел. И вот повернул ключик и поднял крышку бесшумную, как часто уже за два дня делал.