"Архивы Страшного суда" - читать интересную книгу автора (Ефимов Игорь Маркович)

Октябрь, первый год до озарения, Таллин — Берлин — Вена

— Нет, я никогда не чувствовала себя здесь чужой, — говорила бабка Наталья, теребя черную вуалетку на пропахшей нафталином шляпе. — Никогда. Даже в двадцатые — тридцатые годы русская культурная жизнь в Эстонии била ключом. Выходили журналы и газеты на русском, работали театры, в церквах пели русские хоры. МХАТ приезжал на гастроли с лучшими спектаклями. Вы, конечно, слишком молоды и не могли видеть Михаила Чехова на сцене. А я помню его как сейчас. Боже, каким он был в «Эрике Четырнадцатом»! А Калугин, игравший Бориса Годунова! И как он говорил Ивану Грозному: «Кириллин день еще не кончился…»

Взмокший от беготни Мышеедов слушал ее краем уха, но на лице удерживал: «Как я мог жить до сих пор, не зная всех этих поразительных вещей?» Очередь улетающих, выстроившаяся перед залом таможенного досмотра, подвигалась медленно. Крыло аэропорта, отведенное для международных рейсов, не было рассчитано на такие горы багажа, на такую толпу провожающих, и люди, устав от ожидания, послушно оставались там, где их зажало, издали улыбаясь друг другу, чертя пальцем в воздухе, кивая.

— Мой муж был недолгое время депутатом эстонского парламента, поэтому мы всегда имели контрамарки в правительственную ложу. И я могу вам сказать, что на русские спектакли съезжались сливки культурного общества Таллина. Причем всех наций. Даже на конференциях новых Балтийских государств делегации Польши, Литвы, Латвии, Эстонии разговаривали — на каком бы вы думали языке? Поневоле говорили на русском, потому что его знали почти все участники. Я была еще совсем девочкой, когда приезжал с концертом сам Вертинский. Как? Вы не знаете даже Вертинского? «В бананово-лимонном Сингапуре… пу-у-у-ре…»

Слушатель, которому некуда убежать, — это было именно то, что зажигало в бабкиных глазах охотничий блеск, заливало щеки и шею молодым румянцем. Лейда старалась не слышать с детства навязших в памяти фраз. Весь предотъездный марафон, с добыванием справок, разрешений, подписей, печатей, с толпой прощающихся, советующих, помогающих в опустошенной квартире, вымотал ее настолько, что за две недели так и не нашлось получаса спокойно пройтись по городу и проститься. Да и сейчас вся атмосфера в зале, беспомощно-пустяковые реплики друзей, суетливое, в десятый раз, перебирание необходимых бумажек в сумочке и карманах, участливая опека шпиков (кроме Мышеедова тут же вертелся и коротышка с усиками), тревога за какие-то памятные мелочи в чемоданах (фотографии, письма — пропустят или нет?) — все казалось таким унизительно мелким, недостойным, несовместимым со словом «навсегда».

Единственное, что грело: что ей все же удалось провести день с Павликом. Слежки за ней не было ни разу с самого приезда из Москвы, поэтому она не побоялась встретить его на вокзале, повезла в Кадриорг. Там было пусто, палая листва доходила до щиколоток, но клумбы разноцветного мха еще держались тут и там по каменным уступам, и это было почти похоже на начало, на то свидание, которое они обещали друг другу прошлой зимой, — с поцелуями на холодном ветру, с отогреванием запущенных под одежду рук, с восхитительным чувством успешной кражи — другого, ненадолго, для себя. Сказочное избавление от кошмара, под которым она жила больше года, сделало ее такой болтливой, что она умоляла его останавливать ее время от времени, не давать выплескивать всего сразу. А он, гордый тем, что успел все же разделить с ней опасность (серый чемодан был успешно доставлен на улицу Добролюбова, и энциклопедия «Гранат» какими-то тайными путями пробиралась сейчас для встречи с ней в Риме), наоборот, выспрашивал, изумлялся, допытывался, заныривал все глубже в ее жизнь, в ее дальнее и ближнее прошлое, куда раньше она со страху его не пускала. Отношения с детьми, с бывшими мужьями, больница, ее опыты с кровью и всяким шаманством, воспоминания об отце — депутате-социалисте, канувшем в лагерной пропасти еще в 1944-м, встречи и переписка с Силлерсом, вызовы на допросы — обо всем, казалось, теперь можно было говорить, потому что все это уплывало назад, как берег, отрезаемый расширяющейся полоской воды, все мельчало, утрачивало былую значимость.

