"Золотая братина: В замкнутом круге" - читать интересную книгу автора (Минутко Игорь)

Глава 9 Достояние Родины

В Петроград Кирилл Любин и князь Василий добрались к полудню.

– Ты, Кирюша, вижу, совсем обалдел от моего сюрприза, – уже на Балтийском вокзале сказал князь Воронцов-Вельяминов. – Или шибко перебрал? Можно ко мне в «Мадрид», немного адской смеси осталось. Опохмелимся. Хотя времени у меня в обрез: кое-кого надо повидать перед отбытием…

– «Золотая братина», – перебил Любин, – должна остаться в России.

– Что?! – Князь Василий замер. – Как?

– Не знаю как. Знаю, что должна остаться. Он прав в своем завещании, граф Григорий Григорьевич Оболин: сервиз прежде всего – достояние России.

– Ты еще скажи: достояние большевиков… – князь Василий перешел на шепот: – Нет, ты соображаешь?! Как все это будет выглядеть? Попросить Алексея передать «Золотую братину» новому правительству?

– Не знаю, не знаю, как это сделать! – отчаянно воскликнул Кирилл. – Только ты пойми: родина у нас одна. Революция кончится, будет другая Россия, верю – демократическая. А культура, искусство… Разве может продолжаться история народа без… Господи, неужели ты не понимаешь, о чем я говорю?

– Не понимаю и понимать не хочу! Все это эмоции, дорогой мой. – Василий Святославович уже размашисто шагал по замусоренному тротуару. – Ведь не собираешься же ты с доносом на графа Оболина в Чека? Вот товарищи-то обрадуются! Они, чтобы свой грабеж богатых домов и усадеб прикрыть, откуда тянут всяческие, как ты говоришь, произведения искусства, не далее как вчера специальный декрет издали. Читал?

– Читал…

– То-то! А теперь стоп! – Они остановились на перекрестке. – Вот здесь и простимся, Кирюша. Кто знает, может быть, навсегда…

Они крепко обнялись и расцеловались трижды.

Весь день Кирилл Любин не находил себе места. Бродил по городу, окаменело сидел в читальном зале библиотеки, не раскрыв ни одной книги или газеты, и все оглядывался… Нет, таинственного незнакомца в белом костюме не было. Дома валялся на диване, и Клавдия Ивановна с беспокойным видом приносила крепкий малиновый чай, а он отказывался.

«И все-таки она должна остаться в России! – было окончательное решение. – Но каким образом?… Чека… Постой! Ведь Глеб Забродин служит в этой организации!»

Они познакомились несколько лет назад, в 1914 или 1915 году (уже шла война с Германией), в актовом зале университета, на лекции Ключевского. Оба оказались на лекции знаменитого историка, движимые интересом, а не избранной профессией. Кирилл был на третьем курсе историко-филологического факультета (это уже в аспирантуре он занялся русской историей). Глеб Забродин грыз гранит науки тоже на третьем курсе, на юридическом факультете. На лекции Ключевского они оказались рядом, по ее окончании заспорили о правовой и нравственной основе народных восстаний.

– А вообще, – сказал тогда Глеб, – моя страсть – геология. Вот этим летом организуется экспедиция на Северный Урал. Хотите с нами?

И Кирилл неожиданно для себя согласился. Три месяца в экспедиции сблизили молодых людей, они стали друзьями. И потом, по окончании университета, постоянно встречались. Кирилл часто посещал дом Забродиных на Васильевском острове. Отец Глеба был промышленником, владельцем небольшого завода по изготовлению деталей велосипедов, швейных машин, автомобилей, и до революции дело его процветало.

