Юлий НАЗАРОВ ХАМЕЛЕОНЫ Повесть[2]

Начальник отдела МУРа Дроздов предпочитал в начале расследования не навязывать сотрудникам своего мнения по делу, считая, что это помогает развивать «оперативную самостоятельность». Вот и сейчас, предложив старшему инспектору Морозову садиться, полковник сразу же предупредил:

— Хочу поручить вам, Борис Петрович, одну головоломку. Вчера у себя дома был убит некий Хабалов Федор Степанович, художник-гравер. В материалах, собранных оперативной группой на месте происшествия, зацепиться не за что. Судебный медик дал пока лишь предварительное заключение, что смерть наступила около четырнадцати часов вчера, в воскресенье, 27 мая, в результате нанесения удара по голове в области темени тупым предметом. Протоколы допроса соседей по дому ничего существенного не содержат. — Дроздов продолжал перебирать документы в тонкой папке уголовно-розыскного дела. — Вот что показала жена убитого, Хабалова Зоя Аркадьевна: «…Я вернулась из магазина примерно в половине третьего, дважды позвонила, не хотелось в сумку лезть. Потом открыла дверь своим ключом, прошла в кухню, выложила продукты в холодильник, крикнула Федю к столу, он не отзывался. Ни в комнатах, ни в туалете его не было. Ванная была заперта изнутри. Я его позвала, он не отвечал. Сначала я подумала, что он шутит, и сильно отругала его. Потом почувствовала: что-то не то. Позвала соседей, взломали дверь. Было уже минут двадцать четвертого. Смотрю — на полу, в углу, Федя сидит с пробитой головой…» Не каждый день такое встречается?

— Да, слишком уж необычно, товарищ полковник, — осторожно ответил Морозов. — Убитый в запертой ванной…

— Это еще не все. Сосед по лестничной площадке Чурилин показал, что у мертвого Хабалова была в руке початая бутылка водки. Она передана на экспертизу химикам и в дактилоскопию. Заключения пока нет. Ясно одно: сам себе Хабалов голову проломить не мог.

— Но как преступник тогда запер Хабалова изнутри? Может быть, задвинул дверной шпингалет через щель ножом?

— Отпадает. Дежурная бригада проверяла: невозможно. Пока есть одна маленькая зацепка. Из-за нее-то я и решил поручить розыск вам, Борис. Петрович. Помните, по делу мошенника и спекулянта Гришина проходил свидетелем художник реставратор, некий Лаевский?

— Конечно, — насторожился Морозов.

— Так вот, в записной книжке Хабалова есть телефон и адрес Лаевского. Тогда его виновность доказать не удалось. Но теперь этого коллекционера картин нужно проверить еще раз. Убитый — художник-гравер, тот — художник-реставратор. Вот и разберитесь. Кто вел дело Гришина от прокуратуры?

— Николай Николаевич Нарышкин.

Начальник отдела снял трубку, позвонил в прокуратуру города и договорился, что дело об убийстве Хабалова будет вести старший следователь Нарышкин.

— В помощь возьмите инспектора Козлова.

Когда Морозов дочитал последний документ в тонкой папке, врученной начальником отдела, глаза Геннадия Козлова азартно заблестели:

— Борис Петрович, мне пришла одна идея.

— Ладно, потом ознакомишь. А сейчас едем к Нарышкину.

— Подождите, я мигом, — метнулся к двери Козлов. Вернулся он минут через двадцать с увесистым свертком под мышкой. Морозов вопросительно взглянул на лейтенанта, но расспрашивать не стал, поскольку и у него самого возникла интересная версия, которую следовало проверить на месте.

Старший следователь прокуратуры Нарышкин что-то писал, но, увидев вошедших в кабинет инспекторов МУРа, отложил ручку и вышел из-за стола.

— Опять, значит, в одной упряжке с ворчливым стариком, так, Геннадий? — подмигнул он смутившемуся Козлову.

— Что вы, Николай Николаевич, мы по вас даже соскучились, — вступился Морозов.

— Ой, ли? Впрочем, сантименты оставим на потом. Вы на колесах? Тогда не будем терять время…

У дома № 13 по улице Марии Ульяновой Морозов свернул во двор и поставил «Москвич» рядом с другими машинами, выстроившимися на асфальтированной площадке. Девятиэтажная глыба послевоенной постройки. У каждого парадного лавочки, на которых сидели бдительные старушки. Провожаемые десятками любопытных глаз, оперработники вошли в 14-й подъезд, поднялись на последний этаж, позвонили. Открыла начавшая полнеть, но все еще привлекательная блондинка с воспаленными от слез глазами.

— Старший следователь прокуратуры Нарышкин, — представился Николай Николаевич. — Извините, что беспокоим вас.

Хабалова молча прошла в гостиную.

— Нам бы хотелось кое-что уточнить, Зоя Аркадьевна, — начал Нарышкин. — Расскажите, пожалуйста, все по порядку с того момента, как вы проснулись в воскресенье.

— Что говорить… Встали поздно, в десятом. Накануне Федя долго смотрел по телевизору футбол. Позавтракали…

— О чем вы говорили в то утро? — спросил Морозов.

— Да вроде бы ни о чем. Я предложила сходить в кино, а Федя не захотел. Он вообще последнее время стал какой-то раздражительный. Я посуду начала мыть, а он, ни слова не говоря, оделся и ушел. Вернулся домой около часу. Я спросила, где был. «Пошел, — говорит, — за сигаретами, встретил дружков, поболтали, пропустили по кружечке пивка». — «А за хлебом, — спрашиваю, — зайти не догадался?» Опять обиделся. Я решила сама сходить, оделась и минут за пять до открытия пошла в магазин, вернулась в половине третьего, а дальше вы знаете…

Морозов взглядом спросил у Нарышкина разрешения и встал. За ним вышел и Геннадий со своим таинственным свертком. Они остановились у двери ванной.

— А теперь, Борис Петрович, можете убедиться, что не зря пестовали вашего верного помощника, — полушутливо сказал Козлов, извлекая из свертка увесистый магнит. — Вот такой штучкой преступник сначала проломил голову Хабалову, а потом запер дверь.

Козлов попытался снаружи закрыть шпингалет. Однако из этого ничего не получилось. — Наверное, слабоват, — сконфуженно признал Геннадий.

— Просто никакого магнита у преступника не было. А вот ключ от квартиры скорее всего имелся. Сначала он видел, как из дома вышел Федор и ушел с дружками. Мог рассчитывать, что быстро тот не вернется — воскресенье. Потом ушла жена. Детей нет, значит, в квартире пусто. Он быстро на последний этаж, в комнатах — никого, заглянул в ванную — а хозяин к бутылке прикладывается, возможно, там от жены прятал, поэтому и не услышал. Что делать пришедшему? Стукнул по голове…

— А дверь? — не выдержал Козлов.

— Закрыл обычной рыбацкой леской, пропустив ее в дверную щель. Вот, смотри…

Морозов достал из кармана капроновую леску, зацепил петлей ручку шпингалета. Потом перекинул оба конца сверху над дверью, прикрыл ее и осторожно повел леску к притолоке. С третьей попытки шпингалет вошел в гнездо.

— Зоя Аркадьевна, вы никогда не теряли ключ от квартиры? — первым делом поинтересовался Морозов, вернувшись в комнату.

— Я нет, а вот Федор недавно терял.

— А замок после этого меняли?

— Нет.

Козлов многозначительно посмотрел на Морозова.

— Кто эти дружки, с которыми ваш муж ходил пить пиво?

— Не знаю. Их у «стекляшки» столько околачивается, забулдыг несчастных. — На лице Хабаловой появилась гримаса отвращения. — Их ловить и сажать надо. Из-за ста граммов передерутся, а за пол-литра убить друг друга готовы.

— Ну это вы напрасно, — возразил Нарышкин. — Подраться они могут, но чтобы из-за пол-литра прийти в квартиру, убить человека — невероятно. Может быть, у него были давние враги? Кто-то, допустим, мог посчитать, что по его вине попал в тюрьму, а когда вышел, отомстил. Согласны?

— Да не знаю я ничего! Знала бы — сказала. Что вы душу то мотаете? — Хабалова посмотрела на работников милиции с неприкрытой злобой, словно они являлись виновниками ее несчастья.

— Извините, что заставляем волноваться, — примирительно сказал Нарышкин. — Такая у нас работа, мы обязаны найти убийцу и рассчитываем на вашу помощь. — Он написал на листке номер своего телефона. — Если вспомните что-нибудь, звоните…

Никто из соседей по лестничной площадке не видел человека, который бы заходил днем в воскресенье в квартиру убитого, не слышал за стенкой шума драки. Ничем не смогли помочь и жильцы на других этажах. Лишь две пенсионерки с первого этажа, которые сидели перед обедом на лавочке у подъезда, вспомнили, что туда заходил какой-то рослый, полный мужчина средних лет. А вот когда вышел — не видели.

— Не густо, — подвел итог Нарышкин, когда они сели в «Москвич». — А если быть точным — ничего не ясно. Словом, ищите, други мои, ищите. К себе я автобусом доберусь. — И, попрощавшись, вылез из машины.

В магазине «Подарки», где работал Хабалов, Морозов с Козловым прошли в кабинет директора. Когда они представились, его брови удивленно приподнялись: — Чем могу быть полезен?

— Нам бы хотелось кое-что выяснить у вас в отношении Хабалова Федора Степановича.

— Господи, камень с души, ведь это не наш человек, то есть в штаты магазина он не входит, просто по договору с заводом «Мосрембыттехника» ему выделено место в торговом зале. Художник-шрифтовик, сам приходит на работу, сам уходит, когда вздумается. — И с неприкрытым интересом спросил: — А что он натворил, если не секрет?

— Убили его недавно.

— Ох, господи, что делается… То-то я смотрю, его нет и нет. А кто его убил?

Морозов отметил, что в вопросе было больше любопытства, чем удивления или сожаления.

— Это мы и должны выяснить.

— Скажу вам по секрету, — оживился директор, — есть у меня товаровед, Друце Роберт Иванович. Он с Федором дружил, кое-что должен знать. Только прошу не ссылаться на меня.

— Не беспокойтесь, — заверил Морозов, — сначала мы вызовем продавцов из того зала, где работал Хабалов, а уж потом Друце.

Девушки из секции сувениров, напротив которой находилась кабинка гравера, ничего интересного сообщить не могли. Затем Морозов попросил пригласить Роберта Ивановича. Войдя в кабинет, Друце бесцеремонно сел на свободный стул и с любопытством оглядел незнакомых людей.

— Я — старший инспектор уголовного розыска Морозов, это мой помощник лейтенант Козлов. Вот мое удостоверение.

Товаровед внимательно прочитал все, что там написано.

— Для начала я запишу ваши анкетные данные, таков порядок. — Морозов стал заполнять протокол допроса, потом передвинул листок с ручкой Козлову и, обращаясь к Друце, официальным тоном сказал: — 27 мая у себя в квартире был убит Федор Степанович Хабалов. Что вы можете сообщить в этой связи?

Какое- то время Друце сидел, словно окаменев, видимо, потрясенный неожиданным известием.

— Судя по некоторым сведениям, — пришел на помощь Морозов, — Федор с уважением относился к вам, мог просить совета, помощи. Припомните, пожалуйста, у него были враги?

— А что тут вспоминать. Все ясно, как на ладони. Его жена самая настоящая стерва. Еще осенью прошлого года снюхалась со своим «старым знакомым» Савелием, любовь у них в юности была, когда тот жил в Москве. Потом его семья переехала в Сибирь, а теперь он вернулся и снова с Зойкой закрутил.

— Откуда это вам известно?

— Федор рассказал. Стал он замечать, что жена после работы начала частенько задерживаться. То по магазинам, то к подружке, то культпоход в театр до полуночи изобразит. Ну, Федя начал следить за ней… Зойка обычно возвращалась со стороны Ленинского с работы. А тут он заметил, что когда она задерживается, то на 28-м троллейбусе к самому дому подъезжает. Значит, решил он, Зойка от метро «Университет» едет. Там, наверное, и прощаются. И как-то раз, в феврале или марте, когда она сказала ему, что вечером опять задержится, Федя попросил меня поехать с ним, подкараулить у метро «Университет» ее хахаля и набить морду. Ну, мы поддали немного для храбрости, приехали к метро и стали ждать у выхода. А Зойки нет и нет. Потом подъехало к метро такси, стоит и стоит, огонек зеленый не зажигается. Потом подходит 28-й троллейбус, и тут из такси вылезает амбал, метра два ростом, плечи, как у нас троих, если вместе сложить. В кожаной куртке. За ним Зойка вываливается. Он ей руку целует и помогает сесть в троллейбус.

— Ну и как, отлупили вы его? — не выдержал Козлов. Друце невесело засмеялся.

— Да что вы, он бы изуродовал нас обоих хуже трамвая.

— Следовательно, вы предполагаете, что любовник Зои Аркадьевны мог убить ее мужа, чтобы потом жениться на ней? — уточнил Морозов.

— Кто их знает… Здесь скорее другое. Помнится, когда я в середине мая вернулся после отгулов, то Феди на работе не было. Вечером поехал к нему домой проведать. Открывает он дверь, а у самого морда вся в синяках да ссадинах, куда уж тут в магазине появляться. Спрашиваю: «Что с тобой?» — «Гардину, — говорит, — вешал, сорвался с табуретки». И смеется… Я не стал допытываться, а сам подумал: может быть, у него все же состоялся «мужской разговор» с Савелием?

— Скажите, Роберт Иванович, каким образом Хабалову стало известно имя этого человека? — вступил в разговор Козлов. Товаровед недоумевающе повернулся в его сторону:

— Так Зойка сама сказала. После того случая у метро Федя припер ее к стенке, говорит, товарищ ее с хахалем у троллейбуса видел. Ну, она и призналась про «первую любовь». А потом сам откуда-то о Савелии много узнал. Федя, как выпьет, обязательно Зойкиного любовника ругать принимается, грозить. «Подумаешь, — говорит, — один на один на медведя ходил. Посмотрим, как запоет, если за золотой песочек притянут. Зря, что ли, Савелий резиновые болотные лыжи достал. Не иначе хочет из Магадана золотишко вывезти. Самолетом нельзя, зимой по тайге замерзнешь, а летом тони. Вот для того и лыжи — не засосет».