И когда к вечеру, подзамерзшие и голодные, они приехали в домик на окраине, и деликатная старушка — хозяйка квартиры — ушла к соседке на «чай с бриджем», и они извлекли друг друга из вороха захолодавшей одежды и нырнули вместе под пахнувшие корицей простыни, все было не так горячо и безрассудно, как тогда, в первый раз в гостинице. Оба были словно напуганы чем-то или смущены, оба осторожничали в касаниях, в поцелуях, в словах.

Потом она полежала лицом вниз и сказала в подушку, как будто извиняясь:

— Вздор, будто этим нельзя заниматься без любви. Можно, и очень даже самозабвенно, и совсем-совсем без любви, правда? А вот с любовью, но совсем-совсем без будущего — это оказывается потруднее.

И еще, добежав до холодильника и вернувшись потом с бутербродами и бутылкой пива, прижатой к голому боку:

— Когда подполковник сказал «поедете с семьей», конечно, в глазах все поплыло, но где-то в мозгу, знаешь, отпечаталось: впятером. То есть и с тобой тоже. А ты бы поехал?

— Замолчи, прошу тебя. Мы целый день этого не касались и правильно делали.

— Интересно, что если б я сказала: «Без него не поеду».

— Тебя бы отправили в другую сторону. И хочешь знать правду? Это было бы огромным, бесстыдным, бесчеловечным облегчением для меня.

Сейчас он стоял на узком балконе над залом, среди провожающих, смотрел печально и неотрывно, надрывал, злодей, сердце. Чего, собственно, она боялась, прося не подходить к ней в аэропорту? Что шпики возьмут его на заметку? Что хитрый подполковник, узнав, как-нибудь вплетет и его в сеть нового шантажа? А может, Эмиля, с его безошибочным чутьем и припадками белоглазой ревности?

Прийти на эмигрантские проводы в полной капитанской форме — это было типично в духе Эмиля. Он стоял в стороне, положив Оле руки на плечи, улыбался, вслушивался в ее слова, склонив голову, понимающе кивая. Лейда мысленно попыталась убрать очки в широкой оправе, фуражку и вспомнить это лицо — не лицо, а перекошенную белую маску со следами ее ногтей, на фоне свисающих лоскутьями штор, содранных обоев, опрокинутых цветов, рассыпанной на столе земли. Нет, не получалось. Казалось слишком несовместимым. Да и тогда, десять лет назад, когда с ним впервые это началось, мало кто из знакомых верил ей. И все же сейчас она не могла бы сказать с уверенностью, с чего началось ее охлаждение к нему: с безумных сцен, драк и скандалов или вот с этого важного всепонимания, с вдумчивой назидательности, которая была сейчас на его лице, склоненном к дочери.

— Вот, пытался уговорить остаться со мной. Не хочет.

Они подошли, все еще полуобнявшись, но та поспешность, с которой Оля выскользнула из-под его руки и нырнула матери под мышку, ясно показывала — ей тоже было не по себе с отцом.

— Ну как ты? Не жалеешь? Не страшно? Я все же так и не могу понять: что тебя вдруг сорвало? Да еще так стремительно. Жила себе налаженной жизнью, никто тебе не досаждал. Кроме бывшего мужа, правда, хе-хе. А там? На что ты рассчитываешь?

— Как-нибудь устроимся. Так уж все сошлось, знаешь, пришлось срочно ехать. Много причин. И работу мне там обещают, есть знакомые. Не пропадем.

— Кажется, из всех провожающих у меня больше всего шансов увидеться с вами.

— Думаешь, тебя и впредь будут выпускать в загранплавание? Родственники за границей — они ведь этого не любят.

— Во-первых, как тебе известно, у меня и другие дети есть — здесь, в Таллине. Заложников хватает. А во-вторых, наш брат-капитан почти не сбегает. Слишком высоко мы здесь стоим, слишком больно будет там падать.

— Оля напишет тебе, когда мы устроимся. Прости, если навлечем на тебя какие-нибудь громы. Поверь — выбора не было.

