"Путь Эвриха" - читать интересную книгу автора (Молитвин Павел)

4

Звезды за окном начали блекнуть, и Хаккари поняла, что заснуть этой ночью ей так и не удастся. Сколько бы ни ворочалась она с боку на бок, сколько бы ни зарывалась носом в пуховую подушку, ее не оставляло ощущение, что низкий потолок вот-вот рухнет и придавит ее, а сложенные из толстых бревен стены начнут рассыпаться, погребая под собой обитателей замка. Напрасно девушка уговаривала себя, что неуклюжее строение это возведено уже более десяти лет назад и не похоже, чтобы время оставило на нем хоть какие-то следы. Напрасно пыталась утешиться мыслью, что Боги Покровители не дадут в обиду безвинного и не пожелают смерти того, кто чтит Великого Духа и обычаи предков.

После шатра, в котором она родилась и выросла, массивный деревянный дом казался ей страшным и душным. Не будучи пугливой, Хаккари тем не менее вздрагивала от каждого скрипа половиц, от каждого шороха. Непривычные запахи заставляли ее морщить короткий вздернутый нос, а выглянув из верхнего окна спальни Канахара, расположенной на третьем, самом верхнем этаже замковой башни, она едва не лишилась чувств.

Трое суток, проведенных в мужнином доме после шумной свадьбы, устроенной ее сводным братом, чтобы породниться с кунсом Канахаром, показались Хаккари нескончаемо долгими, а при мысли о том, что здесь ей предстоит провести всю свою жизнь, девушка чувствовала, как глаза наполняются слезами, а душа погружается в пучину безысходности. Разметавшись на огромном ложе и скинув с себя жаркое одеяло, она пыталась найти утешение в воспоминаниях, но прежнюю ее жизнь в шатре Тамгана тоже нельзя было назвать счастливой. До недавнего времени сводный брат относился к ней, как к досадной обузе, и старался не замечать, за исключением тех редких случаев, когда мог надеяться извлечь из ее существования хоть какую-то пользу. Хаккари не винила в этом Тамгана — нанг племени вправе был рассчитывать, что с ее помощью ему удастся избавиться хотя бы от малой толики одолевавших его забот. Но замухрышке-сестре никак не удавалось оправдать его ожиданий, и два года назад, после того как Фукукан вместо Хаккари взял в жены Тайтэки — дочь нанга майганов, — Тамган окончательно разочаровался в сестре и был крайне изумлен, когда куне сегванов пожелал ввести ее в свой дом.

Разумеется, Хаккари ни на мгновение не позволила себе уверовать в то, что Канахар воспылал страстью к тощей плоской девчонке с треугольным личиком, которую даже ясным солнечным днем нетрудно было спутать с чумазым мальчишкой. Тридцативосьмилетний, похожий на медведя, куне взирал на нее как на пустое место, но ничего удивительного или оскорбительного в этом не было — Хаккари при всем желании не могла припомнить, чтобы кто-нибудь из мужчин смотрел на нее иначе. И Тамган, естественно, не удостоился спросить у сестры, как она относится к предстоящему замужеству, — над Вечной Степью собиралась гроза, и нанг кокуров давно уже искал случая заключить союз с сегванами.

После внезапной кончины Нибунэ нангом майганов стал его внук — Ратурай. В прошлом году он привел стада и табуны майганов на летние пастбища, а нынешней зимой, если верить слухам, вынужден был припасть устами к стремени грозного Энеруги Хурманчака, и ни один соплеменник его не прискакал по весне на берег Бэругур, чтобы омыть лицо свое в сладких водах великой реки. Дабы избежать этой участи, Тамган намерен был провести эту, а может статься, и следующую зиму на правом берегу Бэругур, и добрые отношения с сегванами были для кокуров жизненно необходимы. Что же касается Канахара, то ему нужен был сын, которого не сумела дать ему ни одна из множества сегванских женщин, которых затаскивал он в свою постель. Он также рассчитывал на поддержку кокуров в нескончаемой своей борьбе с соседйими кунсами, замки и земли которых располагались севернее Соколиного гнезда, и, в свою очередь, не имел ничего против того, чтобы принять участие в набеге на хамбасов, который задуман был Тамганом сразу после того, как Тайтэки предпочла ему Фукукана.

