"Проклятый город" - читать интересную книгу автора (Молитвин Павел)

Глава 10 ТОВАРИЩ, МЫ ЕДЕМ ДАЛЕКО…

Миновав Морские ворота Дамбы, «Счастливый день» взял на борт Эвридику, Сан Ваныча, экскурсантов Морского корпуса и теперь плавно покачивался на пологих волнах в ожидании Радова. Команда яхты сделала вид, что не видит ничего предосудительного в появлении на ее борту многочисленных пассажиров, а капитан не счел нужным зафиксировать их присутствие ни в судовой роли,[31] ни в судовом журнале.[32]

Нанимая яхту, отец проявил свою обычную предусмотрительность, и, если Радов не допустит какой-нибудь промашки, до Стокгольма у них проблем не возникнет. Перед входом в порт, «зайцы» пересядут на скутера, а уж в самом Стокгольме они как-нибудь выправят себе липовые документы, благо экстрадиция в Швеции не действует, и официальной охоты за ними местные власти не устроят. А там, глядишь, в Стокгольм прибудет и Ева…

О том, что произойдет дальше, Эвридика старалась не думать, равно как и об опасностях, подстерегавших Радова при осуществлении его безумной затеи. Зачем только ему понадобилось взрывать этот проклятый «Голубой бриз»? Генка Тертый и остальные курсанты уверены, что Четырехпалому ничего не стоит пустить его ко дну, но не выдают ли они желаемое за действительность?

Послушав шуточки Оторвы, Генки и Вороны по поводу того, что Сычу перед отплытием удалось-таки вскрыть часть шифрованных файлов из ноутбука Уилларда и перевести некую толику его сбережений на открытый в стокгольмском банке счет, молодая женщина отправилась на поиски отца. Она надеялась, что он успокоит ее, но Стивен был увлечен беседой с Сан Ванычем и едва кивнул подошедшей дочери.

— …от малого проступка до преступления — один шаг. Печально, что ваш друг не удержался и переступил грань, перейдя от самообороны к нападению, — промолвил отец, явно имея в виду Радова, и Эвридике захотелось броситься на защиту Четырехпалого. Однако она благоразумно промолчала, памятуя, что отец не выносит, когда его прерывают. — Всем нам приходится время от времени нарушать законы — поскольку они, как и все созданное людьми, далеки до совершенства, Но если налет на МЦИМ с целью вызволения… э-э-э… попавшей в беду воспитанницы можно как-то оправдать, то неспровоцированный взрыв иностранного судна однозначно будет классифицирован как акт международного терроризма. Со всеми вытекающими последствиями. Даже я, при всем желании помочь Радову, не могу оспорить этот факт.

— В этом нет необходимости, — по-стариковски ласково и светло улыбнулся Сан Ваныч. — Ибо терроризм — последняя надежда человечества. Хотите вы того или нет, но это «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».[33]

— Изрядно сказано! Боюсь, правда, что ни один суд с таким утверждением не согласится!

— «А судьи кто?», — вопросил Сан Ваныч и, словно про себя, добавил: — Ну да, вы с Грибоедовым не знакомы. И все же позвольте вас заверить, что это весьма распространенный взгляд на явление, которое принято называть «международным терроризмом». Правительства, богатеи и прочие власть имущие не желают и не считают нужным быть моральными. Они позволяют себе нарушать ими же писанные, как вы сами заметили, далеко не всегда справедливые, законы и при этом требуют соблюдения их рядовыми гражданами. В частности, они требуют этого от подданных тех стран, с которыми сами поступают вопреки морали и международному праву — вы понимаете, о чем я веду речь?

— Вполне, — с кислой улыбкой подтвердил Стивен Вайдегрен.

— Так вот, сдается мне, те, кто подает пример жестокости и бесчеловечности, должны быть готовы к тому, что им отплатят той же монетой. Да-да, я говорю о вашей родине и сознаю, что слушать это вам неприятно! Вы силой оружия навязываете свои порядки заокеанским «соседям», насаждаете «справедливость, демократию, уважение к правам человека», убивая при этом десятки, а порой сотни, тысячи преимущественно мирных, ни в чем не повинных граждан, и при этом…

— Позвольте!..

— Не позволю! — решительно сказал Сан Ваныч, лицо которого внезапно посуровело и стало похоже на лик грозного иконописного старца. — Если правительство «самой цивилизованной и процветающей страны мира» позволяет себе вести себя противозаконно и бесчеловечно — вводить войска на территории суверенных государств, бомбить, расстреливать и бросать в тюрьмы гражданское население, то как может оно жаловаться на «бесчеловечность» террористов, осуществляющих те же самые акции, но только в несравнимо более мелких масштабах? Один из законов Ньютона, которые мы проходили в школе, гласит, что в физическом мире противодействие равно действию. В мире людей противодействие, к сожалению, не адекватно действию, но, слава богу, оно существует. И это помогает мне не утратить последние крупицы уважения к людям, не позволяющим обращаться с собой, как с ведомым на бойню скотом. Более того, вселяет надежду, что мир не погибнет, не сгниет от вседозволенности одних и подлости, равнодушия и трусости других.

— Как можно оправдывать кровопролитие и шантаж? Вы ведь, как я понял, верующий человек… — начал было Стивен, но Сан Ваныч пропустил его слова мимо ушей.

