"Астральный летчик" - читать интересную книгу автора (Яковлев Алексей)2Исповедь Это было весной восемьдесят восьмого года, точнее— где-то в марте, еще точнее — через неделю после Международного женского дня… В ординаторской еще пахло мимозами… Женщинам к празднику цветы дарили. И пили разведенный кока-колой спирт. Спиртом уже не пахло. Но мимозами еще пахло. Пряно так и тоскливо. Вдруг старшая сестра вызывает меня к профессору. К Татарскому Борису Матвеевичу. Я тогда у него ассистентом числился. Не служил, подчеркиваю, а числился. Потому что этот блаженный человек, дай Бог ему здоровья, позволял мне заниматься всем, что душе моей было угодно. Я и занимался разным мракобесием. Как-то: фотографировал, например, галлюцинации дилириумных алкашей на пятом отделении. Алкаш в белой горячке, кричит дико: «Крысы! Крысы! Доктор, спаси!» Я спрашиваю: «Где крысы, „болезный"?» Он мне показывает, дураку: «Да вон они, суки! Не видишь, что ли?» Я-то их, конечно, не вижу. Разве здоровый человек увидит чужую галлюцинацию? Но, что интересно, фотоаппарат фиксирует на пленку серые сгустки с длинными хвостами. На расстоянии примерно сантиметров тридцати от глаз «болезного». В общем, чистейшее мракобесие. Зафиксированное на чувствительнейшей пленке Шосткинского завода. И завод, я уверяю, тут совсем ни при чем. Извини. Опять немножко отвлекся. Но эта тема очень скоро нам пригодится. Всенепременно. Так вот. Я занимался мракобесием. А на ученом совете бедного Бориса Матвеевича коллеги ужасно доставали моими безумствами. Расходящимися с общепринятыми безумно конкретными теориями материализма! Напоминаю, шел тогда безалаберный, суматошный одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Когда водка стала резко пахнуть ацетоном. И моих болезных «крысоловов» значительно прибавилось. В общем, я блаженному профессору осточертел. И вызвал он меня в свой кабинет. А в кабинете напротив него сидит удивительная женщина. Высокая и стройная, как девочка. В дорогих браслетах и золотых цепях на груди. Борис Матвеевич смотрит на меня хитро и представляет меня ей: «Познакомьтесь, Светлана Филипповна. Это мой ассистент Александр Олегович Ольшанский. Очень талантливый ученый. Надежда всей многонациональной советской науки. Он вам поможет. Всенепременно. К тому же он ваш сосед. Живет рядом с вами на славном Васильевском острове». И очень любезно представляет мне ее: «А это, коллега, жена… простите, молодая вдова недавно скончавшегося известного всем профессора Николая Николаевича Паршина… Знакомьтесь». Как ты, конечно, понял, это была мать Марины. Светлана Филипповна грациозно протянула мне руку в золотых перстнях тылом ладони кверху. Для поцелуя, естественно. Но повторяю, шел суматошный восемьдесят восьмой год. Целовать руки дамам и в храмах со свечками стоять было еще не модно. Я крепко, по-мужски, ободряюще пожал изящную золотую ручку. Светлана Филипповна возмутилась. Не этим, конечно. А тем, что блаженный Борис Матвеевич сам не снизошел до ее просьбы. А подсунул ей какого-то румяного, бородатого… соседа. А ей ведь нужен знаменитый врач. Светоч психиатрии. Больна ее единственная шестнадцатилетняя дочь. Отпрыск гения научного коммунизма. Профессора самого престижного в городе вуза. Славного друга вымершей когорты партийных вождей. Неужели неблагодарный профессор Татарский забыл, как благодаря ее покойному мужу смог оформить себе заграничную командировку на научный конгресс? Мой блаженный профессор, конечно же, этого не забыл, но ровно через неделю он как раз и отправлялся в зарубежную командировку. Совсем без помощи ее всесильного мужа. Потому что в восемьдесят восьмом уже мало кто обращал внимание на пятый пункт в овировской анкете. Борис Матвеевич извинился перед знатной дамой. И от души заверил ее, что, вернувшись из командировки, сам займется ее милой дочерью. Но он убежден, что его талантливый ассистент справится и сам. Потому что у ее чада обычные возрастные беспорядки. И в ее состоянии он лично не находит ничего серьезного. Знатная дама Светлана Филипповна ушла недовольной. Но телефон свой все же оставила. А Борис Матвеевич объяснил мне, что, если я не прочищу мозги этой избалованной девчонке… Не поставлю ее на путь истины… Не очарую знатную Светлану Филипповну… он вынужден будет меня отчислить по настоянию ученого совета из за-ме-ча-тельного института. И отныне я смогу на свободе сам напиваться до зеленых чертей и сам же фотографировать их на высокочувствительную пленку Шосткинского завода. Как видишь, выбора у меня не было. И на следующий день я позвонил Светлане Филипповне. И вечером после работы я впервые посетил их квартиру. Жили они действительно рядом со мной. У храма Андрея Первозванного. Правда, тогда еще в этом здании обитало какое-то конструкторское бюро. Квартира у них была шикарная. Опять же по тем временам. Марину я в тот день не видел. Ее дома не было. Светлана Филипповна приняла меня в гостиной. И сразу же заявила, что после смерти мужа осталась почти без средств. Много заплатить мне не сможет. И заплатит только по результату. То есть — по полном выздоровлении ее дочери. Могу ли я ей дать такие гарантии? Таких гарантий больным даже Спаситель не давал. Но мне отступать было некуда. Очень мне не хотелось расставаться с моими болезными «крысоловами». И я на все ее условия согласился. Кое-что про болезнь ее дочери я уже понимал. Блаженный Борис Матвеевич меня просветил. После смерти профессора Паршина с дочерью все и началось. То непонятный страх, то жуткая необоснованная агрессия. И главное — полное нежелание жить. Красавица. Талантливая девочка. Занималась во Дворце пионеров. В пионерском театре. Мечтала стать актрисой. И вдруг — ничего не хочет. А на носу выпускные экзамены. Аттестат зрелости. А она и на экзамены плюет, и на аттестат. И на зрелость. Эрго! Моя задача — вернуть ее к полнокровной, взбалмошной и суматошной реальности. Согласись, это гораздо труднее, чем крыс и зеленых чертей фотографировать. Но, повторяю, у меня не было выхода. Мэтры психоанализа, Фрейд и Юнг, мне объяснили, что кроме эдипова комплекса, то есть комплекса матери, встречается, правда, гораздо реже, и комплекс отца. То есть девочка испытывает сексуальное влечение, так называемое либидо, к собственному отцу. Тут, похоже, сходная картина. У нее как раз все началось со смертью ее родного отца. И я попросил Светлану Филипповну поподробнее рассказать мне о покойном профессоре Паршине. Она принесла из его кабинета ворох брошюр и фотографий. С фотографий глядел на меня суровый недоверчивый человек. Фотографий куча, от военных до последних курортных и наградных. Особенно гордилась Светлана Филипповна снимками, на