"Прихоти фортуны" - читать интересную книгу автора (Стоун Джулия)

ГЛАВА 9

На некоторое время Жанну оставили в покое. Потом снова начались допросы, продолжавшиеся подолгу, лишавшие ее сил. Она поняла, что попала в адскую машину инквизиции, которая не пощадит ее хрупкость.

Ей зачитывали чьи-то свидетельства, изобличавшие ее в колдовстве. Но имен свидетелей Жанна не знала. Она не ждала чуда. Девушке стало совершенно ясно, что судьи слышат только желаемое, с легкостью извращая ее слова. Она все чаще замыкалась, погружаясь в себя, созерцая свой таинственный мир, куда никому не было доступа. Она сожалела о спокойных и мирных днях в лучезарной Пти-Жарден, белые лачуги которой рассыпались по побережью жемчугом. В тишине подземелья, нарушаемой только капающей водой и возней крыс, нимфа слышала шум прибоя и плач чаек в теплых потоках воздуха, залитого ярко-золотыми лучами солнца.

Быть может, это был лишь сон, который рано или поздно растворится в перспективе памяти? И может быть там, в этом мрачном подземелье Жанна начала свою подлинную жизнь, жизнь, уготованную ей самой судьбой?

Звездный полог небытия, черный и холодный, подобно свитку разворачивался в ее душе, отбрасывая тень на воображаемое побережье, и под этим пологом исчезало улыбающееся дитя.

Она идет по бесконечной лестнице, высеченной в розовом граните, вокруг скользят летучие мыши, и их кружение, похожее на черную вуаль, постепенно окутывает все беспросветным туманом. Наверху стоит Диагор и, смеясь, зовет ее. И она доверчиво поднимается к Полису-на-Скале, и восхождение это похоже на струение вод.

Все существующее – сон! Сон! Уже не было больше стройного здания жизни, остались развалины, скатившиеся во мрак.

Перед внутренним взором узницы внезапно поднялась давно забытая картина. Она идет с матерью за руку по мокрому песку, и следы их босых ног быстро наполняются морской водой. Море качается вперед-назад, и можно уснуть в этой колыбели. Мир наполнен туманом, легкой утренней дымкой, сквозь которую проходят едва теплые медные лучи встающего из глубины солнца, похожего на огромный цветок. Впереди анфилада синих причудливых скал, поросших редкой травой, великолепных в своей перспективе и мудром сосуществовании с морем. Из-под гранитной арки появляется белая лошадь с длинной расчесанной гривой, и сквозь дымку идет навстречу Жанне и ее юной матери, материализуется зеленый фургон, который скрипит и раскачивается. Проходя мимо, лошадь смотрит на Жанну круглыми зеркальными глазами и шевелит черными губами. Фургон оставляет глубокую колею, подползает волна, и колея заполняется водой, теплый ветер откидывает назад прекрасные волосы матери… Разочарование! Разочарование! Хрупкий солнечный мир, на который легла тень доминиканского замка. Глаза Клода, как два застывших озера, и его улыбка, тронутая тлением. Как жизнь может быть такой хрупкой? Воистину бог – великий шутник и великий философ.

Она снова с неясной горечью жалела своих дней в Пти-Жарден.

Граф больше не приходил к ней в темницу, но всегда молчаливой тенью присутствовал на допросах. Часто Гийом де Бриг, почтительно наклоняясь к его уху, тихо и неторопливо советовался с ним. Этьен де Ледред отвечал односложно, словно не понимая, что еще от него нужно, и почему его не оставят наконец в покое. Когда Жанна смотрела на графа, ею овладевало сострадание, в котором она сама нуждалась, и она думала, что этот могучий и угрюмый человек, который одним своим словом может превратить ее в пыль, любит и любит безнадежно… ведьму, юности которой коснется костер. Эта любовь делала его несчастным, ибо это была месть фортуны монаху Патрику, без сожаления осудившего на смерть многих еретиков.

Когда узница и судья встречались взглядами, они краткое время глядели друг на друга, пытаясь понять чувства, таящиеся в глубине, и Жанна, как книгу, читала тайны сердца рыцаря. Она перестала стесняться своей внешности и ужасающей худобы, она знала, что он по-прежнему помнит ее иной. И его страдающие глаза говорили девушке, что он по-прежнему видит перед собой прекрасную грезу цветущего побережья, испещренного следами фламинго.