Друце вдруг замолчал, словно испугавшись, что сказал лишнее. Затем торопливо закончил:

— А больше я ничего не знаю.

— Спасибо, Роберт Иванович. У нас к вам просьба: никому ни слова о содержании нашей беседы.

— Ну, как тебе эта версия? — спросил Геннадий, едва они сели в машину, чтобы ехать на Петровку. — Вроде бы все сходится: ключ Савелию могла дать сама Хабалова и сообщить, что уходит из дома, а муж подшофе, действуй. Потом дождалась любовника где-нибудь на улице, узнала, что и как.

— В предположении, что Савелий мог убить мужа, есть логика. Но вряд ли он сделал это на почве ревности. Другое дело, если Хабалову удалось узнать, как намекает Друце, что-то о золотом песке…

В столовой Морозов думал о Лаевском, чья фамилия оказалась в записной книжке убитого гравера. Он вспомнил, что тогда этот престарелый художник-реставратор держался надменно, интуитивно чувствуя: серьезных улик против него нет. А когда тучи стали сгущаться, вывернулся прямо-таки виртуозно: написал заявление в Министерство культуры с просьбой принять в дар государству из своей коллекции часть картин на сумму 200–300 тысяч рублей и собственный особняк, чтобы переоборудовали в музей, а его утвердили смотрителем. Убыток невелик — по международным ценам коллекция стоила около десяти миллионов рублей, — но должный эффект был достигнут.

Затем в памяти всплыла Ирина, «шемаханская царица», как называл он ее про себя. Борис знал, что сыграл не последнюю роль в судьбе этой красавицы, заставив по-новому взглянуть на себя. Как-то она сейчас, нашла ли силы изменить свою жизнь?

— Гена, помнишь Ирину Берг, которая жила у Лаевского? — Морозов отодвинул тарелку с так и не доеденным борщом.

— А-а… черноглазая красавица? Не то жена, не то дочка. Она вроде уйти от него собиралась? Что это ты вспомнил?

— Вспомнил потому, что нужно всерьез заняться изучением Лаевского и его окружения. Пока не отработаем эту линию, окончательных выводов делать нельзя. Вот ты и займись меценатом.

Новые сведения, полученные Морозовым в ходе допроса Друце, в корне меняли дело. Поэтому Нарышкин решил не мешкая вызвать Зою Аркадьевну на допрос.

В третьем часу дня Хабалова несмело вошла в кабинет следователя. Черный костюм и такая же косынка на шее, прямой маленький нос распух от слез, уголки губ скорбно опущены — словом, весь вид этой женщины свидетельствовал, что она глубоко переживает гибель мужа.

— Здравствуйте, Зоя Аркадьевна, прошу садиться. — Она устало опустилась на стул, и Нарышкин с удивлением почувствовал тонкий аромат дорогих французских духов. — Как ваше самочувствие? — поинтересовался он, глядя в лицо Хабаловой.

— Лучше не спрашивайте. — Хабалова поднесла к глазам платок.

— Я вам сочувствую и думаю, с вашей помощью мы найдем преступника. Успокойтесь. — Нарышкин начал заполнять шапку протокола.

Зоя Аркадьевна сделала несколько судорожных глотков, словно ей не хватало воздуха. Потом убрала платок в сумку, показывая, что готова к разговору. Николай Николаевич отложил авторучку.

— Вы очень любили своего супруга?

— А как же иначе? Прожить двенадцать лет вместе…

— Извините за нескромный вопрос, тогда зачем вам любовник?

Хабалова вспыхнула, резанула следователя злым взглядом:

— С чего вы это взяли?

— У меня, есть основания спросить вас об этом, — несколько жестче обычного ответил Нарышкин. — Все вопросы я протоколирую и прошу относиться к ним с должной серьезностью. Итак, меня интересует все, что касается вашего знакомого Савелия.

— Клянусь вам, он не убивал! И оставьте его в покое!

Это было сказано с такой эмоциональной силой и уверенностью, что Нарышкин на мгновение заколебался.

— Клятва не является доказательством. Следствию нужны факты. Можете вы подробно рассказать, где он был в тот день?

— Нет, потому что я его не видела.

— Тогда не беритесь отвечать за него. Он женат?

— Нет.

— В таком случае ни вам, ни ему нечего стесняться.

— Не хочу я его впутывать в это дело. Понимаете вы или это слишком сложно для вас? — с тоской спросила Хабалова.

— Задача следователя — реабилитировать всех подозреваемых и найти настоящего убийцу. Поймите, если Савелий не причастен к убийству, мы убедимся в этом и оставим вашего знакомого в покое. Итак, кто он, как мне с ним встретиться?

Зоя Аркадьевна некоторое время молчала, упорно отводя взгляд, потом едва слышно прошептала:

— Нет его здесь, уехал, куда — не знаю.

— Как его фамилия, имя, отчество?

На глазах Хабаловой вновь показались слезы.

— Не виноват он ни в чем, не виноват… поймите, не виноват… — твердила она. — Вот поэтому я вам ничего не скажу… Можно мне уйти? — прижала она ко рту скомканный платок.

Нарышкин отметил повестку, проводил расстроенную женщину до двери.

— Борис Петрович, докладывает Черкасов, — услышал Морозов в телефонной трубке голос своего сотрудника. — Зоя Аркадьевна выскочила из прокуратуры как сумасшедшая и все оглядывалась. У метро позвонила из автомата. Услышал, как убеждала кого-то: «…Да, уезжай немедленно… Нет, ни в коем случае!.. Все, все… Когда устроишься, сообщи через Раю…» После этого повесила трубку и на метро поехала домой. Сейчас у себя в квартире. Какие будут указания?

— Если появится Савелий, задержите и доставьте в милицию.

После сообщения Черкасова было над чем подумать. Получалось, что Хабалова, вероятно, звонила своему знакомому, предупреждая об опасности. И есть еще некая Рая, поддерживающая связь между ними. Но как по имеющимся слишком скудным данным найти этого Савелия, который после звонка Хабаловой наверняка уже берет билет на поезд или самолет и очень скоро скроется из Москвы? А может быть, уже покинул столицу?

Размышления старшего инспектора прервал телефонный звонок:

— Здравствуйте, Борис Петрович, надеюсь не оторвал вас от срочных дел? Ах думаете? Тогда предлагаю объединить силы. Приезжайте ко мне, помаракуем вместе…

— Вот, полюбуйтесь. — Нарышкин победно потряс листками заключения медэксперта. — Оказывается, все очень просто. В момент, когда Хабалову нанесли смертельный удар, он находился в состоянии крайнего нервно-мышечного возбуждения, какое бывает во время физической схватки. Поэтому он еще имел достаточно сил, чтобы ускользнуть от своего противника в ванную комнату, закрыть дверь на задвижку, сесть на пол и даже не разбить бутылку. После этого наступила смерть. — Положив заключение перед Морозовым, Нарышкин продолжал уже более спокойным тоном: — Значит, версия со случайным вором, нашедшим ключ от квартиры, отпадает.

Морозов хотел возразить, но Нарышкин жестом остановил его:

— Мне кажется, события развивались следующим образом. Жена ушла в четырнадцать часов в магазин. Ее муж воспользовался случаем: достал припрятанную бутылку водки и сделал несколько глотков. В это время в дверь позвонили. Хабалов, не выпуская бутылки, прошел в прихожую и открыл дверь. Гость, может быть, тот же Савелий или кто-то другой, не сразу нанес ему смертельный удар. Иначе Федор потерял бы сознание и свалился в коридоре. Скорее всего они начали выяснять отношения, не пришли к соглашению, завязалась схватка. Противник, физически очень сильный человек, как, например, Савелий, схватил Федора. Тот вырвался. Тогда преступник и нанес смертельный удар. Спасаясь, Хабалов шмыгнул в ванную, закрылся там. После этого убийца покинул квартиру. Если у вас, Борис Петрович, есть иная версия происшедшего, с удовольствием послушаю.

— Готовой версии у меня нет. Но не кажется ли вам, что сводить дело лишь к одному Савелию на данном этапе, когда не отработаны все связи Хабалова, преждевременно?

— Хорошо, — прищурился Нарышкин, — оставим на время в покое этого Савелия. Что еще можно предположить?

— Месть! — Морозов усмехнулся. — Кстати, вторая версия Козлова так и называется.

— Допустим… Чья и за что?

— До того, как стать гравировщиком, Хабалов работал на ювелирной фабрике огранщиком, оттуда его выгнали за пьянку. Так ли это, еще нужно проверить. Возможно, Хабалов был замешан в каких-то махинациях, улик не оказалось, вот его и уволили «по собственному желанию». Словом, он выкрутился, а кто-то пострадал, отсидел из-за него срок. Потом вышел на волю и рассчитался.

— Или потребовал обещанного вознаграждения, а Хабалов ответил отказом. Такой вариант тоже имеет право на жизнь. Но не забывайте о главном. — Нарышкин постучал пальцем по часам.

— Помню постоянно, — отшутился Морозов. — На работу не опаздываю. Когда нужно, то и сверхурочно прихватываю. В ближайшее время выясним, что известно о Хабалове, в чем он мог быть замешан или проходил свидетелем. Поднимем архивные дела.

— Историю можете поручить кому-нибудь из своих, — поморщился Нарышкин, — а вам целесообразнее взяться за Лаевского. Чует мое сердце, неспроста его фамилия в записной книжке Хабалова оказалась.

— Боюсь, Николай Николаевич, что Лаевского мне в одиночку не свалить. Тут уж давайте вместе, слишком изворотлив сей художник-реставратор…

Затем около часа они просидели над планом допроса их старого знакомого.

— Так вот, товарищ Черкасов, коротко о Лаевском, с которым вам теперь придется поработать. Выходец из дворянской семьи. Родители не скупились — приглашали преподавателями довольно известных художников, пытаясь развить в нем художественное дарование. После революции отец Лаевского пришел в Совнарком и попросился на работу. Поскольку он был профессором экономики, ему предложили должность эксперта, выдали охранное свидетельство на земельный участок в тридцать соток в центре Москвы и особняк на правах личной собственности. Живет Лаевский один, хозяйство ведет прислуга Дарья.

— Никогда еще не имел дело с миллионерами, интересно будет посмотреть, какие они бывают…

— А вот себя ему раньше времени показывать не стоит. Он должен скоро прийти, — напомнил Морозов. Черкасов понимающе кивнул.

Хотя Лаевский явился с получасовым опозданием, держался он без тени смущения.

— Доброго здоровья, любезный Николай Николаевич! — заулыбался он, едва войдя в кабинет. — О, да тут и наш знаменитый сыщик, Борис Петрович. Возмужали, расцвели. Рад, весьма рад видеть всех в добром здравии…

Морозов с интересом всматривался в Лаевского. Владислав Борисович почти не изменился — тот же мягко рокочущий голос, округлые жесты, аккуратность и строгость в одежде.

— Как чувствуете себя, Владислав Борисович? — осведомился Нарышкин.

— А как должен чувствовать себя человек в преклонном возрасте, которому, кроме картин, любить ничего не осталось? — меланхолично опустил он глаза. — Вот ведь и вы меня не чай пить позвали, а, как я догадываюсь, для консультации?

— Не угадали. — Тон беседы немного сбил Нарышкина с намеченного плана допроса, и Морозов поспешил на помощь, решив сразу осадить Лаевского. — Роковой вы человек, Владислав Борисович. В свое время ваш ученик Гришин чуть не получил высшую меру наказания. А недавно убит в своей квартире опять же ваш знакомый Хабалов Федор Степанович.

— Хабалов… Хабалов? Нет, не знаю! Что-то вы путаете…

— А если подумать? Хабалов, гравировщик из магазина «Подарки», вот его фотографии. Морозов разложил их перед Лаевским. Вглядевшись, тот провел рукой по лицу, словно отгоняя какие-то неприятные воспоминания, и обратился к Нарышкину:

— Боже мой, вот о ком речь, — вздохнул он одновременно печально и с облегчением. — Конечно, я его знал. Он делал мне медную табличку на дверь, на папку. Кстати, совсем недавно. И раньше я пользовался его услугами, когда шел к друзьям на юбилеи — гравировку на хрусталь, серебро. Так это что же, значит, его убили? А за что?

— Спасибо, Владислав Борисович, что вспомнили, — спокойно сказал Нарышкин. — Действительно, в ваши годы и при столь обширном круге знакомых всех не упомнишь.

— Если я чем могу помочь…

— Скажите, пожалуйста, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Хабаловым?

— Все предельно просто. Лет пять-шесть назад зашел я в магазин «Подарки», купил для друга портсигар, попросил нацарапать монограмму. Хабалов выписал квитанцию, велел зайти через пару дней, а мне надо было тогда же. Ну… я заплатил сверх, он сделал надпись при мне, разговорились. Так я узнал его имя. Вот, собственно, и все.

Нарышкин молча протянул художнику протокол допроса. Тот расписался, раскланялся:

— Успеха вам, Николай Николаевич. Сожалею, что не смог помочь. Тяжесть теперь на душе… — подчеркнуто вежливо поклонился он на прощание.

— Что-то Владислав Борисович крутит, — делая пометки в блокноте, нарушил молчание Нарышкин. — Если знакомство с Хабаловым носило столь невинный характер, мог бы и побыстрее вспомнить. Хотя, думается, к убийству Лаевский отношения не имеет.

Начальник отдела кадров ювелирной фабрики «Кристалл» внимательно изучил удостоверение старшего инспектора МУРа, предложил садиться:

— Куранов, Чем могу быть полезным?

— Четыре года назад у вас работал некто Хабалов Федор Степанович. Меня интересует все об этом человеке: как трудился, не был ли замешан в каких-нибудь махинациях, почему ушел с фабрики, то есть истинная причина увольнения.