которых профессор был запечатлен рядом с первым космонавтом Гагариным и с первым коммунистом Америки Фиделем Кастро. И везде лицо профессора было недоверчивым. Будто это он, а не Гагарин первым слетал в космос, а слава почему-то досталась этому поддатому пареньку со шрамом на лбу. И на Фиделя он глядел недоверчиво. Будто хотел дернуть первого коммуниста Америки за бороду. Отодрать фальшивку. И узнать знакомого сотрудника КГБ. Гораздо ниже профессора по званию. Профессор был крупным специалистом по научному коммунизму. Что подтверждали многочисленные пыльные брошюры с его фамилией на титуле. Но все теории мэтров разбились о фотографию, где он был изображен с дочкой. Они сидели на даче в беседке. В соломенных креслах. За соломенным столом. Профессор, надев очки, читал дочери что-то. Наверное, только что вышедшую из печати очередную свою брошюру. Хорошенькая загорелая девочка в белой панамке, положив подбородок на ладони, глядела на отца с нескрываемым веселым презрением. Если бы презрение было затаенное, злое — мои мэтры оказались бы во всем правы. Потому что тогда девочка ревновала бы своего кумира к матери. Но девочка, повторяю, глядела на отца весело-презрительно. На фото ей было лет тринадцать-четырнадцать. Я поглядел в ее насмешливые глаза и распрощался про себя с уважаемыми мэтрами. Мне нужно было увидеть ее. Срочно увидеть. Чтобы все понять. Светлана Филипповна объяснила мне, что дочь целыми днями пропадает где-то. — С мальчиками, наверное? — посочувствовал я. Светлана Филипповна возмутилась. Но не моему вопросу. — Да я была бы только счастлива! Дело в том, что мальчиков она ненавидит. И она рассказала мне интересную историю. Как летом она познакомила дочь с соседом по даче. К счастью, на лето он не уехал на каникулы за границу к папе-журналисту, аккредитованному в Соединенных Штатах. Сосед по даче был ее ровесник. И этот умнейший красавец, первый в городе жених, очертя голову влюбился в ее непутевую дочь. Настолько влюбился, что отказался менять гнилое Комарово на благодатное побережье Сан-Франциско. Дальше — больше. Вернувшись в город, красавец мальчик целыми днями торчал под их окнами. Поминутно звонил. Но ничего не добился. Наоборот. Она поставила его в дурацкое положение. Она опозорила его. — Опозорила даже? — заинтересовался я.— Это как же? Но Светлана Филипповна подробностей не знала или не хотела мне их сообщать. Сказала только, что это его собственные слова. Он ей признался, плача, по телефону, что Марина его опозорила. — Вы представляете, — заключила Светлана Филипповна, — отказаться от такой партии! Отказаться от всего! Это болезнь! Это значит — она полностью потеряла интерес к жизни! — Значит, по-вашему, иметь все — это и называется жить? — А как же?! — удивилась Светлана Филипповна. — Если уже все имеешь, для чего тогда жить? — поинтересовался я. Светлана Филипповна звонко рассмеялась. Честное слово, она была очень хороша собой. — Как для чего? Чтобы всем этим пользоваться!… В чем же, по-вашему, заключается смысл жизни, а? Я подумал про своих бедолаг-«крысоловов». Про жутких крыс, которые существуют только в их горячечном воображении и на моей фотопленке. И ничего не ответил. Вместо ответа я ее спросил: — Сколько лет вы прожили с профессором? — Семнадцать. Шестнадцать лет и пять месяцев. Если уж совсем точно… — Значит, дочь у вас родилась сразу же? — Сразу, — быстро ответила она, — я была еще студентка. А он — профессор… Девчонки мне завидовали жутко. Курорты. Заграничные поездки. Николая очень ценили. Как специалиста по научному коммунизму. Мы объездили с ним все страны СЭВ, Латинскую Америку и Африку… — И больше детей у вас не было? — Николай очень хотел. Просто мечтал о своем ребенке… — Марина, значит, не его ребенок? — Почему?! — жутко обиделась Светлана Филипповна — Его! Но… Он хотел сына. Сына он очень хотел. Но ему было почти шестьдесят… Светлана Филипповна грустно развела руками в золотых браслетах. Я подсчитал в уме. И понял, что она Совсем молода. Дочь она родила еще студенткой. Лет двадцати. Девочке шестнадцать, значит, мамочке не было и сорока. Но выглядела она моложе. Она оценила мой взгляд. Сложила руки на груди. Браслеты звякнули, и она сказала: — Доктор, помогите мне! Вас так хвалит Борис Матвеевич! Помогите мне, доктор! Я еще молодая женщина… После смерти мужа осталась почти без средств. Когда началась эта «катастройка», на Николая обрушились мерзавцы. Завистники и подлецы. В чем только его не обвиняли!… Что он будто бы сотрудничал с КГБ. Даже кого-то сажал! Какая глупость. Он сам в сорок девятом сел. Из-за первой жены-еврейки. От этого он и умер! Только от этого. — От чего? — не понял я. — От этих мерзавцев! Про него писали в газетах. Мерзавцы выступали по радио. По телевидению. Он этого не пережил. Хотя был очень крепким, здоровым человеком. Его отец-крестьянин умер недавно. В девяносто пять лет!… Помогите мне, доктор! Вы же видите, я связана по рукам и ногам! — Чем? — Как — чем?! Дочерью! Я глубоко порядочный человек. Я не могу устроить свою жизнь, пока моя дочь в таком состоянии… Пока она не устроена. Помогите мне! И тут я понял, что помогать в основном надо ей. Помочь ей избавиться от дочери. Мы с ней договорились, что завтра в это время девочка будет дома. И она оставит нас с ней вдвоем. Светлана заволновалась. — Я тоже хочу присутствовать при вашем разговоре, — сказала она. — Вдруг дочь вам скажет что-то не то… А при мне она постесняется. — Не переживайте,— успокоил я. — Чем больше расскажет, тем быстрее поправится. Утром я узнал, что Светлана звонила домой Борису Матвеевичу. Очень хвалила меня. Бородатого и серьезного. Сказала даже, что я похож на молодого Хемингуэя, с которым встречался ее муж на Кубе. Это Бориса Матвеевича успокоило. И он с легким сердцем улетел в загранкомандировку. На следующий день вернулась зима. Шел крупный снег. Над Андреевским собором разлетался в стороны, обтекая его. На крыше собора почти не было снега. Я зашел в комнату Марины, когда на улице зажглись фонари. Только этот свет и освещал комнату, да еще маленькая лампочка-клипса над Марининым диваном. Марина полулежала на диване в джинсах и грубом свитере. Как мальчишка. Или только что пришла, или вот— вот собиралась уйти. Светлана зашла в комнату за мной. Но я показал ей глазами на дверь. Напомнил мое условие. Она нехотя вышла. Но я знал — недалеко. Устроилась в кресле рядом с дверью. Я поздоровался. Марина бросила на меня взгляд и снова уткнулась в книжку. На стене над диваном репродукции: «Демон» Врубеля и «Стул» Ван-Гога. Я про себя отметил странный выбор. А она совершенно не обращала на меня внимания. Я пододвинул к дивану кресло. Сел, не