Свадьба Канахара и Хаккари настолько отвечала чаяниям кокуров и сегванов, что девушка даже не пробовала увильнуть от нее. Она должна была исполнить свой долг перед соплеменниками и не колеблясь позволила обрядить себя в одежды невесты. Свадебные обряды были справлены дважды: у подножия Кургана Предков, как того требовал обычай степняков, и в Соколином гнезде, как угодно было сегванам, почитавшим больше всех других богов Длиннобородого старца — Храмна. Нукеры Тамгана пригнали стадо баранов, привезли бурдюки с архой и кумысом, овечий сыр, творог, повозку с прекрасно выделанными шкурами и овчинными одеялами. Комесы кунса набили дичи, извлекли из замковых кладовых сшитые из беличьих шкурок шубы, телогрейки и прочую меховую рухлядь, которая должна была согревать кокуров грядущей зимой. Канахар поднес Хаккари несколько искрящихся шкурок соболя и дюжину богато расшитых платьев. Стряпухи напекли лепешек, дворня выкатила бочки с крепчайшим хлебным вином и горьким пивом цвета ослиной мочи. Степняки-улигэрчи пели улигэры, аккомпанируя себе на хурах, сегванские песельники-сказители, поглядывая на них с презрением, перебирали струны звонкоголосых лютен. Туг Тамгана с тремя лошадиными хвостами был установлен рядом с родовым стягом Канахара, на котором изображен был сокол, когтящий зайца.

В первый и последний раз надела Хаккари широкий номрог из блестящего саккаремского шелка, который надлежит носить замужним степнячкам. В первый и последний раз убрала черные блестящие волосы под рогатую шапочку, ибо Канахар считал, что чем скорее она усвоит сегванские обычаи, тем легче ей будет освоиться в Соколином гнезде. И кто бы мог оспорить слова кунса, застегнувшего на запястьях молодой жены тяжелые серебряные браслеты, надевшего на шею четырнадцатилетней замухрышке ожерелье из самоцветов, ценой в двести лошадиных голов?

Словно услышав мысли Хаккари, Канахар всхрапнул, забормотал что-то угрожающее, и тяжелая волосатая лапища его зашарила по постели в поисках молодой жены. Девушка осторожно отодвинулась, моля Великого Духа послать мужу крепкий сон и отвратить от нее помыслы его. Ой-е! Она вовсе не была неблагодарной, но синяки, появившиеся на ее теле после первой брачной ночи, еще не прошли, а рана, нанесенная им, начинала кровоточить всякий раз, как он принимался исполнять свои супружеские обязанности. Как и положено доблестному воину, он был груб и неутомим, и это, безусловно, радовало девушку, не мешая ей в то же время чувствовать себя лягушкой, удостоившейся внимания вола. Хаккари сознавала, что быть супругой кунса — величайшая честь, однако в голову ей все чаще закрадывалась мысль, что наездник ее слишком могуч и скачки, затеваемые им как ночью, так и среди бела дня, укатают худую кобылу прежде, чем она научится получать от них хоть какое-то удовольствие. Впрочем, если Канахар с Тамганом отправятся следующей ночью в набег на хамбасов, это даст ей возможность отдохнуть и подлечить свое истерзанное чрево.

Куне вновь заворчал, как потревоженный в берлоге медведь, и рука его, будто чувствуя, в какой угол постели забилась девушка, поползла к ней.

— Да будет над нами воля Вечного Неба! — пробормотала Хаккари, с ужасом сознавая, что, как бы ни сжималась она в комок, стараясь занимать как можно меньше места на необъятной постели, Канахару стоит лишь приоткрыть глаза, и тогда не избежать ей утренних скачек. Поручив себя Великому Духу, девушка закрыла глаза, и тут же перед ее внутренним взором предстала Бельведа — рослая светловолосая сегванка, бросившая ей в лицо злые слова, свидетельствовавшие, что далеко не все в Соколином гнезде рады женитьбе кунса.

Произошло это на второй день замужества, когда Хаккари, возвращаясь из стоящей во дворе замка бани, где ведено ей было Канахаром три вечера подряд париться, перед тем как взойти на мужнино ложе, запутавшись в переходах и отстав от провожавшей ее служанки, нос к носу столкнулась со странной парой, занимавшейся любовью прямо на скрипучих ступенях винтового всхода. Здоровенный комес в распахнутой безрукавке и спущенных портах был изрядно пьян и так поглощен своим занятием, что не обратил на замершую от изумления девушку ни малейшего внимания, однако пышнотелая подружка его, заметив Хаккари, перестала ритмично двигать своим мощным, белым как сливки задом и, оторвав круглый подбородок от покоящихся на дубовых ступенях локтей, злобно зашипела:

— Что лыбишься, желторожая? Радуешься тому, что Бельведу теперь кто угодно лапать может? Думаешь, попала на ее место, так и завладела Канахаром? Как бы не так! Через три года тоже по рукам пойдешь, даром что после обрядов всяческих под кунса легла! Не родить тебе от него сына! Не родить!

— Почему?.. — спросила Хаккари, пораженная не столько словами пышущей здоровьем женщины, сколько ненавистью и болью, прозвучавшими в ее голосе. Как и большинство кокуров, она кое-как изъяснялась по-сегвански, но в первый момент до нее не дошло, в чем же обвиняет ее эта явно не обделенная мужским вниманием северянка.

— Потому что не может от него ни одна девка зачать! Не может! Родилась когда-то дочь, так и та, лета не прожив, померла! Ясно тебе, дурища желтомордая? Вот как за три-то года не родишь ему дите, он тебя на улицу и выгонит! Тогда посмотрим, как лыбиться, на чужую беду глядючи, вздумаешь! У-у, малолетка раскосая, головешка чернявая!..