Определяющими чертами характера Глеба были жажда жизни (ему хотелось как можно больше знать, больше испытать и перечувствовать) и склонность к авантюризму. И до сих пор Кирилл Любин не знает, шутил ли его новый друг или говорил всерьез, когда уже через два месяца после их знакомства предложил ему участвовать в ограблении банка какой-то французской фирмы, уличенной в махинациях. «Так что сам Бог велел, – сказал тогда Глеб. – Вот только надо третьего подыскать. У меня в плане ограбления участвуют трое». Впрочем, затея эта скоро была вытеснена каким-то новым увлечением Глеба…

Мать Глеба Забродина была немкой, правда русского происхождения, но самое удивительное заключалось в том, что она состояла в социал-демократической партии чуть ли не с момента ее основания, а после раскола на меньшевиков и большевиков Маргарита Оттовна примкнула к последним, и Ленин стал для нее непререкаемым авторитетом. Тем не менее семья, состоящая из мужа-капиталиста, жены-большевички и сына, склонного к авантюризму, была дружной, веселой, все горячо и искренне любили друг друга, в доме Забродиных царил дух демократизма и энергичной жизнедеятельности. Такой помнил эту семью Кирилл Любин. Как теперь в гостеприимном доме на Васильевском острове? Последние годы друзья виделись редко.

Месяца полтора назад Кирилл неожиданно встретил Глеба возле Казанского собора – в кожаной черной куртке, в кожаной кепке, в сапогах. Обнялись. Забродин куда-то очень спешил, лишь сказал: «Служу в Чека. Заходи. Обо всем поговорим». И быстро ушел, затерялся в толпе. А Кирилл ничего не успел ответить, просто онемел – настолько потрясло его сказанное студенческим другом: служит в Чека…

«Все! – решился под вечер Любин. – К Глебу. Хотя бы посоветуюсь. Там видно будет».

Знакомый дом показался Кириллу запущенным донельзя, и первое, что чрезвычайно удивило его, это вывешенное для просушки на длинном балконе Забродиных нательное белье, в котором преобладали мужские кальсоны розового и голубого цвета. К Любину подошел дворник Абдулла, татарин, – он в прежние времена был частым гостем Глеба, потому что обучал его хитрым приемам какой-то восточной борьбы.

– Здравствуйте, господин! – обрадовался Абдулла. – Давно к Глебу Кузьмичу не приходили, нехорошо. Какие времена, хороший господин! Какие времена! Заселили квартиру Кузьмы Даниловича товарищами пролетариями, Маргарите Оттовне и Глебушке две комнаты оставили. Вы к ним через черный ход – там отдельная дверь, Глебушка написал. Какие времена! Нехорошие времена!

Войдя в дом через черный ход, Кирилл поднялся на третий этаж. На площадке горела тусклая лампочка, и оказалась тут только одна обшарпанная дверь; к ней кнопками был прикреплен плотный лист бумаги, и на нем крупными буквами значилось: «Забродины. Стучите громче».

Кирилл Любин постучал.

– Входите! – услышал он голос Глеба.

Кирилл оказался в крохотной прихожей, где успел обратить внимание на топчан с высокой подушкой и тулупом коричневым мехом вверх («Кто же на нем спит? Неужели Глеб?»), а на табурете стоит самовар, – похоже, горячий. А сам хозяин, в засаленном атласном халате, с нераскуренной трубкой и книгой в руке, возлежал на диване.

– Вот те раз! Кирилл? – Глеб легко поднялся с дивана. – Соизволил, вспомнил! – Он крепко обнял Любина, стиснул так, что дыхание остановилось.

– Отпусти, медведь, задушишь! – стал вырываться Кирилл.

– Так! – Хозяин комнаты насильно усадил гостя в кресло с вытертыми подлокотниками. – Дай-ка рассмотрю. Средне, средне, товарищ! Бледноват. Впрочем, по нынешним временам сойдет. Сейчас мой Саид явится – я его послал в соседнюю лавку, – чай пить будем, за горячим самоваром обо всем потолкуем. А сейчас… Ты послушай, как стервец пишет! Пророк! Ведь в шестнадцатом году молвил. Истинные русские поэты все как один пророки! -

И Глеб Забродин с чувством, со слезой в голосе прочитал из книги, которую держал в руке:

Предвидел! Все предвидел! И матери на Руси плачут. И коршуны кружат. И мятежи грядут… Каково, а?…