дождавшись приглашения. Я ее понимал. Одно дело, когда больной сам обращается к врачу. Другое дело, когда врача приводят родные. Всем своим видом она показывала мне, что я ей совершенно не нужен, что я ей мешаю. Я специально выдержал паузу, а потом сказал насколько можно серьезно: — Я разгадал вашу загадку. Она подняла на меня зеленые глаза. Таких изумрудных глаз я в жизни не видел. — Какую загадку? — Она сделала вид, что не понимает меня. Я объяснил ей, показав на репродукции, приколотые кнопками к стене явно перед моим приходом: — Ведь эти картинки вы для меня повесили. Марина вспыхнула. Хотела сначала возразить, но быстро поняла, что вранье будет очевидным, и улыбнулась: — Ну и что же вы в них разгадали? — А почти все, что мне нужно для первого раза. Даже больше. Спасибо за откровение. Она посмотрела недоверчиво на свои картинки и спросила удивленно: — Даже откровение… И что же вы поняли? — Весь ваш характер, — ответил я. Она с вызовом посмотрела на меня. Села на диване, обхватив колени руками. Надула губы. Прищурилась: — Как интересно… Ты заметил, это у нее любимое выражение: «Как интересно…» И еще: «Только не это». Эти два выражения — тоже ключ ко всему ее характеру. Как эти две картинки. Ты, пожалуйста, не думай, что я сразу же влюбился в эту взбалмошную девчонку. Совсем нет. Во-первых, я пришел к ней как врач. От ее излечения зависела вся моя дальнейшая карьера. Ну не улыбалась мне перспектива самому превратиться в «крысолова». А во-вторых, если честно, мне Светлана больше как женщина нравилась. Ни одного дня не работавшая, изнеженная, капризная, знающая себе цену и напуганная открывшейся перед ней со смертью хозяина-мужа пустотой. Словом, женщина в чистом виде. Ожидающая крепкого и солидного мужского плеча. На которое можно опереться… У меня за душой не было ни черта. Не считая вороха шосткинских фотопленок с размытыми серыми крысиными эмбрионами. У меня был только единственный шанс подняться в ее глазах — вылечить ее дочь. Но случай был сложный… Ты-то помнишь эти картинки, что она над диваном повесила? На одной сидит демон в какой-то мозаичной груде каменных цветков. Красавец парень с длинными черными волосами. С мощным обнаженным торсом. В синих, точнее, фиолетовых джинсах. Ну, не джинсах, конечно. Но в очень похожих на джинсы штанах. Очень современный паренек. Написан он, если не ошибаюсь, в одна тысяча восемьсот девяностом году. За десять лет до начала нашего века. Картинка эта резко отличается от всей тогдашней эстетики «Мира искусств». Они, наоборот, опрокинулись в прошлое. Добужинский, Сомов, Лансере. Восемнадцатый славный век. Маркизы. Кавалеры в париках. Подстриженные парки… А Врубель, наоборот, в будущее проник. И вот сидит этот мощный современный волосатый парень в джинсах. Обхватив руками колени. И вывернув кисти рук. Глядит на догорающий закат. И плачет! Ты представляешь — мощь неимоверная. Заломленные кисти. И слеза на глазу. Пошлая слеза. Которую художник и не нарисует никогда. Постесняется дурновкусия. А Врубель нарисовал. Имел право. Потому что изобразил МОЩЬ со слезой в глазу. И это все назвал «Демон сидящий». Есть у него еще и другой демон — летящий. Там полет Валькирии. Там не человек, а бомбардировщик в полете. А здесь — человек, чувство. И она это на самом видном месте повесила. А на второй репродукции — просто стул. Вообще-то он называется «Стул Винцента». То есть стул самого художника Ван-Гога. А так как любая вещь, принадлежащая человеку, в какой-то степени становится частью самого этого человека, то Ван-Гог изобразил как бы свой автопортрет. И назвал его «Стул Винцента». Крепкий такой, добротный. Продавленный. С корнями, что называется, стул. Во всю картину. На стуле трубочка Ван-Гога лежит. И табачок в бумажке. По всему видно, хозяин только что с этого стула встал. И вот-вот вернется. А стул его ждет. Как верная собака хозяина. Сидит, выставив вперед мощные передние лапы, и ждет. Но вот что интересно. За стулом ящик с землей стоит. А в землю посажены луковицы. И одна уже дает два мощных зеленых ростка. А на ящике написано: «Винцент». А за стулом зеленая дверь. Изумрудно-зеленая. И росток у луковицы зеленый. Самая веселая картина Ван-Гога. Так сказать, жизнеутверждающая. В ящике с землей зеленые ростки. И на ящике написано: «Винцент». И дверь изумрудная. Дверь из запертой прокуренной комнаты. В будущую жизнь. В здоровую, веселую жизнь. Из болезни. И два мощных, как два рога, ростка луковицы. В ящике с надписью «Винцент». Мол, все преодолеем. Все болезни победим. Короче, полный мажор! Просто гимн жизни. Но что интересно… Этот крепкий веселый стул прямо у изумрудной двери стоит. А петли на двери с внутренней стороны! Понимаешь? Чего уж тут не понять? Дверь внутрь открывается. Сейчас войдет какой-нибудь поддатый приятель или просто тихая девушка, жалеющая от души больного художника, и стул этот, крепкий, добротный, опрокинется навзничь вместе с трубочкой и табачком. Нет, конечно, Ван-Гог и не думал об этом. Он просто мажор душевный рисовал. Гимн жизни. Но как настоящий художник не мог правду жизни обойти. А правда жизни проста. У изумрудной двери петли внутрь! Рано или поздно она этот стул опрокинет… Ведь это она сама эти картинки к моему приходу приготовила. Именно эти, а не какие-нибудь другие, правда? Вот давай и оценим этот ее выбор. Правильно. Во-первых, этот выбор показывает хороший вкус девочки. Так сказать, ее душевное развитие. Во-вторых, почему именно эти художники? Не Рубенс и Кустодиев, скажем. А именно Врубель и Ван-Гог. Что между ними общего? Правильно, Андрюша… Оба кончили очень плохо. Я даже добавлю, в одной ситуации, так сказать, они кончили свои жизни. То есть в сумасшедшем доме. То есть именно в том месте, где в то время работал я. Улавливаешь намек? Смекаешь, как ты говоришь… Ну что же тут непонятного. Этими картинками девочка бросала вызов мне. Она этим приблизительно вот что хотела сказать: «Моя любимая матушка считает меня психом. И она притащила вас — тупого, румяного, довольного жизнью… доктора. А что вы с матушкой обо мне знаете? Я для вас такая же загадка, как этот мощный паренек со слезой и тот стул у зеленой двери. Я вас не боюсь со всеми вашими лечениями, увещеваниями, психоанализами, таблетками и клизмами. Это вы, тупые и довольные жизнью, считаете нас психами, а на самом деле настоящие люди — это мы. Ну какое имеет значение, что у Врубеля и Ван-Гога поехала крыша? Они нормальнее и талантливее вас! Оставьте меня в покое. Не пугайте меня вашей Бехтеревской лечебницей. У меня своя жизнь, в которой вам нечего делать. Катитесь отсюда!» Ей тогда было всего шестнадцать. А теперь она совсем взрослая