"Архивы Страшного суда" - читать интересную книгу автора (Ефимов Игорь Маркович)

Июнь, первый год до озарения, Ленинград

С тяжкими вздохами новый автобус протиснулся между двумя другими, уже стоявшими у края тротуара, набрал полные стекла дымчатой, отраженной листвы, открыл двери. Девушка-гид что-то еще говорила, оставаясь внутри, жестами посылала выходящих на свет туристов к дверям гостиницы. Старуха в розовом брючном костюме, пропотевший толстяк, мать с девочкой, трое подростков с транзистором, бородач, увешанный фотокамерами, снова старухи, снова подростки… Последней вышла парочка, выглядевшая такой помятой, словно их извлекли не с заднего сиденья, а из-под двуспального одеяла.

Илья прошелся до угла, вернулся, вложил себя в апельсиновую дольку вращающейся двери, выкатился внутри и со скучающим видом снова занял свой пост у окна.

Мистер Силлерс со своей группой прибывает сегодня, и номер для него забронирован в «Европейской» — это все, что подруга Виктории, служившая в «Интуристе», смогла разузнать для них. Ни времени прибытия, ни способа пересечения границы (самолетом? поездом? пароходом? ползком?). А расспрашивать прямо в гостинице они не решались.

Илья еще раз оглядел сновавший по вестибюлю народ. Одного типа он заприметил с самого утра и в нем уже не сомневался. Мокрогубый, сутулый, в обвислом пиджаке, откровенно скучающий, подсаживавшийся к разговаривающим туристам там и тут, явно ни на что, кроме слежки, не пригодный. Но ведь могли быть и другие! То, что и тип должен был бы заметить праздного юнца и найти подозрительным его околачивание у дверей гостиницы — то изнутри, то снаружи, — как-то не принималось Ильей всерьез. Ведь они с Викторией столько времени и сил потратили на то, чтобы он выглядел иностранцем. И потертые джинсы, и футболка «I love New York», и итальянские сандалии, и японская оправа для очков, и жвачная резинка во рту, и длинные патлы — ну что вам еще? Правда, и швейцар, и продавщица в киоске пытались заговорить с ним по-русски. Но, может, они и со всеми так? Других языков, поди, и не знают. Он, во всяком случае, сделал вид, что не понимает.

Подошел еще один автобус — прямой из Хельсинки. Большинство его пассажиров сходили на асфальт с какими-то блудливыми улыбочками, словно уверенные в том, что черта, отделяющая сухой закон от безудержного веселья, должна была проходить прямо по последней автобусной ступеньке, словно они ждали, что цыганский хор, медведи с кольцами в носу, звон бокалов, гитар, балалаек — все это должно грянуть немедленно. Высокого разболтанного джентльмена с лошадиными зубами (у Лейды сохранился полароидный снимок с их первой встречи) среди них не было.

На этот раз Илья не стал заходить в вестибюль — перешел на свой второй наблюдательный пункт, на скамейку в садике. Оттуда было далековато, и гуляющая публика то и дело заслоняла вход в гостиницу, но уж подъезжающий-то автобус он не мог не заметить. Кроме того, там было легче отвлечься и решить наконец то, над чем он бился последние три дня: должен ли он теперь сам позвать Викторию или нет?

Вопрос, хочется ли ему этого, был настолько сложнее, что за него он и не пытался браться.

Он приехал в Ленинград в тот день, когда отец и Генриетта Геннадиевна (мать Виктории) уезжали в отпуск, и получил длинный список инструкций: как отвечать на телефонные звонки (не сознаваться, что в квартире живут непрописанные), как запирать на ночь дверь (ни в коем случае не полагаться только на два основных замка, а пускать в дело и старинный крюк), как ездить в метро, как разговаривать на улице с незнакомыми, как включать и выключать телевизор (чуть прижимая кнопку вправо и вниз), как пользоваться холодильником (не класть лимонад в морозилку), как следить, чтобы Виктория не устраивала в доме слишком большие сборища (десять человек — максимум).