— Конечно, конечно, — согласился Куранов, перебирая бланки в картотеке уволенных, — а вот и он. Теперь я вспомнил этого типуса, пьяница он. Правда, работал хорошо, огранщик был первоклассный, но не реагировать на низкую дисциплину труда мы не могли. У администрации терпение лопнуло, объявили мы ему два выговора в приказе, и он, не дожидаясь последствий, сам ушел. Трудовую книжку не хотел портить.

— Понятно, — протянул Борис Петрович. — А не могли бы вы подсказать, были ли у него друзья, приятели?

Куранов задумался.

— Дело в том, — пояснил Морозов, видя замешательство кадровика, — что недавно Хабалов был убит в своей квартире, мы ведем розыск преступников. Хотелось бы найти кого-нибудь, кто мог бы обрисовать, что это был за человек.

— Вот теперь ясно.

Куранов поднял телефонную трубку, набрал номер.

— Добрый день, это Петр Максимович. Пришлите, пожалуйста, в отдел кадров Конина Олега Сергеевича.

Ждать долго не пришлось. Приоткрылась дверь, и на пороге вырос невысокий плотный мужчина в белом халате.

Куранов встал, забрав какие-то бумаги:

— Я буду по три семнадцать.

Морозов не торопился начать разговор: разложив на столе свою папку, достал авторучку, блокнот. Было заметно, что приглашенный нервничает, лицо его покраснело, лихорадочно блестевшие глаза уставились в одну точку.

— Познакомимся, Олег Сергеевич. — Я — старший инспектор уголовного розыска, капитан Морозов Борис Петрович. Если не возражаете, задам вам несколько вопросов.

— Да, да, пожалуйста, — скороговоркой выпалил Конин. Морозов уточнил его адрес, семейное положение и узнал, что после армии он пришел на фабрику учеником огранщика, потом получил разряд и стал работать самостоятельно. Три года назад женился, купил двухкомнатную кооперативную квартиру, потом обменял ее на трехкомнатную. Всего на фабрике одиннадцать лет.

— А зачем вам все это? — хриплым голосом спросил Конин, вытирая со лба капли пота.

— При каких обстоятельствах вы познакомились с Хабаловым?

Огранщик побледнел.

— Я… работал с ним вместе… учеником… у него был…

— Да вы не волнуйтесь, Олег Сергеевич.

— А я и не волнуюсь, — дрожащим голосом ответил Конин, старательно отводя глаза…

— Дело в том, что я веду расследование убийства Хабалова. А вы как его бывший ученик, коллега, столько проработавший бок о бок, наконец, как друг семьи являетесь свидетелем по делу…

Внезапно этого крепкого на вид мужчину стал бить озноб, даже зубы заляцкали.

— Что это с вами?

— Я себя плохо чувствую. На больничном, пришел, чтобы помочь со срочным заказом. А тут вы с этим убийством.

— Как вы узнали, что Федор Степанович убит?

— Я же на его похоронах был, меня Зоя пригласила.

— А после похорон она вам звонила?

Конина снова передернуло, он наморщил лоб, что-то вспоминая. Наконец с трудом разжал губы:

— Да, звонила, по-моему, позавчера, точно не помню, температура была. Душу все изливала, просила не забывать, заходить.

— Рассказала, что ее вызывали на допрос?

— Да.

— Что она вам говорила о Савелии?

— М-м-м… чтобы молчал, если спросят о нем. Даю честное слово, его имя только от нее услыхал. Федя как-то под банкой сказал, что жена хахаля завела, встречается с ним у какой-то Раи, тот, значит, квартиру у нее снимает. Я, честно, даже имени его не знал. Клянусь. Отпустите меня, что-то не по себе, колотун бьет.

Морозов не стал да и не имел права вести допрос человека в таком состоянии без его согласия.

Попрощавшись с начальником отдела кадров «Кристалла», старший инспектор МУРа поехал к Нарышкину и изложил свои впечатления от беседы с Кониным. Они были противоречивы. Морозову показалось, что огранщик не просто недоговаривает, а чего-то боится и поэтому пытается утаить.

— Я, пожалуй, Хабаловой сообщу, что в понедельник устрою очную ставку с Кониным, — решил Нарышкин. — Надо выяснить, что это за Рая. Разведем их на час: ее — на десять, огранщика — на одиннадцать.

В понедельник Зоя Аркадьевна пришла на допрос без опоздания, причем на этот раз даже не пыталась делать вид, что убита горем. Сухо поздоровалась, положила на стол повестку, устало вздохнула и присела.

— Итак, Зоя Аркадьевна, на первом допросе мы выяснили с вами, что убийца после совершения преступления ушел из квартиры, ничего не взяв из вещей. С этим вы согласны?

— Да.

— Второе. Из ваших показаний ясно, что вы не знаете никаких смертельных врагов Федора Степановича, которые могли бы ему отомстить.

— Да, я не знаю их, но категорически отрицать это, конечно, не могу.

— Вот мы и разбираемся. И одна из версий, что убийство совершено вашим знакомым Савелием на почве ревности, когда он пришел к вашему мужу выяснять отношения. Вы согласны с этим?

— Нет, нет и нет. Не мог он этого сделать! — с надрывом выкрикнула Зоя Аркадьевна. — В это время… его в Москве уже не было, он уехал на Север.

Нарышкин подробно записывал в протокол свои вопросы и ответы Хабаловой, которая делала вид, что это ей безразлично.

— Назовите, пожалуйста, адрес, фамилию, имя и отчество Раи, у которой Савелий снимал квартиру.

— Я не знаю никакой Раи да и знать не хочу! — вспылила Хабалова.

— Тогда мне придется предложить вам очную ставку с человеком, который дал эти показания. — Нарышкин снял трубку и позвонил в приемную: — Я вызывал к одиннадцати часам Конина… Ясно. — Он положил трубку. — К сожалению, Конин еще не пришел, придется подождать, а пока продолжим. Итак, вы утверждаете, что ваш знакомый Савелий во время убийства был в пути на Север. Вы его провожали?

— Нет, мы простились с ним в субботу. И вообще оставьте его в покое! Савелий ни при чем.

На глазах у Хабаловой выступили слезы. Она открыла сумочку достать платок, и Нарышкин увидел в боковом кармашке записную книжку. Перехватив его взгляд, Зоя Аркадьевна моментально захлопнула сумочку, зажав платок в кулаке.

— Так. А ведь все, что нас интересует, вы носите с собой, — уверенно сказал Нарышкин. — Придется попросить у вас записную книжку. Думаю, что в ней мы отыщем координаты Савелия и Раи. Поэтому предлагаю в интересах следствия передать ее мне.

— А если я вам ее не дам? — с вызовом спросила Хабалова, глядя на следователя сразу высохшими, злыми глазами.

— Тогда я буду вынужден пригласить сюда нашу сотрудницу, понятых, конечно, тоже женщин. Вы понимаете? Будьте благоразумны. — Нарышкин протянул руку.

Зоя Аркадьевна передернула плечами и с явной неохотой отдала ему записную книжку.

— Можете зря не рыться. Боброва Раиса Семеновна, там телефон и адрес, по которому мы снимали у нее комнату.

— Хорошо, проверим. — Нарышкин набрал знакомый ей номер. — Раиса Семеновна? С вами говорит следователь прокуратуры города Николай Николаевич Нарышкин… Ничего страшного не случилось. Вы можете приехать сейчас ко мне в прокуратуру?… Спасибо, запишите адрес…

Положив трубку, Нарышкин испытующе посмотрел на Хабалову.

— На какую букву искать вашего любовника?

— Там нет ни его фамилии, ни адреса.

Николай Николаевич стал медленно листать записную книжку, внимательно читая все имена, фамилии, названия учреждений.

«Соболева Велла, г. Магадан, улица Ленина, 15-378, — прочитал он и задумался. — Раз она магаданская, то могла знать Савелия. Возможно, его родственница».

— Кто такая Соболева?

Зоя Аркадьевна на мгновение замерла и, отвернувшись к окну, тихо сказала:

— Это подружка у меня была, нет ее больше. Мы с ней вместе учились и даже родились в один день…

Нарышкин заметил, как учащенно запульсировала жилка у нее на шее. Неужели можно так разволноваться, вспомнив подругу?

— Оставьте пока себе этот блокнот и выучите его хоть наизусть, а мне нужно идти, — сказала Хабалова, внезапно встав.

— Только, пожалуйста, после того, как подъедет Боброва.

Вскоре в кабинет постучали, и вошла пожилая женщина.

— Я Боброва, вы меня вызывали по телефону?

— Пожалуйста, проходите, садитесь, Раиса Семеновна. А вы, Зоя Аркадьевна, теперь можете идти. Сейчас отмечу вам повестку.

Хабалова резко встала, схватила листок и бросилась к двери. Нарышкин проводил ее взглядом, гадая, чем вызвана столь бурная реакция, но ответа не находил.

— Раиса Семеновна, я пригласил вас, чтобы допросить в качестве свидетеля но делу об убийстве Хабалова Федора Степановича.

— О господи! — прошептала женщина и перекрестилась. — Я о таком впервые слышу.

— Это муж Зои Аркадьевны, вы разве не знали ее фамилию?

— Нет. Я и по отчеству-то ее не знала. Зоя, и все тут.

— Тогда, расскажите мне о вашем постояльце Савелии: кто он, откуда приехал, сколько прожил?

— Сдала я комнату Савелию Матвеевичу в начале марта, — зачастила Боброва. — Заплатил сразу девяносто рублей за три месяца вперед и жил себе.

— Как фамилия вашего постояльца?

— Вот фамилию-то я запамятовала. Да и зачем она мне, чай, не грабитель какой-нибудь. У самого денег девать некуда.

— Хорошо, можете не вспоминать. Все его данные я узнаю в милиции. Вы ведь его прописывали?

Словоохотливая пенсионерка разом сникла.

— Виновата я, — тихо призналась она. — Он мне пятнадцать рублей дал и паспорт на прописку. Я записала на бумажку и фамилию, и все, да вот бумажку куда-то заховала. Вы уж извините меня, старую.

— Постарайтесь вспомнить фамилию.

— Как-то на «л», Лисицын… нет, не помню.

— Может быть, Соболев?

— Ой, правильно, Соболев! Точно, Соболев! — обрадовалась старушка и даже перекрестилась.

— Откуда он приехал?

— Кто ж его знает? Говорит, что сибиряк. Я к нему с распросами не лезла. А отбыл он двадцать шестого мая в обед. Собрал вещички и с Зойкой на такси.

«Накануне убийства, — отметил для себя Нарышкин. — Это он мог сделать, чтобы обеспечить алиби».

— А не говорил Савелий Матвеевич, куда и как едет?

— Ничего не говорил, да я и не спрашивала. Поинтересовалась только, когда его ждать. Ответил, что не знает. Я еще подумала, что он с Зойкой улетает, два билета заказывал через какого-то друга по телефону на двадцать восьмое мая. Только вот куда — не расслышала, уж извините старую.

На другой день Николай Николаевич отправил запрос — в УВД Магаданской области с просьбой сообщить сведения, имеющиеся в отношении Соболева Савелия Матвеевича. Затем со ссылкой на номер уголовного дела наложил арест на вклады и переписку Хабаловых и, позвонив Морозову, пригласил его и Козлова к себе.

— Так вот, друзья мои, хочу совет держать, что дальше делать будем, — необычно веселым тоном встретил их Нарышкин. — Кое-что и мы за столом раскапываем… — Он подробно изложил содержание вчерашних допросов. — Таким образом, можно предположить, что убийца — любовник Хабаловой, Соболев Савелий Матвеевич, или некий «Икс», действовавший в сговоре с ним. Но убийство на почве ревности, особенно преднамеренное, сейчас музейная редкость. Хотя отбрасывать этот вариант мы не можем из-за поведения Хабаловой. Слишком уж упорно скрывает она от нас своего возлюбленного. Остается еще и вторая версия — ваша, Борис Петрович. Можно допустить, что Хабалов когда-то участвовал в махинациях, вышел сухим из воды, а соучастник по его вине осужден. Теперь тот отбыл срок, вернулся и отомстил. В таком случае нужно искать не Соболева, а кого-то третьего…

— Тем более что и у нас есть новости, Николай Николаевич, — вступил в разговор Морозов. — Вчера вышел на работу Дмитриев из ОБХСС и рассказал кое-что интересное. Оказывается, Конин Олег Сергеевич является одним из продолжателей весьма оригинального метода хищения бриллиантов путем наращивания веса. Раньше в этом подозревался Хабалов, но уличить не смогли, успел уволиться с «Кристалла». А ученик пошел по стопам учителя.

— Что это за метод? — заинтересовался Нарышкин.

— На фабрике огранщиков много. Каждый получает в работу алмазы, причем даже самый опытный мастер не может заранее точно предсказать, какой по весу бриллиант получится после обработки.

— Неужели? — удивился Нарышкин.

— Да. Так вот Конин, по мнению Дмитриева, когда-то купил в ювелирном магазине изделия с алмазной крошкой, выковырял осколки из оправы, и они стали его, так сказать, первоначальным капиталом. Огранивая на фабрике алмазы, он подменял их: себе брал чуть покрупнее, а сдавал свои, поменьше. Математика в цеху простая: десять взял, десять отдал. Вес роли не играет, поскольку потери неизбежны. Конин не торопился, действовал осторожно, постепенно увеличивая вес своего капитала.

— Так, так, — прищурился Нарышкин. — Интересно, почему сей смекалист не пришел вчера по вызову на допрос? Я звонил домой, там тоже никто к телефону не подходил. Борис Петрович, вы не могли бы выяснить причину?

— Постараюсь. — Морозов взялся за телефон. — Добрый день, Петр Максимович, Морозов беспокоит. Хотелось бы еще раз поговорить с Кониным. Когда это можно сделать?