женщина, и загадки у нее, как видишь, стали гораздо сложнее. Что ты говоришь? Ах, вылечил ли я ее? Ты сегодня сам слышал. Она меня благодарила. От закидонов я ее, конечно, вылечил. Но от характера, от кармы, так сказать, не лечат. Какой у нее характер? Ну вспомни «Демона» и «Стул». Она чисто случайно картинки развесила так, что получилось: этот грустный паренек со слезой смотрит на желтый стул с табачком и с трубкой. И на изумрудную дверь. Ты понимаешь? Она чисто интуитивно пожалела демона, Сидящего в каменных цветках. Она ему стул подставила. Уютный продавленный стул с табачком. Она предложила ему выход из его душевной трагедии. Повторяю, все это чисто случайно, но такая случайность о многом говорит. Я ей и сказал об этом. Она обиделась даже: — Неправда! Я не добрая! Я очень жестокая! Я ей говорю: «Правильно. Потому что вы предложили ему уютный стульчик перед красивой изумрудной дверью. А дверь-то вот-вот внутрь откроется. И весь уют скоро опрокинется к черту». Ее изумрудные глаза на лоб полезли. Она встала на диване на колени. И сняла картинку со стулом: — Пусть он лучше на закат смотрит. — Правильно, — я ей говорю, — только ваша жуткая дверь все равно с вами осталась. — Почему это моя дверь?! — рассердилась она, совсем как мама, Светлана Филипповна. — Да потому что это вы у нее стоите и отойти не можете, — объясняю я ей. — Пока она закрыта — вам хорошо. Но только кто-нибудь к вам зайдет, эта дверь вас по лбу хлопает, бедненькая. Вот вы и злитесь на тех, кто к вам зайти хочет. Она сидела на диване, поджав коленки, надувшись. Из-под каштановой челки сверкал на меня зеленый волчий глаз. Но она меня не прерывала. — А что вам надо сделать? Да всего лишь самой открыть ее настежь. Она надолго задумалась. Надула губы. Заметил, она губы темной помадой мажет? Это потому, что с привычкой дурной не расстаться. А надутые губы сквозь темную помаду не так видны. Она подумала и говорит: — Спасибо, доктор. Я и не ожидала, что вы мне так быстро поможете. — И засмеялась счастливо. Я ее разочаровал: — Вам самой с этой дверью не справиться. — Это почему? — опять рассердилась она. — Да потому что вам ее без меня не найти. Она в другом измерении. И вам туда без меня не попасть. — И вам без меня, — сказала она упрямо, — ни за что не попасть! Потому что это мое измерение! На этом мы и закончили в первый вечер. Я понял ее. Она меня к этой двери не подпустит… Первозванный, закурить ничего не осталось? Нету… Жаль. Ни последней чарки. Ни последней затяжки. Нас тут совсем хотят уморить. Что ты говоришь?… Как я туда попал, в другое измерение? А у меня просто другого выхода не оставалось. Я обязан был его найти. Просто обязан. До приезда профессора Татарского… Вот тут-то, собственно, и начинается вся загадочная история про Георгия Аркадьевича, про выстрел в спину, про Капитана Джо… и прочую чертовщину. Э! Это что за дела?! Свет погасили! Теперь тут вообще как у негра под мышкой — формалином воняет и не видно ни черта. Одна вонь. Слушай, Первозванный, ты не прав. Кто-то нас внимательно слушает. И они нам это дали понять на самом интересном месте… Что-что?… А почему ты шепотом?… Они теперь все знают, Первозванный. Как — что?… Что я и есть Саша. А, теперь уж все равно. Пусть теперь узнают, что я о них думаю. Мне теперь терять нечего. Завтра будет о чем поговорить с «папой»… Итак, на чем мы остановились, Первозванный? На изумрудной двери? Правильно. Найти ее оказалось непросто. На следующей встрече Марина, как говорится, застегнулась на все пуговицы. Она не ответила ни на один мой вопрос. И Светлана Филипповна мне ничем не могла помочь. Тут сразу выяснилось, что дочь свою она совершенно не знает. Марину, собственно, воспитала бабушка. Мать Светланы Филипповны. Бабушка жила в семье на правах экономки. Точнее, домработницы, няни, прислуги за все про все. Профессор был скуповат. Досконально изучив научный коммунизм, объездив все страны СЭВ и Латинскую Америку с Африкой, он воочию убедился в скором и безотлагательном конце непобедимой идеи. И стал копить денежки на предстоящий финал. Непостижимо, но факт: священная книга коммунизма называется «Капитал». Давай сравним ее с другими священными книгами. Одна из них называется Евангелие. В самом названии ангелы поют. А переводится и того лучше — благая весть. Благо-вест. Или возьмем мой любимый роман «Апокалипсис». Тоже замечательное название — «Откровение». А у коммунистов — «Капитал». Словно из кошелька монеты высыпались на каменный пол. И что интересно, коммунисты назвали свою священную книгу тем понятием, с которым они призывают бороться насмерть. До последней капли пролетарской крови. Ты представляешь? Они назвали свою священную книгу именем своего заклятого врага. Согласись, странно. Как если бы христиане назвали свою священную книгу «Сатанизм». А «Откровение» — «Дьяволиадой». Такое даже представить себе страшно. Недоверчивый профессор Паршин был человеком неглупым. Он-то давно понял несовместимость учения и заглавия. Понял что, как говорил папаща Фрейд, в проговорке основоположников марксизма и скрыта священная истина. А истина эта — Ого! Смотри, Первозванный! Вот и свет зажегся. За-ме-ча-тель-но! Тогда, господа присяжные заседатели, прежде чем продолжить свою сбивчивую речь, я обязан вас предупредить. Всякая исповедь — разговор с совестью. Выслушивающий исповедь берет на себя колоссальную ответственность. Потому что совесть, как сказал Владимир Иванович Даль, — «прирожденное чувство правды». Прирожденное, то есть присутствующее в человеке до рождения! Только присутствие этого чувства дает право называться человеком! Господа, не заставляйте меня метать бисер перед свиньями. Отключитесь! Я с человеком говорю! Не отключились… Ну-ну… Дальше, Андрюша, я исповедуюсь только перед тобой. Я уверен в твоей прирожденности, Первозванный. Итак, на чем мы остановились?