— Сборища? Десять человек?! Да она мне двух подруг не разрешает пригласить! У нее комендантский час — круглые сутки. Больше трех не собираться, огонь открываю без предупреждения. Да если б мне хоть на десятку зарплату прибавили, я бы тут же съехала отсюда, сняла бы где-нибудь комнату!

Они очень славно посидели на кухне первый вечер, перемывая кости сначала родственникам, потом учителям, знакомым, соседям, потом перешли на настоящую, яркую и волнующую жизнь, то есть на книжную и киношную, и, досыта наболтавшись, вполне невинно расползлись по своим комнатам после двух часов ночи.

На следующий день Виктория уговорила Илью поехать с ней на киностудию. («Просто поглазеть — не пожалеешь».) И хотя кинозвезду, которую он больше всего мечтал увидеть, они так и не повстречали, он действительно не пожалел, действительно поглазел всласть. Правда, запомнились потом крепче всего только самые маскарадные картинки: стрелец с бердышом, звонящий по телефону-автомату; или еще во дворе были выставлены в один ряд карета, полевая кухня, скорострельная пушка, катафалк, орган, гильотина, тачанка (для фильма о вечной революции?); или две дамы в кринолинах, несущие из буфета связки сосисок; или просмотр какого-то фигурно-конькобежного мюзикла, где все приглашенные и пробравшиеся тайком ютились в рядах, а для директора кресло было поставлено на возвышении, и он сидел там, толстый и курчавый, как какой-нибудь новый хан, взирающий на проносящихся по овальной стене неземных гурий, сжимая пальцами не плетку, а карандаш, которым он время от времени черкал в блокноте. Общее же впечатление сводилось к тому, что все эти люди — и стрелец, и дамы, и пулеметчик, пивший кефир на тачанке, и гурии на экране, и даже директор — все были придавлены тревогой и напряженным желанием то ли не упустить что-то, вовремя заметить, то ли, наоборот, быть замеченными, не упущенными из виду (кинокамерой? зрителем? режиссером?). Как ни странно, Виктория, в ее тяжелой боевой раскраске и наряде, выдержанном в тонах светофора, была чуть ли не единственной здесь, кто не поддавался этой тревоге и не косил поминутно взглядом по сторонам.

Зато вечером она была мрачна, молчалива, даже прикрикнула на него за неубранное в холодильник масло. Он уже улегся в постель и листал журнал, когда она вошла, туго завернутая в халатик, и стала говорить быстро и оживленно, чаще обычного облизывая губы.

— Слушай, братище, у меня есть одна идея… на твое усмотрение… То есть я не знаю… может, ты еще не слыхал… В школах этому не учат… У женщин бывают особые проблемы… особенно лет до тридцати… Отчасти психология, отчасти воспитание…

Она вдруг замолкла, сжала ворот у горла и сказала тонко и жалобно:

— Да выключи ты свет.

В темноте он почувствовал, что она присаживается на край его кровати — осторожно и далеко, у самой спинки. И еще он почувствовал запах вина.

— …Ну вот… и я боюсь, что у меня тоже эта проблема… То есть что мне не хочется… ты понимаешь?… Я делала это несколько раз, и они мне очень нравились, особенно один… Но я делала только для них, а самой мне совершенно не хотелось… И теперь… ты уж не сердись, так случилось само собой, но мне вдруг захотелось, чтобы ты мне это сделал… Очень захотелось… сделал это со мной…

…Нет, убери руку, не трогай… Я еще долго буду говорить, чтобы все объяснить… Не вдруг, конечно, а еще с поездки к вам в Таллин… Я знаю, что как женщина я тебе не нравлюсь… И старше настолько, и вообще… это всегда чувствуешь… Но ведь мужчина может и без этого… будет труднее немного, но в темноте можно… Главное, я хочу, чтобы ты знал, что тебе не надо ничего изображать, ни в чем притворяться… Просто сделать это для меня, ну, как сорину вынуть из глаза… или занозу вытащить… И потом, завтра и после, чтобы ничего не изменилось… Как было, так и будет… Ты уедешь обратно к себе, а я тебя ничем, ну ничем не свяжу…