— Ничего не выйдет, — огорчил его начальник отдела кадров «Кристалла». — После вашей беседы он больше не появлялся. Вчера позвонила жена и сообщила, что Олег Сергеевич попал в больницу имени Ганушкина.

— А что с ним?

— Чего не знаю, того не знаю.

Меньше чем через час Морозов и Козлов входили в кабинет главного врача больницы имени Ганушкина, который тут же пригласил по телефону лечащего врача Майю Федоровну Коноплеву, а сам взял плащ и, извинившись, уехал в райком.

— Слушаю вас, — подчеркнуто официальным тоном, видимо, чтобы придать себе солидность, сказала она прямо от двери.

Морозов и Козлов переглянулись, с трудом сдерживая улыбку. Лечащий врач оказался юным существом со множеством веснушек и замысловатой огненно-рыжей прической.

— Я — старший инспектор Московского уголовного розыска, — в тон ей ответил Морозов, — а это мой коллега лейтенант Козлов. Нас интересует больной, который попал к вам вчера. Конин Олег Сергеевич.

— Я почему-то так и подумала, что речь пойдет о нем.

— Вам что-то в нем показалось подозрительным?

— Районный психиатр поставил предварительный диагноз — мания преследования. Но Конин у них не лечился. Это первое обращение. Когда он поступил, я довольно долго беседовала с ним. Конин живет на Фрунзенском валу, а там проходит окружная железная дорога на уровне третьего этажа. По его словам, он давно потерял сон и истощил свою нервную систему: ночью поезда идут через каждые восемь минут, он старается уснуть, а сон не приходит. Закрыть окна — душно всем, особенно жене с ребенком. Пробовал уходить в ванную, стелил там постель на надувном матрасе, не помогало. Снотворное тоже ничего не изменило. А несколько дней назад у него появилась навязчивая идея, что его все время преследует кто-то большой и мохнатый. Стоит обернуться, видение исчезает, а потом снова за спиной и дышит прямо в затылок. Этот зверь преследовал и днем и ночью. По словам Конина, из-за этого его стала одолевать мысль покончить с собой. Поэтому и обратился к районному психиатру, ну а те его к нам направили. Сегодня утром на обходе Конин вел себя нормально. Но потом, что весьма симптоматично, пришел и стал умолять, чтобы я не назначала ему пункцию. — И, заметив недоумение на лицах сотрудников МУРа, пояснила: — Это вытяжка из спинного мозга, для определения диагноза.

Морозов и Козлов молча переглянулись.

— Я согласилась, надеялась, что это успокоит больного. Вот тут-то он предложил мне триста, а потом пятьсот рублей, если я подержу его в больнице и проведу курс лечения электросном. А чтобы не было лишних разговоров, стал уговаривать написать ему в истории болезни, что он шизофреник или эпилептик, словом, все, что угодно, лишь бы сразу не возвращаться домой и не мучиться от бессонницы.

— Майя Федоровна, Конин обещал вам деньги или пытался вручить? — поинтересовался Морозов.

— Сначала дал в открытом конверте три сотенные бумажки. Я отказалась. Он счел, что мало, вложил в конверт четвертую, потом пятую. Я встала и сказала, что, если он сейчас же не прекратит эту гнусную комедию, я вызову милицию. Он виновато улыбнулся, спрятал конверт в карман пижамы и вышел. Перед вашим приходом нянечка Дуся сообщила мне, что Конин спрашивал у нее совета, как перейти к другому лечащему врачу. Жаловался на мою молодость и неопытность.

— Спасибо за консультацию, Майя Федоровна, — подвел Морозов итог беседе. — Если Конин попросит о переводе к другому врачу, немедленно сообщите мне.

После посещения больницы Морозов предложил навестить жену Конина и позвонил из будки первого же телефона-автомата.

— Добрый день, Александра Михайловна. С вами говорит старший инспектор уголовного розыска Морозов. Я нахожусь неподалеку от вашего дома и хотел бы зайти, есть о чем поговорить.

— А-а… собственно по какому вопросу?

— Тема достаточно серьезная. Если вам неудобно говорить дома, мы можем перенести встречу на Петровку, 38.

— Нет, нет, я не к тому, заходите, пожалуйста.

Вскоре сотрудники поднялись на третий этаж, позвонили. Щелкнули два замка, и сдерживаемая цепочкой дверь приоткрылась.

— Это вы звонили по телефону? — Молодая женщина смотрела настороженно.

— Да, Александра Михайловна. И давайте сразу же познакомимся. — Морозов протянул удостоверение.

— Проходите, пожалуйста. Извините за предосторожности, но мужа дома нет… У меня не убрано, пройдемте на кухню, — просто пригласила она.

В кухне-столовой все выглядело как на рекламных фотографиях в западных журналах: обои под кирпич и декоративный камень, деревянная резная мебель, сияющий кафельный пол, кухонная утварь на все случаи жизни.

— Мы можем поговорить здесь, только негромко: дочке еще сорок минут спать. Слушаю вас.

— Мы хотели побеседовать с вашим супругом, но врачи рекомендуют пока его не беспокоить…

Конина в знак согласия кивнула головой, ее лицо приняло внимательно-озабоченное выражение.

— Мы ведем расследование убийства Хабалова Федора Степановича. Ваш муж был его учеником и, по свидетельству товарищей, продолжал с ним дружбу, когда Федор ушел с фабрики. Раз Олега нет, просим вас помочь: не знаете ли вы врагов Хабалова, тайных или открытых?

Конина вздохнула с видимым облегчением.

— Боюсь, мало что могу сказать вам, я ведь его очень плохо знала. К нам Федор приходил обычно один, разговаривали они с мужем о своих делах, меня не посвящали. Изредка, на праздники, ходили и мы к Хабаловым, но близких отношений у меня с Зоей Аркадьевной не сложилось…

— А что приключилось с Олегом? Может быть, какие-то неприятности на работе?

Александра Михайловна вспыхнула:

— Что вы! Он передовик, его ценят, считают отличным специалистом, получает большие деньги… Руки у него золотые, все сам делает, с утра до ночи. Вот и заработал переутомление, нервы сдали… — Она расстроенно покусала губу. — Теперь разговоры пойдут…

Конина помолчала и, видимо, решившись на что-то, встала:

— Пройдемте в его комнату… Говорят, о человеке нужно судить по его делам.

В маленькой комнате-мастерской стоял шлифовальный круг, на аккуратных подставках лежали державки, тонкий инструмент, лупы, шлифовальные пасты в баночках. В серванте теснилось множество отделанных бархатом коробочек со стеклянными крышками, в которых матово светились поделочные камни.

— Глаза разбегаются, — с неподдельным восхищением сказал Морозов. — Здесь, наверное, все подземное царство собрано?

— Ну что вы, в природе насчитывается около двух с половиной тысяч минералов, а сколько у нас в коллекции — я даже не знаю. Муж ведь все время с кем-то обменивается, кто-то ему дарит, кому-то — он.

Тут она заметила, что Козлов заинтересовался базальтовой глыбой на подоконнике. На срезе переливались мелкие, идеально ограненные фиолетовые кристаллы.

— Видите, какая чудесная аметистовая друза. Это мой камень-талисман. Считается, что он оберегает от пьянства, от недругов, предсказывает погоду, помогает сохранить верность, сдерживает страсти, — неторопливо, тоном опытного гида рассказывала Конина. — Это нефрит, — показала она на кулон. — Олег случайно придал ему сходство с почкой — этому камню приписывают целительные свойства.

— Вы, наверное, о каждом камне массу интересного знаете…

— О многих. Я ведь по специальности искусствовед, но вот вышла замуж, теперь только супруга просвещаю. Знаете… он удивительный человек! Я лишь могу говорить о прекрасном, а он его создает. У меня, к сожалению, нет времени показать лучшие его произведения, ведь он может работать по всем камням… кроме, конечно, тех пяти, которые не подлежат огранке согласно постановлению. Монополию государства он не нарушает, — как бы между прочим добавила она.

— Теперь понятно, почему ваш муж попал в больницу. Вы заставляете его так много работать… — заметил Козлов.

— Я? — Конина покраснела, занервничала. — Конечно, так можно подумать: все в доме есть, и машина… Да, труд тяжелый, особенно если работать с яшмой или лунным камнем, но ведь это его страсть…

Александра Михайловна разволновалась и готова была еще и еще защищать себя и своего мужа, но из детской раздался жалобный крик, и хозяйка поспешила проводить гостей.

— Как впечатление? — спросил Морозов, когда они сели в машину.

— Ну, первое: жизненный уровень явно превышает зарплату мужа. Значит, чаша пополняется из других источников. Но вот главный ли из них — золотые руки хозяина, не уверен. Кстати, ты заметил, как она это усиленно подчеркивала?

— Да… надо отдать ей должное — вела игру как опытный дипломат, каждое слово неспроста. Так искусно ввернула о монополии государства на огранку пяти камней… Пожалуй, съездим-ка еще раз к Дмитриеву, уточним кое-что.

Поднявшись на шестой этаж здания Московской милиции, они зашли в кабинет Дмитриева.

— Добрый день, Сергей Григорьевич. Мы по вашу душу. На вас вся надежда: к кому ни придешь, на память жалуются, говорят, только Дмитриев тут поможет.

— Ладно, выкладывай, что за вопрос.

— Все о том же Конине. Нам он нужен, чтобы выяснить некоторые стороны жизни Хабалова и выйти на убийцу. Пока, по официальной версии прокуратуры, подозреваемый — Соболев Савелий Матвеевич, из Магадана. Но возьмем пару Конин — Хабалов. Один добывает ценности, другой сбывает. А не могли они поссориться при дележе, и в результате — убийство?

— Нет, — покачал головой Дмитриев, — не то. Мы выяснили, что Хабалов с давних пор имел устоявшиеся связи с перекупщиками и сбывал им камушки. Сначала, видимо, свои, а потом полученные от Конина. По нашим данным, к его старым знакомым относятся: Караханян, Цатуров, Коган, к более новым Харчев и…

— Лаевский! — неожиданно вставил Козлов.

— Точно, — подтвердил Дмитриев. — А вы откуда знаете?

— Лаевский?! — не смог скрыть удивления и Морозов.

— Простите, Борис Петрович, не успел доложить вам, — с виноватым видом сказал Геннадий, хотя в глазах у него прыгали чертики. — Вы поручили мне изучить Лаевского и его окружение, вспомнили еще тогда красавицу Ирину Берг. Я нашел ее и предъявил карточку Хабалова. Она подтвердила, что гравер бывал в особняке Владислава Борисовича, хотя тот это отрицал, утверждал, что встречался с ним в магазине «Подарки». Неувязочка.

— Совершенно верно. — Любимая фраза Сергея Григорьевича на сей раз прозвучала как-то особенно весомо. — В прошлом месяце Хабалов встречался с ним четыре раза, причем дважды приходил к Лаевскому домой. Последний раз двадцать шестого мая, вероятно, передал тому несколько бриллиантов. И на этом все оборвалось, — развел руки Дмитриев.

— А что именно все?

— Чтобы доказать преступную деятельность расхитителей государственных ценностей, лучше всего поймать с поличным. Мы уже подготовились, чтобы взять их на крупной сделке, но главный наш козырь, Хабалов, через которого шли все связи, убит. А Конин, не получив от гравера кругленькую сумму тысяч в двадцать-тридцать, попал в психиатрическую больницу. Такие вот дела.

— Дела интересные, — задумчиво сказал Морозов, сопоставляя в уме старую и новую информацию.

Его взволновало упоминание о Лаевском. Не так уж много времени прошло — и снова подозревается в скупке краденых у государства бриллиантов. Можно предположить, что по какой-то причине он организовал устранение Хабалова, возможно, заподозрил, что тот «засвечен».

Морозов всегда тяготился ожиданием, особенно ожиданием вызова к руководству, когда нужно докладывать, что конкретных результатов по делу кот наплакал. Известий от Козлова, уехавшего в командировку в Магадан, пока не было. От невеселых мыслей его отвлек телефонный звонок из города.

— Здравствуйте, это врач Коноплева из больницы Ганушкина. Мы сегодня в двенадцать выписываем Конина.

Морозов поблагодарил Майю Федоровну и тут же позвонил своему сотруднику Черкасову, чтобы тот проследил за Кониным после его выхода из больницы. Затем доложил полковнику Дроздову о неожиданном повороте событий. Вызов на ковер откладывался. Через два часа позвонил Черкасов:

— Борис Петрович, Конин сразу поехал к Хабаловой. По дороге не звонил. Сменил три вида транспорта, нервничает.

«Итак, после больницы Конин, не заходя домой, направился к Хабаловой. Что это значит? — размышлял Морозов. — Скорее всего его беспокоит не возвращенный гравером долг, тот ведь взял для реализации бриллианты на большую сумму и должен был отдать обусловленную часть выручки. Видимо, боится, не обнаружила ли деньги милиция».

Морозов позвонил Нарышкину и поделился своими предположениями. Сейчас было важно не допустить промашки.

— Давайте сделаем так: как только Конин уйдет от Хабаловой, пусть Черкасов сразу же пошлет одного сотрудника к ней и пригласит ко мне на срочный допрос. А Конина по возможности не упускайте из виду, — попросил следователь.

Предстоящий допрос заставил Нарышкина задуматься. Если вызывают с нарочным, значит, произошло что-то серьезное. С точки зрения Хабаловой, это внезапное появление Конина, который знает график ее дежурств в ЖЭКе. Конечно, она будет настороже. Эх, как бы сейчас была к месту информация от Морозова и Черкасова…

Телефон нетерпеливо зазвенел, словно услышав его мысли.

— Николай Николаевич, только что звонил из Магадана Козлов, передал вам привет…

— Очень воспитанный молодой человек, — подчеркнуто сухо ответил Нарышкин. — И это все?

— Нет. Ему удалось установить координаты прииска, где Соболев с артелью работает бульдозеристом. Но заместитель начальника Магаданского УВД говорит, что уход Соболева повредит всей бригаде. Работа остановится, а они всего четыре месяца в году промывают золотой песок… Козлов спрашивает, как быть, можно ли допросить Соболева на месте и в случае необходимости арестовать или подождать конца сезона, он все равно никуда не денется.

