"Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)" - читать интересную книгу автора (Язвицкий Валерий)Глава 8 Дела свои и чужеземныеУйдя на время из столовой избы, где уж который вот день шел пир, Иван Васильевич заперся у себя в опочивальне с казначеем своим Ховриным. На пиру во главе всех были братья оставлены, а распоряжения их выполнял верный дворецкий великого князя Данила Константинович. — За что иное, а за пир яз спокоен, — с насмешливой улыбкой молвил великий князь, — а ты расскажи, как с казной моей, какие дела правишь? — Ныне, государь, все подарки новгородские по спискам принял яз. Велики они! Почитай, пятая часть всей казны твоей будет, а с добычей-то и вполовину станет. — Ну, сие все прибытки не моей, а государевой казны, — сказал с довольством Иван Васильевич. — Токмо у меня не одни прибытки, а есть и дачи великие. — Истинно, государь, — живо отозвался казначей, — один князь Юрий Василич задолжал тебе столь, что ему в пору за долг свой отдать половину удела.[20] Роста же не платит, и ништо не выплачивает. Великий князь горько усмехнулся и прервал Ховрина: — Не бойсь. Брат-то мой Юрий — воевода знаменитый. Его ратные дела много более дают того, что яз ему даю. Опричь того, ни жены у него, ни детей нет. Все едино удел его за Москву пойдет. Недуг у него тяжкий… Иван Васильевич глубоко вздохнул и замолчал в печальном раздумье. — А Андрей-то меньшой… — осторожно начал Ховрин, — ведь еще более от казны твоей брал… — И о сем ведаю, — перебил его снова Иван Васильевич. — Ты обмысли вот, какие дары лучше будут Даниару-царевичу. Избери ему седло с убором из золота и серебра с самоцветами да шубу — всего на полсотни рублев московских, да в отвес ему серебром полсотни рублев. — А не жирно ему, басурману? — В обрез, как надобно, — засмеялся Иван Васильевич, — нужен он нам, дабы тайно с Менглы-Гиреем крымским и султаном турским сноситься. Опричь того, царевич пятьдесят татар своих погубил в походе сем. — А мало ли в походе сем награбили они? Великий князь отмахнулся с досадой: — Баю тобе, весьма надобен мне Даниар. Угоди ему подарком. Днесь приготовь все… Постучав, вошел дьяк Курицын и, поклонясь, молвил: — Будь здрав, государь, дошел по приказу твоему. — И ты будь здрав, садись, Федор Василич. Сей часец указал яз Митрию Володимирычу, какие дары готовить Даниару: на полсотню московских рублев седло с убором, да шубу, да полсотню рублев серебром в отвес… — В самый раз, государь, — заметил Курицын, — в самый раз… Государь усмехнулся и спросил: — А Бородатого звал? — Вборзе придет он… В дверь постучал кто-то. — Степан Тимофеич! — молвил Курицын и, поспешно отворив дверь, впустил дьяка Бородатого. Тот поздоровался с великим князем и прочими, а Ховрин, поклонившись Ивану Васильевичу, спросил: — Прикажешь, государь, идти, дабы нарядить все для царевича? — Иди с Богом, — ответил великий князь, — да не забудь две книги сии, что яз из Новагорода привез. Уложи их в малый ковчежец, что при казне моей… Когда началась дума у великого князя, дьяк Курицын сказал: — Вести есть от иноземных купцов. Сказывают они: посылает-де папа Павел посла к тобе, государь, с открытыми листами и опасными грамотами для бояр твоих. Кого пожелаешь, тех и впишешь в листы, дабы ехали они за царевной в Рым… — Когда ж сей посол едет? — спросил Иван Васильевич. — Фрязины наши бают, государь, посол рымский уж в Венеции. Гостит там у дуки венецейского Николы Трона… Великий князь усмехнулся и, ничего не сказав, обернулся к дьяку Бородатому: — А какие у тобя, Степан Тимофеич, вести есть? — Из Новагорода вести, государь. Бают там, покарал Господь новгородских людей, что в осаде были в ратное-то время. Сентября второго множество людей с женами и детьми пошли из Новагорода в родные места на судах великих. Всего судов-то было числом сто и восемьдесят, а на каждом судне по пятьдесят и более человек. На середине же Ильмень-озера, над самой пучиной его, подули вдруг ветры великие, потопили