Время шло. Жанна день за днем, обнаруживая недюжинную выдержку, проходила в дверь, за которой был коридор, после нескольких поворотов – винтовая лестница и коридор, упиравшийся в другую дверь.

Она уже не боялась переступать порог зала, где ее ожидали чудовища, прикрывавшиеся распятием. Состав суда менялся лишь отчасти: бульдога сменяла жаба, иногда появлялся монашек, в профиль похожий на птицу, которая хочет пить.

Ход допросов фиксировался. За низким столиком при тусклом свете зимнего дня скрипел пером старец с бельмом на глазу, делавшим его похожим на домового, или бледный отрок с перепачканными чернилами пальцами.

Жанна Грандье равнодушно слушала инквизитора, порой его вопросы, лишенные логики, приводили ее в изумление. Отреклась ли Жанна от бога? С подписью было это отречение, или без нее? Получал ли дьявол от нее обязательства, и чьей кровью они были писаны? Когда и в каком обличье сатана являлся ей? Как это происходило? Пожелал ли он брака с ней или только разврата и распутства? Услышав подобный бред, который мог родиться только в воспаленном, пораженном горячкой мозгу, Жанна расхохоталась и сказала, что она девственница, ни с кем не распутничала и в браке не состояла. Инквизитор приказал подвергнуть девушку освидетельствованию, но Этьен де Ледред в бешенстве этому воспротивился.

Сколько малых детей ею съедено? Где она их добывала? У кого были они взяты – или они были вырыты на кладбище? Как она их готовила – жарила или варила? Добывала ли она из таких детей сало, и на что оно ей? Сколько родильниц она извела? Как это делалось? Не помогала ли она выкапывать родильниц на кладбище? Кто еще в этом участвовал?[1]

Простаивая долгие часы пред кафедрой, Жанна не отводила глаза и улыбалась отрешенной, дрожащей улыбкой, подобной золотому лучу, а под сводами, покрытыми великолепными фресками, звучал монотонный скучный голос, и граф едва удерживался, чтобы не схватить де Брига за горло.

Каждый допрос имел строго определенную тему и оригинальный узор, и белолицый, с кругами под глазами вампир-доминиканец умело сплетал свою сеть.

Добровольно сознаться в преступлениях, ответить на безумные вопросы инквизитора могла только женщина, пораженная тяжелым недугом, шизофренией, восприимчивая к внушению извне, нервная, такая как Клодина, воображавшая себя ведьмой.

Однажды, потеряв терпение, Гийом де Бриг стукнул ладонью по столу и в сердцах воскликнул:

– Святые мученики, легче колоть дрова, чем допрашивать этих ведьм! Чем я могу объяснить такое мужество?

– Объясните это тем, ваше преосвященство, – отвечала Жанна, едва держась на ногах от усталости, – что уважающая себя женщина предпочтет погибнуть, нежели опозорить себя. Все, что вы говорите. – ложь. Я никогда не совершала деяний, кои вы приписываете мне.

Отрок добросовестно занес это в протокол.

Жанна отвернулась и печально смотрела, как за стрельчатыми окнами в синем воздухе плывет снег, похожий на пух чаек.

* * *

Яркий солнечный свет заливал галерею, плясала золотая пыль, тишину нарушали только отдаленный звон колокола и скрип отточенного пера.

– Дитя мое, подойди ближе, – мягко позвал инквизитор Жанну, чей затуманенный взор блуждал по фрескам. Ангелы все также парили в фантастических облаках, играя на золотых трубах и даря друг другу поцелуи мира, Христос все также улыбался уголками губ и его глубокие глаза спокойно и милостиво взирали на гибнущую девушку.

– Подойди, – повторил де Бриг. Руки его возлежали на Библии, пухлые белые ладони. При пожатии такой руки возникает ощущение, будто держишь дохлую рыбу. – Поверь мне, Жанна, что действую я только в твоих интересах, ради спасения твоей души. Но иногда приходится быть жестоким, – он сокрушенно качал головой. – Как мать карает за провинность свое неразумное дитя, так и церковь, матерь всех страждущих, бывает решительна и беспощадна к тем, кто предпочитает грех праведности. Ах, дитя мое, ты спросишь – зло ли эти кары? Нет, отвечу я, не зло! Не зло, а спасительное лекарство, елей на душевные язвы. Инквизиция – лекарь заблудших овец церкви. И ты такая же овечка, Жанна, – Гийом де Бриг поднял на девушку свои скучающие глаза под тяжелыми коричневатыми складками век. – Мы спешим спасти грешника и примирить его с церковью. А ты упорствуешь, великая гордыня в тебе – это и есть грех, Жанна.