— Наша цивилизация находится на том этапе развития, когда правительства не могут себе позволить быть аморальными, не страшась мести обиженных. Я знаю, вы скажете, террористы убивают простых американцев, а не членов правительства. Но ведь это ваши граждане выбирают правительства, которые из года в год посылают свои войска куда им вздумается, мотивируя беспрестанные вмешательства в дела чужих стран «геополитическими интересами США». Так чья же вина в том, что они позволяют управлять собой мерзавцам? Мы в ответе не только за тех, «кого приручаем», но и за тех, кого выбираем, кому доверяем говорить и действовать от нашего имени. Так что, по большому счету, терроризм целителен. Это горькое лекарство, но конфетами рак не лечат. И ежели человечество не желает сгинуть с лица Земли, оно обязано стать моральным и законопослушным не только на уровне граждан, но и — прежде всего! — на уровне правительств, картелей, корпораций, синдикатов. Ибо если у власти стоят воры, в стране будет процветать воровство. Это очевидно — у больных родителей не родится здоровый ребенок. Ну, разве что в порядке исключения.

Сан Ваныч умолк, и Эвридика подивилась шквалу эмоций, выплеснувшемуся внезапно, без всякого, казалось бы, повода. Кроме удивления она ощутила ещё и облегчение — теперь стремление Радова взорвать «Голубой бриз» уже не представлялось ей бессмысленной жестокостью. В этом, равно как и в том. что старик, по словам Радова, переводил вырученные за проведения «подводных сафари» деньги в один из многочисленных сиротских приютов, прослеживалась некая внутренняя логика. Две стороны одной медали. Жесты отчаяния, безнадежные попытки удержать снежную лавину, остановить прорвавшую плотину реку. С одной стороны — смешные и жалкие, с другой — как это нередко бывает в жизни — трагические, свойственные этим людям, как Дон-Кихоту — война с ветряными мельницами.

«Придурь, конечно, — как, с ноткой одобрения в голосе, сказал Радов о благотворительности Сан Ваныча, — но уважения заслуживает».

Порывавшийся прервать старика Стивен помолчал, переваривая услышанное, и наконец, упрямо мотнув головой, промолвил:

— Подобные рассуждения уместны в устах террориста, а не богобоязненного христианина. Взорвав «Голубой бриз», Радов никому ничего не докажет. Гибель нескольких человек ничего не изменит, а грех на душу он возьмет и остаток жизни себе капитально испортит.

— Не согрешишь — не покаешься, — пожал плечами Сан Ваныч, явно утратив интерес к разговору.

— О, этот Достоевский! — по-американски широко улыбнулся Стивен. — Пойду-ка припрячу змееглава так, чтобы в нужную минуту он оказался под рукой.

Эвридика вспомнила охоту на подводного монстра, завершившуюся, как и следовало ожидать, тем, что голова его оказалась законсервированной в поднятом на «Счастливый день» контейнере. Подумала, подставляя свежему ветру лицо, что снятый ею фильм окажется, вероятно, интереснее самой охоты, и спросила безмолвно глядящего вдаль Сан Ваныча:

— Скажите, а вы и правда верите в Бога? Видя все несовершенство нашего мира?

Тот опустил руку на леерное ограждение и, склонив голову набок, уставился на молодую женщину, словно старая, изрядно полинявшая птица. Пожевал морщинистыми губами, будто сомневаясь, стоит ли вступать в разговор, и неожиданно мягко промолвил:

— С годами возникает потребность верить в то, что мы представляем собой нечто большее, нежели хитроумное соединение белков, жиров, ферментов, аминокислот и прочей химии. Человеку присуще верить в то, во что хочется верить, вопреки логике и фактам. И он начинает столь умело жонглировать фактами и перекраивать цепочки логических построений, что без труда находит веские подтверждения своей вере. Это естественно, ведь жить с верой в существование Всевышнего легче и светлее, чем без нее.

— А как вы увязываете окружающую нас жестокость: маньяков, террористов, религиозные и прочие кровопролитнейшие войны с мифом о добром Боге, который по определению не мог сотворить злой и неправильный мир? Уж если акт творения и впрямь существовал, то созидателем Земли был чародей-недоучка, либо бездушный скучающий Демиург, решивший позабавиться за наш счет.

Эвридика говорила нарочито требовательно и напористо, подозревая, что Сан Ваныч попытается отделаться от нее общими, ничего не значащими фразами. Но общие фразы она могла вычитать в соответствующей литературе и услышать в церкви. И, право же, в детстве она наслушалась их достаточно. Можно сказать, до оскомины. Нет-нет, она не имела ничего против Бога и церкви. Как пай-девочка, она признавала существование Всевышнего как нечто само собой разумеющееся, но не имеющее к ней прямого отношения. Ей казалось, что время определить свое отношение к Богу ещё не настало, этим она займется когда-нибудь потом, в старости. И вот теперь вдруг оказалось, что никакого «потом» может и не быть. Добро и зло спутались и поменялись местами. Собственный муж способствует проведению над людьми запрещенных экспериментов и — вот ужас-то! — пытается ее убить. А русский шаркмен — чужой и далекий, к тому же еще и террорист, спасает ее от смерти, рискуя собственной шкурой.

Привычные представления сдвинулись, и вопрос о несовершенстве мира, не слишком-то ее прежде занимавший, встал во весь рост. А вместе с ним и вопрос о том, мог ли его создать Всеблагой Господь? И ежели мог, то какой же он после этого Всеблагой? Ведь даже служители зоопарка не сажают хомяков в одну клетку со змеями, а зайцев — с волками…

— Господь любит нас больше, чем мы — собственных детей. Во всяком случае, с большим пониманием и умом, и только глупцы могут хулить его за жестокость мира. В ней виновны люди и только люди, которые вот уже который век не желают взрослеть.

— Взрослеть? — удивленно переспросила Эвридика.