— А ну, не балуй! Ишь, язык распустила! — рявкнул комес и звонко приложился мозолистой дланью к белоснежному заду Бельведы. — Ты, дочка, ее не слушай. Роди кунсу парня — он тебя на руках носить будет. Мал жаворонок, да петь умеет, велика ворона, да лишь каркает.

Разыскивая ведущий в спальню мужа всход, Хаккари от души посмеялась над забавной парочкой сегванов, бесстыжих как птицы, овцы или кони, но чем дольше она вдумывалась в сказанное Бельведой, тем тревожнее становилось у нее на душе. У степняков в самом деле существовал обычай, согласно которому бесплодная жена могла быть после трех лет совместной жизни возвращена мужем ее родичам. И Канахар, конечно же, знал этот обычай, если уж ведом он был даже этой бесстыжей белотелой женщине, всходившей прежде на его ложе. Быть может, из-за неспособности своей иметь детей, куне и не брал себе жен-сегванок, а посватался к степнячке, преследуя сегодняшние свои нужды и памятуя, что через три года никто не помешает ему освободиться от «чернявой головешки», коли минет в ней надобность? А если не минет? А что, если родит она ему сына или дочь? Ведь родила же Тайтэки через год после свадьбы девчонку, названную Фукуканом Нитэки. Может, врала Бельведа и, не сумев подарить кунсу наследника, понапрасну оговорила его? То, что она большая и белая, — это еще ничего не значит, не зря сказывают: от большого человека только вони наверняка больше, а толку может быть меньше, чем от маленького…

Канахар скрипнул зубами, фыркнул и неожиданно внятно позвал:

— Кари! Кари, куда ты делась, Хегг тебя проглоти!

— Я здесь, господин, — пролепетала девушка, и тут же поросшая густым рыжеватым волосом лапища легла ей на грудь и начала мять и месить ее с упорством и силой, подобным тем, с которыми хорошие хозяйки месят тесто, а горшечники — глину. Хаккари пискнула, ойкнула, и тело ее, словно подхваченное быстриной, устремилось к ворчащему что-то неразборчивое кунсу. Девушка ощутила исходящий из его рта гнилостный дух кислой капусты, пива и лука, заставивший ее сморщиться, зажмуриться и перестать дышать. А потом ей стало не до источаемых Канахаром ароматов, ибо тело ее было сдавлено, сплющено, вжато и утоплено в податливое ложе. В израненную, саднящую плоть ее был вбит непомерных размеров кол, который стал яростно двигаться вперед и назад с единственной целью разорвать то, что еще каким-то чудом уцелело со дня злополучной свадьбы.

В облавной охоте, которую решил устроить Фукукан, пожелали принять участие едва ли не все мужчины племени хамбасов. Чтобы окружить Медвежье урочище, из становища выехали еще засветло, наказав женщинам чистить котлы и точить разделочные ножи. Шаман, раскинув священные костяные фигурки и погадав на обгорелой бараньей лопатке, сулил охотникам помощь Богов Покровителей, но и без бормотания Дзакки каждому было ясно, что дичи в этот раз набьют немало. Лето задалось погожее, в меру жаркое, не засушливое — самое для зверья раздолье. Ворчал, как всегда, лишь старый Буршас. Прослышав о том, что Тамган выдает свою сводную сестру за Канахара, он совсем лишился рассудка и требовал немедленно откочевать на запад, к подножию гор, дабы уберечься от происков злокозненных соседей.

Старик год от года становился все несноснее, чуть что не по нем, бежал жаловаться на самоуправство нанга старейшинам родов, однако на этот раз даже эти вечно осторожничавшие старцы не поддержали скандалиста. Слыханное ли дело откочевывать посреди лета только из-за— того, что Тамгану удалось сыскать мужа для своей худосочной сестрицы! Над Буршасом начали посмеиваться не только за глаза, но и в открытую, а Фукукана так озлобила трусость и слабоумие отцовского советчика, что он даже отрешил его от участия в облавной охоте: пора старику научиться держать язык на привязи и не считать себя самым умным и прозорливым.

— Ржа ест железо, а обида — сердце. Не печалься, что без тебя ускакали, попробуй-ка лучше «веселой травки», — предложил шаман, с кряхтением усаживаясь на расстеленную перед юртой Буршаса кошму и протягивая старинному приятелю почерневшую трубочку. — Давненько мы с тобой в тишине не сидели, вечно ты в разъездах да в заботах, не даешь старым костям роздыху.

— Не слушает меня нанг! Никто не слушает, — горестно качнул головой Буршас и запыхтел трубкой. — Даже ты, Дзакка, хоть и шаман, а дальше вытянутой руки видеть не желаешь.