Инквизитор пытливым взглядом уставился на девушку. Все в нем: сутулая спина, напряженные, плечи, лоснящаяся макушка – все выражало возмущение ее молчанием. Но она молчала.

– Жанна, – с легким раздражением продолжал доминиканец, – ты упорствуешь, не желаешь принять помощь и выйти на свет, сознаться в преступлениях, покаяться. Не заставляй меня думать, что ты неблагодарна и непослушна.

– Послушайте, ваше преосвященство, – отвечала Жанна хрипло, покашливая и кутая горло в какую-то рвань, что прежде было шерстяным платком Масетт Рюйи. – Мне не в чем сознаваться. Я не совершала преступлений. Я не богохульствовала, ибо люблю бога, соблюдала церковные обряды, не нарушала супружеской верности, ибо не являюсь женой. Все те мерзости, что вы приписываете мне, отвратительны. Я никогда не совершала ничего подобного!

– Ну что ж, придется проявить твердость, – произнес Гийом де Бриг.

Он поднялся из-за стола, неторопливо оправляя складки своего одеяния. Человек среднего роста, тучный, с презрительной складкой губ, с высоты подиума взирал на свою жертву.

Узница монастыря была ужасающе худа, похожа на фантастическое насекомое с кожей, прозрачной от постоянного пребывания во тьме. Жанна ощущала исходившее от собственного тела и одежды зловоние. Из-под короткой юбки торчали тоненькие ноги, обутые в деревянные башмаки. Она знала, что представляет собой сейчас, что так же уродлива, как те несчастные, утопленные на Гнилом пруду в Пти-Жарден. Сознание своего безобразия, униженности в глазах церковников, одиночества питало ее в эту минуту.

Она не склонила голову, как побежденная, а стояла прямо, кашляя и кутая горло, и дерзко глядела на мучителей.

Инквизитор развернул бумагу и, держа обеими руками, стал зачитывать, придавая своему голосу предельную торжественность.

– Мы, милостью божьей, инквизитор Гийом де Бриг, изучив материалы дела, возбужденного против девицы, Жанны Грандье, и видя, что она не намерена помочь суду, и что имеются достаточные доказательства ее вины, желая услышать правду из ее уст, постановляем применить к ней пытку.

Он положил на стол бумагу, которая тут же приняла форму свитка. Солнечный луч, отдыхавший на гранях черного распятия, переместился в середину, и тонкая фигурка Христа заискрилась в пыльно-золотом луче. И тогда Жанна, приняв на себя венец мученичества, заговорила гордо и тревожно, прекрасная в своей твердости.

– Вы пугаете меня палачом, ваше преосвященство? Вы сами – палач. Приписываете мне сношение с дьяволом? Вы – дьявол. Вы можете пытать меня и даже убить – это в вашей власти. Но вы не заставите меня предать свое имя позору.

– Что за женщина, – пробормотал де Бриг. – Скала!

Множество людей бежало к старому центру Канна, где широко раскинулась рыночная площадь, окруженная каменными домами под розовой черепицей оживленного торгового района.

Город дышал свежестью апреля, и под небом, нежно-фиолетовым, с неровными полосами перистых облаков, радостно и звонко пробуждался после больной, ветреной зимы. Был праздничный день, и в кабачках уже с утра собирались шумные ватаги, и улицы наполнялись их нестройным хоровым пением, вылетавшем через низкие двери, распахнутые прямо на тротуары.

К празднично убранной центральной площади Канна со всех концов города стекался народ, постепенно наполняя ее ровным гулом и пронзительными выкриками торговцев разной снедью. Здесь можно было встретить мелких ремесленников: горшечников, с руками грубыми как глина, кузнецов, пекарей, ювелиров, мелких торговцев рыбой и овощами, матросов, безработных художников, крестьян, чьи лачуги стоят за стеной города. Представители светской власти держались с достоинством и особняком. Рясы церковников мелькали в разномастной толпе.

Кричали дети. Близилось начало торжественного богослужения, после которого еретикам будет оглашен приговор священной инквизиции. Предстоящее аутодафе изменило лик города. Повсюду развевались флаги, над лавками торговцев и над входами в богатые дома благоухали гирлянды цветов, а балконы украшались пестрыми коврами.