— Все дети похожи на маленьких зверьков, и проходит немало времени, прежде чем они становятся маленькими людьми. Если вообще становятся ими. Господь же подобен любящему родителю, который уберегает своих неразумных чад от страшных бед, хотя они о том и не ведают. Но от всех напастей уберечь не может, ибо это значило бы лишить их свободы воли и возможности обрести опыт, необходимый, чтобы повзрослеть и очеловечиться. Если нам это вообще удастся.

— Звучит как-то уж очень расплывчато, — нахмурилась Эвридика. — Как-то все очень пафосно и в то же время гадательно.

— Изволь пример: матери Рылеева — был такой декабрист — врачи сказали, что ее малолетний сын смертельно болен. Она не выходила из церкви, вымаливая сыну жизнь. И вымолила-таки, хотя ей был явлен вещий сон, предупреждавший, что мольбы ее о сыне неразумны. Через много лет предсказание сбылось: Кондратия Рылеева повесили, а призывами своими выйти на Сенатскую площадь он погубил и искалечил множество жизней доверившихся ему людей. Впрочем, — на губах Сан Ваныча появилась виноватая улыбка, — ты, верно, не знаешь, кто такие декабристы? Тогда другой пример.

Представим, что в России в 1917 году вместо большевиков, которых принято винить во всех бедах, к власти пришли черносотенцы, ставшие затем под знамя национал-социализма. Лозунги-то у них были схожие: бей жидовствующих и инакомыслящих! Кстати, это не мои домыслы, читал я некогда вполне серьезную работу, в которой доказывалось, что такой поворот событий был очень даже возможен. Подходящие условия в России 17-го года сложились, но Господь уберег мир от этого пути. Ибо чистка внутри страны завершилась бы союзом с фашистской Германией, в результате чего объединенные войска Италии, Германии, Японии и России могли установить в мире неслыханно жестокий, человеконенавистнический режим.

— Любопытный поворот, хотя и бездоказательный, — признала после некоторого размышления Эвридика.

— Нет ничего более бесполезного, чем собирать доказательства бытия Божьего. Ежедневно и ежечасно человек, сознательно или неосознанно, делает выбор и далеко не всегда поступает логично, разумно и рационально…

— И это здорово, иначе жить стало бы слишком скучно!

— Это здорово, — согласился Сан Ваныч, — но совсем по другой причине. Это здорово потому, что чувства наши изощреннее, а порой и зорче разума. Зачем верующему доказательства, если он и без того доподлинно знает, что Бог есть и любит нас? И надеется, что каждый станет достоин его любви.

— Истинно верующему доказательства, возможно, не нужны…

— На самом-то деле они не нужны никому. Хочешь жить с радостью и надеждой — живи с верой в любящего тебя Бога. Хочешь чувствовать себя мотыльком-однодневкой — твое право. Для того чтобы сделать выбор, не нужны доказательства. Одним милее свет, другим — тьма. Одни готовы держать ответ за содеянное, а другим удобнее жить по принципу: «После нас хоть потоп». И тем и этим доказательства ни к чему. Их требуют только те, кто не горяч и не холоден, кто подобен банкирам, дающим ссуду лишь под верное обеспечение недвижимостью или ценными бумагами.

— И коих изблюет Господь из уст своих! — со смехом процитировала Эвридика.

— Именно так, — подтвердил Сан Ваныч и, уловив нотку фальши в Эвридикином смехе, засобирался: — Ну, не буду мешать тебе волноваться за Юру. Хотя причин для этого нет.

Уже отходя от молодой женщины и чуть слышно, но все же по-английски, добавил:

— Он вернется. По крайней мере на этот раз. Ломать — не строить, невелик труд.

Узнав, какая беда стряслась с Евой, Лариса с Ликой принялись квохтать над ней, как растревоженные наседки, и Снегин. оставив их под присмотром Виталия Ивановича, в последний раз сел за свой верный «Дзитаки». Убедился, что память компьютера очищена от всего лишнего и уничтоженные им давеча файлы восстановлению не подлежат. Связался с управляющим Андрея Ефимовича Волокова и подтвердил, что в течение часа навсегда уедет из Питера. Предупредил, что в квартире на некоторое время останутся его гости — мужчина и женщина, после ухода которых предоставленные ему Волоковым апартаменты будут свободны.

Управляющий Андрея Ефимовича выслушал его с безмятежным лицом, но Игорь Дмитриевич готов был поклясться, что сообщением своим осчастливил этого немолодого человека. Да и Волоков после его отъезда вздохнет с облегчением, мельком подумал он, не желая признаваться даже самому себе, что способен нынче порадовать своих знакомых единственным способом — исчезнуть с глаз долой.

Взглянув на часы, Снегин выключил комп, щедро обрызгал себя «Пассатом», сделал глоток «Черного капитана» и поднялся из-за стола. Прошелся по кабинету, фальшиво насвистывая «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“» и остановился перед окном, вперив взор в умирающий закат, перечеркнутый шпилем колокольни Крестовоздвиженской церкви.

— Ты что же, и впрямь решил уехать? — возникшая на пороге Лариса окинула кабинет подозрительным взглядом и, взяв предложенную Игорем Дмитриевичем сигаретку, недоверчиво покачала головой: — Опять тень на плетень наводишь! Неужто все так вот и бросишь?

— Оставлю тебе и Лике. Вывозите все, что приглянется, в течение дня. Управляющего я предупредил.

— Черт возьми, Снегин! Ты не можешь просто так взять и уехать!

— Вот те раз! Сама говорила, что мне надо линять, пока не поздно! Я и решил в кои-то веки послушать доброго совета.

— А как же я? Мы… Нельзя же вот так сразу: сунул, вынул и пошел!

