"Тетрадь третья" - читать интересную книгу автора (Цветаева Марина)

ВОЗОБНОВЛЯЮ ВЫПИСКИ ИЗ БОЛЬШОЙ СВЕТЛО-ЗЕЛЕНОЙ ЧЕРНОВОЙ ТЕТРАДИ С КРАСНЫМ КОРЕШКОМ

Учится читать: в тетради ряд слов огромными печатными буквами.

* * *

Liebe gnädige Frau!


Wie merkwürdig trifft es sich! Als ich Ihnen von der russischen Sekretärin schrieb, musste ich gleich ein neues Blatt nehmen, denn eh ich mich bedachte stand es: zu gesund.


Das «blonde Mädchen» (Tchernoswitowa heisst: Tcherno — schwarz und switowa kommt von Hemd (kleinrussisch: Switka), eigentlich — die mit dem schwarzen Hemde) prahlte mit Rlt;ilkegt; und sprach über ihn wie über die selbstaufgenommennen Platten zu seinen Bildern: mein. Ich traf sie nur ein einziges Mal und liess sie weiterleben — ohne Sehnsucht.


Heute, am 17-ten erhielt ich Ihren Brief und die sein (Briefbuch).


Ihr Brief raucht — und rauscht — und glänzt — Bodensee — ein Wort aus meiner Kinderheit, ich war damals im Breisgauer Freiburg und hatte eine Freundin — Brunhild — von dorten, das Kind sah wie ein Seefräulein aus. Ich liebte sie so sehr (für ihre Schönheit: Seefräuleinheit!) dass man uns schnell jeden Verkehr verbot — als ob ich der See wäre, der sie heimwollte — von der Schul-Sandbank!


Brunhild vom Bodensee.

* * *

…Seit Rlt;ilkegt; habe ich Niemanden geliebt, in Niemanden gelebt, er war meine letzte Seele, meine letzte ander-Seele.

* * *

Als Sie so lange nicht schrieben, dachte ich: jetzt hat die Frau Angst, sie will kein grosses Gefühl, sie ist erfüllt — und liess Sie schweigen und hätte selbst nie geschrieben (geschrien).

* * *

…Als mein Kind in Russland volt;rgt; Hunger starb und ich es — so auf der Strasse von einen fremden Menschen erfuhr (— Ist die kleine Irina Ihr Kind? — Ja. — Sie ist tod. Gestern tod. Morgen begraben wir sie.) schwieg ich drei Monat lang — kein Sterbenswort — zu niemandem — damit es nicht weiterstürbe, noch (in mir) — lebe. Darum nannte Ihnen Rlt;ilkegt; nicht meinen Namen. Nennen — trennen: sich vom Dinge trennen. Ich nenne niemand — nie.

* * *

Es wird ein harter Winter sein — ist schon hart, obwohl noch nicht Winter — mein Mann hat keine Arbeit und kann, als Kranker, auch keine haben. Wütende und würgende Armut, geschenkte (schöne Sachen — was brauch ich sie?) verschleudere ich für 20–30 frs — die gleich weg sind. Meine Tochter strickt, aber für einen Sweater — 2 Wochen Arbeit — zahlt man nur 50 frs. Ich kann nur schreiben, nur gut schreiben, sonst wäre ich längstens reich.


Mit der russischen Emigration steh ich schlecht denn — ich steh ausserhalb, lebe nur in meinen Heften und meinen Pflichten und wenn manchmal meine Stimme erklingt — so ist es immer Wahrheit, wie noch unlängst, als unser grosser sowietischer Dichter Maïakowsky hier in Paris einen Vortrag hielt. Am anderen Tag schrieb ich ihm einen offenen Brief — das war ein Jubelruf — und am Tage drauf wurde ich aus der Zeitung, wo ich manchmal meine Verse drucken liess (nein, wo man sie manchmal — duldete) — entfernt «wegen sowietischen Sympathien».


Ganz allein steh ich, für die Fernen — eine Emigrantin, für die Nahen — eine lt;пропуск одного словаgt; — nurweil ich keine Politik.


Hände waschen möchte ich jedesmal wie ich eine Zeitung — anseh.

* * *

Liebe Frau im alten Park, grossen Dank für das grosse Geschenk. Zur Stunde, wo alle Fenster umher schwarz sind — meine Stunde, mein lichtes Fenster allein! — schlag ich das Buch auf und bin wieder ich: vogelfrei, wie es in Ihren alten Gesetzen steht.

* * *

Милостивая государыня![72]


Как странно получается иной раз! Когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять новый лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая.


«Светловолосая девушка» (Черносвитова[73] означает: Черно — черный, а свитова происходит от рубашки (малороссийское: свитка), буквально — та, на которой черная рубашка) хвалилась Рильке и говорила о нем как о собственноручно сделанных пластинках его фотографий: мое. Я встретилась с ней один-единственный раз и отпустила ее жить дальше — не тоскуя.


Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и его (том писем).


Ваше письмо пенится — и плещется — и сверкает — Боденское озеро — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила (за ее красоту: русалочность!), что нам вскоре вовсе запретили встречаться — как будто я была озером, желающим забрать ее домой — со школьной скамьи и песчаной отмели!


Брунхильда с Боденского озера.