— Зато ты слишком далеко заглядываешь. По весне молодежь грядущими заморозками пугаешь, — ответствовал шаман, глядя на пасущийся у подножия холма табун лошадей, крупы которых казались в лучах заходящего солнца выкованными из красной меди. — Охота тебе в самый ясный день дождик предрекать, каркать о беде, которая на другом конце Вечной Степи бродит?

— Старый ворон зря не каркает, беда, коли объявилась, не замедлит пожаловать, — проворчал Буршас уже более благодушно. Морщинистое лицо его начало разглаживаться — знал шаман, когда трубочку свою поднести. — На этот раз, может, и помилуют нас Боги Покровители. Но коли и дальше только о дне нынешнем думать будем, и стад, и табунов, и голов своих лишимся, верно тебе говорю. Меняется Вечная Степь, а мы как суслики но норам прячемся, не желаем вдаль глядеть.

— Всякая могила зарастает травой, — рассудительно заметил Дзакка, принимая трубочку из рук Бурша-са. — Взгляни на Тайтэки. Не ты ли предрекал, что, став женой Фукукана, накличет она на нас неисчислимые беды? А вот ведь родила ему дочь, живет с ним душа в душу!

Буршас покосился на молодую женщину, заносившую в шатер Фукукана разложенные для просушки и проветривания овчины и войлоки, погладил реденькую седую бородку и неохотно признался, что Тайтэки оказалась подходящей женой для нанга хамбасов.

— Однако если бы Фукукан женился на Хаккари, мы могли бы не бояться того, что Тамган сговаривается за нашей спиной с сегванами, — добавил он упрямо.

— Мне кажется, надобно нам не бояться этого, а, последовав примеру Тамгана, заключить с Канахаром союз. Энеруги набирает силу, и меня страшит, как бы во время осенней откочевки не постигла нас участь майганов. Матитай-нар, Букар-нар и Нодоэк-нар не хотят и слышать о том, чтобы остаться здесь на зиму, но я опасаюсь разъездов Хурманчака несравнимо больше, чем козней Тамгана и Канахара. До сих пор, во всяком случае, нам удавалось уживаться с ними мирно и…

— Ну-ка, погоди! — прервал Буршас шамана. — Чей это парнишка сломя голову несется? Хар-тибэ! Давай сюда! Что там стряслось?

Буршас вскочил на ноги и замахал рукой голоногому мальчишке, приближающемуся к становищу на взмыленном жеребце.

— Кокуры! Кокуры угоняют наши табуны! Хеш! Хеш-айвар! — завопил парень, взлетая на холм и поднимая коня на дыбы.

— Где? Какие кокуры? Что ты врешь?! — загалдели высыпавшие из юрт и шатров женщины. — Говори толком, что стряслось?!

— Вот тебе и пожили мирно! — процедил Буршас, бросив уничижительный взгляд на шамана. Пронзительно свистнул, подзывая пасшегося неподалеку коня, и когда тот подбежал, с непостижимым проворством вскарабкался ему на спину.

— Слышь, Дзакка! Позаботься о Тайтэки и дочери Фукукана! Спрячь их куда-нибудь, да побыстрее! — Старик стиснул лошадиные бока кривыми ногами в мягких, порыжевших от времени сапогах и охлюпкой понесся прочь из становища.

— Вот ведь чудак! Все бы ему скакать куда-то, все бы суетиться… — Дзакка неспешно высвободил из-под себя длинные сухощавые ноги, поднялся с кошмы и, попыхивая трубочкой, направился к увеличивающейся с каждым мгновением толпе женщин, обступивших парнишку, живописующего нападение кокуров на порученный его заботам табун.

— Эка невидаль, уворовали у него полсотни коней! Так мы же у этих негодников сотню потом уведем! А по осени, на Кургане Предков, все одно возвернем кто кому что должен… Сколько раз такое бывало, о чем тревожиться?.. — бормотал шаман, запахивая полы синего халата и приводя в порядок болтавшиеся на поясе талисманы.

Подойдя к толпе женщин, он открыл было рот, чтобы прикрикнуть на разоравшихся баб, но тут сразу с трех концов становища до него долетели мальчишеские вопли:

— Кокуры! Сегваны! Хеш! Хеш-айвар! Ай дабар хак! Ой-е!

Мальчишки гнали лошадей к шатру Фукукана, позабыв о том, что нанг повел мужчин на облавную охоту. Они размахивали руками, визжали, пугали женщин выпученными глазами и сами пугались еще больше, слыша, как матери начинают выть дурными голосами, видя, как те бестолково мечутся из стороны в сторону, не зная, бежать ли им отбивать похищенные табуны, прятать ли девок и малышей или опоясываться мужниными кривыми мечами, дабы дать отпор дерзким соседям, коли вздумается кокурам ворваться в становище.

— А ну не войте! Тихо, во имя Вечного Неба и Богов Покровителей! — рявкнул шаман, багровея от натуги, но призыв его не был услышан. — Цыц, клячи хромоногие! Прокляну! Чего развопились? Режут вас?! Насилуют?! Кокуров никогда не видали? Оглянитесь по сторонам — треть наших женщин в юртах кокуров родилась! Не так разве?..