— Да, задача сложная. Боюсь, что Козлов располагает недостаточными фактами, чтобы квалифицированно провести допрос и принять решение об аресте. Попросите его организовать контроль прииска. Будем решать.

День выдался из телефонных звонков. На этот раз встревоженная Хабалова просила вернуть записную книжку. Жизнь идет, а без нее как без рук. О визите Конина не было сказано ни слова.

— Зоя Аркадьевна, мы обговорим это при ближайшей встрече. Я как раз послал за вами нарочного.

В прокуратуре Нарышкина за глаза называли «сухарем». Перед подследственными никогда не играл добряка, пытаясь расположить их к себе. Но тут была жена убитого…

— Можно? — спросил сотрудник, доставивший на допрос Хабалову. — Все по партитуре. Конин вышел, Черкасов за ним, а я к ней. Она вроде бы уже меня ждала. Одета, подкрасилась. Всю дорогу молчала. Даже не спросила, зачем вызывают.

— Вот это выдержка! Что ж, пригласите ее.

Зоя Аркадьевна села, не дожидаясь приглашения.

— Надеюсь, наша беседа продлится не более часа? — спросила она, хмуря тоненькие брови.

— Думаю, в этих пределах. Но прежде чем переходить к официальной части, я хотел бы вернуться к вашей просьбе о записной книжке. Отдать ее вам не могу, она приобщена к делу, занесена в опись и, кроме того, очень нужна для следствия. Поэтому давайте сделаем так: я сейчас дам записную книжку, вы выписываете все нужные телефоны, а если кого-то забудете, звоните — подскажу.

— Хорошо, давайте.

Минут через двадцать Хабалова кончила выписывать, спрятала листок в сумочку, вернула записную книжку.

— Спасибо, вы были очень любезны.

— Пожалуйста. А теперь позвольте мне взглянуть на ваших друзей.

— Это еще зачем? — чуть не подскочила Зоя Аркадьевна.

— Опять-таки ради нашего общего дела. Вы ведь хотите, чтобы убийца мужа был найден? — все так же ровно сказал Нарышкин. — В записной книжке больше трехсот фамилий. Возможно, среди них есть уголовники, о чем вы не подозреваете. А нам эти люди небезынтересны. Поэтому не стоит упорствовать…

Нарышкин быстро пробежал записи Хабаловой и сразу увидел фамилии скупщиков бриллиантов, которые назвал Дмитриев. Была среди них и фамилия Лаевского. «Вот это улов!» — порадовался он неожиданной удаче. Затем положил список рядом с записной книжкой.

— Итак, давайте запишем, кто есть кто. Начнем по порядку. Артабекова Тамара Александровна?

— Это зубной врач, а я сейчас очень нуждаюсь в ее помощи.

Нарышкин невозмутимо делал пометки в записной книжке против выписанных ею лиц. Вскоре выяснилось, что один из скупщиков выступает в роли таксиста, приезжающего по ее вызову, другой мог устроить на хорошую работу, потому что на зарплату диспетчера ЖЭКа прожить теперь одной будет трудно. С помощью третьего она доставала дефицитные товары, а Лаевский был нужен ей «для души, с ним обо всем поговорить приятно».

— Зоя Аркадьевна, у меня к вам еще один вопрос. Сегодня наш работник, которого я послал с вызовом, встретил выходящего от вас Конина. Как объяснить его появление у вас?

— А что тут удивительного? Федор был учителем и другом Олега. Он часто навещал нас.

— В этом действительно нет ничего удивительного. Странно другое: Конин поспешил к вам из больницы, даже не заходя домой после выписки. Поэтому попрошу ответить на вопрос, который я заношу в протокол: с какой целью Конин приходил к вам?

Зоя Аркадьевна ответила с неожиданной резкостью:

— Есть вопросы, на которые женщина отвечать не обязана.

Нарышкин усмехнулся:

— Вы повторяетесь. Точно такая же фраза была, сказана вами, когда речь шла о Соболеве. Неужели ситуации так похожи?

— Я устала от ваших нескромных вопросов. — Хабалова демонстративно отвернулась.

— Допрос еще только начинается. Опишите, пожалуйста, как провел ваш муж субботу, двадцать шестого мая.

— В девять утра мы встали, позавтракали. Я предложила сходить вечером к кому-нибудь в гости. Днем у меня и у него были всякие дела.

— Какие?

— Он собирался в магазин, по-моему, в радиотовары, потом к какому-то приятелю, а я — за продуктами. Вышли мы из дома часов в одиннадцать. Федя сел на троллейбус и поехал к метро. Я зашла в овощной, в молочную, вернулась около часа, приготовила обед, поела, прилегла отдохнуть. Вечером телевизор смотрела.

— С чем ваш супруг поехал к приятелю, что взял?

— Ну… деньги, конечно, раз в магазин, и свой портфель…

— Что он купил и в каком состоянии вернулся?

— Пришел часов в десять, выпивши. А что купил, не расспрашивала.

— Куда он убрал свой портфель?

— Я не понимаю, что вы привязались к портфелю?!

— Прошу точно отвечать на вопросы. Не исключено, что после допроса мы поедем к вам для повторного осмотра места происшествия. И если ваши показания будут расходиться с действительностью, то…

— Вы что, хотите провести обыск в моей квартире?

— Да, если потребуется, — твердо сказал Нарышкин. — Поэтому прошу ответить на мой вопрос: куда ваш муж убрал портфель по возвращении домой?

— Я не видела, — коротко отрезала Хабалова.

Зазвонил телефон.

— Слушаю… Хорошо, Борис Петрович… Подъезжайте ко мне.

Зоя Аркадьевна настороженно прислушивалась к каждому слову следователя. Ей вдруг стало жалко себя до слез, захотелось разреветься, накричать на сидевшего за столом невозмутимого человека. Но ни сил, ни слез не было. И тогда ее охватила злость.

— Зоя Аркадьевна, напрасно вы смотрите на меня так. Ваш муж когда-то работал на алмазной фабрике и ушел, как мне стало известно, не по собственному желанию, а вынужденно. Но у него остался там ученик, Конин, который имел возможность сбывать Федору Степановичу похищенные бриллианты. Ваш муж продавал их через своих старых знакомых, выручку они делили. И вот, получив от Конина камни, утром в субботу, двадцать шестого мая, он взял пустой портфель и поехал к одному из своих покупателей. Вы были в курсе этого, знали, что супруг вернется поздно, поэтому и обедали без него.

— Ничего я не знала!

— Зачем же так кричать? Я просто вам рассказываю, как все происходило. Купля и продажа бриллиантов — дело сложное, заключить сделку стоит больших нервов. Ваш муж вечером вернулся домой, разделил выручку, часть себе, часть Конину, и, чтобы расслабиться, выпил. А в пьяном виде, он, как свидетельствуют соседи, скандалил. Ночью с субботы на воскресенье он так разошелся, что сосед Рубцов был вынужден постучать вам в стену, после чего вы утихомирились. Ваш муж, как показывают знавшие его, был запойным алкоголиком. Проснувшись в воскресенье, почувствовал острую необходимость опохмелиться. Дождавшись, когда вы ушли в магазин, это было около одиннадцати утра, он вышел следом и купил в винном отделе две бутылки водки. Вернулся домой перед вашим приходом минуты за три, так что выпить в тот момент вы ему помешали…

Вошел Морозов. Хабалова подозрительно взглянула на него, хотела что-то сказать, но не решилась.

— Супруг потом попросил вас еще за чем-то сходить в магазин? — спросил Нарышкин.

— Да, пива и селедку просил купить, а без этого отказывался обедать, вот я и пошла в магазин без пяти два.

Морозов воспользовался наступившей паузой:

— А Конина чуть кондрашка не хватил. Шутка ли сказать: отдал бриллианты Федору, и ни ответа, ни привета. Он ведь к вам сегодня за деньгами приходил?

Зоя Аркадьевна сверкнула глазами и процедила сквозь зубы: — Я уже говорила, что как женщина отвечать на это не буду.

— Тогда я официально предлагаю вам до решения суда сдать деньги, приобретенные вашим мужем спекулятивным путем, — сухо сказал Нарышкин.

— Я ничего о деньгах не знаю. — Хабалова закусила губу.

— Борис Петрович, я выписываю постановление на обыск, получаю санкцию прокурора, а вы организуйте транспорт и понятых. — Нарышкин взял уже заполненный бланк постановления и вышел.

Через полчаса они были на Фрунзенском валу. Морозов пригласил в квартиру Хабаловых понятых, а следователь прокуратуры разъяснил им их обязанности.

…Портфель стоял между стеной и письменным столом в маленькой комнате, служившей покойному кабинетом. В нем лежали пачки денег крупными купюрами, сорок пять тысяч рублей, как выяснилось после подсчета. Кроме того, за подвесным потолком в ванной комнате был обнаружен тайник, в котором оказалось еще сто пятьдесят тысяч и коробочка с двумя бриллиантами примерно по 15 каратов.

«Не поэтому ли Хабалов и заперся в ванной после схватки с убийцей? — подумал Морозов. — Возможно, опасался, что тот найдет тайник, и решил защищать свой клад?»

Тем временем понятые засвидетельствовали факт выемки, опись имущества, изъятие драгоценных и полудрагоценных камней. Они наблюдали за происходящим с неподдельным изумлением, не в силах понять, как у соседа, пьяницы и забулдыги Хабалова, могло таиться такое богатство. На Зою Аркадьевну поглядывали с любопытством и укоризною. А она сидела отрешенно, при каждой новой находке повторяя, что ничего не знает и ничего не видела.

Когда обыск был закончен, Нарышкин поблагодарил и отпустил понятых.

— Зоя Аркадьевна, — обратился он к хозяйке, — я думаю, в целях обеспечения тайны следствия, ну и вашей безопасности избрать как меру пресечения ваш арест.

— Да вы что! При чем тут я?! — сквозь слезы простонала она.

— Успокойтесь, — попросил ее Нарышкин. — Мы еще не нашли и даже не установили убийцу. Ясно одно: ваш муж был замешан в крупных спекуляциях, имел большие ценности и погиб от руки неизвестного. В этой ситуации я не могу поручиться за вашу жизнь, тем более что вы от меня постоянно скрываете то одно, то другое.

— Ничего со мной не случится.

— Возможно, но я назвал и главную причину, вынуждающую меня принять такое решение. Это в интересах тайны следствия. Оставаясь на свободе, вы можете предупредить Конина и других знакомых вашего мужа, а это повредит расследованию.

— Хорошо, спрашивайте обо всем, что вас интересует, я все честно расскажу, только не трогайте меня.

— С какой целью приходил к вам сегодня Конин?

— Просил отдать деньги за бриллианты, которые дал Федору.

— Из записной книжки вы выписали телефоны Лаевского, Цатурова, Когана и прочих. Это в связи с просьбой Конина?

— Нет, видите ли… — Хабалова замялась, не зная, что сказать, и в то же время боясь признаться в своих намерениях.

— Только честно, — предупредил Нарышкин, — иначе разговора не получится. А вы в нем заинтересованы не меньше нас.

— Когда Олег потребовал, чтобы я вернула бриллианты или деньги, я ответила, что не знаю, о чем речь. Он стал ругаться, грозить расправой, потом умолял отдать его долю, иначе за себя не отвечает. Я сказала, что он дурак, об этом не кричат на весь дом. Объяснила, что в субботу муж пропадал целый день, а вечером пришел пьяный. В воскресенье молчал все утро, потом снова напился, пока я ходила в магазин.

— Как реагировал на все это Конин?

— Сказал, что верит мне, успокаивал. Потом стал просить познакомить с «богатыми купцами», приятелями Федора, обещал за это озолотить. Я сказала, что в лучшем случае соглашусь быть только посредником.

— Когда Конин должен прийти за ответом?

— Через два дня, в понедельник.

— Так… — задумчиво произнес Нарышкин, — хочу предупредить вас, Зоя Аркадьевна, что на основании статьи Уголовного кодекса вы несете ответственность за разглашение тайны предварительного следствия. — Он неожиданно дружелюбно улыбнулся ей и добавил: — И вообще лучше быть свидетелем, чем соучастником, когда будут судить убийцу. А пока у вас шансы равные. Учтите. Я оставляю вас на свободе.

— Спасибо, большое спасибо… господи… — от растерянности Хабалова не могла найти нужных слов.

— Николай Николаевич, а вы не боитесь, что она помешает ходу расследования? — спросил Морозов, когда они вошли в лифт.

— Нет — уверенно ответил Нарышкин. — Натуры у людей разные. Для одних с потерей богатства и жизнь теряет смысл, другим, как воздух, нужен сам процесс купли-продажи, они игроки. А эта женщина больше всего сейчас нуждается в этом.

На следующее утро Морозов направился на доклад к руководству по результатам вчерашнего допроса и обыска у Хабаловой. В приемной начальника управления уже ждал Дмитриев. Они прошли в кабинет. Первым попросили доложить Морозова. Он коротко рассказал, на какой стадии находится розыск подозреваемых в убийстве. В заключение подчеркнул, что личность Хабалова, особенно результаты обыска, дают основания предполагать, что тот, возможно, стал жертвой своей преступной деятельности.

— Борис Петрович, — задал вопрос генерал, — вы категорически исключаете участие Хабаловой в подпольных сделках мужа?

— На данном этапе — нет. Неопровержимых доказательств на сей счет не имеем. Можно предположить, что о чем-то она догадывалась хотя бы по его телефонным разговорам. Поэтому и выписала телефоны «купцов». В число группы расхитителей входит и известный нам художник-реставратор Лаевский…

— Помню этого «мецената», — кивнул генерал.

— …Есть предположение, что за день до убийства Хабалов продал ему бриллианты, похищенные Кониным с «Кристалла».

— Кто мог знать об этой сделке из числа знакомых убитого?