* * *

…После Рильке я никого не любила, ни в ком не жила, он был моей последней душой, последней другой-душой.

* * *

Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена — и я не прерывала Вашего молчания и сама бы никогда не написала (окликнула).

* * *

Когда мой ребенок умер в России от голода и я узнала об этом — просто на улице от незнакомого человека (— Маленькая Ирина Ваша дочка? — Да. — Она умерла. Вчера умерла. Завтра мы ее будем хоронить.), я молчала три месяца — ни слова о смерти — никому — чтобы он lt;ребенокgt; не умирал окончательно, еще (во мне) — жил. Поэтому Ваш Рильке не называл моего имени. Назвать — разъять: отделить себя от вещи. Я не называю никого — никогда.

* * *

Грядет холодная зима — уже холодно, хотя зимы еще нет — у моего мужа нет работы, да он и не может работать, потому что болен. Изнурительная и удушающая нищета, распродаю дареные вещи (красивые вещи — к чему они мне?) по 20–30 франков — которые тут же улетучиваются. Моя дочь вяжет, но за свитер — 2 недели работы — дают всего 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела.


С русской эмиграцией я лажу плохо, ибо — стою в стороне, живу лишь в моих тетрадях и обязанностях, и если порой раздается мой голос — это всегда правда, как совсем недавно, когда наш великий советский поэт Маяковский выступал здесь в Париже. На другой день я написала ему открытое письмо — это был ликующий зов — а еще на другой день я была изгнана из газеты, где я изредка печатала свои стихи (нет, где их изредка — допускали), — «за советские симпатии».


Я совсем одинока, для тамошних — эмигрантка, для здешних — lt;пропуск одного словаgt; — только потому, что я не политик.


Мне хочется мыть руки всякий раз, когда газету — вижу.

* * *

Милая госпожа в старом парке, огромное Вам спасибо за огромный подарок. К тому часу, когда все окна вокруг черны — моему часу, одно лишь мое светящееся окно! — я открываю книгу и снова становлюсь собою — вне закона lt;букв.: вольной как птицаgt; как написано в Ваших старых законах (нем.). ]

* * *

(Уже осень 1930 г., после Сlt;енgt; Лорана.)

* * *

Строки:


…Тригорбого верблюда

Обиды — не забуду.

* * *

Мур:


Зверский сад.

* * *

— Вы только ростом мáленьки, а так — Вы дама.


(жене зубнlt;огоgt; врача, крохотной)

* * *

Я свечек не ем вообще.

* * *

Мур: — Мама, у нас черти в ванной завелись. Я слышал, как они сейчас: и-и-и! Совсем мáленько. За печкой. Совсем тоненько. Подите послушайте.

* * *

Мёдон, 8-го ноября 1930 г.

* * *

(NB! Здесь какой-то большой пропуск — сейчас еще не напала на след: с 14-го апреля 1930 г. по 8-ое ноября 1930 г. — ни одной записи о Муре и ни одной собственной. В большой тетради — зеленой — нет, д. б. в какой-нб. записной книжке. Ни одной записи за всю Савойю: немыслимо. Но — пока — продолжаю.)

* * *

Мур — 31-го декlt;абряgt; 1930 г.


— Не понимаю: зачем жена нужна?


— Чтоб в доме порядок был.


— Но ведь мама есть.


— Мамы умирают (объясняю возраст).


— А зачем еще жена нужна?


— Чтобы был близкий человек, который тебя пожалеет. Ну, у тебя горе, например. Кому расскажешь?


— Гостям расскажу.


— Но гостям твое горе неинтересно, они как раз ходить перестанут.


— Тогда совсем не говорить.

* * *

— Но я все-таки не понимаю — зачем жена нужна?


— Чтобы дома кто-нибудь ждал вечером. Вернешься домой — никого нету.


— Позову гостей.


— Но нельзя ж каждый вечер — гостей (и т. д.).


— А еще зачем жена нужна?


— Чтобы скучно не было одному.


— Но жена — своя. (Лукавая улыбка) Вот если бы новая жена каждый раз…


(Последняя запись 1930 г. — 31-го декlt;абряgt; 1930 г. Мёдон.)

* * *

1931 г.


Встреча Нового Года у Иlt;звольскихgt;. Еlt;ленаgt; Аlt;лександровнаgt;, ее мать,[74] Маруфф, дядюшка, гр. Комаров[75] (Мур: Графка Маруффка), Ел. Ник.,[76] С., Мур, я.


Мур в гостях спит и просыпаясь в камине находит: красный лакированный мяч в синей сетке, маленький поездок и розовые вязаные башмаки для Мумсика.


Спим вместе на огромном поперек себя шире иlt;звольgt;ском диване, под розовым атласным одеялом.


(Аля в своем первом розовом вечернем длинном шелковом платье — с Лlt;ебедевыgt;ми на вечере Крlt;асногоgt; Креста.)


Дай Бог — в Новом Году — всем здоровья, всем — успешного ученья


— мне


— дописать в этом году,[77] устроить французского Мóлодца и — новую дружбу.


(Алина приписка: — Аля мне связала чудный коричневый берет из chenille.[78])

* * *

(К 1-му дню русскlt;огоgt; Рождества дописана главка Обед и начата Елка — окончена 10-го янвlt;аряgt; 1931 г.)