Надсаживая голос и приседая от напряжения, шаман грозил, ругал, увещевал и уговаривал женщин прекратить истерику. Крикам его вторили старейшины родов, приковылявшие на площадь перед шатром Фуку-кана с некоторым опозданием. Прискакавшие с выпасов мальчишки, сообщив о похищении табунов, спешились и затихли; женщины, пережив первую волну ужаса, начали с недоумением оглядываться по сторонам, осознавая, что причин для паники нет: никто на них не нападает, а угон табунов — событие не столь редкое и непоправимое, чтобы рвать на себе волосы и собственными руками изготовленную одежду. В Вечной Степи и впрямь неспокойно, об Энеруги Хурманчаке такие истории рассказывают, что хоть уши затыкай, но здесь-то его разъездам делать нечего, а кокуры — они ко-куры и есть, их-то с какой стати бояться?

В сгущающихся сумерках послышались неуверенные смешки, кто-то из женщин в шутку крикнул, что сыновья в отцов уродились — волчьего воя боятся, и ухватил подвернувшегося под руку мальчишку-пастуха за ухо. Звонкий девчоночий голос предложил подругам поручить чистку котлов парням, а самим отправиться вдогон похитчикам. С хихиканьем и смехом степнячки потянулись к юртам, а Дзакка велел крутившимся под ногами малолеткам привести в шатер Фукукана старейшин родов и мальчишек-пастухов, дабы уяснить наконец, сколько же лошадей угнано и при чем тут сегваны, до сей поры в конокрадстве не уличенные.

Он был уже у входа в шатер нанга, когда с востока, со стороны, противоположной той, куда ускакали охотники, послышались отчаянные крики, надрывающий душу свист и торжествующий рев:

— Кодай! Хак-ка! Хак-ка! Кодай! Урагча Тамган!

Шаман замер, не веря своим ушам.

Не веря глазам своим, уставился он на вынесшихся из темноты всадников, размахивавших горящими факелами, бросавших их на конусообразные крыши юрт. Со свистом и улюлюканьем покрытые боевой раскраской кокуры не слезая с коней срывали развешанные на кольях кошмы и войлоки, подцепляли с земли начищенные котлы, хватали выскочивших из юрт женщин и детей, нещадно хлестали плетками оказавшихся на пути стариков и старух…

— Боги Покровители! Что же это деется?!. — Дзакка моргнул подслеповатыми глазами. Почувствовав внезапную слабость в коленях, уцепился правой рукой за шатровые растяжки, а левой рванул пояс с привешенными к нему талисманами. Воздел его над головой и истошно заверещал: — Стойте! Стойте, сыны Вечной Степи! Что творите вы? Одумайтесь!..

Не узнавая собственного голоса, он призывал на головы кокуров гнев Богов Покровителей и Великого Духа. Молил соседей опамятовать и остановиться. Заклинал, проклинал, грозил земным и небесным отмщением, но рассыпавшиеся по становищу всадники не слышали старого шамана, а если и слышали, то остались глухи к его словам.

На глазах Дзакки вспыхнула одна, вторая, третья юрта. Сбитый лошадью мальчишка был расплющен конскими копытами, дряхлый Матитай-нар выхватил нож и кинулся на верхового, но был остановлен ударом боевой плети, в каждую из трех хвостов которой вплеталось по тяжелой шипастой гирьке.

— Кодай! Хак-ка! Урагча Тамган!..

Пятеро всадников спешились перед шатром Фукукана. Вспомнив напутствие Буршаса, шаман, раскинув руки, заступил им дорогу:

— Великий Дух покарает вас! Он отомстит! Боги Покровители не попустят…

Шедший впереди воин отцепил от пояса меч и, не вынимая его из ножен, ударил Дзакку в ухо. Шамана бросило на стенку шатра, натянутое полотнище спружинило, он отлетел в сторону и растянулся на пыльной земле, пачкая ее хлынувшей из носа кровью.

Но не дрогнуло Вечное Небо. Не затуманилась похожая на блестящую золотую монету луна. Лишь тысячи звездных глаз мигнули, оповещая Великого Духа о том, что скоро перед ним предстанет душа еще одного безвинно убиенного чада его…

Тщетно Тайтэки извивалась как змея, каталась по войлокам и скрипела зубами в бессильной ярости — ремни, опутавшие ее руки и ноги, были затянуты умело, они не причиняли боли, однако избавиться от них без чьей-либо помощи она не могла. Убедившись в бесплодности своих усилий, молодая женщина затихла, прислушиваясь к разговору мужчин за разделявшим шатер пологом. Они занимались подсчетом и дележом захваченной в становище хамбасов добычи, причем двое были безусловно сегванами, а остальные — кокурами. Тамган обещал передать кунсу несколько табунов, требуя за это людей для постройки деревянных домов и частокола. Канахар торговался, что-то его не устраивало, но потом в разговор вмешался второй свгван, забулькала разливаемая по чашам арха, мужчины заговорили громче, послышался хриплый смех…