— Переживем, переживем… Только… — он наклонился к ее уху, взял за плечо. — То, о чем я тебе в письмах писал… Ну ты знаешь… про новое замужество… Это остается в силе… Я не допущу… не смогу стерпеть…

— Да кто меня возьмет — старушку с таким обозом, — попробовала отшутиться она.

— Нет, я серьезно… Очень… Ты же знаешь — это сильнее меня.

Он поцеловал ее в губы, всмотрелся долгим взглядом в лицо, кивнул. Потом чмокнул на прощание дочь и бабку Наталью, стал пробираться на выход — кружным путем, чтобы пожать руку и назидательно погрозить пальцем Илье.

Лейда рассеянно гладила по голове Олю, всматривалась в компанию, окружавшую сына. Там пили шампанское, смеялись, кто-то наигрывал на гитаре. Илья — все еще ошеломленный, не знавший, как реагировать на то, чего в жизни у него никогда не было — завистливое изумление кругом, — стоял в центре, часто утыкая лицо в стакан, облизывая исколотые пузырьками шампанского губы. Отец его был очень напуган их отъездом (он и без того еле держался на работе) и приехать на проводы не решился. Но Виктория примчалась два дня назад и теперь, зареванная и нетрезвая, висела на плече Ильи, бормоча что-то в ухо, пачкая помадой. Кажется, они тоже ухитрились выкроить время и проститься как следует. Их объяснения насчет затянувшейся на всю ночь вечеринки у приятелей звучали куда как путано. Вот, значит, и дожили: у моего сына женщина. Ох, только бы не всерьез. Впрочем, какое это имеет теперь значение? Все это остается где-то там, за расширяющейся полоской, уплывает, растворяется в дымке. Но неужели это физически возможно: перестать дрожать за детей? Неужели пройдет несколько часов, и опухоль под названием «что они сделают с детьми?» исчезнет?

— Лейда Игнатьевна, вы следующая, — сказал Мышеедов. — Я предупредил, чтобы к вам не очень придирались.

— Да-да. Спасибо.

— В Вену мы сообщили вашим друзьям время прилета. Вас встретят. Вы уж уговорите их, чтобы они без фокусов. Чтобы Архипова сразу отпустили. И целехоньким.

— Я постараюсь.

— Вы же видели подполковника, поняли, какой он человек. Он ведь на свой почти риск на обмен пошел. Такого человека грех обмануть. Он за Архипова, если с ним что случится, вас на дне моря найдет и тут же акулам скормит. Извините, конечно.

— Да, я понимаю. Золотое сердце.

Прощаться нужно было перед входом в таможенный зал — оттуда уезжающих уже не выпускали. Поплыли в последний раз лица друзей: улыбающиеся, заплаканные, что-то говорящие. Мелькали и незнакомые — медсестра из больницы? Олина учительница? Свесился с балюстрады Павлик с поднятой рукой, она замахала — вижу! помню! не упади! В последний момент вынырнул коротышка с усиками, стал с энтузиазмом жать и трясти руку.

— Вот так, значитца, обернулось… Уезжаете… Счастливо… Не забывайте нас.

— Вас забудешь, как же.

— По всякому жизнь играет. Не довелось нам это самое… поближе… Удачливая ты… курва…

Именно этому словечку суждено было оказаться последним, что она слышала в прежней, доотъездной жизни. Потом стеклянно-матовая дверь таможенного чистилища задвинулась, и все голоса и звуки оттуда слились в ватный загробный гул.

Видимо, чувствуя что-то непристойное в том нервном и радостном возбуждении, которое охватило их в самолете, эмигранты старались сдерживаться, не привлекать внимания прочих пассажиров, вести себя достойно, как ведут выписанные из больницы под взглядами недавних соседей по палате. Но во время пересадки в Берлине, когда летевших на Вену отвели в специальный зал ожидания, ликование стало прорываться открыто — размашистым жестом, громким смехом, готовностью заговорить с незнакомым. Полились обычные эмигрантские байки и легенды.

— …А мой шурин, представляете, решил вывезти несколько бриллиантов в каблуке, но в последний момент испугался и перед самым таможенным залом обменялся ботинками с братом. А кто-то, видимо, еще раньше донес. Потому что в зале его сразу на обыск и сразу: «Снимай ботинки». Искрошили в мелкие куски — и полный конфуз. А шурин приободрился, кричит: «Я босиком в Европу не поеду. Вы не имеете права меня без обуви выгонять». А они: «Мы вам не обувной магазин. Возьмите у кого-нибудь из провожающих ботинки и летите с глаз долой». Тут брат его разувается и — ха-ха! — чего не сделаешь для родного человека! — отдает ему ботинки. Так шурин и улетел с бриллиантами.