— Только так и можно. Точнее, нужно. — Игорь Дмитриевич стряхнул пепел в стоящую на подоконнике малахитовую пепельницу и с внезапно накатившей тоской подумал, сколь многих привычных мелочей ему будет не хватать, когда он покинет родную берлогу. — Я чую запах паленого. Псы идут по следу, и на этот раз пощады не будет. Да и какой смысл отсиживаться на тонущем корабле?

— Какой корабль? Что ты бредишь, Снегин!

— Был такой поэт и художник Максимилиан Волошин, писавший:

Это было актуально в 1917-м, когда, собственно, и написано. И, еще в большей степени, в конце прошлого века, когда с треском был провален величайший в истории человечества эксперимент. И то, что сейчас происходит…

— Прекрати ты, ради бога, умничать! — взмолилась Лариса. — Зачем ты нас с Ликой позвал? Проститься или рассуждать о гибели страны, падении нравов и прочей тягомотине? Сказал бы уж прямо, что втюхался в американку и готов ради нее бросить родину!

продекламировал Игорь Дмитриевич и, видя, что Лариса готова взорваться, пояснил: — Я позвал вас, чтобы вы прикрыли наше бегство. Потому и просил тебя приехать в темных очках. Поменяйся с Эвелиной одеждой, и мы с ней исчезнем.

— Ну ты даешь!..

— Мы возьмем твою машину и Лику, а потом пересядем в такси, — продолжал Игорь Дмитриевич. — Поболтай тут часок с Виталием Ивановичем, отбери какие-нибудь сувениры на память, а дальше поступай, как тебе заблагорассудится.

— Что я в тебе, Снегин, терпеть не могу, так это самоуверенность! Ты ведь даже не пытаешься сделать вид, будто тебя интересует, что я по этому поводу думаю! — возмутилась Лариса. — Все за меня решил и полагаешь, я буду играть роль подсадной утки в этом дурацком спектакле? Если за твоим домом следят, тебя наверняка узнают. И Еву твою — тоже! А уж Лику я подавно не позволю втравливать в эту историю! Она…

— Ара, уймись. План так прост, что обречен на успех. К тому же я договорился с мцимовцами, и они будут только рады моему исчезновению.

— Тебя обманут и убьют!

— Stat sua cuique dies,[35] — пробормотал Игорь Дмитриевич.

— Что ты лопочешь? Неужели даже сейчас ты не в состоянии говорить по-человечески! — голос Ларисы дрогнул, и Снегин испугался, что она бросится ему на шею или зальется слезами.

— Зачем преследовать бегущего с поля боя противника? Римляне говорили: a nemico che fugge, ponte d'oro — «Отступающему неприятелю надо построить золотой мост» — и были совершенно правы. Загнанная в угол крыса дерется как лев, — попытался Игорь Дмитривич успокоить бывшую жену, хотя сам не слишком-то верил собственным словам. — Что же касается Лики…

— Папа, тебя зовет Ева, — сказала Лика, появляясь на. пороге кабинета. Она не пыталась скрывать, что подслушивала их разговор. — Зачем ты уезжаешь? Ты думаешь, там, — она махнула рукой в сторону окна, — тебе будет лучше?

«Красивая выросла девчонка, — подумал Игорь Дмитриевич, чувствуя, что ему становится трудно дышать. — А ведь теперь я с ней разве что по визору смогу поговорить. Вживе-то и не увижу скорее всего. Почему мы так близоруки, так непростительно слепы? Если бы нас чаще посещали мысли о неизбежных разлуках, мы были бы добрее к своим близким и научились лучше благодарить их за любовь и дружбу».

— С наибольшим упорством люди отстаивают дарованное им Господом право совершать глупости. И я, увы и ах, не являюсь исключением, — сказал он ожидавшей ответа дочери. — Ара, иди к Еве. Лика, через десять минут нам надо трогаться в путь.

— Я поняла, — сказала дочь. Подождала, пока Лариса выйдет из кабинета, и спросила: — Тебе действительно надо убегать из города, или это ты из-за мамы?

— Сумму факторов, вынуждающих человека принимать то или иное решение, древние называли судьбой, роком, волей Провидения. «Покорных рок ведет, строптивого волочит», — говорил Сенека.

— Но ты действительно думаешь, что там тебе будет лучше? — со свойственным ей упорством повторила Лика. — Иногда ты… производишь впечатление очень несчастного человека.

— Не знаю, — честно признался Снегин. — Меня вот тоже всегда интересовал вопрос: можно ли научить человека быть счастливым? И знаешь, я пришел к парадоксальному выводу: лучше всего это удается сделать священникам. Я имею в виду сделать конкретного человека счастливым здесь и сейчас, пусть даже прибегая к заведомо ложным посылам и посулам. Надежда на справедливое воздаяние является лучшим утешением, поскольку все мы в той или иной мере чувствуем себя недолюбленными и недооцененными.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив. Хотя бы там. Далеко-далеко. Пусть даже с этой… Евой, — прошептала Лика и, порывисто чмокнув Игоря Дмитриевича в щеку, выскочила в коридор.

— «Мы вольные птицы, пора, брат, пора!» — пробормотал Снегин и. подхватив собранную в ожидании жены и дочери сумку, отправился на кухню.

— Итак, в путь? — приветствовал его Виталий Иванович, откладывая в сторону старинную поваренную книгу, в которую Снегин любил заглядывать на досуге.

— Дамы все еще прихорашиваются? — осведомился Игорь Дмитриевич и взглянул на часы: — Тогда предлагаю выпить по стопке. На посошок.

— А стоит ли? Перед дальней дорогой?

— Что съедено и выпито, — то свято! — изрек Снегин, наполняя стопки. — Ваше здоровье!

— Счастливо унести ноги из любезного отечества, — проворчал Виталий Иванович и опорожнил стопку. — А вот и юные прелестницы!