…Ты понял, да?… Согласен?… Дай руку, вот сюда… Я буду немножко командовать — ничего?… Ты знаешь, я всегда всех слушаюсь, но в этом все же я немного больше знаю… А ты? Ты первый раз?… Нет, лучше не говори… Как?., как ты хочешь?… Вот так?… Тебе нравится у меня здесь? Хоть немножко?… Ой, прости… Я не должна так говорить… Это потому что в ушах так стучит… и голова кругом… я выпила почти стакан… Ведь главное, чтобы мне… чтобы мне было так хорошо, как мне сейчас… А про тебя я не буду спрашивать… Это одно лишь тщеславие… Я знать не хочу, как тебе сейчас… Я плевать на это хотела… Я только о себе…

Ему было потно, горячо, неуклюже, страшно, горько, стыдно, волшебно, снова горячо, снова неуклюже (одеяло опутало ноги), потом горячее, быстрее, неостановимо и наконец — с испуганным и изумленным вскриком — счастливый освобождающий взрыв.

Она еще немного полежала в темноте, то ли ошеломленная, то ли разочарованная, то ли просто надеющаяся, что он откажется от разрешенной ею игры в безразличие, в медицинскую процедуру и что-нибудь выдавит из себя. Он молчал и хотел только одного: чтобы она тоже ничего не говорила и поскорее ушла. Поэтому, когда рука ее скользнула по его голому плечу и вверх по шее, он не смог сдержать крошечного, импульсивного, микроскопического движения — пожалуй, одной лишь кожей, но тем не менее явственно — прочь. Она вздрогнула, быстро спустила ноги на пол, подхватила халатик и протопала к полоске света под дверью.

…Два автобуса сразу начали заворачивать к гостинице: один — с площади Искусств, другой — вдалеке, с Невского. Вислогубый шпик тоже вышел им навстречу, и Илья, подходя, успел заметить, что он перемолвился о чем-то с дежурным милиционером. Фарцовщики осторожничали, кружили в отдалении, но мальчишка — охотник за значками — смело ринулся в толпу вновь прибывших, даже Илью в азарте дернул за рукав: «Бэджес? Хэв бзджес?» Илья был польщен.

Вернувшись на скамейку в саду, он попробовал думать о чем-нибудь другом, с Викторией не связанном. О том, например, кончатся ли мамины метания, страхи и внезапные исчезновения, если ей удастся встретиться с этим иностранцем; или как было бы хорошо, чтобы в решительный момент именно он, Илья, догадался, откуда грозит главная беда, и отвел ее; или о том, что неплохо было бы, спасаясь от тех, кто следит за ними, ворует чемоданы с книгами и тому подобное, переехать вот сюда, в такой город, где на одной этой площади больше знаменитых

домов мест и имен, чем во всем их провинциальном Таллине.

Да, но если переезжать, это значит — жить в одном городе с Викторией.

И каждый день рисковать столкнуться с ней.

И ходить, так же озираясь, как он ходил, сбежав из квартиры на следующий день, проснувшись в пять утра, прокравшись по коридору, выбравшись в пустой, обесцвеченный белой ночью город. И потом, пошлявшись неизвестно где, голодный и усталый, поздно вечером, высмотрев, что в окнах темно, так же крадучись, вернулся, пробрался в свою комнату и лежал, затаившись под одеялом, — весь слух и ожидание. А когда хлопнула дверь, когда прошли по коридору осторожные каблучки, то уже и не слух даже, а одна открытая голая кожа, которая каждой клеточкой своей вопила, ждала, требовала, чтобы эта женщина — да, именно она и никакая другая — пришла сейчас и чтобы все было, как накануне.