… Да. Она застегнулась на все пуговицы. Главное и непременное условие психоанализа — это исповедь. Вспомнить все, что тебя пугает, до мельчайших подробностей и вместе с врачом попытаться дать им оценку. Нужно пережить все заново и освободиться, либо, в сложных случаях, заместить травмирующий момент другим… Как? Ну, если упрощенно… Вот тебе задание, Первозванный. Лежи спокойно. Расслабься. И целую минуту думай о чем хочешь. Только о белом медведе не думай. Понял? Только о белом медведе — нельзя… Поехали… Что? Медведь. Ну конечно. Он тут как тут… Табу. Запрет. Это и есть травма! И о чем бы ты ни думал теперь, твоя мысль непроизвольно будет подсовывать тебе этого жуткого белого медведя. Он может сломать твою жизнь… Как от него избавиться? Очень просто. Во-первых, если нельзя думать о медведе, попробуй думать о дельфине, например. О нем же твоим табу не запрещается думать. Думай о дельфине и медведь отступит, заменится одна навязчивость другой. Это называется метод замещения. Во-вторых, нужно с помощью врача приоткрыть изумрудную дверцу и посмотреть, кто же там стоит. Может, там и не медведь вовсе. Ведь все что угодно может быть за изумрудной дверью. Может, там мышка? А может, красавец принц? Или окровавленный вампир? Чтобы вылечиться, нужно знать, как ты говоришь, реально знать, что за чудовище ожидает тебя за дверью. Винцент Ван-Гог своего чудовища не знал. Под изумрудной дверью он нарисовал черную щель. Единственное черное пятно во всей жизнерадостной картине. Черная полоса и петли внутрь. Это незнание его и сгубило. Он вернулся на свой любимый уютный стул уже с отрезанным ухом. Помнишь его автопортрет в бабьем платке? А под платком — голова без уха. Это очень сложный момент в лечении: у больного есть факты, но нет ключа к ним, а у врача есть ключ, но нет фактов. Они должны быть вместе и доверять друг другу. Но она не хотела мне помочь. Я приходил к ней аккуратно каждый вечер. Расспрашивал ее о детстве, о матери, об отце… Пустой номер, совершенно безоблачное детство. Пришлось исповедоваться мне. Я рассказал ей все, вывернул себя наизнанку, как перчатку. Зачем? Для примера открытости… Особенно ее заинтересовали мои фотографии. Когда я показал ей снимки, она не поверила в созданных больным воображением крыс. — Это что же, — поразилась она, — выходит, мысли материализуются?… Я объяснил, что, выходит, в какой-то степени материализуются, на уровне тонкой материи, энергоинформационного поля, невидимого глазу, еще почти не исследованного. — А при чем тут ваши алкоголики? — спросила она. Я объяснил, что в состоянии диллирия возбужденный мозг выдает очень мощные импульсы. Энцефалограф зашкаливает. А эти мощные импульсы легче зарегистрировать моей несовершенной аппаратурой. На шосткинской пленке. Мне безразлично, кто отобразится на пленке. Мне важен конкретный результат. — Что мысль первична? — спросила дочь профессора научного коммунизма. Я сказал, что не ставлю вопрос так резко. И вообще это не мое собачье дело, что первично, а что вторично. Я не философ. Я хочу только доказать, что рождаемые нами мыслеобразы существуют. И начинают жить независимо от нас. Мы живем как бы на дне аквариума. Над нами проносятся стаи золотых рыбок, рожденных фантазией поэтов. И мрачные чудовища, рожденные фантазией монстров, пожирают этих романтических рыбок. Вокруг нас невидимый мир. Даже после нашей смерти рожденные нами мыслеобразы продолжают жить в энергоинформационном поле. И прекрасные мечты, и чудовища, порожденные нами. — А вы сфотографируйте свою мысль, — предложила вдруг Марина. — Попробую, — согласился я, — когда ты меня доведешь до белой горячки. Тут я впервые сказал ей «ты». Она довольно засмеялась. Но лечение наше не продвигалось ни на шаг. На моих сеансах она молчала, как партизан. Хотя внешне все было замечательно. Марина стала учиться в школе. И ходить на занятия подготовительного факультета психологии, на котором я преподавал молодым лоботрясам. Светлана была счастлива. Марина выбрала свой жизненный путь: решила стать психологом… Но я-то знал, что она оставалась больной изнутри. Была уже весна. Растаяли сугробы. Я сменил свою дубленочку на плащевую куртку. Изумрудная дверь оставалась закрытой наглухо. Открыть эту дверь я без нее не мог. Нужно было ждать, когда она сама откроется. И хлопнет ее по лбу. И вот однажды я пришел к ним, как всегда, после работы. Дверь мне открыла бабушка. Бывшая прислуга профессора за все про все. Со смертью Николая Николаевича она перестала быть прислугой. Она стала в доме хозяйкой. Беспрекословной хозяйкой. Я понял, что именно она унаследовала весь профессорский капитал. Светлана умела только тратить деньги. Беречь их она не могла. Теперь мать стала банкиром дочери. Бабушка попросила меня подождать. Светлана с Мариной разговаривали в гостиной. Бабушка проводила меня на кухню. Угостила кофе. И ушла. Чтобы мне не мешать. Хитрая старуха знала, что из кухни слышно каждое слово в соседней гостиной. А разговор я услышал такой. Не разговор даже, а научный диспут какой-то! Мать: «Все гении больные люди!… Психи!» Дочь: «Но все лучшее и в науке, и в искусстве создали они! Психи, как ты говоришь…» Мать: «Ну и что? Они ведь все это создали не для себя. А для нас. Гений живет в своей скорлупе. Ничего не видит. Кроме своей гениальности. А я — нормальная женщина, хожу по Эрмитажу, восхищаюсь гением Рембрандта, Леонардо, Пикассо, Мане… Кто из нас счастливее?» Дочь: «Значит, гении существуют для вас?» Мать (со смехом): «А для кого же?» Дочь: «Значит, они — ваши рабы?» Мать: «Ну почему же… Ведь никто их не заставляет создавать гениальные вещи. Они их создают сами». Дочь: «Для вас?» Мать: «Конечно. Для людей». Дочь: «А люди просили их об этом?» Мать: «Я не понимаю тебя…» Дочь: «Ну, просил кто-нибудь Рафаэля срочно написать Сикстинскую мадонну? Кому-то прямо жить стало невмочь без этой мадонны! Да?» Мать: «А как же! Мадонна и называется Сикстинской, потому что написана по заказу папы для Сикстинской капеллы». Дочь: «Хорошо. Допустим, Рафаэля нет. Какой-нибудь другой художник написал бы Сикстинскую мадонну. И что? Сколько мадонн написано, а мадонна Рафаэля одна! Потому что ее создал гений». Мать: «И он стал от этого счастливым? Бессмертным? Наоборот, он испортил себе здоровье в этой капелле и умер молодым. Гении — несчастные, бедные люди…» Дочь: «Это вы — несчастные! Ты хоть понимаешь, что нарисовал Рафаэль?! О чем его картина?!» Мать: «Марина, мы отвлеклись… Мы ушли от темы… Ушли очень далеко… Пусть он очень способный, талантливый человек… Пусть даже гений, как ты говоришь… Это и страшно! Ему никто не нужен! Он самодостаточен! Он так и будет всю жизнь фотографировать крыс. Не тебя, а крыс! Он взрослый мужчина!… А тебе шестнадцать… Для тебя создан весь этот великолепный мир. Блистающий мир! А не крысиный подвал. Пойми, девочка моя…» Дочь (с криком): «Я тебе не девочка! Уйди от меня». Ну, дальше начались слезы. Причитания. Объяснения. Я встал и вышел на цыпочках в прихожую. Тут же открылась дверца бабушкиной «светелки». Она протянула мне конверт с деньгами. — Спасибо… Я знала, что вы умный человек… Вы вылечили Марину. Спасибо. Это вам за труды… Если будет нужно — вам позвонят… Я ушел. Но я знал, что я ее не вылечил. И напрасно они меня испугались. Марина не влюбилась в меня, — это была не любовь. Просто замещение. Как в истории с белым медведем… Я решил набраться терпения и ждать, когда дверь сама откроется. Дурные предчувствия меня не оставляли… Уже утро. Слышишь, ветер стих? Немного осталось… Э! Опять свет погас… Опять! На самом главном! Волнуются присяжные заседатели. Первозванный, нас слушает очень знающий человек. Очень сведущий во всей этой истории. Это, безусловно, не Георгий Аркадьевич. Он уехал. Уехал очень взволнованный. Что-то с Мариной случилось… А потом, если бы он узнал, что я и есть доктор Саша, он бы сразу прекратил исповедь. Он-то все дальнейшее знает лучше меня. Кто же это может бьггь?