– Подожди, Глеб, – перебил Любин. – Ты хоть объясни… Что у вас? Родители…

– Родители? – Забродин кинул книгу на диван. – В текущий момент, Кирюша, зело скверно быть сыном русского капиталиста и интеллигентки немецкого происхождения, исповедующей большевистскую идею. Что тебе сказать?… Когда началась вся эта заваруха, родители разошлись и идейно, и по всем остальным статьям. А папашка-то мой дальновидным оказался. Представь себе: в двенадцатом году основные капиталы в Швейцарию перевел. Почуял. Это мы с муттер узнали перед самым отбытием родителя в заграницы…

– Кузьма Данилович эмигрировал?! – ахнул Кирилл.

– Правильнее сказать, спешно сбежал… – Забродин подавил вздох. – В одном родитель прогадал. По большому счету, скуповат был папá. Вот и дотянул… Заводишко все метил в последние годы продать, да покупателя-дурака не находилось. Он суетиться с продажей начал в шестнадцатом, когда жареный петух уже матушку-Россию в задницу клюнул. А тут семнадцатый, большевистский переворот. Заводик – трудовому народу. «Экспроприаторов экспроприируют». Для простого люда – «Грабь награбленное!»

Кирилл Любин недоумевал: «Да как с такими взглядами можно в Чека служить большевикам?»

– Словом, родитель еле ноги унес. Сейчас в Германии, в Кёльне, там у нас родня по материнской линии…

– А что же Маргарита Оттовна? – нетерпеливо перебил Любин.

– О! – Глеб рассмеялся. – Да, забавная штука – жизнь! Майне муттер! Она, представь себе, заведует здравоохранением, большевистский доктор. Ну ты ее знаешь: служение народу, обновление России, конец тиранства и прочее, и прочее… Словом, осуществление ее чаяний и идеалов. Вот такие дела, дорогой товарищ Любин…

– А ты? – Кирилл подыскивал слова. – Ты тоже… принял большевизм?

– Ничего я не принял! – с досадой перебил Забродин. – Надо же чем-то заниматься! Наконец, просто зарабатывать на хлеб насущный.

В это время хлопнула входная дверь, и тут же в комнате появился молодец лет двадцати, в черкеске, в мягких сапогах, смуглый, чернобровый, с тонкой талией, перепоясанной ремнем, с белозубой улыбкой, с карими жаркими глазами, и во всем облике молодого человека было что-то хищное.

– Дорогому гостю салям алейкум! – Кирилл Любин встретил быстрый изучающий взгляд. – Здравствуйте! – И кавказец (это был явно сын гор) повернулся к Глебу: – Мало-мало хлеба достал, селедка, чай китайский. Вах! Запах! У!..

– А табак? – перебил Забродин.

– Нет табак, – вздохнул молодой человек. – Прямо беда. Нет табак…

– Ладно, Саид, – перебил Глеб. – Переживем. Заваривай чай, тащи самовар и все, что есть.

– Это, хозяин, в одна раз!

Саид ушел в прихожую, оставив дверь открытой.

– Чеченец мой, Саид Алмади. – Забродин помолчал. – Кто он? Брат он мне, вот кто! Больше брата! Жизнью я ему обязан. Был проводником в последней моей экспедиции на Кавказе. Искали медные руды. А нашли… Смерть нашли пятеро моих товарищей. Там, в горах, нас и застала революция. Решили возвращаться в Тифлис. А забрались высоко. Ночью на наш лагерь какая-то банда напала. По сей день не знаю, кто они. Вырезали всех. А меня Саид спас, собой прикрыл, у него и сейчас след ножа на груди. Уходили вместе. Если б не он… И Саид ко мне привязался. Добрались до Тифлиса – говорит: «Бери с собой. Ехать хочу, мир смотреть хочу, учиться. Тебе братом буду». Домой намерен ученым вернуться. Он мне брат, и я ему брат.

Вошел Саид с горячим самоваром, принес чашки и блюдца, тарелки с черным хлебом, селедкой, порошок в тонкой пергаментной бумаге.