* * *

Мур: — Англичане украли у французов Бикó.[79]


Я: — Это французы у англичан украли.


Мур: — А что англичане за это французам сделали?


Я: — Что ж им сделать?


Мур: — Война может произойти.

* * *

…Вьются бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…[80]

* * *

— Хорошо, Мур?


Мур: — А как они визгают?


(визгают — лязгают)

* * *

— Нехорошее слово французы придумали: ТЭТ[81] — голова. Точно — зад.

* * *

— А беси любят машины?

* * *

Я — кому-то:


— On ne doit pas traiter les riches plus mal que les pauvres. Mais — c’est tout (ce qu’on leur doit).


A м. б., еще суше: — On ne doit pas plus maltraiter un riche qu’un pauvre.[82]

* * *

…On les a parfois sans aimer, mais quand on les a — on les aime.[83]


Мёдон, 16-го января 1931 г.

* * *

…По имени звала мать,

По имени будет звать

Жених: — Оля! Милая!

А не по фамилии…

* * *

(Невошедшее. Гаданье кончено в канун русскlt;огоgt; Крещения.)

* * *

…Как — а вот и не додам! —

Подносимую к губам

Руку — вот и оближись! —

Вдруг оттягивала вниз…

* * *

Мур — 27-го января 1931 г.


— Мур, не беги так — еще нос себе расквасишь!


— По крайней мере квас будет, если нос расквасю.

* * *

— Иисус Христос не был женат?


— Нет.


— Холостяк, значит?

* * *

Письмо Мура — 18-го февраля 1931 г.


Милые Ася и Андрюша! Мне так приятно получать посылки из России, что я даже прыгаю. Больше всего мне понравилось про водолазов[84] и про обезьян.[85] Детки в клетке[86] я читаю, самый лучший тигр. Еще мне нравится «Кто быстрее»,[87] где лошади и олени, кlt;оторgt;ые санки везут, и трамваи, и велосипеды, и машины, и пароходы, и поезда, и авионы. Я этих книжек не читаю, п. ч. я еще не особенно хорошо читаю. Читать я люблю так себе, п. ч. я еще не взрослый, когда вырасту я буду любить читать. Картинки очень хорошие. И Люди в снегу[88] тоже очень хорошие. Люблю больше всего рисовать, но и играть люблю, и чинить свое. У меня гвозди, выбиваю их, чтобы не кололось. Учусь у Кlt;арсавиgt;ных, хотя вы их не знаете — с батюшкой и с Лидией Николаевной.[89] Учиться так себе люблю. Пятилетку мы перевесили на другую сторону, но вверх ногами, чтобы видны были поезда, заводы, трактора пашущие и верблюды. Читаю сам слова: шахтеры — химия — и еще — нефть. lt;Пропуск одного словаgt; я боюсь, но все-таки поеду, когда будет вторая после лета зима. Я не могу послать к сожалению Андрюше ничего, п. ч. маленький. Когда-нб., когда я вырасту, я тоже буду посылать — за прошлое.


От руки: ЦУЛУЮ АСЮ И АНДРЮШУ МУР

* * *

(Сплошными столбцами поправки к Потопу.)

* * *

Мур, не хотящий спать, сам с собой, с горькой рассудительностью:


— Я не медведь, я не белый медведь, я вообще не медведь, я не этой породы, я не ем из бочки сырое мясо, я не беру мед у пчел, у меня не острые уши, а круглые, я не хожу на четырех ногах… я не сосу лапу… Это только медведи спят всю зиму, я не медведь какой-нибудь, чтобы меня укладывали на спячку, я человеческой породы, а не медвежьей, я не ем сырое мясо из бочки, я не отнимаю мед у пчел…


— и т. д. —


Мёдон, 21-го февраля 1931 г.

* * *

Мур, кlt;отороgt;му подарили porte-bonheur[90] — пингвина:


— Пингвин-то есть, а счастье не приходит: и в поезде никогда не езжу, и кашель с насморком.


(22-го февраля 1931 г.)

* * *

Я. — Уезжает (замуж!) Е. А. Иlt;звольскаяgt;. Разговор — какие книги взять. Все: — Библию. Я бы, кажется, нет. — «И поэтов». Я бы, кажется, — тоже нет. Я бы, кажется, Temps perdu Пруста (все икс томов!),[91] все 6 (или 8) томов Казановы — лучше восемь! — Русские сказки и былины — и Гомера (немецкого). И Mémorial — Лас-Каза.[92] Выясняется: ни одного литературного произведения, ряд сопутствующих жизней, чтобы не так тошно было жить — свою. Эккермана, конечно.


1) Эккерман 2) Mémorial 3) Гомер (две в одной) 4) Казанова 5) Пруст 6) Сказки и былины. — Седьмая придет.

* * *

(Пометка 1938 г. Гомера бы, в крайнем случае — оставила. Сказки и былины — наверное. Вместо них — Kristin Lawranstochter — и Olaf Anderssohn, Зигрид Ундсет (кlt;оторgt;ых тогда не знала)[93] — и Confessions[94] — Руссо — а седьмое (д. б. восьмое?) — весь Китай, весь мой Китай, всю полку.)

* * *

В социальном заказе оскорбителен не заказ, а его социальность. — Смоги! (на заказ) Мое дело — смочь. Но смоги непременно — на социальную. — Не хочу.