Тайтэки закусила губу, не желая слышать, как негодяи радуются одержанной над соплеменниками ее мужа победе. Она надеялась узнать из их разговора о судьбе, уготованной ее дочери, но теперь ей стало ясно, что сегвана значительно больше интересуют украденные лошади и овцы, чем женщины и дети. Что ж, этого следовало ожидать… Но как осмелились они напасть на соседей, почему не испугались гнева Богов Покровителей и мщения Фукукана, который не будет знать покоя, пока сторицей не заплатит за нанесенные ему разор и обиду? Неужто Тамган надеется, что сегваны уберегут его от справедливого гнева хамбасов? Молодая женщина кровожадно улыбнулась, представив, как муж ее врывается во главе нескольких сотен воинов в становище кокуров, рубит нукеров Тамгана, а коварного нанга за руки и за ноги привязывает к хвостам четырех горячих жеребцов. Ой-е! Она еще увидит, как предателя разорвут на части! Быть может, возмездие настигнет его уже поутру, а к вечеру-то она наверняка будет свободна. Да-да, Фукукан разорит становище кокуров, захватит их скот, перебьет мужчин, а женщин и детей продаст горцам! Он подожжет замок Канахара и привяжет отрезанную голову мерзопакостного кунса к своему тугу…

Занятая мечтами о грядущем отмщении, Тайтэки не заметила, как сильная рука откинула полог, перегораживавший шатер, и открыла глаза, только когда подошедший к ней Тамган поставил чадящий светильник на перевернутую корзину, стоящую среди разбросанных по войлокам одеял и подушек.

— Немедленно развяжи меня, сын блудливой собаки! Слышишь, ты, вонючий мерин! Фукукан вырвет твое сердце! Скормит твои смрадные внутренности шакалам! Выколет глаза, отрежет яйца, спустит шкуру и велит обтянуть ею свое седло! Ты слышишь?! — Молодая женщина перекатилась на спину и уставилась на своего врага так, словно желала испепелить его взглядом горящих глаз.

— Слышу, моя радость, слышу. — Тамган склонился над Тайтэки, поглаживая заплетенную в косу бородку.

— Бурдюк с дерьмом! Отродье гадюки! Внебрачное порождение гиены и скорпиона! Ты слышишь, но не понимаешь! Ты даже представить себе не можешь, что сделает с тобой мой муж!.. — Тайтэки задохнулась от ярости, а нанг кокуров одобрительно покачал головой:

— В самом деле не могу. Мне трудно представить, что может сделать со мной Фукукан, если он не в состоянии даже добраться до меня. Как ты думаешь, станет твой муж нападать на наше становище, зная, что мы с нетерпением ожидаем этого?

— Ядовитый гад! Гнойник на теле Вечной Степи! Фукукан вспорет тебе брюхо и засыплет его горячими углями!

— Вряд ли он сделает это. Но если ты не угомонишься, я брошу твою дочь в муравейник, а тебя привяжу рядом. Криком дуба не повалишь — довольно угроз. — Тамган распрямился и поставил ногу в мягком кожаном сапоге на живот лежащей перед ним женщины. Тайтэки дернулась, однако нанг и не думал убирать ногу. — Ты и твоя дочь в моей власти. Фукукан не глуп и не станет совать руку в волчью пасть, постарайся уяснить это и не досаждай мне речами о мести. Мы остригли с племени твоего мужа шерсть, а ведь могли снять и шкуру. Теперь ты моя раба. Я могу делать с тобой что захочу, и лучше бы ты усвоила это не требуя доказательств.

— Врешь! — Тайтэки вывернулась из-под сапога Тамгана, перекатилась на живот, но нанг с жестоким смешком настиг ее и придавил к войлоку, водрузив ногу на затылок беспомощной пленницы.

— Почему же ты думаешь, что я лгу? Если хамбасы сунутся сюда, мои люди перестреляют их как куропаток.

Тайтэки беззвучно всхлипнула. Мерзкий выродок прав, глупо было надеяться на немедленное освобождение — нападение Фукукана на становище кокуров не может кончиться ничем хорошим. Но с Нитэки он не посмеет обращаться дурно! Боги Покровители не допустят, его соплеменники не осмелятся…

— Твои собственные люди убоятся гнева Великого Духа…

— Ах вот ты о чем! — Тамган убрал сапог с головы пленницы и расхохотался скрипучим, лающим смехом. — Кокуры получили благословение шамана на этот набег. Два года я обрабатывал их, и теперь они не убоятся ничего. Припомни, как вели они себя в становище твоего мужа, и оставь несбыточные надежды. Великий Дух помогает сильным, так было и так будет. Все остальное придумали лукавые трусы, дабы обезопасить свою жизнь и добро.