— Где темные очки? — грозно спросил Снегин по-английски. — Ара, дай их Еве, пусть наденет на лоб и возьмет твою сумочку. А теперь присядем и, с богом, — вперед!

Туристская моторно-парусная яхта ходко шла курсом норд-норд-вест, увозя Радова и его воспитанников все дальше и дальше от сумрачного города, который Эвридика назвала странным и неправильным. Прежде Юрию Афанасьевичу не приходило в голову, что со стороны его родной город и впрямь может показаться чудным. Но в чем-то Рика была, безусловно, права. Было в Питере что-то этакое — например, сердцем его являлась Петропавловская крепость, не сделавшая ни одного выстрела по врагу и ставшая главной темницей империи. Форты, великими трудами возведенные в заливе, дабы преградить вражеским судам доступ к городу, использовались только во время Гражданской войны и то, в общем-то, не по назначению. Египетские сфинксы на набережной Невы и знаменитые белые ночи. А теперь вот еще и темные воды Балтийского моря, поглотившие исторический центр города…

— Ты слушаешь меня или строишь грандиозные планы по отмщению МЦИМу? — стоявшая на корме подле Радова Эвридика по-ребячьи дернула его за рукав штормовки. — Никогда еще мне не снились такие яркие и правдоподобные, несмотря на всю их абсурдность, сны! К чему бы это? Отец говорит, что от переживаний, а Сан Ваныч назвал их «бременем воды». Но объяснить ничего не захотел…

Юрий Афанасьевич оторвал взгляд от пенной кильватерной струи и покосился на прижавшуюся к его плечу молодую женщину. Обнял ее правой рукой и подивился тому, что нашла в нем эта конопатая девчонка? Немолод, некрасив, был невесть кем, а стал и вовсе «перекати-полем». Но задерживаться на этой мысли не стал, рассудив, что когда с небес падает манна, надобно насыщаться ею, благодарить Бога и не задавать вопросов, на которые нет ответа.

И тут же вспомнил, что утром, проснувшись в его объятиях, Рика первым делом спросила, что хорошего он нашел в ней? Скорее всего, веснушчатая девчонка, звавшаяся по странной прихоти судьбы миссис Пархест, не ждала от него перечислений собственных достоинств, а просто хотела удостовериться, что толкнул их друг к другу не случай, не минутный порыв, и Радов испытывает к ней те же чувства, что и она к нему. Юрий Афанасьевич не был говоруном и не стал тужиться над сочинением проникновенной речи, однако ответом его Рика осталась довольна.

Добираясь от Морских ворот Дамбы до «Счастливого дня», он, предвидя, что вопрос свой Эвридика будет задавать ему еще не единожды, придумал достойный и честный ответ. Он не станет уверять ее, что она писаная красавица — чего нет, того нет. Но непременно скажет, что она очаровательна, поскольку так оно и есть… Он никогда не влюблялся в женщин с классическими чертами лица и подозревал, что по-настоящему завораживает только некая неправильность, несоразмерность, не зря же говорят: настоящая красавица должна иметь родинку. Красота рукотворных греческих богинь пленяет зрителей, но оставляет равнодушными или даже отталкивает в живых женщинах.

А вот усыпавшие лицо веснушки, вздернутый нос и удивленно вскинутые брови — это да! Желательно бы, конечно, чтобы светлые, особенно по контрасту с загорелым лицом, волосы смахивали на густую золотистую гриву и доходили по крайней мере до пупа. Но, если разобраться, каре было значительно практичнее, а представить Эвридику с высокой прической или с косами до пят он был просто не в состоянии.

Юрий Афанасьевич усмехнулся, вспомнив изреченную как-то Сан Ванычем сентенцию, что красота — понятие относительное и в любом лице — даже самом неказистом — есть отсвет божественного образа, отражением коего мы являемся. Надобно только суметь разглядеть его. «И ты уже никогда не сможешь нажать на гашетку», — ввернул тогда Радов и удивился тому, как опечалила старика его невинная шутка.

донесся до кормы голос Тертого, и Радов с неудовольствием понял: ребята пронесли на яхту не только гитару, но и спирт.

Эвридика снова дернула Юрия Афанасьевича за рукав, и, вглядываясь в ее лицо, он почувствовал неприятный холодок в груди, сообразив, что она напоминает ему давным-давно и напрочь, казалось бы, забытую девчонку из поселка Новая Лахта. Прожив вместе полгода, они рассорились и разбежались, а потом он узнал через общих знакомых, что Ксюха спилась и замерзла в какую-то особенно несчастливую и холодную зиму.

— Так что же такое «бремя воды»? И почему ты не спросишь, что мне снилось?

— Когда?

— После охоты на змееглава. И спала-то всего час-полтора, а чего только со мной не случилось! Меня похитил и утащил в подводную пещеру кракен. Причем похитил с самыми гнусными намерениями! — оживленно начала рассказывать Эвридика. — Я оседлала акулу и мчусь на ней куда-то. То есть вроде как управляю ею, но стоит зазеваться, и она разорвет меня на клочки. А потом снилось, что я плыву на скутере, высоко-высоко над затонувшим Санкт-Петербургом, таким мы видели его с дирижабля, на обзорной экскурсии, а со дна поднимаются жуткие твари: сплошные щупальца, клешни, когти, зубы — и стонут, и хохочут, и облизываются, так им хочется полакомиться моим мясцом. И тут турбина глохнет…

— Лучше страшные сны, чем кошмарная действительность, — проворчал Радов.

— А как жить, если и то, и другое вместе? Это же просто невыносимо! — с дрожью в голосе пожаловалась молодая женщина. — Я проснулась, а тебя все нет и нет!