М. б. и даже наверное — всякая тема — социальная (даже Поэма конца, ибо не я одна, и т. д.) не говоря уже о других моих вещах, но 1) писала я их — не п. ч. этого хотели другие и даже не п. ч. этого — я хотела, а п. ч. они хотели (вещи!) 2) я не хочу и не должна об этом знать, но — если я даже об этом знаю — дайте мне что — и предоставьте мне — как (не написать, а отнестись), т. е. дайте мне — ничто или нечто? — и предоставьте мне (достоверно) всё.


Ибо ваше дело — чтобы я написала завод, мое дело — чтобы я его написала.


Остается еще весьма вероятный случай: что мне сейчас не хочется писать завод, п. ч. я пишу другое. Тогда — подождите, чтобы мне самой захотелось.


Иначе — плохие вещи, плохие вещи.


Если хотите, чтобы я написала завод (сейчас) держите пари, что я его не смогу написать — как бы ни захотела. Тогда — получите.


Или — лестью берите: одна ты! И докажите почему — одна ты. И — верно докажите.

* * *

(1938 г. Кажется — путаю. Соцlt;иальныйgt; заказ — ведь это не заказ на обществlt;еннуюgt; тему, а общественный заказ, т. е. заказ общества. А общество, соскучившись быть обществом, может заказать и на личную — и на исключительную тему. Идеал — Руссо: кlt;оторgt;ый писал только о себе (Confessions), a — но, впрочем, опять путаю: для меня Руссо — знак равенства — Confessions — для тех — Emile и Contrat Social.[95] Но, в чем права, всё им написанное, и Contrat Social, шло изнутри него, изнутри его одиночества, а не снаружи «вопросов».)

* * *

Мур — 23-го феврlt;аляgt; 1931 г., 1-ый день поста


— Петрополис — это точно белый верблюд ходит…

* * *

— Болит голова и дырка в пузе.

* * *

Я: — За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нб. одну идею (кажется — пока что обслуживало только привидения — 1938 г.), а не правду: всю правду. — Это я о прозе, о стихах же: За такие стихи (работу, двойную чистоту ее) дорого дают (дадут?) только в Царстве Небесном.

* * *

Вывод за годы (нынче 25-ое февраля 1931 г.)


lt;Пропуск названияgt;[96] лежит оконченный 15-го мая 1929 г. — лежит: Числа не взяли, Вlt;оляgt; Рlt;оссииgt; не взяла, Соврlt;еменныеgt; Записки не взяли.


Французский Мóлодец (работа 6-ти месяцев) с иллюстрациями Гончаровой[97] — знают Vildrac,[98] Muselli,[99] Parrain[100] — лежит.


Лежит год работы и будут лежать годы работы.


«Новая Газета» — выйдет 1-го марта — не приняла статьи «Новая детская книга»[101] под предлогом, что и там плохих детских книг много (NB! а у нас совсем нет хороших: даже Гэк-Финна, даже Макс-и-Моритца[102] не переиздали!).


(NB! Статья потом была напечатана в Вlt;олеgt; Рlt;оссииgt; — в спорном порядке.)


(И кажется — правда, совсем — правда: мое перо обслуживало только мои видения.)


…Здесь я — ненужна, там я невозможна.


Вокруг пустота, мой вечный, с младенчества, круг пустоты. Нет друзей, в будущем — нищета (дающие когда-нб. да устанут — перестанут), но это — в быту, душевно — хуже, просто — ничего.


Уезжает Е. А. Иlt;звольскаяgt;, та кlt;оторgt;ая могла бы стать другом (времени не было!) — замуж — навсегда.


У всех своя жизнь, всем — некогда («в субботний вечер выпиваем и рассказывать Вам не можем») свободное время — на любовь, меня не любят, любят — даже не: красивых — нарядных. Платья у меня есть, и румяна есть. Охоты нет. Нет, очевидно, охоты к любви, или к тому, что так называется.


Люблю вещи за их красоту, не для своей, не за свою в них. Безотносительно. Серебро — бессеребряно. М. б. даже — в ущерб себе («Вам коричневый не идет», да, но — я к нему иду: ногами, — руками тянусь).


В короткий срок моей красоты (золотые волосы, загар, румянец) от меня все-таки — опомнившись, всмотревшись, испугавшись — уходили. Чего же ждать теперь с моим — цветом пепла — в достоверной печной золе — лицом, волосами, всем. Серого (снаружи!) никто не любит.


Ну, а я люблю — (кого-нибудь)? Нет. Я бы и Рамона Наварро[103] (в морском!) не любила, если бы встретила — даже в Тулоне. Так — улыбнулась бы — как на цветок. Цветов никогда не разрешила себе любить (за явность красоты — и еще за то, что — все любят), любила — деревья, без явности соблазна.


Семья? Даровитый, самовольный, нравом и ухватками близкий, нутром, боюсь (а м. б. — лучше?) новый — трудный — Мур.


Вялая, спящая, а если не спящая — так хохочущая, идиллическая, пассивная Аля — без больших линий и без единого угла.


С. рвущийся.


Вырастет Мур (Аля уже выросла) — и эта моя нужность отпадет. Через 10 лет я буду совершенно одна, на пороге старости. С прособаченной — с начала до конца — жизнью.