— Не верю тебе! — процедила Тайтэки, с ужасом чувствуя, что нанг не врет — его раскрашенные воины действительно были беспощадны. Она вспомнила труп Дзакки, увиденный ею, когда нукеры Тамгана волокли ее из шатра, и содрогнулась. Если уж они подняли руку на шамана…

— Зря не веришь, — кривым ножом нанг перерезал ремни на ногах женщины и рывком поднял ее с войлока. Тайтэки качнулась, но Тамган, не дав ей упасть, потащил пленницу на другую половину шатра. Бросил у горящего очага и громко крикнул: — Эй, кто там! Позовите ко мне Хайкана!

— Чего тебе нужно от меня? — вопросила Тайтэки, поджимая под себя ноги и упираясь в пол связанными за спиной руками. — Ты же знаешь — я ненавижу тебя!

— Я желаю, чтобы ты согревала мне ложе длинными зимними ночами. Ты доказала, что чрево твое плодоносно, и значит, сможешь подарить мне сыновей. — Тамган уселся напротив пленницы, плеснул в чашу архи и начал прихлебывать ее маленькими глоточками.

— У кокуров не нашлось дев, готовых разделить с тобой ложе? Неужто из-за меня стоило нарушать мир между племенами?

— Стоило. Среди моих соплеменниц нету подобных тебе. Ради тебя я готов развязать войну с сотней племен.

Тайтэки опустила глаза, против воли чувствуя себя польщенной словами нанга. Оказывается, не только герои улигэров способны затевать войны, чтобы заполучить приглянувшуюся им девицу. Кто бы мог подумать, что Тамган так сильно любит ее…

Нанг кокуров прикрыл глаза. Когда дочь Нибунэ предпочла ему Фукукана, он убедил себя, что безумно влюблен в нее. Он думал, что… Впрочем, вспоминать об этом не имело смысла, ибо обида вытеснила из его сердца любовь. Потом начали забываться и оскорбления, нанесенные ему Тайтэки на Кургане Предков, а стремление отомстить сменил трезвый расчет. Чтобы пережить эту зиму на берегу Бэругур, ему нужна была помощь Канахара, но за нее надобно платить и проще всего было рассчитаться с кунсом и его комесами лошадьми, овцами и женщинами соседей. О Тайтэки он давно уже перестал думать. Ой-е, ему совершенно все равно, кто будет ублажать его в постели, однако девчонка хороша собой, к тому же не зря в Вечной Степи говорят: сапоги нравятся свои — разношенные, а лошади и жены — чужие. Он возвысится в глазах соплеменников, если сумеет приручить жену Фукукана, а уверить глупую бабу, будто набег на хамбасов затеян им из любви к ней, ничего не стоит. Можно, конечно, просто припугнуть Тайтэки, расписав, какая ужасная судьба ожидает ее дочь, если она не сумеет удовлетворить его, именно так он и собирался поступить, но разумно ли запугивать там, где достаточно будет пары ласковых слов? Плод, сам падающий в руки, как известно, несравнимо слаще того, который приходится сбивать палкой…

— Помнится, я предупреждал тебя, что ты будешь моей, и, как видишь, так оно и вышло. Моя любовь…

Полог шатра заколыхался, и Тамган, оборвав признания на полуслове, спросил:

— Хайкан? Входи, гость дорогой. Я призвал тебя, чтобы ты поведал этой женщине о вещем сне, посланном тебе Великим Духом. — Нанг вытащил из-за пояса нож и перебросил его через очаг к ногам Тайтэки.

— С радостью повинуюсь, Тамган-нанг. Всем и каждому хотел бы я рассказать о чудесном сне, ибо узнать волю Великого Духа, значит, стать хозяином своей судьбы… — Хайкан говорил не торопясь, обкатанными убедительными фразами, нисколько не огорчаясь тому, что Тайтэки, крутясь и изворачиваясь, дабы перерезать ремни, стягивающие ее руки за спиной о брошенный Там-ганом нож, слушает его не слишком внимательно. Не беспокоил шамана и отсутствующий вид нанга, внимание которого было поглощено молодой женщиной. Не переставая говорить, он тоже с интересом наблюдал за тем, как натягивается халат на ее высокой груди, как плотно облегает ткань тугие бедра, как обнажаются при неловких движениях узкие стопы, точеные щиколотки и крепкие икры.

«Лису губит шкура, женщину — красота», — с горечью думала Тайтэки, почти физически ощущая на себе жадный взгляд нанга, от которого краска заливала ее щеки и шею. Она попалась в капкан, и неумолимый этот мужчина, без сомнения, сумеет получить от нее все что пожелает. Ни Фукукан, ни кокуры, ни этот молоденький шаман не придут ей на помощь. Ее годовалая дочь в руках Тамгана, и тот не задумываясь скормит ее свиньям, чтобы добиться покорности той, ради кого он попрал обычаи предков. Так стоит ли упрямиться? Не лучше ли добровольно отдать себя сумасшедшему нангу и испытать страсть этого хмурого, готового на любые преступления человека? Выбор не велик. Так или иначе, он возьмет ее, вопрос лишь в том, будет ли она изнасилована, как строптивая рабыня, после чего Нитэки придется дорого расплачиваться за упрямство матери, или…

Ремень наконец лопнул, и молодая женщина, скинув путы, принялась усердно растирать онемевшие руки.