«Но, может быть, это у всех так, — пытался успокаивать он себя, пятясь, задвигаясь в спасительную гущу „всех". — Может быть, не в том дело, что первый раз и что я маньяк ненормальный, или что она выглядит посмешищем, или еще что. Может быть, просто привыкаешь с детства жить в дурацких мечтах, что все они для тебя, что всех можешь полюбить, заполучить. Кого легче, кого труднее — это неважно, но так или иначе все они где-то рядом, в твоих владениях. А когда случается первый раз на самом деле, — да нет, не любовь! — какая тут еще любовь, — замолчи, не смеши меня, — и так вот долетает волна до самого сердца, то вдруг впервые что-то до тебя доходит, какое-то изначальное правило, что ли: когда появится одна, остальных всех отнимут. И все твое великое любовное царство-государство, в котором привык жить, тоже сузится в пятачок. Отдать его — и это за одну несчастную Викторию? Да, может, поэтому первый раз такой страшный. Не потому, что не вышло, не сумел как следует (а как следует?) — мало ли, можно пробовать еще и еще, — а потому, что это правило проклятое приоткрывается: либо царства лишаться, либо волны. И многие просто не выдерживают этого жуткого выбора, не хотят под таким условием. Может, и Толик Моргенсон?…»

Он вдруг понял, что если немедленно не вынырнуть из бездны теоретизирования, то и последние туристы из подъехавшего автобуса исчезнут в дверях гостиницы.

Женщина испуганно подтянула к себе детскую коляску, сторожиха уставилась на сбитую в прыжке голову хризантемы и дернула к губам свисток, таксер тормознул и высунул в окно кулак…

Долговязый джентльмен уже поднимался по пышной лестнице, помахивая ключом, задрав свою лошадиную улыбку к росписи потолка.

— Мистер Силлерс? Вы мистер Силлерс? — Илья дышал тяжело, но все же старался держать нижнюю губу чуть выпяченной вперед, как его учили, чтобы английские слова соскальзывали по более привычному для них спуску. — Я сын Лейды Ригель. Она не сможет увидеться с вами в Таллине. Поэтому приехала заранее сюда… Если вы хотите видеть ее, идите за мной. Да, прямо сейчас, пока вас не погнали на обед. Тогда уже будет не вырваться. Это в музее… здесь недалеко…

Только проговорив все это, Илья осознал, что вислогубый тип стоит неподалеку у резных перил, смотрит на них и всеми складками щек, шеи, лба изображает какую-то каннибальскую приветливость.

— И после этого они дали вам лабораторию? Но, Чарльз, — это просто невероятно.

— Я сам до сих пор не могу поверить.

— Сказка Венского леса.

— Возможно, там не все так чисто, как выглядит. Много секретов. Не дают встречаться с директорами, с консультантами по науке. Самого главного — Умберто Фанцони, — кажется, вообще никто не видел.

— Пока они платят за приборы и змей, не все ли равно?

— Я написал им докладную и о вашей работе. То, что мог вспомнить. Не сердитесь, если что-нибудь переврал. Они очень заинтересовались. Ответили, что с финансированием проблем не будет.

— Слушайте, прежде чем говорить такое, надо дать человеку усесться покрепче. Ведь ноги подкашиваются. Вон там освободился диванчик — пойдемте сядем.

— Я что-то не могу понять: этот мужчина — на кого он замахнулся топором?

— На себя. Хочет отрубить собственную руку. Враги выжгли на ней клеймо, а он не может жить с таким позором.

— Какие враги?

— Не помню. Давнишняя история. Враги у нас есть всегда. В сущности, одни и те же. Может не остаться хлеба, воды, леса, но враги найдутся. Без них мы просто растерялись бы, не знали, ради чего жить. Впрочем, про эту статую циники говорят, что парень просто хотел увильнуть от армии.

— Раз уж вы уселись, я могу сказать, сколько они могут выделить вам на первый год.