— Судя по всему, Конин. Возможно, жена Хабалова, ее знакомый Соболев, его приятель Ярцев, которого выявил в Магадане Козлов. Этот человек одновременно с Соболевым был в Москве.

— Вы уверены, что обыск у Конина может дать результаты?

— По нашим данным, он реализовал только часть бриллиантов, сделал как бы пробный шаг. Наблюдение за Кониным показало, что он встречался только с Хабаловым, причем возвращался от него с пустым портфелем. Следовательно, расчета еще не было. Хабалов, в свою очередь, в последнее время поддерживал контакт только с Лаевским. Двадцать шестого мая, накануне убийства, он вышел из особняка художника с набитым портфелем, вероятно, сделка состоялась. Но тогда мы брать Хабалова не рискнули — могла быть провокация. Окажись при задержании портфель просто с бумагой, и преступники будут предупреждены, затаятся.

— Если вы уверены, что тайник у Конина дома, — генерал посмотрел на Дмитриева, тот кивком подтвердил это, — тогда медлить ни к чему. Понадобится помощь — звоните.

…Отправив жену с дочкой гулять, Олег Сергеевич сидел дома и читал «Основы советского законодательства».

— Кто там? — крикнул он, когда раздался длинный звонок.

— Участковый, откройте.

— Сейчас, только ключ найду!

Было слышно, как он пробежал на кухню, оттуда в кабинет, в гостиную, открыл окно и стал кричать: «Саша! Саша!»

— Взламывайте дверь! — приказал Морозов.

Когда оперативные работники вошли в квартиру, Конин кричал в телефонную трубку, что к нему рвутся грабители. Но, видимо, получив соответствующее разъяснение — 107-е отделение милиции было предупреждено, — возмущенно бросил ее и застыл, скрестив руки на груди.

Морозов подошел к окну и взглянул вниз. Жены Конина не было видно. Один из двух стоявших во дворе работников милиции подал условный знак, что из квартиры ничего не выбрасывали. Нарышкин официальным тоном обратился к хозяину:

— Гражданин Конин, вам предлагается до решения суда добровольно передать под охрану государства бриллианты, а также другие ценности и деньги, нажитые преступным путем. Вот санкция прокурора на обыск.

— Здесь какая-то ошибка! Меня оговорили! Я буду жаловаться! — визгливым голосом выкрикнул тот.

— Не будем терять времени, — прервал его Нарышкин. — Борис Петрович, пригласите понятых.

Сотрудники начали тщательный осмотр наиболее вероятных мест, где могли быть спрятаны драгоценности. Конин наблюдал за происходящим с оскорбленным видом человека, перед которым вот-вот должны извиниться. Через час вернулась жена с дочкой.

— Что здесь происходит? — недоумевающе обратилась она к мужу, словно не замечая посторонних людей.

— Не волнуйся, Сашенька, это какое-то недоразумение…

Конина злобно полоснула глазами по знакомому лицу Морозова. Муж взял у нее из рук сумку с продуктами, что-то шепнул, помогая снять жакетку, и она сухо обратилась к инспектору:

— Не знаю, что у вас за дела, но мне нужно кормить ребенка.

— Одну минуточку, — остановил ее Дмитриев. — Николай Николаевич, я думаю, мы не будем делать личный обыск гражданки Кониной, а занесем в протокол, что для повседневного ношения у нее на руке обручальное кольцо, других драгоценностей нет.

— Я протестую! — взвился Олег Сергеевич. — У жены есть еще личные драгоценности, подаренные ей покойной матерью. Нарышкин и Дмитриев посовещались.

— Борис Петрович, проводите Олега Сергеевича на кухню. Потом мы вас пригласим, — сказал Нарышкин и, когда дверь за ними закрылась, обратился к Александре Михайловне: — Опишите, пожалуйста, драгоценности, подаренные вам матерью, а понятых прошу засвидетельствовать.

Конины не были готовы к такому повороту дела, и ситуация привела хозяйку в замешательство. Наконец она решилась назвать некоторые самые ценные изделия.

— Итак, я записал, — начал перечислять Нарышкин. — Золотой перстень с бриллиантом в десять карат, золотые сережки с рубинами по пять карат, золотая брошь, булавка для галстука, золотая, инкрустированная четырьмя бриллиантами по два карата. Вес камней назван приблизительно.

— Она что же, из дворян? — спросила ошеломленная соседка.

— Моя мать крестьянка, она работала всю жизнь, а отец, к вашему сведению, погиб на фронте. Ясно?

Обращаясь к понятой, Нарышкин пояснил:

— Да, это правда, отец был сержантом и погиб под Москвой в ноябре сорок первого. Мать — колхозница из Смоленской области, вырастила трех дочерей, получая наличными от 60 до 100 рублей в месяц. А перечисленные камешки стоят примерно двести-триста тысяч. Вот только интересно, сколько же досталось другим сестрам?

— Мать все отдала мне, она меня больше всех любила. — Конина врала настолько откровенно, что понятые только покачали головами.

— Покажите ваши драгоценности, — предложил Дмитриев. Растерявшаяся хозяйка подошла к трюмо, нерешительно выдвинула ящичек, но там ничего не оказалось. Прошла в комнату мужа, порылась в письменном столе, в шкафу, но ничего не нашла. На лице ее появилось выражение отчаяния. В гостиную пригласили Конина, а жена заняла его место на кухне.

— Олег Сергеевич, прошу вас назвать, описать и предъявить драгоценности, подаренные вашей жене ее матерью. — Нарышкин приготовился записывать, но Конин не спешил перечислять их.

— Она вам их уже назвала, и я считаю, этого вполне достаточно. К ее драгоценностям я отношения не имею, — наконец нашелся он, стараясь сохранить независимый вид. — Вы пришли искать — ищите, а мое дело обжаловать ваш произвол.

Продолжать беседу с озлобившимися супругами было бесполезно. Сотрудники опергруппы начали осмотр квартиры.

— Да пустите же меня! — неожиданно раздался требовательный голос Кониной. — Мне нужно в туалет.

Она попыталась оттолкнуть Морозова и проскользнуть в дверь.

— Еще раз прошу простить, но у нас строгие правила — только в присутствии нашей сотрудницы.

— Но это… хамство! — Хозяйка невольно попятилась назад.

— Минуточку, — вмешался Нарышкин. Он зашел в туалет, осмотрел крепление вентиляционной решетки, приподнял крышку бачка унитаза, там в целлофановом мешочке лежали названные Кониной «фамильные» драгоценности.

— Товарищи понятые, — пригласил следователь, — прошу засвидетельствовать факт выемки.

— Отдайте, это все мое! — истошно закричала Александра Михайловна, пытаясь вырвать целлофановый мешок, который Нарышкин предъявил понятым. Однако, поняв, что изменить уже ничего нельзя, она отошла и обессиленно села на стул.

Обыск шел уже больше восьми часов, но обнаружить неоправленные бриллианты не удавалось. В окна брызнули последние лучи заходящего солнца, которые вывели Конину из оцепенения. Она прошла в маленькую комнату, которая была тщательно осмотрена, и стала укладывать спать раскапризничавшуюся дочку.

— Ты бы тоже прилегла, — посоветовал Конин жене, — и не переживай… Наши законы не запрещают хранить фамильные ценности. А на беззаконие мы будем жаловаться, так это не пройдет.

Часов около десяти Морозов подошел к журнальному столику, на котором стоял хрустальный графин и четыре стакана. Приподняв, он наклонил графин, чтобы налить воды, и вдруг ему показалось, что по дну что-то перекатывается. Борис посмотрел графин на свет, но ничего не увидел. Снова наклонил — звук повторился. Поднял пробку и заглянул сверху — прозрачная жидкость.

— Давайте я вам свежей воды налью, — неожиданно предложил хозяин, протянув руку за графином.

«С чего бы такое внимание?» — удивился Морозов. На всякий случай он поднял хрустальный графин обеими руками и энергичными круговыми движениями взболтал воду. Опять послышался характерный звук. Краем глаза Борис посмотрел на хозяйку, застывшую в дверях: та не сводила завороженного взгляда с графина, беззвучно шевеля губами.

Что это может быть? Почему они так разволновались? И вдруг в голове Морозова сама собой всплыла вычитанная в книге фраза: «бриллианты чистой воды». Они же так называются, потому что у них почти такой же угол преломления, как у воды.

— Здесь они! — радостно воскликнул он.

Раздался протяжный стон: закрыв лицо ладонями, Конин трясся в беззвучных рыданиях.

Когда из графина осторожно вылили воду через марлю, присутствующие увидели на ней несколько крупных и мелких камешков, которые заиграли всеми цветами радуги. После обыска Конин был доставлен на Петровку, 38.

Наступило утро, а он так и не сомкнул глаз за эту страшную ночь. Город наполнился звуками. В их коридоре послышались голоса. Убрали постели, и задержанным стали раздавать завтраки. Получил свою порцию и Конин, но есть не хотелось. Он попытался обдумать, как вести себя на допросе, но никак не мог сосредоточиться. И вдруг, словно выстрел, короткое: «На выход!» Сгорбившись и волоча ноги, Конин пошел по коридору.

За столом в кабинете следователя его ожидал Нарышкин. Предложив арестованному сесть, сразу перешел к делу:

— Гражданин Конин, вы обвиняетесь в преднамеренном и систематическом хищении социалистической собственности в особо крупных размерах. На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР данное преступление подпадает в разряд особо опасных, подрывающих экономическую мощь нашего государства, и наказывается очень сурово. Как правило — конфискация имущества и расстрел. В случаях полного раскаяния, признания своей вины, оказания помощи органам дознания в полном раскрытии преступления, а также выдачи виновных лиц и соучастников суд может смягчить наказание и дать до пятнадцати лет лишения свободы.

Нарышкин взял авторучку:

— Итак, признаете ли вы себя виновным?

— Да, — тихо, не поднимая головы, ответил Конин.

— Кому вы продавали «наращенные в весе» бриллианты?

— Только Федору Хабалову, а кому он их сбывал, не знаю и не хотел знать. Так спокойнее, хотя мне приходилось отдавать ему камни в два-три раза дешевле, чем он потом за них выручал. Последний раз он обещал вернуть тридцать тысяч в понедельник. В воскресенье я позвонил Федору вечером домой, а Зоя зареванная, сказала, что его убили. Сначала засомневался. Приехал к ним, но уже во дворе узнал, что Зоя не соврала: все кумушки у подъезда только об убийстве и говорили. Идти в квартиру побоялся. Кто его прикончил, даже предположить не мог. Ну и за свою жизнь испугался. Вдруг Федора из-за камней убили, теперь могут за меня взяться.

Четвертый день вызывает Нарышкин Конина на допросы. О подробностях убийства Хабалова, как убедился следователь, тот действительно ничего не знает. Зато в остальном надежда избежать высшей меры наказания заставляет его быть предельно откровенным. Конин даже сам предложил контрмеры, чтобы не допускать хищения бриллиантов путем «наращивания веса»:

— Все очень просто. Надо ввести правило давать огранщикам камни всегда одного веса, так сказать, ввести специализацию по каратам…

После допроса Нарышкин зашел к Морозову.

— Добрый день, Борис Петрович. Все, что можно было выяснить у Конина, я выяснил. Осталась специфика, которая интересует Дмитриева. Но вот в нашем деле с убийством Хабалова мы не продвинулись ни на шаг, хотя версию «не поделили» придется отставить. Остаются месть и ревность. Как дела у Козлова?

— В Магадане он организовал все, чтобы доставить сюда для допроса Савелия Соболева и его дружка Николая Ярцева. Распоряжение находится на подписи у руководства. А пока, чтобы не терять времени, займемся Лаевским?

— Вы считаете возможной его причастность к убийству?

— Маловероятно, но камушки-то у него Лаевский покупал. Могу доставить вам на допрос нашего старого знакомого, дворника Ахмета, он убирает и двор особняка художника-реставратора. Думаю, его подтверждение, что Хабалов приходил к Лаевскому, вам не помешает. «Мецената» голыми руками не возьмешь.

Ахмет только что кончил поливать цветы перед особняком Лаевского и теперь сворачивал шланг, чтобы отвезти его в сарайчик. Поэтому Морозов решил подождать дворника в подъезде на случай, если тот пойдет домой.

Расчет оказался верным. Ахмет не стал отпирать сарайчик, а оставил возле двери тележку и направился к подъезду.

— Добрый утро, — с характерным татарским акцентом приветствовал он инспектора, — я сразу вас узнал, подумал, кончать надо, Ахмету вопросы есть. Правильно думал? — хитро блеснул он глазами, словно они были приятелями и расстались лишь вчера.

— Правильно, Ахмет. У тебя глаз острый. Зайдем в квартиру?

— Зайдем, почему не зайти, раз надо.

В холостяцкой каморке дворника ничего не изменилось. Ахмет молча подвинул гостю стул и сам сел к столу, всем видом показывая, что понимает важность появления у него представителя власти и умеет не лезть с ненужными расспросами.

— Ахмет, нам нужна ваша помощь. В розыске находится много разных лиц. Среди них есть мошенники, которые выглядят порядочными людьми, выдают себя за деятелей искусства, ходят в гости, а потом грабят или обворовывают хозяев. Сейчас мы поедем в прокуратуру, и следователь официально покажет вам несколько фотографий. Я надеюсь, вы опознаете одного человека, который, по нашим данным, уже посещал художника Лаевского.

— Едем, начальник, Ахмет все видит, — решительно сказал он. Хитринка в его взгляде пропала: дворник явно не остерегался Морозова и был горд, что может помочь.

Минут через пятнадцать они вошли в кабинет Нарышкина. После короткого знакомства с новым свидетелем он пригласил понятых и разложил на столе пять фотографий.

— Прошу посмотреть внимательно, — предложил Нарышкин дворнику, — и указать, кто из этих лиц посещал в последнее время особняк Лаевского.

— У, шайтан! — воскликнул Ахмет, — тыча пальцем в фото графию Хабалова. — Этот гада все время к профессору ходит.

— Когда был в последний раз?