— Да, удачно. А вот из Грузии, говорят, подпольный миллионер уезжал. Все, конечно, понимали, что он будет миллионы вывозить. Но как? Уж обыскивали их, уж смотрели — каждую вещь лазером прощупывали. А у него и вещей почти не было. Так — одежонка, фотоаппарат, ковер, обручальные кольца. Правда, мебели дешевой накупил в магазине. Уж таможня эту мебель щупала, нюхала, скребла, ковыряла. И ничего — так и отпустили. А он приехал в Израиль, получил по морю свою мебель и все гвозди тут же из нее клещами повытаскивал. А гвозди-то из платины. Вот так-то.

Бабка Наталья тоже нашла собеседницу: молодую женщину, не слыхавшую песен Лещенко, стихов Северянина, не видавшую в кино Мэри Пикфорд, считавшую, что Эстонию русские отвоевали у Англии во времена Крымской войны. Илья, отведя Олю к высокому окну, складывая и разводя ладони, объяснял механику самолетного крыла:

— Называется закрылки — видишь? Вот он разгоняется, и сейчас закрылки пойдут вниз. Видела?! видела?!. И сразу подъемная сила возрастает и джи-и-их его — вверх. А когда садится, теми же закрылками — тормозит. Будем опускаться в Вене, я тебе покажу.

Стюардесса, опершись изящной попкой о барьер, листала модный журнал. Красавица на обложке изнывала в счастливой истоме: вязаный шарф и шапочка заполняли последний пробел в списке исполнившихся мечтаний. Другая стюардесса пришла по проходу, вчиталась в бумажный квадратик, который был у нее в руке, с трудом, по слогам произнесла:

— Фрау Лейда Ры-гель?…

Лейда подошла к ним:

— Это я.

Стюардесса извиняющимся тоном произнесла какую-то тираду, в которой несколько раз повторялись слова «битте… телеграмма… Вена… битте…»

Илья и Оля, повернув головы от окна, с тревогой смотрели в их сторону.

— Я вернусь через пять минут, — крикнула Лейда, — Телеграмма из Вены. Наверно, от Чарльза.

Она помахала им, улыбнулась, пошла вслед за стюардессой. Коридор повернул вправо, влево, уперся в лестницу с узким эскалатором сбоку. Лейда ступила на ползущие ступени, стюардесса, улыбаясь, пошла рядом по каменным. Маленькая игра — кто быстрее. Потом снова был коридор и двери, автоматически раздвинувшиеся в просторный, гудящий зал.

Телефоны, скамьи, багажные тележки, чемоданы, одежда людей, лампы, пепельницы — все другое. Заграница. Первый раз в жизни. Очень много голого бетона. Крупно и угловато. Наверно, так им нравится. Или не принято замечать. Или стало привычным с детства, с бомбоубежищ. И эта военная форма, так открыто копирующая ту, прежнюю. Только свастику добавить. Но ничего. Мы здесь проездом. Только несколько минут.

Стюардесса подошла к почтовой стойке, показала клерку бумажку. Он порылся в своих ящиках, развел руками. Она начала настаивать. Он показал пальцем в другой конец зала. Стюардесса сердито кивнула, поманила Лейду за собой, быстро двинулась сквозь толпу. Лейда поравнялась с ней, показала руку с часами:

— Flugzeug… Versäumen…

Стюардесса повернула к ней застывшую улыбку, похлопала по руке:

— Успевать… все карашо… раз-раз — быстро… Самолет ждать…

Зал тянулся бесконечно, уводил их все дальше. Страх, тугой и холодный, как резина, начал раздуваться в груди. Сама она уже не смогла бы отыскать дорогу назад. И что могло быть в телеграмме? Не могут встретить? Надо будет ждать в аэропорту? Или самой ехать, отыскивать Фонд?