* * *

(1931 г. — 1938 г. — Прошло — семь.)

* * *

…Поклонники лирических слюней…

(Потребители)

* * *

Сон


(среди бела дня, проснулась ровно в 5 ч.)


Мы в гостях у художников.[104] Она и какие-то подруги. Оказывается — всё перепутали: приглашены на 71/2 вечlt;ераgt;, а сейчас четырех нет. Разговор о неверности будильника. Глядим в окно: двор, а во дворе: две — нет, четыре — нет, восемь — нет, шестнадцать — словом множащиеся на глазах собаки: щенки, часть черных с желтым, часть волки. И двое — нет, четверо — нет, восьмеро — и т. д. — родителей.


Выходим. Оказывается — всё это глубоко под водой: пруд. И вдруг Аля, совершенно одетая, спускается. Еле голова торчит. Я: — Аля! Ты с ума сошла! И тут же вижу — Мур — который весь с головой, естественно. Краем водоема подходит Арlt;темоgt;в, спускается и вытаскивает Мура. Я, сильно ругаясь, особенно Алю — за пример, прохожу по широкой внешней лестнице с обоими в дом. Аля уже переоделась, посылаю ее — мгновенно домой — за вещами Мура, выхожу с ней в переднюю, и, когда возвращаюсь, Мур уже переодет окончательно. — «Но — как он влез в эти башмаки??!» Аlt;ртемоgt;ва, улыбаясь: — «О, он их расширил!» (как в жизни — нараспев голоса и улыбки) Детские, даже не детские, кукольные, с маленькой куколки туфельки. Белое кружевное платьице, чепчик. Удивляюсь. Лицо — фарфоровое, голубые фарфоровые движущиеся глаза. — Мур, это ты? — Улыбка. Я — какой-то прислуге, француженке: — Mais ce’est pas lui, ça ne peut pas être lui, ça ne peut pas être un enfant de cinq ans![105] — Соглашается. (Мысль: значит — обманули! Утонул, и Аlt;ртемоgt;ва подменила.) Выхожу на широкую лестницу, со всё той же куклой на левой руке и — видение: Мур, без верхних штанов, победоносный, с французскими мальчишками — множество взрослых — откуда-то возвращается. — Ты где был? — Я на трамвае ездил, сам билет взял, потом меня вернули…


Мальчишки восторженно подтверждают.

* * *

Набросок неотосланного письма И. С. (не Игорь Стравинский!)[106]


…Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем — в статье. А не может — потому что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два: там-то о стихах пишет Аlt;дамовиgt;ч и никто более, там-то — другой — ович и никто более — и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.


От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.


От всего сердца (своего) и от всего сердца вчерашнего зала: от всего сердца всего вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.


Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — всё: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.


(Ваш зал… Зал — с Вами вместе двадцатилетних… Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю, как раз еще успели! — молодость: любовь… В этом зале были — те, кlt;оторgt;ых я ни до ни после никогда ни в одном литературном зале не видела:


Все пришли. Привидения пришли, притащились… Поглядеть на себя. Послушать — себя.


Вы — Вы были только та, Саулу показывавшая — Самуила…)


…Слушая Ваши стихи я думала: лучше — старой с тобой, чем молодой — с другими. Так, думаю, думали все, молодыя и старыя, молодые и старые. (Те двое м. б. думали — в первый раз!)


Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого м. б. так не билось сердце, как у меня, ибо другие — все! — слушали свою молодость, свои двадцать лет — тогда! двадцать лет — назад, я же — кроме — я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время. И перетянул — он: Вы.

* * *

Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были — жизнь: двадцать лет спустя.


Ваш словарь. Справа и слева шепот: не он!


Ваше чтение: Справа и слева шепот: не поет!


Вы выросли, Вы стали простым и большим, поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что Вам отродясь было открыто: — ПРИРОДУ, Вы раз-нарядили ее…


И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:


— И сосны, мачты будущего флота…[107]

ведь это и о нас с вами, о поэтах — эти строки. Я задохнулась от величия.

* * *

Сонеты.[108] Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов — «всю жизнь мечтавший о себе, чугунном» — прекрасен Есенин — «благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное). Поэтом в Вас Вы мне напомнили Бальмонта (и любили мы вас обоих — одной любовью).

* * *

И — то, те! И, к моему счастью — лучшие из тех, не любимцы публики: Соната Шопена, Нэлли, Каретка куртизанки[109] — и другие — но любимые Ваши: чудесная плотина (NB! перечень) Ваша лучшая, Ваша вечная молодость.


И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки, и — напев — тот самый — тот ради которого — и тот без которого — тот напев — нам — как кость — или как цветок… — Хотели? нате!


— в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.

* * *

И эта соловьиная песнь конца, самого конца, после которого уже не было ни строки, ни кивка:


— Я так бессмысленно-чудесен,

Что смысл — склонился предо мной[110]

* * *

Эта самопеснь — всех соловьев!


Такого не сказал и Бальмонт.

* * *

За вечер ни слова (прозы). Ни даты. Только стихи. Стихи сами всё


(Не окончено и не отослано: И. С. уехал утром следующего дня. Так я его увидела в первый и в последний раз. МЦ)

* * *

(Всё это — последние числа февраля 1931 г., м. б. 28-ое — п. ч. дальше уже вновь черновик очередной главы «Вот двое…» помечlt;енныйgt; 1-ым марта 1931 г.)