Накануне на рыночной площади был воздвигнут помост, куда вела деревянная лесенка, убегавшая под алый балдахин алтаря, и драпированные бархатом ложи ожидали знатных каннских горожан с их семействами.

Народ в возбужденном нетерпении ожидал предстоящей казни. Еще за месяц до этого события священники приходов приглашали верующих участвовать в празднестве, проповедуя с амвона благость послушания и обещая сорокадневную индульгенцию.

Громко обсуждали вчерашнюю процессию, прошедшую по главным улицам Канна под звуки труб и с развернутыми зелеными штандартами инквизиции. Члены конгрегации святого Петра Мученика возглавляли процессию прихожан, увлекая за собой «милицию Христа» – фискалов в белых капюшонах.

Сегодня с рассветом всеми овладело нетерпение. У кафедрального собора, откуда начиналось шествие, гудело и колыхалось людское море, на котором возлежали параллельные лучи едва взошедшего солнца и геометрические тени домов.

В замке происходило несвойственное ему движение, странный гул, точно от множества пчелиных роев, поднимался из его недр. Заключенные, многие из которых видели друг друга впервые, в сопровождении вооруженной стражи выходили во двор монастыря. Солнечные лучи падали внутрь, согревая камни, и стершиеся ступени, покрытые редкой травой перед подъемной решеткой, откуда, как из зева Левиафана, появлялись узники.

Их было около двадцати еретиков, женщин и мужчин, все острижены, в чистых хламидах, некоторые несли на своих телах следы пыток. Это было вопреки правилам, но нанесенные им увечья были таковы, что лекарю понадобились бы месяцы, чтобы вернуть узнику первоначальный облик.

Жанна с блуждающим взором как в горячке бродила взад-вперед по двору под пристальным взором стражника, не отходя далеко от входа в подземелье. Порой она останавливалась и смотрела на обрывающуюся во мраке лестницу без перил, колеблемые ветром ветви чертополоха у высокой стены со стрельчатыми окнами, забранными решеткой. Страшные мысли мутили ее рассудок, она не могла, не желала поверить, что все это не сон.

Судьи вынесли ей приговор. Жанна могла только предполагать, какая участь ей уготована: картины одна страшнее другой вставали перед ее мысленным взором, она почти не сомневалась, что это конец, что ее поглотит геенна огненная.

Жанну окликнула какая-то женщина и сделала попытку подойти к ней. Девушка остановившимся долгим взором всмотрелась в несчастную и, внезапно узнав прихожанку из Пти-Жарден, пропавшую в числе прочих прошлой цветущей, туманной осенью, дико вскрикнув, бросилась прочь. Ее испугало не столько присутствие этой женщины, вид знакомого лица, сколько сознание надвигающегося ужаса, небытия, пустоты, или другого, чему нет названия.

Вскоре к узникам присоединились монахи, и скорбная группа двинулась через открытые ворота вниз по насыпи и пологому склону холма к шумному городу, стены которого виднелись в голубом воздухе. С холма просматривались здания, плоский серп залива в серебристом сверкании, дорога с сетью троп, наполненная путешественниками, паломниками, спешащими на торжественное богослужение и аутодафе.

Люди на каннской дороге осыпали еретиков бранью. Некоторые потрясали в воздухе кулаками и радовались, что сегодня римская церковь будет отомщена. У каждого осужденного на шее висела веревочная петля, раскачивавшаяся в такт шагам, в связанные руки была вложена зеленая свеча. Процессию возглавлял осел, на спине которого восседала костлявая старуха с сухой, едва заметной грудью. Ее ломкие волосы свисали на плечи, на лоб была надета льняная перевязь. С первого взгляда становилось ясно, что это больная женщина, лишенная разума, пребывающая в мире фантасмагорий. Смутная улыбка озаряла ее сморщенное лицо, похожее на грецкий орех, с тонкой кожей и голубой сеточкой на висках. Глаза ее с детским любопытством скользили по обреченным, идущим следом в окружении монахов и стражи. Заточение в монастыре, допросы и пытки окончательно расстроили рассудок Клодины, ибо это была имена она, пившая из той же чаши, которую по ее вине пригубила и Жанна.