— Суббота был, конец мая, перед обедом. И еще раньше раза три. Зыркает все, нехороший человек.

Нарышкин предложил Ахмету и понятым расписаться в протоколе, после чего отпустил приглашенных.

— А вам, Ахмет, хочу еще раз пожать руку. Вы нам очень помогли. Только попрошу другим о нашем разговоре ни слова, даже Владиславу Борисовичу, не стоит его зря волновать.

Ахмет щелкнул ногтем о зуб и с клятвенным выражением на лице молча резанул себя пальцем по шее.

— Не выдержит Ахмет, расскажет Лаевскому, — с сомнением сказал Николай Николаевич, когда за дворником закрылась дверь. — Слишком уж он предан «профессору». Впрочем, посмотрим, как поведет себя сей деятель, если Ахмет не сдержит слово.

Вернувшись вечером в особняк, Лаевский был немало удивлен, увидев сидевшего на корточках у входа добровольного сторожа. Обычно улыбающееся лицо татарина было настороженным.

— Что-то ты странно выглядишь сегодня, Ахмет. Зайди-ка ко мне, — пригласил его Лаевский. — Я все время восхищаюсь твоим трудолюбием, но все же нельзя так много работать, — увещевал он, наливая дворнику стакан водки. — На-ка выпей и шагай спать. Да возьми-ка четвертачок за усердие.

От такого внимания Ахмет чуть не прослезился.

— Якши, профессор, — с чувством произнес он.

— А теперь скажи-ка мне честно, что случилось?

— У, шайтан! — в сердцах выкрикнул дворник. — Нехороший человек к тебе ходит, пограбить может, милиция его ищет.

— Ты о ком, Ахметушка?

— Этот тонконосый, худой такой, с усиками, в субботу приходил, когда я цветы сажал.

— Так, так, ну-ка давай все по порядку…

И верный Ахмет передал благодетелю о своем визите в прокуратуру.

— Спасибо, Ахмет ты хорошо сделал, что рассказал мне обо всем. На тебе за это еще четвертной. А теперь ступай.

Оставшись один, Лаевский сел в кресло, закрыл глаза и задумался. В конце концов он пришел к выводу, что коль скоро снова попал в поле зрения милиции, то разыгрывать «случайное совпадение фактов» глупо…

Наступило утро. Лаевский позавтракал, достал свою записную книжку. Сегодня был как раз тот день, когда он мог встретиться со своим старым приятелем, коллекционером из одного западного посольства. Перед тем как звонить ему, просмотрел список знакомых таксистов с графиком их работы. Они приезжали по его первому вызову и получали за это солидные чаевые.

В это же время пришел на работу и Морозов. С утра позвонил Козлов, сообщил, что получил подтверждение местного руководства относительно доставки на допрос Соболева и его приятеля Николая Константиновича Ярцева.

Морозов уведомил Нарышкина, чтобы тот подготовился к встрече «гостей» через день-другой.

— Спасибо, Борис Петрович, четко работаете. Но, откровенно говоря, у меня против Соболева и Ярцева нет прямых улик. А косвенными да эмоциями, сами знаете, заставить сознаться трудно. Поэтому до приезда Ярцева попрошу вас собрать о нем все возможные сведения.

Морозов пообещал срочно выполнить поручение следователя. На душе у Бориса было неспокойно. Конечно, работа проделана немалая — арестован расхититель Конин, конфискованы большие ценности. После суда частное определение поступит, на имя руководства фирмы «Кристалл», там будет наведен порядок. Но ведь есть убийца Хабалова, и еще неизвестно, как и когда его удастся найти.

Снова зазвонил телефон:

— Докладывает Черкасов. Что-то Лаевский ведет себя подозрительно. В начале двенадцатого вышел, покрутился у ворот, осмотрелся, пошел за угол, там встал в тени и ждал. Потом причесался и как ни в чем не бывало пошел в магазин. Никогда раньше этого не делал, за покупками прислуга Даша ходит. Из магазина позвонил ей, та пришла, взяла продукты, а сам еще полчаса погулял и домой. Похоже, проверяет, нет ли за ним наблюдения.

— Да, похоже. Ни в коем случае не потеряйте его, если вздумает выкидывать трюки, он на них мастер.

Наступил уже вечер, но Морозов даже ориентировочно не мог сказать, когда у него кончится рабочий день.

Пришел сотрудник со сведениями о Николае Ярцеве, и Борис углубился в их изучение. Его биография как две капли воды походила на биографию Соболева, с которым он ранее был осужден за злостное хулиганство. Близких родственников не имеет, определенных занятий тоже. Его рост, описание внешности и фотография наводили на мысль о мужчине, который в день убийства вошел в подъезд Хабалова, а обратно не выходил. Вполне мог подняться на крышу и выйти через другое парадное.

Но сейчас Морозова больше беспокоил Лаевский, поединок с которым обещал быть трудным. Борис позвонил па пульт оперативной связи и узнал от дежурного, что Черкасов с минуты на минуту свяжется с ним из автомата. И действительно, почти сразу залился городской телефон.

— Это Черкасов. Докладываю, что ровно в семнадцать Лаевский вышел из особняка с большим тубусом. Медленно, ощупывая карманы, пошел к углу улицы. Впечатление было, что он вот-вот вернется. Однако за углом его ждало такси. Он быстро юркнул в машину, и она на большой скорости помчалась в сторону Ордынки. Мы за ним. Таксист лихой, видимо, не первый раз Лаевского обслуживает, так четко действовал. Номер записан, можно будет допросить. Попетлял в районе Неопалимовского, высадил Лаевского за углом, и там объект исчез. Мог уйти дворами или до сих пор отсиживается у кого-то в квартире.

— Перекройте все выходы, поищите во дворах, покараульте на улице. — В голосе Морозова прозвучала досада.

Однако в этот день сотрудникам Черкасова так и не удалось доискаться Лаевского. Часов около десяти вечера он подъехал на такси к своему особняку и с достоинством вошел в калитку. Тубус у него в руках, судя по всему, был пуст.

Когда самолет из Магадана коснулся колесами бетона в аэропорту Домодедово, Козлов наконец с облегчением вздохнул. Миссия ему, прямо сказать, выпала нелегкая: найти, уговорить, доставить на допрос, хотя и в качестве свидетелей, двух здоровенных парней, которые были отнюдь не склонны расшаркиваться перед инспектором МУРа. Ярцев всю дорогу пытался выведать детали и обстоятельства дела, но Геннадий дипломатично уходил от ответов. Соболев, напротив, пребывал в состоянии отрешенной задумчивости.

…Первым на допрос к Нарышкину вошел Соболев. Набычившись, он остановился у стола, разглядывая следователя.

— Прошу, Савелий Матвеевич. — Нарышкин указал на стул.

— Благодарствую, — прогремел Соболев.

— Гражданин Соболев, я должен допросить вас в качестве свидетеля по делу об убийстве Хабалова Федора Степановича, мужа вашей знакомой, Хабаловой Зои Аркадьевны, которое произошло двадцать седьмого мая, примерно в четырнадцать часов, у них в квартире. Что вы можете сообщить по этому делу?

— Ничего. Если уж она не может помочь вам, чем я-то могу?

— Когда и при каких обстоятельствах вам стало известно, что Хабалов убит?

— Поди, на нас с Николаем грешите, из-за Зойки, мол, мужика гробанули? — уклонился он от ответа. — Только зря, тут мы чистые. Так что ищи, гражданин начальник, в другом месте.

— Хорошо, допустим. Тогда прошу вспомнить, где вы были во время убийства?

— Это надо сообразить… дайте-ка календарик. Так, с Зоей я простился в субботу, двадцать шестого. Квартира больше мне была не нужна, я собрал вещи и попрощался с хозяйкой. Приехал к Николаю в Зеленоград, шмотки кинул, потом мы с ним в кафе пошли. В воскресенье с утра поехали в Москву, ходили по магазинам, вернулись часа в четыре-пять. Больше никуда не выходили. В понедельник утром взяли такси и в аэропорт.

— В каких магазинах вы были двадцать седьмого мая в районе двух часов дня? Припомните, пожалуйста, какие-нибудь факты, которые подтверждали бы правильность ваших показаний.

— Сейчас… Около двух мы были на Неглинной у магазина «Охотник», в воскресенье он не работает, ну мы и пошли перекусить в «Полевой стан». Потом зашли в Пассаж…

— И ушли? — с иронией спросил Морозов.

— Да… чинно-благородно. А что?

— Двадцать девятого мая примерно в тринадцать часов вам звонила Зоя Аркадьевна, хотя вы уже улетели. Припомните, пожалуйста, где вы были в это время.

— Где я был? В зале ожидания в Домодедове. Магадан не принимал, и мы с Николаем почти сутки в аэропорту просидели.

— Странно, — не скрыл удивления Морозов, — кому же тогда она звонила из автомата, просила немедленно уехать, а связь поддерживать только через Раю?

— Да вы что! Я как расстался с Зоей в субботу, так с тех пор ни звонка, ни писем. От вашего Козлова впервые услышал, что Федора убили. Вы сами подумайте, зачем он мне сдался?

Раздался телефонный звонок. Нарышкин снял трубку и передал ее Морозову:

— Это вас, Борис Петрович, Черкасов.

У старшего инспектора сразу мелькнула мысль: что-то случилось, если, не успев расстаться, тот уже ищет его. Действительно; новости были интересные. Около четырех часов дня из особняка вышел Рогов, подмастерье Лаевского, причем в весьма странном состоянии: возбужденно размахивал руками, разговаривал сам с собой. В свое время он тоже проходил свидетелем по делу Гришина и произвел тогда впечатление пустоватого, суетного парня. Черкасов пошел за ним в надежде что-то услышать, а Рогов его узнал, сказав, что профессиональная память никогда не подводит художника. Они остановились покурить. Рогов стал жаловаться, что Лаевский его рассчитал: «Реставрацией я больше не занимаюсь». Собирается податься на природу, пожить в своем «охотничьем домике» в поселке Березовка по Калужской дороге. Во время этого разговора Лаевский был одет по-дачному, но, пока прислуга Даша кормила Рогова ужином, он видел, как Владислав Борисович положил в чемодан английские светлые штиблеты, замшевый новый пиджак, взял импортный с наклейками чемодан и вышел во двор. После ужина он вместе с Дашей искал Лаевского, но того нигде не оказалось.

— Хочешь сказать, что он ускользнул у вас из-под носа! — не сдержался Морозов.

— Да, но он ведь вышел не в калитку, а, как выяснилось, через дырку в заборе и соседним проходным двором прошел на параллельную улицу, — виновато объяснил Черкасов.

— Ладно… Рогов знает, где его дача?

— Нет, его туда никогда не приглашали.

— Тогда вот что: оставьте кого-нибудь для наблюдения за входом в особняк и все быстро в управление.

Сам Морозов не стал дожидаться конца допроса и тоже поспешил к себе. Он не сомневался, что Лаевский знает, в чем его подозревают. Если бриллианты, похищенные у государства, будут найдены, то с помощью экспертизы всегда можно установить их принадлежность, а это, в свою очередь, повлечет за собой крайние меры наказания. Значит, держать камни в особняке опасно, и он решил их увезти, спрятать. На даче это легче. Но зачем тогда было говорить Рогову, что он держит путь именно туда? Для такой опрометчивости Лаевский слишком хитер.

— Нужно обогнать Лаевского или хотя бы не слишком опоздать и провести обыск на даче, пока он не успел все как следует припрятать, — подытожил Морозов, рассказав Козлову о неожиданном повороте событий. — Так что иди к дежурному, посмотри по карте все Березовки, особенно вдоль Калужского шоссе, бери машину и езжай, найди дачу Лаевского.

В девятом часу раздался телефонный звонок.

— Борис Петрович, ваш покорный слуга Нарышкин, — зазвучал возбужденный веселый голос. — Как настроение?

— Как у дождевого червя во время засухи…

— Тогда я кстати объявился. Сейчас вы у меня плясать будете. Нашел я убийцу, признался он во всем и раскаялся.

— Кто? Неужели Соболев?!.. Ярцев?!

— А вот и не угадали. Жена Хабалова, Зоя Аркадьевна. Когда я вызвал ее на допрос и объявил, что Соболев и его Друг Ярцев доставлены в Москву, она такую истерику закатила… Обвинила меня во всех смертных грехах, потребовала его немедленно освободить и во всем призналась.

— Вот уж на кого никогда бы не подумал.

— И напрасно. Интуитивно я ее давно подозревал. Теперь выяснил, как это произошло. Когда она ходила после двух в магазин, ее муж тоже успел сбегать за двумя бутылками «Русской», отпил, спрятал поллитровку где-то в прихожей. Перед обедом жена уже была дома, а ему захотелось еще немного отхлебнуть. Она услышала, пришла с кухни и бросилась вырывать бутылку. Завязалась самая настоящая драка, только молча, без шума, потому что после ночного скандала стеснялись соседей. Защищаясь, она сгоряча ударила Федора по голове молотком, которым отбивала мясо. Он вместе с бутылкой заперся от нее в ванной и вскоре скончался.

— А, может быть, она просто из любви к Савелию решила взять вину на себя? Есть же показания старушек, что в обеденное время они видели, как высокий, не из их дома мужчина вошел в подъезд и больше не выходил.

— Это я проверил: Ярцева они не опознали. Я только сейчас от Зои Аркадьевны. Она дала мне как улику этот молоток, его параметры полностью совпадают с конфигурацией пролома черепа.

— А кому же она звонила из автомата во вторник после допроса? Еще умоляла скрыться…

— Хабалова думала, что за ней следят. Вот и решила отвести подозрение и направить розыск по ложному пути. Говорила специально громко в надежде, что кто-то из наших услышит. Я проверил все сомнительные моменты и пришел к заключению, что самооговор со стороны Хабаловой в пользу Соболева исключается.

— Ну, Николай Николаевич, спасибо. Нет, не то слово… Вы прямо бальзам на мои раны полили. Мне бы сейчас еще от Козлова весточку получить и Лаевского к вам доставить для полного счастья…

Потянулись томительные часы ожидания. Наконец в половине первого ночи раздался звонок. Морозов моментально схватил трубку.