* * *

Мур — нынче, 5-го марта 1931 г., в постели, вечер


— Я не хочу с волосами! Я хочу с голой кожей!


(NB! Но — что? Игрушку? Но какие это игрушки, кроме медведей, кlt;оторgt;ые ужасны с голой кожей. Очевидно — какая-нибудь еда, ибо запись явно из-за несоответствия вещи — и волосатости.)

* * *

Четверг — не пойдя в школу к Кlt;арсавиgt;ным (где учится по-русски, раз в неделю)


— Вот я сейчас и сравнялся четвергом с другими детьми.

* * *

Про нянь:


— А — мое счастье, что у меня нет няни. В России нет нянь.


— В России?! Сплошь няни.


— Да, знаю какие: в платке — со скулами — ужжасные в профиль!

* * *

МОЯ СУДЬБА


— как поэта —


в до-революционной России самовольная, а отчасти невольная выключенность из литерlt; атурногоgt; круга — из-за раннего замужества с не-литератором (NB! редкий случай), раннего и страстного материнства, а главное — из-за рожденного отвращения ко всякой кружковщине. Встречи с поэтами (Эллисом, Максом Волошиным, О. Мандельштамом, Тихоном Чурилиным) не — поэта, а — человека, и еще больше — женщины: женщины безумно любящей стихи. Читатель меня не знал, п. ч. после двух первых — самонапечатанных, без издательства — детских книг — из-за той же литературной оторванности и собственной особости: ненавидела, напр., стихи в журналах — нигде не печаталась. Первые стихи в журнале — в Северных Записках, п. ч. очень просили и очень понравились издатели, — в порядке дружбы. Сразу слава среди поэтов. До широкого круга не дошло, п. ч. журнал был новый — и скоро кончился. Всё скоро кончилось.


Революция. В 1918 г. читаю стихи в Кафэ поэтов. Раз выступаю на вечере поэтесс. Успех — неизменный, особенно — Стеньки Разина: «И звенят-звенят, звенят-звенят запястья: — Затонуло ты — Степаново — счастье!»


Перед отъездом из Рlt;оссииgt; выпускаю у Архипова[111] (был такой!) маленькую книжечку «Версты» (сборничек) и Госиздат берет у меня Царь-Девицу и другие Версты, большие.

* * *

Заграница.


В 1922 г. в Берлине, еще до меня, появляются книжки (собственно, отрывки из Ремесла) — Стихи к Блоку и Разлука.


Приехав, издаю — Ремесло (стихи за 1921 г. по апрель 1922 г., т. е. отъезд из Рlt;оссииgt;), Царь-Девицу — с чудовищными опечатками и Психею (сборник, по примете романтики) купленную Гржебиным еще в Рlt;оссииgt;. Потом, в Праге, в 1925 г. — Мóлодца. Потом, в Париже — кажlt;етсяgt; в 1927 г. — После России (за кlt;оторgt;ую не получаю ни копейки).


Читателя в эмигрlt;ацииgt; нет. Есть — на лучший конец — сто любящих. (NB! Гораздо больше, но 1) я их не знаю и не вижу 2) они — хоть тысячи! — для меня ничего не могут, п. ч. у читателя в эмиграции нет голоса. Для полной справедливости скажу, что на мои рядовые вечера — именно на вечера-чтения: без всяких соблазнов! выхожу и читаю — годы подряд приходили всё те же — приблизlt;ительноgt; 80 — 100 человек. Я свой зал знала в лицо. Иные из этих лиц, от времени до времени исчезали: умирали. 1938 г. Ванв.)


Моя внешняя литерlt;атурнаяgt; неудача — в выключенности из литерlt;атурногоgt; круга, в отсутствии рядом человека, кlt;оторgt;ый бы занялся моими делами.


Внутренняя — нет, тоже внешняя! — ибо внутренние у меня были только удачи — в несвоевременности моего явления — что бы на двадцать лет раньше.


Мое время меня как действующую силу — смело и смело бы — во всякой стране (кроме одной огромной и нескольких, многих (еще — многих!) маленьких). Я ему не подошла идейно, как и оно мне. «Нам встречи нет, мы в разных станах».[112] Я — в стане уединенных, а он — пустыня с всё редеющими сторожевыми постами (скоро — просто кустами — с костями). Мало того, оно меня оврáжило и, естественно, огромчило, мне часто пришлось говорить (орать) на его языке — его голосом, «несвоим голосом», кlt;отороgt;му предпочитаю — собственный, которому — тишину.


Моя неудача в эмиграции — в том, что я не-эмигрант, что я по духу, т. е. по воздуху и по размаху — там, туда, оттуда. А содержания моего она, из-за гомеричности размеров — не узнала. Здесь преуспеет только погашенное и — странно бы ждать иного!


Еще — в полном отсутствии любящих мои стихи, в отсутствии их в моей жизни дней: некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться. Все (немногие) заняты — другим. В диком творческом одиночестве. Всё — auf eigene Faust.[113] От темы вещи до данного слога (говорю именно о слогах). Ненавидя кружки, так хотела бы — друзей.


В душности моего быта. В задушенности им.