— Теперь я тут, и все будет отлично, — заверил ее Радов, искренне желая, чтобы так оно и сталось.

— А эти, из МЦИМа, не могут выследить нас через своих экстрасенсов?

— Нет. Морской корпус снабжает своих сотрудников и курсантов табельными охранными амулетами. Смотри, как небо потемнело! Чую, быть большому дождю.

— Ты возьмешь меня с собой на Большой Барьерный риф? — невпопад спросила Эвридика.

— Нет, — сказал Юрий Афанасьевич и, почувствовав, как она внутренне напряглась, пояснил: — После потопления «Голубого бриза» глупо соваться на Большой Барьерный. Во всяком случае, в обозримом будущем. Но есть на этом шарике еще пара-тройка мест, где я хотел бы побывать и где найдется работа для опытного шаркмена. В Стокгольме у тебя будет время подумать, захочешь ли ты ко мне присоединиться.

— Захочу, — промурлыкала Эвридика, а Радов подумал, что изготовить фальшивые документы будет не просто и не дешево. Но, как гласит старинная русская пословица: были бы кости целы, а мясо нарастет.

Для ребят, убравшихся наконец с палубы, все еще может обернуться к лучшему. Сыч станет, как он выражается, «компбоем»; Битый — телохранителем или вышибалой, а Травленый заделается штатным предсказателем в какой-нибудь фирмочке. Оторва, если повезет, будет дурачить почтенную публику своими телекинетическими фокусами, а Генка с Вороной продолжат карьеру наемников. Вопрос только, как быть с Сан Ванычем…

О себе он не беспокоился. Россия — не самое худшее, но и далеко не лучшее место в этом чавкающем, икающем, блюющем, спаривающемся и активно испражняющемся мире, и всякий раз, покидая ее без радости, но и без сожалений, он не рассчитывал вернуться и все же возвращался. И, если бы не сознание того, что он оставил Гвоздя в руках полицейских, Юрий Афанасьевич считал бы, что на сей раз покидает родину с барышом. Но тут уж он действительно ничего не мог сделать — не штурмовать же ему с ребятами городскую тюрьму…

— Ты все еще думаешь, как бы посильней насолить мцимовцам? Неужели тебе мало «Голубого бриза»? — спросила Эвридика, заметив набежавшую на лицо Радова тень.

— Мои счеты с МЦИМом закончены, — успокаивающе сказал Юрий Афанасьевич, отметив про себя, что Рика третий раз спрашивает его о МЦИМе и, стало быть, тревога все еще грызет ее. — Если даже Сыч сумеет влезть в файлы твоего бывшего мужа, я не собираюсь предавать огласке информацию, порочащую это богопротивное заведение. Я не Арколь.

— Кто-кто?

— Арколь. Один из парижских мостов называется «pont d'Arcol»…

— Точно! Напротив Notre Dame! — оживленно воскликнула Эвридика. — А что ты делал в Париже?

— Оказался там проездом и глазел на местные достопримечательности, — с ухмылкой ответил Радов. — Так вот, не помню, кто этот мост атаковал, а кто защищал, во время многочисленных парижских усобиц, но факт тот, что подступы к нему находились под перекрестным огнем. Узкую площадь перед мостом усеяли трупы. Знаменосец был убит, войско колебалось. И вдруг юноша с горящими глазами и развевающимися волосами подхватил упавшее знамя и, размахивая саблей, крикнул: «Мое имя Арколь! За мной! Ура!» Он бросился на мост и, понятное дело, был убит. Но пример его увлек атакующих, и они, ринувшись вперед, захватили мост. Теперь он носит имя этого юноши, о котором никто ничего не знает…

— Да-да, я тоже слышала эту историю! Мужественный поступок!

— Вспышка решимости опьяненного жаждой славы юнца, который перед смертью не забывает выкрикнуть свое имя, — хмуро изрек Юрий Афанасьевич. — Но я лично следовать его примеру не намерен. И тебе не советую. Даже если у нас появится возможность шантажировать мцимовцев — ради восстановления, например, твоего доброго имени — лучше нам этого не делать.

— Мы не будем этого делать! — радостно сказала Эвридика, чутко выделив из сказанного Четырехпалым два самых важных для нее в данный момент слова: «нас» и «мы». — Только бы они нас оставили в покое.

— После того, как поищут и не найдут, придется оставить, — сказал Радов. — Слышишь? Кажется, тебя зовет отец.

Эвридика крепко стиснула его пальцы и умчалась к Стивену Вайдегрену.

Юрий Афанасьевич подумал, что надо бы сходить, проверить, как там ребята устроились на ночлег, но вместо этого крепче вцепился в леер, не в силах отвести глаз от парящих над кильватерной струей чаек. На фоне быстро темневшего на юго-востоке неба они казались ослепительно белыми, а пронзительные крики их звучали почти по-человечьи.

Автобус мчался по пустынному Ново-Выборгскому Шоссе, словно убегая от туч, наплывавших на Питер откуда-то из глубин России. Сидевшая у окна Эвелина заснула еще при выезде из города — сказывалось действие биостимулирующего браслета и решетниковских пилюль. На подъезде к Симагино Снегин тоже начал задремывать, а в районе Кирилловского забылся тяжелым, беспокойным сном.