… Неужели? О-о-о!!! Опять зажегся свет. Значит, нас поняли, Андрюша! Напрасно мы ждем, Первозванный. Ни водочки, ни табачку нам не принесут! Наше чудовище не хочет показываться из-за железной двери! То ли не хочет нас пугать, то ли разочаровывать… Ведь за дверью вместо чудовища может оказаться серая мышка. Бывает и такое. Бывает, что из-за глупого серенького мышонка человек погружается в кошмар… Что? Какой был у Марины мышонок за дверью? У нее, Первозванный, не мышонок. У нее случай пострашнее… На чем мы остановились? Мы остановились на том, как я из ее дома ушел. Ушел ждать, когда они мне позвонят. Они мне не позвонили, конечно. Я ее видел раза два или три. Я же сказал, она бегала на подготовительный факультет, где я преподавал лоботрясам. Лоботрясы мои были веселыми и бесшабашными, как все то недалекое время. С треском и удалью рушились старые авторитеты. Это только с виду веселый процесс: петля на бронзовую башку — и рухнул авторитет. Не так все просто, Первозванный. Бронзовое нелепое чудовище е вытянутой в грядущее рукой у всех на виду. Его легко с пьедестала скинуть. А как быть с его невидимыми глазу мыслеобразами? Куда от них деться? Ведь они рождены горячечным мозгом. Импульсы его мощны, как у моих болезных. Энцефалограф зашкаливает. Как с ними-то быть, Андрюша? Помнишь, у Александра Сергеевича болезный Евгений только хилый кулачишко поднял на бронзового истукана и провизжал чуть слышно: «Ужо тебе!» Вот и весь его жалкий протест. А как истукан наказал его? Несопоставимо с жалким протестом. Очень жестоко его наказал. А тут — веревочную петлю на бронзовую башку. Такое не прощается, Андрюша. Возмездие еще впереди, как говорится. Отвлеклись. Извини. Слышишь? Где-то дверь хлопнула. Значит, точно, утро. Охрана поднимается. Ох, рано встает охрана… Ну, дальше я коротенько без прикрас. Только фабулу, как говорится. У меня на подготовительном были в основном одни мальчишки. Сами или с помощью родителей осознавшие, что в скором времени профессия психолога станет «золотой жилой». Это пока юристы главные. Оформляют земные сделки. А расплата за них уже готовится на небесах. И адвокатом твоим перед небесными кредиторами будет психолог. Или священник. Что почти одно и то же. Конечно, вся моя удалая группа, когда на занятиях появилась Марина, сделала на нее собачью стойку. Как пойнтер на дичь. И самым главным, чистокровным пойнтером был наш Валерик. Умный, стройный, циничный мальчик. Отлично знающий себе цену. Всеобщий любимец. А Марина на него никакого внимания. Естественно, это чистокровного пойнтера ужасно задело. Задело и завело. На следующий день после моего ухода из дома профессора Паршина у меня как раз были занятия на факультете, «Жигуль» мой барахлил. Доехал я из клиники на двадцать втором троллейбусе до площади Труда. Весна совсем. Деревья на Конногвардейском бульваре еще черные, но в воздухе уже весной пахнет. Воробьи безумствуют. Схожу я на кольце. А меня Марина поджидает. Как она узнала, что у меня «жигуль» скис и я на троллейбусе приеду, до сих пор не знаю. Телепатия, наверное. Она способная. Бабушка ей, конечно, все рассказала о том, как я подслушал их разговор с матерью, и о том, как я тактично ушел. Хвалила меня за порядочность. А Марина обвинила меня в трусости. Пришлось ей объяснить: то, что с ней случилось, просто недоразумение. Почему? Во-первых, во время сеанса между доктором и больным складываются очень тесные, даже, можно сказать, интимные взаимоотношения. Больной чисто подсознательно расплачивается с доктором своей привязанностью, а иногда и любовью. Не случайно на западе психоаналитики очень дорого стоят. То есть дорого за сеанс берут. И потому, что действительно избавляют человека от колоссальных страданий, и еще для того, чтобы эту душевную, интимную привязанность снять. Мол, привязанность ваша — это только лирика. Бесплатно только птички поют. Вы мне заплатите как следует,— с меня и довольно. А интим ваш для другого приберегите. Цинично, конечно. Но необходимо. И для больного, и для доктора. Не может же доктор в каждого пациента влюбляться. На всех его и не хватит просто. Профессию потеряет. А для меня профессия — это тропинка через вязкое болото. Моя единственная тропинка. Сойди с тропы хоть на шаг, в грязи увязнешь. Засосет в изумрудной манящей болотине. Деньги я, конечно, от бабушки получил, хоть и мизерные, и считал этот инцидент исчерпанным, но Марина хотела меня сама отблагодарить. А что она могла мне предложить, кроме себя? И она предложила. Она мне призналась в любви. Конечно, я не стал ей рассказывать, что я для нее просто дельфин, которым замещают белого медведя. Ее медведь-то никуда от этого замещения не делся! Идем мы с ней по узкой, мрачной Галерной улице. Впереди на голубом небе огромные, как динозавры, краны Адмиралтейского завода. Тихо вымирают. Их атомные подлодки стали никому не нужны. Пока. Мыслеобраз-то их живет… Идея-то их осталась… Марина молчит. И уже у самого нашего обшарпанного особняка останавливается. И спрашивает вдруг: — А разве любовь не тропинка? Я закурил, чтобы придумать ответ. И придумал: — Конечно, тропинка… Но в другую сторону… В этот вечер Марина было прекрасна. Шутила, острила. На лекции подзуживала меня своими замечаниями. Вся группа от неожиданности молчала… А после занятий она ушла с Пойнтером… На следующем занятии они уже сидели рядом. Сидели и о чем-то шептались затаенно. Не обращая на меня никакого внимания. А я?… Я только радовался. Как — почему?