— Борис Петрович, есть новости. Я нашел место, где была дача Лаевского. Три часа назад она сгорела вместе с хозяином. Пожарные уже все залили. Сосед рассказал, что в восемнадцать с минутами Лаевский приплелся на дачу, шатаясь, сильно пьяный. И что самое удивительное — подарил бутылку коньяка соседу, хотя раньше между ними отношения были прохладные. Заявил, что теперь до конца дней будет только гулять и отдыхать. Потом минут через десять Владислав Борисович снова пришел к соседу, попросил воронку перелить керосин. Тот ее дал, но посоветовал отложить хозяйственные хлопоты до утра. А примерно в двадцать два часа дача Лаевского вспыхнула словно факел. За полчаса сгорела вся дотла. Сейчас там работает следователь РУВД.

Это был сюрприз. Даже не верилось, что опытнейший делец, продумывающий каждый свой шаг, мог так нелепо кончить жизнь.

— Борис Петрович, — продолжал Козлов, — есть тут некий Семен Рубцов, местный житель, правда, он немного пьян, но утверждает, что, возвращаясь в деревню часов в десять-одиннадцать вечера, еще до пожара, видел, как из леса сразу за дачами вышел человек и сел в такси, которое подошло к скирде возле дороги. В руках у этого человека был чемодан. Когда машина проезжала мимо, пассажира не было видно, наверно, лежал на заднем сиденье. Номер такси Рубцов запомнил — 15–50, а буквы не разобрал. Какие будут указания?

— Доедешь до первого поста ГАИ, узнай адреса и телефоны первого, одиннадцатого и двадцать первого таксопарков. Раз номер начинается с единицы, машина одного из них. После этого жми туда. Установите с диспетчерами, кто выезжал в Березовку. Разыщи шофера и сюда.

Итак, сейчас главное — проанализировать факты и сделать выводы. Во-первых, Лаевский сам говорил, что почти не пьет. Поэтому визит к соседу в нетрезвом состоянии выглядит слишком уж нарочитым. Его предыдущие действия — уход от наблюдения в Неопалимовском, бегство через задворки — говорят за то, что Лаевский петляет, надеясь выиграть время. В таком случае пожар был нужен, чтобы направить оперативников по ложному следу.

Морозов посмотрел на часы — начало третьего. Тишину нарушил низкий зуммер внутреннего телефона.

— Борис Петрович, я из проходной, привез таксиста, попросите дежурного пропустить.

Водитель оказался коренастым мужчиной средних лет, на лице которого недоумение смешивалось с испугом.

— Наливайко Григорий Кузьмич, шофер первого класса, — представился он.

Из дальнейшего рассказа выяснилось, что шофер знает Лаевского несколько лет. Тот заранее звонил ему, когда было нужно куда-нибудь ехать. Такси подается в нужное место к определенному часу, чаевые Лаевский давал щедрые — рублей по десять, иногда двадцать. Морозов достал бланк допроса.

— Григорий Кузьмич, я занимаюсь расследованием убийства некоего Хабалова, и мне необходимо допросить вас в качестве свидетеля. Когда позвонил вам Лаевский, о чем просил?

— Вчера утром он позвонил мне домой и велел подъехать с другой стороны проходного двора к трем часам, затем я завез его в гастроном, а часам к шести доставил в Березовку. По дороге туда он показал мне место около скирды и велел подъехать туда точно в 21 час 35 минут. Я выполнил все, как он просил. Потом отвез на Народную улицу. Он дал мне полсотни, попрощался, и я уехал. В зеркальце видел, как он вошел во второй подъезд от угла.

— Лаевский как-нибудь объяснил вам, почему нужно подъехать именно к скирде да еще поздно вечером?

— Нет, он похвалил за точность и сказал: «Пусть сосед меня поищет, а теперь к Таганской площади».

— О чем говорили по дороге? Как он был одет?

— Молчал, как всегда, дремал. Одет был в темный плащ, берет. Чемодан у него еще был с ремнями.

Морозов записал адрес Наливайко, телефон, номер удостоверения и отпустил, хотя ему очень хотелось высказать свое мнение о поведении этого любителя щедрых чаевых. Козлов проводил таксиста до проходной, а вернувшись, застал Бориса с прижатой к уху трубкой.

— Так, хорошо, — говорил он и что-то записывал. — Если поступят еще заказы, немедленно позвоните мне или дежурному. Морозов положил трубку на рычаг и задумался.

— Итак, можно считать установленным, что Лаевский не сгорел вместе со своей дачей. — Козлов молча кивнул, выжидательно глядя на Морозова. — Скорее всего трюк с пожаром преследует все ту же цель: выиграть время, чтобы успеть окончательно замести следы. Мне кажется, есть одна зацепочка: в диспетчерскую такси поступил заказ на Народную для господина Краузе к девяти утра. Попробуем потянуть за эту ниточку…

Старший инспектор связался с Черкасовым и дал задание подъехать с бригадой на Народную улицу и покараулить там Лаевского. В случае его появления задержать, чемодан и прочие вещи оставить у него в руках и сразу же доставить в прокуратуру к Нарышкину, который будет предупрежден.

— А если Лаевский будет не один? — спросил Черкасов.

— Зафиксируйте с кем. На машину и за ним, с маршрута докладывайте, по ходу будем решать. Я на месте.

Опыт и интуиция подсказывали Морозову, что операция вступила в завершающую фазу. В десятом часу позвонил Черкасов:

— Борис Петрович, я из автомата на Народной. Подошло такси, из второго подъезда вышел толстый бородач. По походке похож на Лаевского, но одет иначе и чемодан другой. Морозов быстро прикинул возможные варианты:

— Поступим так: двоих с машиной оставьте на Народной, такси догоните и не спускайте с бородача глаз.

Вскоре Черкасов сообщил дежурному по рации, что следует за такси в направлении Шереметьевского аэропорта. Бородач в машине. Морозов взял у дежурного оперативную машину и тоже помчался в Шереметьево, попросил передать Черкасову, чтобы тот ни в коем случае не обнаруживал себя раньше времени.

В Шереметьеве пассажир вышел из такси, взял чемодан и неспеша направился в здание аэровокзала. Черкасов с одним из своих подчиненных вошел следом и занял место, удобное для наблюдения. Ничего общего с Лаевским, если не считать походки, у бородача не было. Шло время, к нему никто не подходил. До посадки на венский рейс оставалось полтора часа, и вылетающих пригласили пройти в зал таможенного досмотра. В это время подъехал Морозов и незаметно отозвал Черкасова в укромный уголок возле киоска «Союзпечати». Тот коротко поделился своими сомнениями. Да, положение складывалось щекотливое: а вдруг бородач действительно иностранец и его задержание может вызвать нежелательные последствия?

Между тем их подопечный взял чемодан и подошел к барьеру для таможенного досмотра. Морозов обратил внимание на его ботинки, носы у которых слегка загибались вверх. «Как у Лаевского, — подумал Борис, — видимо, широкая ступня, берет обувь на два размера больше». Вдруг бородач повернулся в их сторону, встретился глазами. В какой-то миг Морозов прочел в них удивление, страх, растерянность. Но они промелькнули и исчезли. Толстяк отвернулся и не торопясь направился к досмотровым столам.

«Лаевский! Сейчас уйдет в самолет!» — Морозов весь напрягся. А вдруг все-таки ошибка? Недоразумение, жалобы, нота протеста… А если он загримированный? Тогда уйдет навсегда… Ах, семь бед — один ответ!

— Владислав Борисович! — громко позвал Морозов, подойдя к бородачу сзади.

У того, как от удара, дернулась голова, но он, не оборачиваясь, продолжал открывать замки чемодана, хотя многие из пассажиров повернулись в их сторону. Морозов обратился вторично и дотронулся рукой до плеча «иностранца». Только после этого тот слегка повернул голову и спокойно спросил:

— Вас ист лос?

У Морозова отлегло от сердца: на него смотрели редкие по цвету, рыже-зеленые глаза Лаевского. Да, это был он, хотя и с усами, шкиперской бородкой. Роговые очки дополняли маскарад, делая его почти неузнаваемым.

— Ничего не случилось, Владислав Борисович, прошу взять свои вещи и пройти в комнату милиции. Помогите ему, — обратился он к сотрудникам.

Черкасов и один из сотрудников подошли к задержанному и встали с двух сторон.

— Чемодан возьмите сами, Владислав Борисович, и хватит притворяться. Теперь это уже глупо, — спокойно сказал Морозов.

Лаевский в глубоком раздумье проследовал в комнату милиции. Там он нетерпеливо мотнул головой и каким-то надтреснутым, не своим голосом обратился к старшему инспектору МУРа:

— Я бы хотел, уважаемый, высказать определенное неудовольствие в ваш адрес и смею заверить, что, если у вас есть совесть и самолюбие, вы предпочтете разговор тет-а-тет.

Дежурный предложил пройти в соседнюю свободную комнату.

— Радуетесь, Борис Петрович? Торжествуете? — с мукой в голосе спросил Лаевский, когда они остались одни. — А ведь в происшедшем виноваты вы. Да, да! Все остальное — следствие вашего давнего бесцеремонного вмешательства в мою жизнь. Вы скомпрометировали меня в глазах любимой женщины. Ирина ушла… начала, так сказать, честную жизнь… — Он закашлялся, долго не мог остановиться, словно последняя фраза застряла у него в горле, как кость. — А я? В моем возрасте искать утешения с другой? Может быть, вам трудно понять, что это невозможно… Я знал Ирину еще ребенком, столько в нее вложил… каждая вещь о ней напоминает. Что мне было делать? Пить? Стреляться с вами?

Морозов невольно улыбнулся: Лаевский и в трудную, критическую минуту не терял способности выражаться с пафосом.

— Вы еще молоды, вам не понять, как может одиночество взять старика за глотку, если вдруг на него свалилось такое горе. Вы скажете: ученики, друзья? Во-первых, я слишком хорошо знаю им цену, во-вторых, оставшись здесь, я бы все время чувствовал себя брошенным. Вот так я и вышел на одного покладистого туриста, который за перстень с крупным бриллиантом отдал мне свой иностранный паспорт. После моего отъезда он должен заявить, что потерял его. В свою страну он в любом случае попадет. Впрочем, не о нем речь… — Лаевский помолчал, как бы давая Морозову время осознать услышанное.

— У меня, Борис Петрович, есть все основания вас ненавидеть. Но наши эмоции подчиняются обстоятельствам. Вы оказались сильнее, а я… весь нашпигован драгоценностями, миллионов на пять. Вы представляете, что значит все это потерять?

Сейчас перед Морозовым была карикатура на знакомый образ Лаевского — трясущиеся руки, прилипшие к вспотевшему лбу волосы, блуждающий взгляд.

— Я, конечно, понимаю, что сейчас вы не сможете взять да отпустить меня. Так вот… оставьте мне только фамильные драгоценности на пятьсот тысяч. Везите на Петровку, обыскивайте, составляйте опись. Экспертам не составит труда установить, что эти драгоценности изготовлены задолго до революции. А остальное — вы понимаете? — остается у вас. Когда все утрясется, вы мне вернете половину, вы же человек честный… Государству я отдам всю коллекцию…

— Интересное у вас представление о честности. — Морозов встал и сделал шаг к двери. Лаевский с поразительной быстротой опередил его, вцепился в рукав:

— Что вы делаете, безумец? Мне же будет конец… Неужели думаете, что я смогу вас выдать? Или шантажировать? Да можете мне вообще ничего не отдавать! Это и то лучше, чем все разом никому никуда… — Он заскрипел зубами, комкая в пальцах рукав Бориса. — Что вы теряете? Надо проработать всю жизнь, и то это будет мизер по сравнению с тем, что вы сейчас получите… — Морозов сдавил ему руку в запястье, и пальцы разжались.

— Ответьте мне только на один вопрос: почему, скопив такой капитал, вы продолжали мошенничать?

— Видите ли… Существует неписаный закон, который я постиг, уже встав однажды на этот путь. Те, с кем я был завязан, глупы, жадны и поэтому рано или поздно должны к вам попасть. Представьте, что незадолго до их ареста я отказался бы от их услуг. Пусть даже кто-то из них попался после этого по своей глупости. Все равно в первую очередь они будут подозревать меня и соответствующим образом представят дело на суде. Вот поэтому я старался держать их в руках… Не представляете, как все это выматывает — ждать, что вот-вот за тобой придут…

Лаевский искательно взглянул в глаза Морозова:

— Подарите мне жизнь… Так мало лет мне осталось по жить спокойно. Вы же верите, что я уже не способен ни на какие аферы после этого краха?

Да, старый прожженный мошенник больше не совершит никаких афер. Борис невольно кивнул своей мысли. Но Лаевский понял его по-своему: он торопливо задрал на себе рубашку и стал лихорадочно разматывать пояс, в котором были зашиты драгоценности.

— Товарищи, — Морозов открыл дверь, — прошу всех заходить, и понятых тоже…

Через два месяца после задержания Лаевского состоялось судебное разбирательство, в результате которого виновной в убийстве Хабалова Федора Степановича была признана его жена, Хабалова Зоя Аркадьевна. Учитывая, что своими действиями она пыталась ввести следствие в заблуждение, суд приговорил ее к четырем годам лишения свободы с конфискацией имущества мужа, нажитого преступным путем.

Огранщика Конина Олега Сергеевича незадолго до вынесения приговора судебно-медицинская экспертиза признала душевнобольным. Симулируя шизофрению, он настолько истощил свою нервную систему, что заболел на самом деле. Решением суда Конин был направлен на лечение в психиатрическую больницу. После излечения состоится повторный суд, который определит ему меру наказания.

Владислав Борисович Лаевский не дождался решения суда: он умер от инфаркта миокарда. Похороны были скромными: кроме домработницы Даши, Ирины Берг и дворника Ахмета, никто не провожал его в последний путь.