Не знаю, сколько мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нб. еще в Рlt;оссииgt;, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов — не дам.


Но знаю еще, что по сравнению с — хотя бы еще чешской захлёстнутостью лирикой (1922 г. — 1925 г.) я иссохла, иссякла, — нищая. Но иссыхание, иссякновение — душевное, а не стихотворное. Глубинно-творческое, а не тетрадное.


Знаю еще, что стóит мне только взяться за перо…


Знаю еще, что всё реже и реже за него берусь.


(NB! здесь говорю о лирике, т. е. отдельных лирических стихах, кlt;оторgt;ые приходят — и, неосуществленные — уходят… 1938 г.)


Господи, дай мне до последнего вздоха пребыть ГЕРОЕМ ТРУДА:


— Итак, с Богом!

* * *

Мёдон, 3-го июня 1931 г. (нынче впервые была на Колониальной выставке. Любуясь всем — Господи, до чего мне всё не нужно (не насущно) что не слово!)


МЦ.

* * *

Тетрадь — большая, светло-зеленая, с красным корешком — кончается на словах: — Сияющее на лицах: — «Свобода — пожива — землица!» — 3-го — 5-го июня 1931 г., в Мёдоне.

* * *

Отрывки письма к P. M. Рlt;илькеgt;, еще летом 1926 г. — St. Gilles-sur-Vie (Vendée) — несколько листков блок-нота. Хо-чу спасти — хоть это. Все мои письма к нему остались у него, я их потом не взяла, не захотела взять.


…Was ich von Dir will, Rainer? Dass Du mir erlaubst jeden Augenblick meines Lebens zu Dir aufblicken — wie auf einen Berg, der da ist. Bis ich Dich nicht kannte — ging es, jetzt, da ich Dich «kenne» — bedarf es Deiner Erlaubnis.


Denn gut erzogen bin ich und gleiche nicht einer «Dichterin».


Denn meine Seele ist gut erzogen.

* * *

Aber schreiben will ich Dir — ob Du willst oder nicht. Über Dein Russland (Tsarenkreis, Riese von Murom, Nachtigall…).


Deine russischen Buchstaben. Die Rührung. Ich, die wie ein Indianer nie weine…


Darf ich Dich umarmen? («Nicht Rüssen! Küssen ist was so gemeines!» — das erste Gretchen von Goethe.) Dich umarmen wie Du den Boris: göttlich und brüderlich.

* * *

…Ich las Deinen Brief am Ozean, der Ozean las mit. Ob Dir so ein Mitleser nicht störend ist? Denn kein Menschenauge liest je eine Deine Zeile zu mir.

* * *

…Ich schicke Dir meine Gedichtbücher — lesen brauchst Du sie nicht — leg sie auf Deinen Arbeitstisch und glaub mir ums Wort, dass sie vor mir nicht da waren, so wenig auf der Welt da waren, wie auf Deinem Tisch.

* * *

(Переворачиваю листок блок-нота: очевидно начало письма, п. ч. на Вы)


…Was nach Ihnen ein Dichter noch thun kann? Einen Meister überwindet (und überschreibet) man, aber Sie überwinden heisst die Dichtung überwinden, das ist doch keine Aufgabe für einen Dichter, der das Leben überwinden soll.


Sie sind eine schwere Aufgabe für kommende Dichter. Man muss einfach Sie sein, d. h. Sie müssen noch einmal geboren werden.


Sie geben den Worten ihren ersten Sinn, und den Dingen — ihre erste Worte. Z. B., wenn Sie grossartig sagen, sagen Sie von grosser Art, so wie es gemeint war bei der Entstehung. (Jetzt ist grossartig ein hohles Ausrufungszeichen.)


Russisch hätte ich Ihnen dies alles viel reiner gesagt, aber ich will Ihnen nicht die Mühe geben sich hineinzulesen, ich will mir lieber die Mühe nehmen — mich hineinzuschreiben.


Das erste was mich in Ihrem Brief auf den höchsten Turm der Freude warf (denn fallen kann man auch nach oben!) war das Wort Maÿ, das viel Jahrhunderte alte Wort Maÿ — darum so jung! —


Das Wort Maÿ, dem Sie den alten Adel wiedergaben.

* * *

Wissen Sie, wie ich heute Ihre Bücher erhielt? Die Kinder schliefen, ich sprang plötzlich auf und lief zur Thüre. Im selben Augenblick — ich hatte schon die Hand auf der Thürklinke — pochte der Briefträger — mir gerad in die Hand. Ich hatte nur zuzudrücken und mit derselben, noch pochenden Hand die Bücher empfangen.


Ich habe sie noch nicht aufgemacht, denn sonst geht der Brief heute nicht ab, und er soll — fliegen.

* * *

Das letzte.


Als mein Mädchen noch ganz klein war — zwei, drei Jahre, fragte sie mich immer vor dem Schlafengehen:


— А ты будешь читать Рейнеке?


Reinecke — so klang bei ihr Rainer Maria Rilke. Denn so kleine Kinder haben noch keinen Sinn für Pausen.

* * *

Über die Vendée will ich Dir schreiben, meine heroïsche französische Heimat (in jedem Land und Jahrhundert mindestens eine). Ich bin da dem Namen wegen.