… Ведь если она действительно нашла свою тропинку, то тропинка эта может ее от жуткой двери очень далеко увести. А ведь это тоже выход. Где-то далеко эта дверь, конечно, останется. Но чем дальше ты от нее, тем для тебя безопаснее. Единственное, что смущало меня, — ее выбор. Сможет ли довольный собой циничный Пойнтер стать для нее надежной тропинкой? Это единственное, что меня волновало. И я решил с ним по-мужски поговорить. Но не успел… Смотри! Свет так и горит. По коридору кто-то шлепает. Может, уже и не слушают нас? И Бог с ними. Мне уже посторонние стимулы ни к чему. Я и так завелся. И заканчиваю уже. Да… Поговорить с Пойнтером я не успел. На следующее занятие они не пришли. И еще на одно, кажется. Или на два, не помню. Я был занят. Я писал статью про мои фотографии для журнала «Природа». Был такой почти диссидентский научный журнал. Позволял себе разную ахинею печатать. Но зря я старался. Меня и в «Природе» не напечатали. Одно дело, когда ахинею человек из головы придумывает, а другое, когда он свою ахинею фотографиями подтверждает. На пленке Шосткинского завода. даже они напечатать не могли. Как — почему? Они только недавно решились напечатать «солнцепоклонника» Чижевского. О том, что вспышки на Солнце влияют на земные инфаркты и инсульты. А тут какой-то невидимый мыслеобраз, рожденный в горячечном мозгу алкоголика, да еще зафиксированный на пленку. В статье я доказывал, что эта «мыслекрыса» не погибает даже со смертью алкаша. Она живет своей особой жизнью. И может еще очень многих людей покусать. Иногда до смерти. В общем, полная ахинея. Ладно. Не пришли они, значит, на занятие. Раз или два, не помню. А потом приходит Пойнтер. Один. А ее нет. Пойнтер на себя не похож. Дворняга беспородная. Весь семинар сидит поджавши хвост. Мальчишки все мрачные. Обе девчонки из группы многозначительно перемигиваются. Я делаю вид, что ничего не замечаю. После семинара Пойнтер подходит ко мне. Он очень хочет со мной поговорить. Он раздавлен. Его опозорили! Он не знает, что ему делать. Закрываемся мы в пустой аудитории. И он начинает свой страшный рассказ. Лирику я опускаю. Их прогулочки вдоль весенней Невы. Их сидения допоздна. То у загадочных сфинксов, то в мокром Соловьевском садике. Его возрастающую с каждым днем стойку на зеленоглазую мы тоже опускаем. На третий день она разрешила себя поцеловать. На радостях они идут в ее любимое кафе-мороженое на набережной. У памятника заблудившемуся капитану Ивану Федоровичу Крузенштерну. Точно! Теперь оно называется ресторан «Фрегат». Там мы с тобой и познакомились, Первозванный. Мир тесен. В кафе они едят любимое ее черносмородиновое мороженое, слушают заезженный маг. Пол Анка поет дня нее любимую песню: «Только ты, девчонка рыжая…» Напоследок они выпивают по бокалу полусладкого шампанского. Довольные и счастливые, выходят в весеннюю ночь. На улице благодать. Расставаться не хочется. Марина вдруг говорит Пойнтеру, что мама Света уехала на дачу. И приглашает Пойнтера к себе домой. Послушать любимую музыку. Ну зачем же еще? В такой чудесный вечер… Марина открывает дверь своим ключом, они входят в узкий коридор какой-то коммунальной квартиры. Заходят в комнату… Дальше совсем коротко. Телеграфно, как говорится. В полумраке они кайфуют. У мамы, оказывается, спрятана к празднику бутылка хорошего вина. Португальского портвейна. Очень был модный тогда портвейн. С веселыми дедушками на этикетке. Они пьют чудесное вино, танцуют. В Пойнтере все больше играет его охотничья сущность. Он целует Марину в шею. Она робко сопротивляется. Пойнтер хватает дичь… А дальше… Пойнтер клянется, что дальше он ничего не помнит. Утром он просыпается в той же комнате. На грязной двуспальной кровати. А рядом с ним — храпит незнакомая пьяная баба. Голый Пойнтер в ужасе. Он хочет тихо уйти. Но не находит одежды. Просыпается баба. И грубо требует с него денег за проведенную ночь. Угрожает. Если он не заплатит, она позовет своих «котов». И Пойнтер заплакал от злости. Не в той комнате, конечно, а у меня в аудитории. Пойнтер заплатил этой грязной бабе все свои деньги. Их не хватило. Пришлось отдать ей пыжиковую шапку. Баба требовала тариф за всю ночь. А пыжик тогда солидно стоил. Пойнтер плакал. Обзывал зеленоглазую разными нехорошими словами. Предположил, что Марина сутенерша. Она доставляет своей маме-проститутке клиентов… Ха-ха… Это он так про мою любовь Светлану Филипповну. Пойнтер клялся отомстить Марине. От мести я его отговорил. Пожурил его за вульгарный материализм. Кто же так нажирается в присутствии дамы? Пойнтер клялся, что выпил всего пару рюмок портвейна с веселыми дедушками. От них отключиться он не мог. Доказывал, что в портвейн что-то было подмешано. И во всем обвинял Марину. Пришлось ему доказать, что если это не ее комната, она могла и не знать, что портвейн «балованый». — А зачем она меня в чужую квартиру привела? — рычал Пойнтер.— Она же сказала, мы пойдем к ней домой! Что мама на даче!… Пришлось ему объяснить, что он ей очень понравился. К себе домой вести его было никак нельзя. У нее очень строгая мама. Вот она и придумала этот трюк с квартирой. Взяла ключ у подруги часа на два. Ведь она же не приглашала его на всю ночь. И случилось страшное, как говорится… Пойнтер отключился. Марина пыталась его разбудить. Но не смогла. И в ужасе убежала. Ночью вернулась хозяйка комнаты. Что было дальше, только Богу известно. И хозяйке. Но Марина-то тут при чем? Пойнтер сидел надувшись. Но ему очень понравилась моя версия. Больше всего ему понравилось, что из-за него Марина пошла на такое. Ведь если бы не этот «балованый» портвейн с веселыми дедушками, к которому Марина никакого отношения не имеет, все бы получилось как надо. Как он привык. В конце разговора Пойнтер совсем успокоился. И обнаглел. Попросил меня, чтобы я узнал настоящий адрес Марины… Тогда я очень редко ругался матом. Потому что, как известно, питие определяет бытие. Но на Пойнтере я сорвался. От души. И не на него вовсе. На себя. На себя… Потому что меня-то эта дешевая детективная версия никак не устраивала. Я-то отлично понял, что Марина виновата во всем. Она заманила Пойнтера в ловушку, напоила сонной отравой и уложила в постель к дешевой проститутке. Зачем? Она отомстила. Кому? Конечно, не Пойнтеру. Он-то перед ней был ни в чем не виноват. Мне? Ты думаешь, она мне отомстила, Первозванный? За мой циничный профессиональный разговор? За тропинку не в ту сторону? За отказ от нее? Ты не прав, Первозванный. Она мстила тому, первому! Я уже догадывался, кто скрывается за ее изумрудной дверью. Догадывался! И я решил довести лечение до конца. Статью свою я отправил в Москву в редакцию «Природы». Ожидал всемирного триумфа. Чувствовал себя счастливее Колумба, открывшего лишний континент. Не зря его назвали Вест-Индией. Так сказать, «лишней Индией». А я открывал человечеству целый мир! Новый мир! Сулящий невиданные возможности… Ладно, ладно… Окрыленный предстоящим триумфом, упаси Бог, не моим, триумфом всего прозревшего человечества, я с удовольствием взялся за болезнь зеленоглазой Марины. Чтобы увидеть свой маленький триумф в зеленых глазах мамы Светы. Нет, Марину я не видел. Да мне она была пока и ни к чему. Сама бы она никогда не открыла мне свое чудовище. Я нашел ее соседа по даче. Помнишь, Светлана Филипповна рассказывала о чудесном мальчике, который ради Марины отказался от отдыха на золотых калифорнийских