Вряд ли Клодина помнила что-то из своей прошлой жизни. Больше всего ее сейчас занимало катание на осле, и Клодина радостно смеялась, крутила головой и закатывала от удовольствия глаза. У собора процессию встретил рев толпы; там же находились члены конгрегации святого Петра Мученика и фискалы в длинных балахонах и капюшонах, скрывающих их лица от людских глаз. Те, кто прошли по главным улицам города накануне, присоединились к торжественному шествию. Высоко поднялись зеленые штандарты и многочисленные эмблемы приходов, затянутые черной материей в знак траура. Горожане рукоплескали, приветствуя процессию, ветер полоскал флаги, с балконов, пестрых от ковров и дорогой материи, доносились овации знатных горожан, откуда-то слышалось стройное пение мужских голосов. Католический гимн взлетал к нежно-голубому небу, волнуя сердца верующих. В отдалении послышались звуки труб.

Чем ближе был центр города, тем более разрасталась процессия, толпа разбухала, напоминая многоголовую гидру. В руках фискалов появились санбенито и куклы, изображавшие еретиков, осужденных на костер.

У Жанны кружилась голова, губы ее беззвучно шевелились, шепча молитву. Застывшие слезы превратились в соль и жгли глаза, веревки, скрутившие запястья, были подобны горячим железным обручам. Со всех сторон слышались крики: – Ведьма! Ведьма! На костер ее! Да свершится воля Господа! Пусть их заберет подземный огонь. Множество женщин с детьми бежали за процессией, увлекаемые толпой. Некоторые плакали, иные пытались дотянуться до осужденной, чтобы ухватить за волосы или оцарапать лицо. Стражники грубо отталкивали их, тогда, еще больше свирепея, зрители выкрикивали непристойности и бранились. Шум стоял невообразимый.

Наконец улица влилась в рыночную площадь. Над толпой возвышался помост с алтарем и ложами, в коих ожидали начала богослужения сановники, цеховая верхушка, военные нотабли; драгоценностями сверкали одеяния епископа и высокопоставленных церковников. Водруженный на помосте штандарт преломлял лучи солнца и отбрасывал зеленую тень на алтарь, где священник, подобно Распятому, раскинул руки. Пространство вокруг помоста занимали конные всадники из знатных юношей на сытых лошадях, сбруя которых сверкала серебром и золотом.

Процессия, окутанная пением траурных церковных гимнов, приблизилась к месту казни. Солнце накаляло воздух. Монахи, отбросившие капюшоны, поднимали кверху темные распятия и громко призывали осужденных покаяться в преступлениях и примириться с «матерью всех страждущих».

Заключенных с петлями на шее усадили на позорных скамьях, значительно ниже почетных лож. Началась траурная месса.

Жанна оглядывала высокие тополя, раскачивающиеся под порывами ветра, странные розовые облака, шпили кафедрального собора, на которые наколото небо, выцветающие к горизонту, тысячи расплывчатых лиц. Все было похоже на декорацию, где нерадивый художник прописал сферу и заполнившие ее предметы, а дойдя до переднего плана, взял да и бросил все дело, и полотно осталось незаконченным, с бледной, застывшей массой вместо лиц.

Глаза Жанны заволокло слезами. Она боялась, страшно боялась! Сон кончился. Сбываются предсказания Клодины. Девушка, прекрасная как греза, униженная, опороченная, взойдет на костер, унося на себе ложное обвинение.

Наконец месса закончилась. Поднялся инквизитор, произнося проповедь, его скучающий голос креп, грозно раскатываясь над притихшей толпой. Некоторые фразы проповеди доходили до рассеянного сознания девушки, и эти обличительные выкрики фанатичного де Брига отрезвили Жанну.

Она резко отвернулась, ее распущенные волосы взметнулись как флаг, горячий взгляд обратился к трибунам в надежде отыскать Этьена де Ледреда. Она не знала, какой животный инстинкт руководил ею. Ведь в тот момент, когда стража уводила ее с последнего допроса, он неожиданно простер к ней руки. Гийом де Бриг в удивлении поднял брови, а мальчик-писец ойкнул и выронил перо. Все было похоже на морок. Покидая залу, Жанна обернулась. Он взглядом пообещал ей: «Я приду!», и она ответила взглядом: «Приди».

Графа на трибунах не было.