– Сахар нет – сахарин, – вздохнул он.

– Я вас не познакомил, – сказал Забродин. – Мой друг Кирилл Любин. Со студенческих лет.

– Твой друг – мой друг, – сказал Саид, разливая чай по чашкам. Уже забытый аромат настоящего китайского чая!

Попили чай с сахарином. Весьма вкусными оказались бутерброды из черного хлеба с селедкой. И тут Кирилл решился задать главный вопрос:

– И все-таки я не понимаю… Ты – в Чека. Каким образом? Почему?

– Почему?… – Глеб с удовольствием отпил глоток крепкого чая. – Уже сказал: на жизнь надо зарабатывать. Потом… Муттер, конечно: «Иди к нам. Все честные люди, преданные святому делу освобождения народа, с нами». Ну и так далее. Она на своей работе в буквальном смысле слова горит: с раннего утра до глубокой ночи. А обитает вот за этой дверью. – Он указал рукой на дверь в дальнем углу комнаты. – Раньше в той каморке наша горничная проживала, Наталья… – Глеб усмехнулся. – Словом, пошел к ним. По совету Маргариты Оттовны оказался в отделе промышленности. Вроде там подотдел есть, имеющий касательство к геологии. Принял меня комиссар в кожанке. У них все в кожанках. Вот и я теперь… Да… представился, подаю ему паспорт и диплом, говорю: последние годы профессионально занимался геологией, готов поехать в любую геологическую экспедицию, хоть на Кавказ, хоть на Дальний Восток. Он меня глазами съел и говорит: «Значит, на Кавказ? Может быть, в Грузию? То есть к буржуазному националистическому правительству? Или, не исключено, на Дону у атамана Краснова задержитесь?» Я молчу. Тогда он продолжает: «Понимаю, вам предпочтительнее на Дальний Восток, к господину Колчаку». Я опять молчу. Что на эту чушь ответишь? Тогда он: «Не ваша ли мать, гражданин Забродин, у нас здравоохранение опекает?» – «Моя», – отвечаю. «Понятно… – И комиссар долго изучал меня сверлящим взглядом. – Выходит, фамилия русская, а в душе, поди, немец?» – «По матери, – говорю, – немец, а по образу мыслей и жизни – россиянин». – «Так почему бы вам, – говорит комиссар и папироской попыхивает, а табак душистый, – почему бы вам не отправиться в экспедицию в Германию и не передать кайзеру шпионские сведения о нас?» Тут я не выдержал – и громким прокурорским голосом: «Вы что, против Брестского мира, подписанного товарищем Лениным?» Комиссар обомлел, табачным дымом подавился, закашлялся, с лица спал. А я ретировался. Вечером муттер все подробно докладываю. Она, бедняга, – розовые пятна по щекам, – потом говорит: «Попал на дурака. И вижу: по нему о всех нас судишь». Подумала. Может быть, помнишь, когда Маргарита Оттовна крепко задумывается, у нее нос краснеет. И говорит: «Вот что, в Чека работает мой давний боевой товарищ, еще по подполью, Дмитрий Наумович Картузов, я с ним предварительно переговорю…»

– И ты?

– Пошел. Из любопытства. И представь себе: совсем другие люди, другой прием. Поговорили со мной основательно. Не скрою, кой в чем пришлось приврать. В смысле политических убеждений. День ушел на проверку моей персоны. Тут, наверно, мать положительную роль сыграла. Объяснили, что к чему, чем занимаются… Как тебе растолковать, Кирюша… Наверно, есть во мне что-то такое… Интересно мне у них. Поначалу только интересом и руководствовался. Азарт, риск. Понимаешь, Кирилл, они… Во всяком случае, многие из них… действительно сражаются за свою идею. И свято верят, что их идея приведет Россию, а в дальнейшем и все человечество к лучезарному будущему, где станут царствовать свобода, всеобщее равенство, благоденствие. Да, путь в их мир пролегает через насилие…

– В их или в твой? – уточнил Любин.

– То есть ты хочешь знать, принял ли я большевистскую революцию?