пляжах. И которого она тоже опозорила. Я нашел этого бывшего мальчика. И узнал, что опозорила она его точно таким же способом. Подложила румяного красавца к той же грязной проститутке. Зачем она это делала? Все очень просто, Андрюша. Тут действует тот же закон замещения. Чудовищу своему она отомстить не может. И она мстит ему через замещенные жертвы. Я нашел ее подругу-одноклассницу. Ту, что жила в коммунальной квартире. И давала ей свой ключ. Девочка оказалась скромной и тихой. Единственной дочерью мамы-библиотекарши. Она и познакомила Марину с соседкой-проституткой. У Марины родился грандиозный план мести своему чудовищу. За что ему мстить? Оно же за дверью. Все уже прошло. Значит, не прошло! Чудовище это было когда-то реальным. Оно спряталось за изумрудную дверь, потому что его не уничтожили сразу. Марина мстила всему, что казалось похожим на него. Это подсознательные приемы колдовства. Черный колдун втыкает иголку в сердце восковой куклы, а где-то умирает человек, на которого колдуют. И Марина пыталась свое настоящее чудовище убить. По сути, она действовала интуитивно верно. Но жутко безграмотно. Уничтожая свое чудовище, она мстила невинным людям. И порождала новых чудовищ. Может быть, еще более ужасных. В том мире законы просты и суровы. Если бы люди видели порожденных ими чудовищ, они бы ужаснулись. Конечно, современного человека страшилками не возьмешь. С детства к ним современные люди привыкли. Но! Только с открытием микроскопа, когда люди воочию увидели окружающих их бактерий чумы, оспы, язвы, только тогда человечество стало регулярно мыться. До этого раз в неделю парились в баньках или кайфовали в римских термах, но только с открытием микроскопа человечество стало мыть руки перед едой. Я открыл человечеству новый мир, населенный чудовищами их фантазий, пороков, грязных поступков. Когда люди хоть одним глазом глянут на этот жуткий мир, я уверен, они начнут регулярно чистить свои души. Потому что поймут, что иначе вымрут от своих же чудовищ, как от бактерий чумы… Извини. Это во мне проснулся врач. Доктор Саша. Которого фактически нет. Но он, безусловно, существует. Потому что ничто в этом мире не исчезает. Но это особый вопрос… Я нашел ее чудовище. И помогла мне в этом славная девочка Таня. Ее скромная черноглазая подруга— одноклассница, которая ей ключ от своей квартиры дала. Марина рассказала ей свою тайну, которую не захотела открыть мне. Ей она не могла не рассказать. Она же сделала ее наперсницей своей мести. Таня поведала мне тайну, когда я убедил ее, что Марина больна, а я ее хочу вылечить. Только тогда. Ну тут совсем коротко, в двух словах. Вот что поведала мне подруга Таня… Марине было тринадцать лет. Папа-профессор вовсю процветал. Пропагандировал научный коммунизм в Европе и Америке. Собирался с красавицей Светланой в очередную командировку. У бабушки-экономки прихватило сердце. И дочку впервые отправили на одну смену, всего на одну смену, в волшебный детский рай — Артек. Вручив ее драгоценную жизнь старшему надзирателю этого рая, хорошему знакомому профессора, Георгию Аркадьевичу, нашему «папе». Георгий Аркадьевич принял ответственность с благоговением. Тут мы совсем скупо. Чтобы избежать излишнего мелодраматизма… Горы… Звездные ночи… Медведь-гора… Луна… Прибой… Девочка впервые одна. Предоставлена только самой себе. Без строгой опеки старого недоверчивого отца. Тринадцать лет. Возраст Джульетты. Ну, короче говоря, она влюбилась. И, на ее несчастье, не в загорелого шалопая-ровесника, а во взрослого мужчину. С девочками такое случается часто. Про того человека я ничего не знаю. Вернее, не знал до сегодняшнего дня. Он был в их отряде не то вожатым, не то физруком. Сначала он не обращал на бедную влюбленную зеленоглазую девочку никакого внимания. Неожиданно проявил к ней интерес. Вечерами у костра пел ей под гитару о море, о шхунах, о парусах, о Фрези Грант… Он ее так и назвал: Фрези Грант… Короче, прощальный костер у моря… Как пишут в старинных романах, негодяй овладел бедной влюбленной девочкой… Слово-то какое: овладел! Блин! Утром на автобусах смену привезли в аэропорт. В Симферополь. И на прощание он сказал, как говорится… Он ей сказал грубо и прямо. Что он не любит ее. Просто он отомстил ее отцу. Профессору Паршину… Отомстил за свою сломанную им жизнь… Ты представляешь? Профессор был перед ним в чем-то виноват. И он отомстил ему, опозорив любимую дочь. Представляешь? Вот он, кровожадный белый медведь! Вот ее чудовище! А зовут его — Капитан Джо. Но что интересно, у этого подонка тоже сработало замещение. Он отомстил отцу через дочь! Подлая крыса, рожденная чьей-то горячечной фантазией, кусает безвинных. Мы живем на постоянной войне, Андрюша. Нет! Война — это что-то благородное. А мы живем на кошмарной войне. В мясорубке. В невидимой мясорубке. Нас крушат чужие фантомы, чужие мыслеобразы. Инфаркты, инсульты, увечья — результаты этой невидимой войны. Потери огромны. Выход один. Выйти в открытый мной мир и навести там порядок. Как? Это отдельный вопрос. Теперь самое главное. Я встретился с Мариной. Она не хотела встречаться со мной. Догадывалась, что Пойнтер мне все рассказал. Я настоял. Я взял ключ у ее подруги. Я привел Марину в комнату проститутки… Как — зачем? Во-первых, у меня не было времени. Я должен был вылечить ее всего за один сеанс. Светлана Филипповна считала ее совершенно здоровой. И не хотела, чтобы я встречался с ней. Во-вторых, эта грязная, прокуренная комната, эта мятая, жирная кровать и была для нее изумрудной дверью, за которой скрывалось чудовище. Этот подлец убил в ней все. Она забыла его песни. Для нее его любовь ассоциировалась с грязной постелью проститутки. Здесь она мстила ему. Здесь она должна была вылечиться. Я усадил ее в кресло. Я погрузил ее в гипноз. Я заставил ее вспомнить Медведь-гору, море, ночь, костер… Я ее все заставил вспомнить. Она кричала, плакала, кусала себе руки до крови. Стонала: «Родинка, родинка!» Это было похоже на изгнание дьявола. Да по сути так оно и было. Я изгонял ее беса. И мне, Андрюша, было ужасно глядеть на ее искаженное лицо. Я сам весь дрожал. Я думал, сердце не выдержит… Я еле довел ее до дому. Опустошенную. Ослабевшую. На следующее утро она проснулась совсем здоровой. А теперь она снова больна, потому что Капитан Джо нашел ее. Слышал, что она сказала в больнице? «Спасибо, что ты меня вылечил»… И тут же… Про записку: «Это последний крик погибающего»… Он нашел Марину, Андрюша. Он ее не отпускает… Зачем она ему? Если бы знать… Я убил фантом, а он объявился живым… Что делать? Правильно, Андрюша, мочить от живота длинными очередями… Если нас самих не замочат. Первых. Слышишь, идут. |
||
|