— Какой смысл? Я все равно в ваших ценах не понимаю. Да и как я могу добраться до этих денег?

— Приехать в Европу — только и всего.

— Вы издеваетесь?

— Ведь многих ваших ученых посылают за границу. Я сам целый год работал с коллегами из Москвы. Они говорили, что у них не было никаких проблем с выездом.

— О да, никаких. Только маленькая подпись на маленьком обязательстве, в маленьком кабинете за железной дверью. Честно рассказать по возвращении о всем виденном и слышанном. Воображаю, как они вас расписали в своих отчетах владельцам кабинета: «…представитель передовой интеллигенции, сочувствует угнетенным во всем мире, верит в интернациональную дружбу, можно брать голыми руками».

— Даже если они и шпионили немножко, я-то им зачем? Больно я нужен вашей разведке.

— Так вот, имейте в виду, что нужны. Что они вызывали меня и требовали, чтобы я встретилась с вами. Чтобы привела в специально оборудованную для таких дел квартиру. И я вынуждена была обещать им это. Конечно, когда вы приедете в Таллин, у меня случится тяжелый приступ почечных колик (болезнь засвидетельствована документально), и я окажусь в больнице. Не вздумайте навестить меня там. Все, что у нас есть, — вот эти полчаса. И мы обо всем должны договориться прямо сейчас.

— Как? И мы не пойдем с вами в ресторан? У меня карманы пухнут от валюты.

— Об этом не может быть и речи.

— Но можем мы хотя бы перейти в другой зал? Вы же знаете, я к змеям привычный, могу их на шею наматывать. Но когда они вот так сыплются на женщин и детей, это действует мне на нервы.

— Хорошо. Хотя, кажется, и там будет не легче. Да, так и есть. Вы можете объяснить, почему люди с таким упрямством селятся рядом с вулканами? Тот же Везувий — сколько народу сейчас живет вокруг него. А многие в сегодняшних Помпеях, наверно, даже держат на стене репродукцию с этой картины.

— А я вам вот что скажу: секс и насилие в искусстве — не вчера это началось. В этих двух залах голых, окровавленных, отравленных, зарезанных, раздавленных наберется на пять хороших порнофриллеров.

Наконец они нашли небольшой зал, увешанный мягкими пейзажами, по которым нежная душа художника растекалась в виде солнечных пятен, листвы, тропинок, корзин с виноградом, зеленых склонов, навьюченных осликов, каменных террас. Даже буря на море выглядела манящей и уютной.

— Чарльз, я хочу, чтобы вы поняли, в каком я отчаянном положении, и решили, можно ли мне помочь. За мною следят. Продолжать исследования я больше не могу. Вот уже полгода не притрагивалась. Все материалы и записи спрятаны в надежном месте. Но я не рискую туда больше ходить. Если они захватят все, представляете, чем это может обернуться? Но и уничтожить духу не хватает. Пять лет жизни все-таки. Если б знала с самого начала, что к этому придет, ни за что бы не начинала. Но теперь уже поздно. Все, чего я хочу сейчас, — спасти материалы. Их не так уж много — один чемодан. Пленки, блокноты с записями, данные анализов. Может быть, на будущее. Может быть, кто-нибудь другой сможет разобраться и продолжить. Что вы на это скажете? Есть у вас какая-нибудь возможность?

— Если кратко, то вот. Я тоже не совсем пропащий идеалист, каким вам кажусь. И не поехал бы я сюда от новенькой лаборатории, если бы… Если бы мог обойтись без вас. Но то, до чего я сейчас дошел, похоже на переплетение маленьких и больших тупичков. И я подозреваю — ответы должны быть у вас. Никто другой мне не поможет. Потому что только вы и я исходим из идеи: «кровь — живая». Что мне пользы от вашего чемодана? Что я там пойму? Мне надо, чтобы вы работали в соседней комнате. Или, на худой конец, через коридор. Чтобы в любой момент я мог зайти и спросить, куда грести дальше. Или попросить проверить идею, просмотреть свежим взглядом эксперименты. Или просто ущипнуть за задницу и получить вразумляющую оплеуху. Поэтому я вот что решил: если все попытки выехать по моему приглашению или уехать туристкой провалятся, я предлагаю вам свою руку и… то, что нынче важнее сердца, — паспорт с визой.