– Именно.

– Нет, не принял. Еще не принял… – Забродин помолчал. – Если совсем серьезно, я на подступах к очень ответственному решению… Думаю, всех честных людей – русских интеллигентов ждет это решение. И тебя в том числе. Кстати, вот ты… Ты ответил на этот вопрос: с кем вы, товарищ или господин Любин?

– Нет… Еще не ответил… Я думаю.

– Вот видишь! – с явным облегчением выдохнул Глеб. – И ты…

– Но я с Россией! – страстно воскликнул Любин. – С демократической Россией!

– Кто же возражает? – Забродин улыбнулся весьма саркастически. – Мы с тобой о большевизме толкуем. И ведь ты не будешь возражать, что от всего происходящего, если взять в целом, мозги можно вывихнуть. А вот кому все ясно – прямо-таки позавидуешь! – это моему Саиду. Он за революцию горой.

– Хороший революция! – оскалил белые зубы Саид Алмади. – Князь невесту увел. Отца бороду дергал, позорил, сакля жег. Приеду – рэзать буду!

– Видел? – засмеялся Глеб Забродин. – Между прочим, Саид тоже в Чека работает, под моим началом.

«Пора!» – подумал Любин и произнес:

– А ведь я к тебе по важному делу.

– Выкладывай!

Любин с тревогой взглянул на чеченца.

– От Саида у меня секретов нет, – жестко отрезал Забродин.

Через час – был уже поздний вечер – Кирилл Любин и Глеб Забродин миновали Инженерный замок, темный и мрачный, и, перейдя улицу, оказались у серого трехэтажного здания на Гороховой, почти все окна которого светились.

– У нас и по ночам работают, – пояснил Забродин. Над массивной дверью была прибита вывеска «Чрезвычайная комиссия».

– Еще раз повторяю, – взволнованно твердил Кирилл, – только при выполнении моих двух условий: граф Оболин останется на свободе и не будет чиниться препятствий на его пути за границу. Это первое. А второе – выплатить ему денежную компенсацию.

– Что с головы твоего графа и волос не упадет – за это я ручаюсь лично. А вот компенсация… – Забродин помедлил. – Тут дело посложнее. «Братина» же, надо полагать, бешеных денег стоит.

– И все-таки я настаиваю!..

– Хорошо, хорошо! – с некоторой досадой поморщился Глеб. – Сначала сервиз надо получить.

Они подошли к двери. Забродин показал красноармейцу пропуск, кивнул на Любина:

– Товарищ со мной.

По слабо освещенной лестнице поднялись на второй этаж.

– В этом есть какая-то мистика, – произнес Забродин, остановившись перед дверью с цифрой «6». – Ты со своим сообщением приходишь ко мне, я работаю в отделе, который занимается (в том числе, правда) этой проблемой, а отделом руководит Картузов, историк по образованию, натура чувствительная и во всяческих шедеврах искусства сведущая. Сейчас ты Дмитрию Наумовичу все подробно расскажешь. – И Забродин трижды постучал в дверь.

– Прошу! – послышался энергичный голос. Кабинет оказался огромным, с двумя стрельчатыми окнами, за которыми стояла непроглядная петроградская тьма. На одной стене висела большая карта России, и на ней красными лентами были обозначены фронты. Противоположную стену украшала большая картина в тяжелой раме, очевидно оставшаяся здесь с дореволюционного времени. «А может быть…» – подумал Кирилл. Идиллический пейзаж: стройная трепетная лань пьет воду из прозрачного горного ручья, и с ее чутких губ падают капли, алмазами сверкая на солнце.