Названия городов ползли по световому табло в россыпях загадочных цифр: Zurich, Buenos Aires, Washington, Madrid, Delhi, Kairo… Указующие стрелы с непонятными надписями распоряжались людским потоком, дробили его на ручейки, направляли в нужные русла. Каждые две минуты гул взлетающего самолета заливал зал от пола до потолка, вытеснял все прочие звуки. Стеклянные витрины с сувенирами, с туристской рекламой, с пирожными и шоколадом, с дорожными сумками, журналами, лекарствами, снова сувениры…

Наконец появилась стойка и надпись над ней: Telegraph. Клерк слушал стюардессу, кивал, тыкал пальцем в бумажку, потом в ту сторону, откуда они пришли. Стюардесса покраснела, начала что-то гневно кричать сквозь шум очередного самолета. Клерк, прижимая одну руку к груди, другой указывал вверх (на Бога? на начальство?).

— Dummkopf… Entschuldigen sie!.. Они относить телеграмма самолет… Туда назад… А нас звать сюда… Гонять, как баран…

Стюардесса не находила слов от бешенства.

Обратно они почти бежали. Встречные пассажиры едва успевали шарахаться в сторону. Вот наконец раздвижные двери, лестница с эскалатором. Коридор, опустевший зал ожидания… На летном поле ветер ударил в спину, туго облепил, защелкал полой плаща. Самолет ждал, другая стюардесса маячила наверху у открытой двери, придерживая шапочку рукой. Лейда начала подниматься по трапу, цепляясь за ледяные перила, махнула своей провожатой, выкрикивавшей снизу последние entschuldigen.

— Скорей, пожалуйста… Мы задержались… Битте…

Они едва успели войти в самолет, как трап начал отъезжать.

— Здесь ваш телеграмм… Они стали приносить сюда… Вышло неудачно… Кто-то не понял… Но теперь все ничего, хорошо…

Облегчение, тепло, улыбающиеся лица эмигрантов. Бабка Наталья привстает из кресла, машет ладошкой. Лейда плюхнулась рядом с Олей, подставляя шею безжалостному объятию. Стюардессе пришлось самой вытягивать концы ремня, застегивать на ней пряжку.

Самолет уже полз в сторону взлетной дорожки. Желто-синий бензовоз в иллюминаторе уплывал назад, контрольная башня поблескивала трапециями окон.

Оля, вытянув шею, высматривала что-то впереди, в проходе между креслами:

— Мама, а где Илья?

Лейда рванулась прочь из кресла, забыв расстегнуть пояс.

— Что ты?… Что?… — бормотала бабка Наталья. — Мы думали, он с тобой… Позвонили по телефону, сказали, что ты просишь его прийти на почту… Что есть телеграмма на его имя из Ленинграда. Разве нет? Что случилось?

— Да ничего страшного, — говорила женщина, не слыхавшая о Лещенко и Северянине. — Подумаешь, отстал парень. Прилетит следующим рейсом, никуда не денется.

Подбежавшая стюардесса давила Лейде на плечи, пыталась усадить:

— Так нельзя… Пожалуйста… Самолет взлетать… Невозможно… Читайте телеграмм… там все объясняют…

— Остановите немедленно! Я никуда не лечу! Негодяи! Будьте вы прокляты!

Самолет, наливаясь дрожью, несся по взлетной полосе.

— Что?… что вы хотел сказать?… Успокойтесь, пожалуйста… Я приносить воду… Но обязательно садитесь… В телеграмме все объяснять… Так они сказаль… Нужно читать телеграмм…

— Я вернусь! Я все равно тут же вернусь!.. Никакого обмена не будет!..

Оля плакала, цепляясь за нее руками:

— Мама, что с тобой?… Мама, скажи что-нибудь!

Лейда продолжала что-то беззвучно кричать, рвалась из рук, царапала пальцами пряжку.

Дрожь под ногами вдруг исчезла — самолет взмыл в воздух.

Стюардесса едва успела выдернуть и раскрыть бумажный пакет, уткнуть в него лицо Лейды.

Пассажиры смотрели брезгливо и сочувственно.

— Конечно, два взлета в один день.

— Да еще изнервничаешься…

— Непривычному человеку много ли надо.

— Меня уже в таможне от страха чуть не вырвало

— А тут еще сын отстал…

Когда светящиеся таблички разрешили отстегнуть ремни, стюардесса отвела Лейду в уборную, помогла умыться. Только вернувшись на место, смогла она распечатать конверт, поднести к глазам скачущие строчки.