Посещавшие его видения были обрывисты и бессвязны. Сначала ему снилось, что изготовленные для них Петей Щелкуновым — носившим, разумеется, кликуху Щелкунчик — идентификационные карты рассыпаются у него в руках. Потом пригрезилась засада на автовокзале — которой не было и быть не могло. Но с ней Игорь Дмитриевич лихо расправился, расстреляв врагов из слайдера, который, ясное дело, с собой не взял. Затем он полюбовался взрывом «Голубого бриза», представившегося ему в виде неуклюжего броненосца времен Первой мировой. Причем снилось ему почему-то, что топит эту махину не Радов, а стая ихтиандров. Завершился весь этот невразумительный, тягостный калейдоскоп полетом над ночным Питером. Зрелище видимого с высоты птичьего полета города, окончательно затопляемого темными водами алчности и злобы, ненависти и отчаяния, тоски и печали, подействовало на Снегина столь удручающе, что он вывалился из тенет сна весь в поту, с отчаянно бьющимся сердцем и мерзостной ломотой в висках.

— Прав был доктор Монтэгью, писавший: «Язвы желудка возникают не от того, что вы едите. Язвы возникают от того, что съедает вас»! — пробормотал Игорь Дмитриевич, с завистью косясь на Еву, спавшую сном праведницы. Некоторое время он всматривался в ее скупо освещенное проносящимися мимо фонарями лицо, показавшееся ему в их мертвенном свете таинственным и прекрасным, а потом тихо продекламировал своего любимого Хайяма:

И тут, словно ожидавший его пробуждения, запищал мобильник.

— Вовремя ты дал деру, — не тратя время на приветствия, произнес Андрей Ефимович Волоков. — Контора твоя перестала существовать. Неизвестные бахнули по ней из heavy fist.[36] Жертв нет. Гости твои успели смотаться.

— Слава богу! — прохрипел Игорь Дмитриевич и, откашлявшись, сказал: — Мне очень жаль. Я возмещу ущерб, как только встану на ноги.

— Береги себя. И не забывай корешей.

Андрей Ефимович отключился, а Снегин, вытирая пот, хлынувший внезапно изо всех пор, подумал, что ущерб по его берлоге — это отзвук взрыва «Голубого бриза».

МЦИМ действительно стрелял по воробьям из пушек, но беда заключалась в том, что хотя сами воробьи оставались целы, все вокруг них валилось и рушилось. Эвелина, Эвридика, Радов со своими курсантами, Патрик Грэм… И черт дернул этого самоуверенного писаку бродить по Питеру где ни попадя!

Интересно, в силах ли осталось их с МЦИМом соглашение, подумал Игорь Дмитриевич, припоминая, как некогда один из мцимовских переговорщиков нажил его интеллектуальным террористом. Terror — по-латински страх, ужас, хотя римляне предпочитали слово «timor». Таким образом, его окрестили интеллектуальным устрашителем — не так уж плохо, если вдуматься! И если в Стокгольме он не обнаружит на счету обещанную сумму, то, как бог свят, напомнит здешним метазоологам о своем существовании! Интеллектуальный террорист тем и отличается от обычного, что в состоянии испортить жизнь оппоненту, находясь на другом краю света. Правда, саму жизнь он отнять не в состоянии, но даже самый заклятый враг не посмел бы обвинить Игоря Дмитриевича в кровожадности. У него другие методы, в основе которых лежит обладание необходимой информацией. Кстати, надо будет узнать, не раскаркал ли радовский интеллектуал вожделенные файлы из Пархестова ноутбука…

Обдумывая ходы, которые заставят мцимовцев компенсировать ему бегство с родины и потерю любимой берлоги, Снегин не испытывал к ним ненависти, несмотря на все то горе, которое они причинили ему и его близким. Подобно тибетским мудрецам, он полагал, что, ненавидя зло, следует жалеть его носителей, которые сами становятся его первыми жертвами… Такой взгляд на происходящее избавлял Игоря Дмитриевича от ненависти к какому-то конкретному мцимовцу и не позволял жажде мести — а мстить ему было за кого! — разъедать душу, подобно тому как ржавь разъедает железо.

Нет, он решительно запрещал себе помышлять о мести, сознавая, что МЦИМ — всего лишь одно из уродливых порождений несовершенного мира. Изначальное зло, причина всех бед коренилась в гибельной для человеческой цивилизации тенденции создания все новых и новых материальных благ при постоянном сокращении духовных потребностей.

Статуи, созданные Фидием и Праксителем, в солнечно-цветущей Элладе, являлись идеалом, приблизиться к которому удалось разве что Микеланджело Буанаротти. Рубенс, Тициан, Веронезе так и остались непревзойденными живописцами. За невостребованностью обществом, океан человеков не рождал больше жемчужин масштаба Пушкина, Шекспира и Гете, Бетховена, Чайковского, Баха. Художники и музыканты, скульпторы, поэты и писатели выродились в ярмарочных шутов, припаскуднейше кривлявшихся на потеху невзыскательной, скверно воспитанной, скудоумной публики. Стоит ли удивляться тому, что дебилизация человечества приводит к возникновению МЦИМов всех сортов и размеров? Лежачему больному трудно уберечься от пролежней, а в гниющем мясе неизбежно заводятся опарыши.

Опарыши, которых любят рыбы… Которых ловят рыбаки… Лучшими из которых являются, безусловно, ихтиандры, поминать о которых в Питере считается дурным тоном… Неужели правы футурологи, утверждавшие, что человечество сменит новая, выведенная проклятыми метазоологами, раса ихтиандров?..

Пялясь в темноту за окнами автобуса, Снегин видел проносящиеся мимо выморочные поселки, жизнь в которых чуть теплилась, и душа его полнилась страхом. Статистика, согласно которой вымирала не только Россия, но и все человечество, не впечатляла, пока не посмотришь на карту или не выглянешь в окно автобуса. И виноват в этом, разумеется, не какой-то богопротивный МЦИМ, а сложившаяся система ценностей, драться с которой столь же бесполезно, как пытаться высечь море…

— Что ты бормочешь? Никак, молишься? — спросила Эвелина.