Он со стуком упал на острое колено, протянул просительно растопыренную ладонь. Дежурная в черном мундире повернула голову на непорядок, стала наливаться венозной кровью.

— Чарльз, у меня уже двое детей на плечах. Да старуха мать, считайте, трое. Не могу я взвалить еще четвертого.

— Если вы думаете, что в благодарность вам придется обнимать такую костлявую конструкцию, можете не волноваться. В сексуальном плане вы меня совершенно не интересуете. Только в научном. Какая-то опасность будет грозить вашему сыну, но я обещаю положением отчима не злоупотреблять.

— Час от часу не легче.

— Шокированы?

— Не в этом дело… Слушайте, вы и тем московским коллегам?… Вы и им в своих вкусах признались?

— Может быть. Не помню. Тоже не следовало?

— Вы знаете, что здесь это уголовно наказуемо? Что если это в вашем досье, вы у них в руках? Вы отодвинете подосланного пьяного с дороги, и вас обвинят в сексуальном нападении.

— Я все еще не могу поверить в такое внимание к себе. Правда, их может интересовать Фонд. Но и тут я мало чем бы мог помочь им. Даже если б захотел.

— Ох, пойдемте отсюда. Эта женщина там… С ней сейчас случится удар. От пламенной классовой ненависти. А обвинят нас.

Они спустились по мраморной лестнице, двинулись по залам первого этажа, путаясь, возвращаясь в одни и те же, возвращаясь на одни и те же круги разговора, потому что, конечно же, он не мог понять, как это его героическая готовность жениться (видимо, вынашивавшаяся с умилением на себя самого) ничего не может изменить. Ну да, надо подать заявление и ждать, скажем, два месяца, а там кончится его виза, а следующий раз приехать ему уже не дадут, так это обычно делается; ну да, некоторым все же разрешают, но во всяком случае не тем, за которыми постоянная слежка; нет, и к адвокату нельзя обратиться, на кого ты хочешь подать в суд? Все будут говорить, что они всей душой за вас, поздравлять, кричать «горько» и отсылать к следующему чиновнику; нет, и в газеты нельзя, газеты здесь для другой цели, для более возвышенной — выплавка стали, сев колосовых, — они не опускаются до брачных мелочей…

— Да нет же, я не хочу сказать, что они абсолютно всесильны, — говорила она тускнеющим от безнадежности голосом, — от них можно уворачиваться и дурачить довольно долго, я, например, уже изрядно наловчилась, но вообще — это как метания рыбки в пруду, когда рыбаку не очень нужно поймать именно тебя, у него идет плановый отлов, есть шанс уворачиваться от бросаемой сети и раз, и другой, и третий, выигрывать время, что-то успевать сделать, о — это целая наука, но выход-то из пруда перегорожен намертво, и, когда им станет очень нужно, они, конечно, изловят тебя, а могут и вообще спустить воду в пруду и тогда взять тебя, дергающуюся, со дна голыми руками… Нет, это не преувеличение и не пропаганда, и нет, я не впала в паранойю, не нужны мне ваши психоаналитики, и… я очень ждала вашего приезда, на одной только надежде дотягивала, поэтому ничего стыдного, могу и плакать сейчас… ничего такого… станьте так, чтобы меня не было видно… я сейчас… я справлюсь…

Он ошарашенно озирался, выставлял свою крупнозубую улыбку посетителям, дежурной, угрюмым бурлакам на картине, гладил ее по плечу.