* * *

Die Schweiz lässt keine Russen hinein. Aber die Berge sollen sich spalten und uns — den Boris und mich — zu Dir lassen. Ich glaube an Berge (die Zeile — erkennst Du doch?). Meine Umänderung ist keine, denn Berge und Nächte — reimen.

* * *

Jetzt, das allerletzte («sie kann nicht enden»).


Da ein Schreibebuch für Dich — aus Prag — Deiner Heimatstadt — ich bin glücklich nichts darin geschrieben zu haben: zu schön für mich, nicht schön genug für Dich — denn ein Spartaner bin ich (der, mit dem Fuchse!) — und ein Athener bist Du — einer vom Mythenathen, nein: einer von denen bist Du, die über Athen und Sparta und Troya — standen.


…Чего я от тебя хочу, Райнер? Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд — как на гору, которая здесь есть. Пока я тебя не знала — я могла и так, теперь, когда я «знаю» тебя — мне нужно твое позволение.


Ибо я хорошо воспитана и не похожу на «поэтессу».


Ибо душа моя хорошо воспитана.

* * *

Но писать тебе я буду — хочешь ты этого или нет. О твоей России (цикл «Цари», богатырь из Мурома, Соловей-разбойник…).[114]


Твои русские буквы. Умиление. Я, которая как индеец никогда не плачу…


Можно ли обнять тебя? («Не копоть! Это именно поцелуи низки!» — первая Гретхен Гёте.) Обнять тебя, как ты Бориса: божески и братски.

* * *

…Я читала твое письмо на океане, океан читал со мной. Тебе не мешает такой читатель? Ибо ни один человеческий глаз никогда не прочитает ни одной твоей строчки ко мне.

* * *

…Я посылаю тебе свои книги стихов[115] — можешь не читать их — положи их на свой письменный стол и поверь мне на слово, что до меня их не было, так же не было на свете, как и на твоем столе.

* * *

…Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть (пере-писать) мастера, но преодолеть Вас означает преодолеть поэзию, и это все еще не конечная цель для поэта, который должен преодолеть жизнь.


Вы тяжкая задача для будущих поэтов. Кто-то просто должен будет стать Вами, т. е. Вы должны будете еще раз родиться.


Вы возвращаете словам их изначальный смысл, а вещам — их изначальные слова. Например, когда Вы говорите «великолепно». Вы говорите о «великой лепоте», о значении слова при его возникновении. (Теперь «великолепно» лишь стершийся восклицательный знак.)


По-русски я всё это сказала бы Вам гораздо точнее, но не хочу утруждать Вас чтением по-русски, буду лучше утруждать себя писанием по-немецки.


Первое в Вашем письме, что бросило меня на вершину радости (ибо падать можно и вверх!), было слово «май», слово «май», которому много сотен лет — потому оно так молодо! —


Слово «май», которому Вы возвращаете старинное благородство. lt;Имеется в виду написание этого слова через ÿ вместо i.gt;

* * *

…Знаете, как я сегодня получила Ваши книги.[116] Дети спали, я внезапно вскочила и побежала к двери. И в тот же миг — рука моя уже была на дверной ручке — постучал почтальон — прямо мне в руку. Мне оставалось лишь завершить движенье и всё той же, еще хранившей стук рукой принять книги.


Я их еще не раскрывала, иначе это письмо не уйдет сегодня, а оно должно — лететь.

* * *

Последнее.


Когда моя дочь была еще совсем маленькая — двух, трех лет, она всегда меня спрашивала перед тем, как ложиться спать:


— А ты будешь читать Рейнеке?


Рейнеке — так звучал для нее Райнер Мария Рильке. Ибо такие маленькие дети еще не чувствуют пауз.

* * *

Я хочу написать тебе о Вандее, моей героической французской родине (в каждой стране и в каждом столетии есть хотя бы одна). Я здесь ради имени.


Швейцария не впускает русских. Но горы должны расколоться и впустить нас — меня и Бориса — к тебе. Я верю в горы (эта строчка — узнаешь ли ты ее?). Моя переделка ничего не меняет, ибо горы и ночи рифмуются.

* * *

Теперь самое последнее («она не может закончить»).


Вот записная книжка для тебя — из Праги — твоего родного города — к счастью, я в ней еще не писала: слишком красивая для меня, недостаточно красивая для тебя — ибо я спартанец (тот, с лисенком!) — а ты афинец — один из обитателей мифических Афин, нет: ты один из тех, кто стоит над Афинами и Спартой и Троей (нем.). ]

* * *

(NB! Письмо было гораздо лучше, это — записи к нему, на берегу… Но так — хоть это не пропадет. Ванв, 10-го мая 1938 г.)

* * *

На той же стрlt;аницеgt; блок-нота — текст синим, цифры красным:


Мамины чулки коричневые:


1 дырка средняя — 10 сlt;антимовgt;


1 дырка маленькlt;аяgt; — 5 с.


1 дырка средняя — 10 с.


''  ''  ''  '' — 10 с.


''  ''  ''  '' — 10 с.


45 с.


Муркин фартук голубой:


1 завязка — 5 с.


1 плечо — 5 с.


2-ая завязка — 5 с.


15 с.


Муркин фартук желтый:


Карман — 15 с.


(штопка и зашивка)


75 с.


(Аля)