— Так точно! — подтвердил Снегин. — Читаю специальную молитву, которую принято произносить перед тем, как пересечь границу Финляндии.

— Так я тебе и поверила! Разыгрываешь меня, за дурочку держишь! Пользуешься тем, что я твоего языка не знаю! — притворно обиделась Эвелина.

— Грех не попользоваться девичьей наивностью, — ляпнул Снегин и внутренне ахнул. Но нет, пронесли угодники, Ева улыбалась.

И тогда он, кое-что вспомнив, полез в карман решетниковской куртки и вытащил оттуда маленькую, но безумно дорогую коробочку, приобретенную им на автовокзале в каком-то, надобно думать, помрачении рассудка.

— Благородный, несколько загадочный аромат духов «Ля-тра-те», несомненно, понравится молодым привлекательным женщинам. Особую интимность этим удивительным духам придают живые, волнующие запахи амбры, смолы олибанум и цветков армарелии, — произнес Игорь Дмитриевич, вручая Эвелине золотисто-алую коробочку.

— Ой! — сказала она, и в этот момент автобус остановился.

— Торфяновка, — проворчал кто-то за спиной Онегина. — Таможня, их мать! Граница, их в жопу!

— Caesarem vehis Caesarisque fortunam,[38] — пробормотал Снегин, глядя в спину вылезавшего из автобуса шофера.

— Опять молитва? — улыбнулась Эвелина.

«Похоже, она не сознает, что, если Щелкунчик напахал с идентификационными картами или мцимовцы оставили на ней свои метки, у нас будут оч-чень большие неприятности», — подумал Игорь Дмитриевич. Скрестил на всякий случай пальцы и пробормотал:

— Святые угодники земли Русской, не выдайте!

— Терпение, — тихо, но внятно сказала Эвелина, кладя ладонь на руку Снегина. — Иногда нам не остается ничего другого. Обычно нам нравится обманывать себя и думать, будто мы управляем станком, который ткет будущее. Но порой не вредно сознавать, что на педаль этого станка нажимает нога судьбы.

— Лихо! — искренне восхитился Снегин, протягивая мордатому таможеннику типовые бланки деклараций и идентификационные карты, сработанные Щелкунчиком. За свою он почти не опасался — она была сделана давно и добротно. Однако карту Евы Щелкунчик сотворил впопыхах, и хотя был он непревзойденным мастером своего дела, и на старуху бывает проруха. К тому же если на Еве были электронные метки и где-то поблизости от пропускного пункта мцимовцы установили чувствительные датчики…

Эвелина поднесла к лицу плоский флакончик с духами, и Снегин уловил странно томный аромат. И совсем не к месту ему вспомнилось изречение Джеральда Даррелла, около ста лет назад писавшего: «Мы получили в наследство невыразимо прекрасный и многообразный сад, но. беда в том, что мы никудышные садовники. Мы не позаботились о том, чтобы усвоить основные правила садоводства. С пренебрежением относясь к своему саду, мы готовим себе в недалеком будущем мировую катастрофу, не хуже атомной войны, причем делаем это с благодушным самодовольством малолетнего идиота, стригущего ножницами картину Рембрандта».

— Терпение вознаграждается, — произнесла Эвелина, когда таможенник вышел из автобуса.

— Ex parvis saepe magnarum rerum momenta pendent,[39] — отозвался Снегин, когда автобус тронулся, и вполголоса добавил, перевирая бессмертное лермонтовское «Прощание»:

— Вот уж не думала, что сыщик может быть помешан на стихах, — сказала Эвелина, с интересом изучая содержание Ларисиной сумки.

— Во-первых, я не сыщик, а интеллектуальный террорист. А во-вторых, если сыщик человек, то ничто человеческое ему не чуждо.

— Господи, какая я страшная! — ужаснулась Эвелина, поворачивая маленькое зеркальце так, чтобы на него падал скудный свет от фонарей приближавшейся финской таможни.

— Ты совсем не страшная, только очень большеротая, — сказал Снегин, расправляя затекшие ноги.

Теперь он наконец мог расслабиться — меток на Еве нет или же мцимовцы не додумались, что он выберет столь экстравагантный способ исчезновения из страны. Не слишком комфортный, не в его, надобно признать, стиле, но в этом-то и соль!

— Большеротые всегда в моде! — возразила Эвелина и едва не ахнула, увидев около передней двери автобуса финского пограничника. — У нас что же, и тут будут проверять документы?

— Чистая формальность, — успокоил ее Снегин. — Увидишь, он наши карты даже в идентификатор вставлять не будет. Жители Свободной зоны пользуются здесь некоторыми льготами.

Где-то далеко позади загремел гром. Гроза докатилась до любимого и ненавидимого Игорем Дмитриевичем города. Грохочущая тьма накрыла Питер, но это была совсем не та тьма, которая способна просочиться в сердце, протечь глубоко в душу, чтобы посеять в них семена тлена и гниения.

Двери автобуса закрылись, и он мягко покатил в мерцающую звездами ночь. Эвелина уронила голову на плечо Снегина и мгновенно заснула, словно наигравшийся ребенок, едва успевший добраться до постели. В отличие от нее, Игорь Дмитриевич долго еще не мог сомкнуть глаз. Он то бормотал рубаи Хайяма, комментируя их латинскими изречениями, то шепотом декламировал с детства засевшие в памяти обрывки стихов и песен старых бардов:

А сон все не шел и не шел. Потому что страшно хотелось курить. И выпить стакан водки. И было нестерпимо думать, что он никогда больше не увидит истекающий кровью закат, перечеркнутый шпилем колокольни Крестовоздвиженской церкви.