— Ну вот что… раз все оборачивается таким образом… Перед отъездом у меня была встреча… Я ни за что не хотел, но Фонд настаивал категорически… Самый гнусный тип, прямо на лбу выжжено: «я шпион». Может быть, даже из Си-Ай-Эй… Больше всего я боялся, что он мне руку протянет… Ну тут бы я ему показал… И загар такой, будто живет круглый год в Ницце… Как представишь, что мы платим налоги только для того, чтобы эти типы могли разъезжать по курортам и за коктейлем обделывать свои грязные делишки… Я ему сразу заявил, что мне от него ничего не нужно и для него я тоже делать ничего не собираюсь… Он пробовал меня и оттуда и отсюда… Потом все же всучил какой-то адрес в Москве… На тот случай, если понадобится что-то передать… Мерзость, конечно, пользоваться их услугами, но если…

— Чарльз! Вы меня еще не знаете. У меня душа — чернее мундира этой тетки. Сердце — из камня. К страданиям налогоплательщиков сочувствия никакого. Я способна пожать руку директору Си-Ай-Эй. Меня нельзя допускать в общество настоящих ученых. Я реакционное отребье, мое место на свалке истории. Дайте мне этот адрес!

— Хорошо-хорошо… Не волнуйтесь так… Где же я его записал? Нет, не думайте, все зашифровано. Написано Балтимор, но на самом деле это Москва. Дальше как будто фамилия, но на самом деле тоже что-то другое… Мистер Гудлав — что бы это могло быть?… Улица? Улица Добролюбова?… Да, звучит похоже, я припоминаю… Дом и квартира тоже зашифрованы: чтобы получить правильные, надо отнять от ста… Дальше слово «гранаты» — это пароль… Нет, не фрукты… И не оружие… Что-то, мне помнится, связанное с книгами… с энциклопедией… Энциклопедия товарищества «Гранат» — точно. Вот видите, как это просто. Любой может зарабатывать шпионским ремеслом, большого ума не надо…

Генерал Скобелев под Шипкой — Шейново мчался, откинувшись в седле, не обращая внимания на горы заснеженных трупов.

Казаки Ермака поливали картечью безрассудно сгрудившихся татар.

Суворовские чудо-богатыри скатывались по склону альпийского ледника, чтобы защитить бедных итальянцев, не отдать их захватчикам-французам, оставить под властью захватчиков-австрийцев.

Стараясь все же не поддаться этому мажорно-победному настроению, повеселевшая Лейда вела Силлерса по анфиладе залов, крепко держа его за локоть, шепча в склоненное ухо последние торопливые наставления, — ни дать ни взять профессор, которому предложили отбарабанить университетский курс в пятнадцатиминутной лекции.

— Во время допроса я поняла одно: они уже не столько за мной, сколько за вами… Да-да, вы им уже интереснее, чем я… Что вы там писали в письмах? Я же предупреждала вас: почта — только для поздравлений и соболезнований… Короче: я умоляю вас, прервите свою поездку… Да, прямо сейчас… Позвоните для виду в Англию и скажите в «Интуристе», что дома несчастье или что фирма требует срочно назад. Вам дадут улететь. Потому что полицейская машина здесь очень громоздкая, вязнет в собственных секретах… Та лапа, что поджидает вас в Таллине, не станет делиться добычей с ленинградской лапой. Уверена, что они не предупредили местных насчет вас. Только на этом еще и можно играть. Ну не увидите вы несколько десятков церквей, броневиков, крейсеров, мраморных надгробий. Памятные литературные места: здесь убили Пушкина, здесь ждал казни Достоевский, тут повесили Рылеева, тут покончил с собой Есенин, здесь Раскольников зарубил двух женщин, а Рогожин зарезал Настасью Филипповну… И главное, не требуйте денег за поездку назад.

Он кивал послушно и обалдело, но она все еще не была уверена в том, что до него дошло и его можно перевести хотя бы на второй курс, — продолжала шептать на ходу.