Слушая Любина, хозяин кабинета сидел за массивным столом в троноподобном кресле, потом стал быстро прохаживаться из угла в угол, явно волнуясь все больше и больше. Это был человек лет сорока, типичной еврейской внешности: нос с горбинкой, впалые щеки, густая вьющаяся шевелюра, четкий, выразительный разрез темных глаз – живых, подвижных, умных. Иногда он бормотал как бы самому себе:

– Так… Так… Весьма и весьма…

В кабинете был еще один человек, тоже лет сорока, а может быть, сорока пяти, грузный, квадратный, в рабочей блузе, с бурым лицом, на котором индивидуальность отсутствовала. Знакомясь с Любиным, он назвал себя Михеичем и с удовольствием пожал белую руку Кирилла огромной могучей пятерней, в поры которой въелось машинное масло. Это рукопожатие прокомментировал Забродин: потомственный питерский рабочий. Сейчас, повествуя о «Золотой братине», Любин постоянно чувствовал на себе тяжелый, изучающий взгляд Михеича.

– Так… Так… Весьма и весьма! – возбужденно повторил Дмитрий Наумович Картузов, когда Кирилл закончил свой рассказ. Он быстро прошелся по комнате, остановился у письменного стола, выдвинул верхний ящик, достал из него конверт. – Фатум… Письмо пришло несколько часов назад, с вечерней почтой. – Картузов передал конверт Глебу: – Прочитай.

Забродин вынул из конверта серый плотный клок бумаги и прочитал:

«Как истинный гражданин и сторонник новой власти, ознакомившись с декретом от двадцать третьего сентября сего года, довожу до вашего сведения, что прибывший тайно из-за границы граф Оболин в данный момент находится в своем загородном доме в Ораниенбауме, а двадцать восьмого сентября намерен покинуть пределы России, захватив с собой сервиз „Братина“ на семьдесят персон из трехсот пятидесяти одного предмета, который является редкостным сокровищем и достоянием рабочих и крестьян. Ваш товарищ».

Забродин даже присвистнул.

– Подпись разобрать невозможно.

– Какое странное, просто непонятное совпадение… – тихо проговорил Любин и вдруг начал неудержимо краснеть, чувствуя, что все смотрят на него.

– Вот что, милок, – заговорил молчавший до сих пор Михеич. – Дай-ка, Наумыч, карандаш и лист бумаги.

Дмитрий Наумович, еще ничего не понимая, передал Михеичу и то и другое, а потомственный питерский рабочий, подойдя вплотную к Любину, сказал довольно сурово:

– Напиши чего-нибудь. – И он ткнул Кириллу лист бумаги и карандаш.

Картузов протестующе дернулся, Глеб попер было грудью на Михеича, но Любин остановил его.

– Отчего же? Извольте! – Он что-то быстро написал на листе бумаги и передал его Михеичу. – Прошу!

Михеич прочитал по складам с очень серьезным, ответственным выражением лица:

– Гадко и мерзко, когда те-бе не до-ве-ря-ют.

Забродин и Картузов рассмеялись, – правда, несколько натянуто. Однако Михеич был по-прежнему суров и непроницаем. Он довольно долго сверял почерки автора анонимного письма и Любина, наконец изрек с явным облегчением:

– Не он. – И лицо его смягчилось. Повернувшись к Кириллу, добавил с полной убежденностью в своей правоте: – Без революционной бдительности нам никак нельзя.

– Итак, подведем итоги, – заспешил Дмитрий Наумович Картузов. – Первое. Своим рассказом, Кирилл Захарович, вы подтверждаете это письмо. Весьма и весьма! То есть письмо не липа. А получаем мы всякой ерунды сколько угодно. Неужели и при царском режиме органы тайного сыска так же заваливали доносами на своих ближних? Любопытно было бы узнать! Но я отвлекся. Второе. Не скрою: письмо меня настораживает. Чем? Не знаю… Не могу пока определить. Но одно несомненно: надо спешить, и двадцать восьмого мы ждать не будем. Наконец, третье. Ваши условия… Что касается графа Оболина… Даю вам слово: мы дадим ему спокойно отбыть за границу. Даже поможем. – При этих словах Михеич нахмурился. – А вот относительно денежной компенсации… Тут сложнее, республика на жесточайшем финансовом пайке. Однако давайте сначала доберемся до «Золотой братины», а там будем думать. Обещаю вам, Кирилл Захарович, сделать все и в этом плане.