Приступили к оглашению приговоров, латынь и цитаты из Библии лились с высоких трибун. Утомленные лошади стали подавать признаки нетерпения. В толпе шныряли продавцы жареной рыбы и пресных лепешек, водоносы вычерпывали воду со дна своих сосудов, ссыпая в карманы мелочь. Пошло в ход и кислое вино. Горожане начали страдать от жары, но не смели покинуть площадь, к тому же самая интересная часть аутодафе была еще впереди.

Наконец началась казнь. При общем ликовании одних осужденных венчали шутовскими колпаками и облекали в санбенито, иных стегали плетьми. Толпа возбужденно дышала при виде первой крови.

Осужденных на смерть поволокли на соседнюю площадь, где в ярмарочные дни торговали скотом и породистыми лошадьми.

В центре площади возвышался эшафот со столбом, к которому цепями привязывали осужденных. Рядом с эшафотом были сложены хворост и дрова, предназначенные для казни. Вслед за смертниками на площади появились церковные и светские нотабли, не спеша туда же потянулись горожане.

В последнюю минуту монахи вновь пытались вырвать у осужденных отречение от ложных верований.

– Покайтесь, дети! – взывали они. – Примиритесь с церковью, дабы не раскаяться вам в последнюю минуту, когда стопы ваши коснутся геенны огненной. Покайтесь и церковь примет вас в лоно свое, и зверь опустится в преисподнюю.

«Родственники», надвинув низко на лоб капюшоны, воздевали руки и призывали смертников очистить душу.

Но еретики и ведьмы молча слушали призывы; трепеща, взирали они на эшафот, где у красных ступеней стоял палач в колпаке с прорезями для глаз, уперев ногу в вязанку хвороста. Его помощники негромко переговаривались между собой.

Священник закрыл Библию, подал знак палачу. Тот медленно двинулся к осужденным. Снова зазвучали печальные церковные гимны, ожил главный колокол собора, у «жаровни» покачивался штандарт инквизиции. Хромой служка подошел к каждому из осужденных на казнь и зажег зеленые свечи. Они тут же погасли от порыва теплого ветра.

Палач ловко распутал веревки, которыми была привязана Клодина к спине осла, и стащил ее на землю. Женщина рассмеялась, показывая коричневые зубы. Ее радовало всеобщее внимание, торжественность, в любом предмете она видела: загадку. В рот сумасшедшей не был воткнут кляп, как другим смертникам, никто не опасался, что она станет проповедовать в народе. Но не пристало оглашать город криками боли и ужаса, поэтому священник снова подал знак, и палач сунул в рот осужденной промасленную тряпку. Клодина доверчиво засеменила к эшафоту, взошла по ступеням и дала привязать себя к столбу.

Зажгли костер, пламя быстро ползло по сухому хворосту, прозрачное в золотых лучах солнца. Костер разгорался, огненные языки подобно змеям, обвивали ветки и поленья. Уважаемые горожане использовали почетное право приумножить перед церковью свои добродетели и с готовностью подбрасывали хворост в огонь.

Когда пламя с гулом взметнулось вверх, коснувшись живой плоти, сумасшедшая в агонии стала извиваться, глаза ее дико вращались, готовые вылезти из орбит. Запахло паленым. Толпа как зачарованная взирала на казнь. Доминиканцы в развевающихся белых одеяниях усердно возносили хвалу господу.

Внимание тысяч людей было приковано к эшафоту, где в клубах дыма билась ведьма. И никто не заметил, как в эту минуту из низкой арки появился всадник на гнедом жеребце, нервно перебиравшем изящными тонкими ногами. На всаднике был сверкающий панцирь, длинный меч висел у левого бедра. Он прогарцевал по вымощенной камнем площади, люди с проклятьями отпрыгивали в сторону. Лошадь перешла в галоп, среди горожан возникло смятение, а всадник уже приближался к группе осужденных, окруженных монахами. Стражники потянули из ножен мечи, но момент был безвозвратно упущен. Рыцарь наклонился, рывком схватил за тонкий стан одну из приговоренных девушек и посадил в седло перед собой.

В последнее мгновение стражники бросились на всадника, но жеребец понесся прочь, давя монахов и горожан, и показался он им дивным крылатым существом с лентами синего неба в гриве. Всадник одной рукой держал поводья, другой вынул кляп изо рта девушки и прижал к себе ее вздрагивающее в рыданиях тело. Он громко рассмеялся, и это было все, что запомнила девушка, и последнее, что запомнили горожане.