— Улетайте, если не для себя, то ради меня. Мне не нужно тогда будет прятаться в больнице, подводить друзей… И про эту встречу они не узнают, если все сойдет гладко… Вы не приехали, значит, я не нужна… То есть не нужна в данный момент, но могу понадобиться в будущем как приманка для вас… А это значит: на какое-то время я в безопасности… Во всяком случае не арестуют до поры до времени… И еще… Сейчас мы зайдем за «Ивана Грозного» и я суну вам в карман несколько листков… Это что-то вроде реферата по моей работе… Написано по-английски, так что вы всегда в случае обыска можете сказать, что это ваши заметки… Увезите хотя бы их — для меня это будет большим облегчением… Нет-нет, смотрите только на «Ивана». Разве вам неинтересно, какое лицо бывает у человека, перебившего миллион своих послушных подданных?…

Они уже почти завершили круг и вернулись к вестибюлю, когда из боковой двери на них выбежал Илья, то утыкающийся в каталог, то наставляющий на картины сложенную из пальцев рамку, то списывающий названия в блокнотик.

— Он через два зала… Идет сюда… Кончайте, кончайте…

Сквозь стиснутые зубы английские слова протискивались в таком уже искаженном виде, что только Лейда смогла понять их. Она притянула голову Силлерса, чмокнула его в щеку: «Спасибо за все, за адрес, улетайте, даст Бог — еще увидимся; Ильюша, и ты тоже — завтра домой» — и быстро пошла прочь, обогнула вливавшийся с грохотом отряд заезжих экскурсантов, исчезла за колоннами.

Это было так хорошо — снова, после стольких месяцев видеть маму — пусть хоть ненадолго — такой счастливой, что Илья почувствовал, как комок в горле начинает рассасываться, как предметы и люди вокруг оборачиваются своей лучшей стороной. Экскурсанты больше не казались такими стадно-равнодушными, отбывающими музейную повинность, жара на улице приятно ласкала кожу, хлорофосный запах с деревьев — последствия газовой атаки на гусениц — улетал прямо в небо, не достигая ноздрей, зубастый и лохматый Силлерс приветливо обнимал за плечи, и даже ожесточенное беспокойство на лице тащившегося сзади шпика могло быть отнесено, скажем, на счет внука или внучки, лежащих дома в тяжкой вирусной ангине. И в этом состоянии облегчения, довольства, гордости собой так легко было, отведя симпатичного иностранца обратно на безопасно утоптанную интуристовскую тропу и попрощавшись с ним (все же без поцелуев можно было бы и обойтись), — так легко было вернуться к телефону-автомату в вестибюле, опустить в него скользкий от пота медяк, набрать номер и сказать весело и непринужденно:

— Ну что, все сортируешь слова? Хрипы, шорохи и стоны? Вырваться не сможешь? А то я освободился раньше, чем думал, а завтра уезжать. Пошли бы куда-нибудь или за город съездили… Или домой сначала… Потому что теперь у меня тоже заноза — хорошо бы вытащить…

— Ого, — сказала Виктория. — Ай да братец. Ай да храбрый. Но уж больно долго ты собирался. Так что извини — сегодня не смогу. Тут у нас компания, вечеринка, то да се. Если ночевать не приду, не волнуйся. Вообще же я за эти дни столько навынималась всяких заноз, хорошо бы и отдохнуть. Целую на всякий случай, счастливый путь. Кланяйся своим в Таллине.

В обратную, в худшую, в черную сторону все предметы завертелись не медленно и плавно, а с омерзительными рывками, щелчками, стуками.

Стало больно и горячо лицу.

Запах мочи и курева наполнил будку.

Спускавшаяся по лестнице заграничная старуха с голубыми волосами вдруг остановилась, глубоко засунула в рот два пальца и с громким чмоком вогнала на место соскочившую челюсть.

В довершение всего по вестибюлю проплыл радиоголос, призывавший к телефону некоего мистера Флинграма, и вислогубый шпик, мозоливший глаза весь день, радостно вскинулся и затрусил по диагонали к протягиваемой ему трубке.