— Для Вечной Степи настали новые времена, и кто не приспособится к ним, заплатит за это жизнью… — продолжал вещать Хайкан, глядя на видневшиеся под разошедшимся воротом плечи Тайтэки. Поймав его взгляд, она подняла руку, чтобы застегнуть халат, но не сводивший с нее глаз Тамган негромко приказал:

— Не делай этого.

— Да как ты смеешь!.. — начала было Тайтэки гневно и замолчала, окончательно осознав, что выбора у нее нет. В Вечной Степи и впрямь многое изменилось, если Тамган мог посулить бросить ее дочь на съедение муравьям и Великий Дух не испепелил его на месте.

— Благодарю тебя, Хайкан, я вижу, слова твои проникли в душу этой женщины, — нанг протянул шаману чашу с архой и, когда тот осушил ее, кивнул Тайтэки: — Проводи дорогого гостя до порога.

Пленница негодующе сверкнула глазами, поджала губы и, грациозно поднявшись с войлока, последовала за шаманом к выходу из шатра.

Глядя в спину удаляющегося Хайкана, Тайтэки ощутила, что сейчас самый подходящий и, быть может, последний момент, когда она, кинувшись со всех ног в ночной мрак, способна еще избежать домогательств Тамгана. Однако мысль о дочери и сознание того, что только чудо способно вывести ее из становища кокуров, удержали женщину от решительного шага. И тут нанг кокуров холодным голосом произнес:

— Вернись, не забывай о муравейнике. Тайтэки попятилась от входа в шатер и обернулась.

— Подойди ко мне, — велел нанг, и молодая женщина, почувствовав неожиданное облегчение от того, что теперь ей не надо ничего решать и выбор, если таковой и был у нее, уже сделан, шагнула к Тамгану.

— Ближе.

Лениво, словно нехотя, нанг протянул руку, и она ощутила мозолистые пальцы на своем горле. Он гладил ее неторопливо и уверенно: подержал в ладони подбородок, коснулся нижней губы, снова вернулся к горлу, скользнул по нему концами пальцев. Горячая ладонь легла между ключицами, и Тайтэки с ужасом ощутила, как зарождается в ней желание, сердце начинает стучать быстрее и громче, колени слабеют, а по спине ползут капли жаркого пота.

— Расстегни халат.

Она протестующе замотала головой, но руки сами собой принялись расстегивать костяные пуговки. Сухие и жесткие ладони нанга легли на плечи Тайтэки, она потупила глаза и чуть слышно выдохнула:

— Нет! Пожалуйста, не надо…

Халат вместе с рубашкой упали к ее ногам, и Тамган, кривя неулыбчивый рот, скомандовал:

— А теперь проверь, не ошиблась ли ты, назвав меня мерином.

Пленница вновь замотала головой, желая, чтобы все это поскорее кончилось, и в то же время понимая, что, как бы она ни упиралась, ей придется исполнить все приказания нанга, потому что отступать теперь было бы глупо и смешно. Драться и кричать на потеху расположившихся за стенами шатра нукеров Тамгана следовало раньше…

Нанг надвинулся на обнаженную женщину, рука поймала толстую косу, вцепилась в затылок.

— Ну? Делай, что я сказал, моя стройноногая лань! И если тебе так уж нужно оправдание, считай, что делаешь это ради своей дочери.

Он заставил ее откинуть голову и впился губами в горло, потом в грудь… Тайтэки застонала, изгибаясь и переступая с ноги на ногу, чтобы не упасть. Левая рука нанга пробежала по животу, коснулась внутренней стороны бедер и вторглась в святая святых ее тела.

— Не-ет… Не… А-а-а! — Молодая женщина выгнулась подобно натянутому до предела луку и, чувствуя, что ноги отказываются ее держать, обхватила Тамгана руками за шею.

Даже в шутку ей не следовало называть его мерином, ибо он ни в чем не уступал Фукукану. Более того, к сорока годам Тамган постиг нехитрую истину, гласящую, что, ежели мужчина хочет завоевать женщину — ему следует больше думать о ней, чем о себе. Совершенно справедливо полагая, что подобного рода жертва по прошествии времени с лихвой окупится, он заставил Тайтэки рыдать и кричать от наслаждения весь остаток ночи, и к утру она готова была признать, что сами Боги Покровители отдали ее в умелые руки нанга кокуров. К сожалению, Фукукан не ведал об этом ни сном ни духом и неведению этому еще суждено было в урочный час принести свои плоды.