все суда со всеми людьми и товарами их… — На все воля Божья, — перекрестясь, молвил великий князь. — Господь людей карает и милует по воле своей. Какие еще вести есть? — Новгородцы бают, государь, что вернулся от хана Ахмата и Большой Орды посол короля Казимира татарин его служилый Кирей Кривой вместе с послом Ахматовым. Год у собя доржал Ахмат Кирея за наши подарки. Ныне же он повествовал, бают, королю, что вборзе на нас пойдет, и Казимир бы на коня воссел: яз-де с одной стороны, а ты-де — с другой враз на Москву падем. Король же Казимир в сию пору заратился с Угорской землей, хочет там сына своего королем посадить. Иван Васильевич сухо рассмеялся. — У них всегда так будет, — со злой улыбкой сказал он, — хвост вытащат — нос увязнет, нос вытащат — хвост увязнет. А мы им и хвост и нос оторвем… Наступило молчание. Великий князь, нахмуря брови, усиленно думал о чем-то, и дьяки не смели слова сказать. — Мыслю яз, — наконец вымолвил сурово Иван Васильевич, — пиры-то пора нам кончать. Непрестанно мы меж двух огней. Наперво, яз мыслю, крепче надобно руки связать Казимиру польскому и немцам, которые в папском латыньстве. Для сего надобно дружбу Менглы-Гирея укрепить, дабы Литву и Польшу злее грыз. Папу же блазнить тем, якобы пристанем к походу его против султана турского. Дружба сия с папой — и другое блазнение его, что в ересь впадем мы Исидорову. Для сего блазнения пошлем за царевной Ивана Фрязина, гораздого на всякую лесть ради корысти своей. Тогда не государь московский, а круль польский меж двух огней будет… Великий князь замолчал, а дьяки радостно одобрили сказанное государем. — Помните же, — продолжал Иван Васильевич, — что сие — тайна наивелика ото всех. Сие токмо блазнение, на деле же другое: нам ныне более всего надобны Менглы-Гирей крымский и султан турский, дабы хана Ахмата сломить… Государь опять задумался и потом сказал совсем тихо: — Другое дело наше: удельных посулами манить и даже докончания до поры с ними укреплять, пока Русь православная совсем вольной не станет. Разумеете? — Разумеем, государь! — воскликнули оба дьяка и поклялись государю служить верой и правдой на благо и во славу Русской земли. Распуская рати свои по домам, великий князь дольше других задержал на Москве Даниара-царевича — чтил и дарил его более, чем других своих соратников. Доволен весьма был царевич и дарами и честью великой. Государь же, отпуская его в Мещерский городок, прощался с ним только в присутствии дьяков Курицына и Бородатого, а из двора его были дворецкий Данила Константинович, казначей Ховрин да стремянный Саввушка, могучей силы, как сам государь, и горячо преданный ему. Все уже ведал Даниар-царевич, что государю от него надобно и как службу ему служить для Москвы, привлекая Менглы-Гирея и султана турского. Все через дьяков было ему втайне указано, и великий князь только добавил: — Отпускаю тя, царевич, с полной верой, что послужишь мне так же, как отец твой служил отцу моему и мне… Иван Васильевич ласково поглядел на царевича и, взяв от дворецкого саблю булатную с золотой рукояткой в ножнах с каменьями самоцветными, протянул ее Даниару-царевичу. Даниар, принимая оружие, стал на колени, а государь молвил ему с любовью: — За подвиги твои ратные дарю тебе из рук своих оружье честное, яко воеводе знатному и храброму на брани… Принимая сей ценный и почетный подарок, царевич поцеловал руку государя своего и, не вставая с колен, воскликнул: — Живи сто лет, государь! Яз же, пока жив, служить тобе буду верно, как служил тобе отец мой. Клянусь в сем именем Аллаха милостивого и милосердного. Стоя еще на коленях, Даниар выдвинул наполовину из дорогих ножен дамасский клинок с золотыми насечками и надписями из Корана, приложил его ко лбу, а потом поцеловал… Так, в дружбе и верности отъехал царевич в свою вотчину, обласканный великим князем. Когда же дьяки и казначей, провожавшие царевича до коней его, вернулись, Бородатый радостно воскликнул: — Государь, верь Даниару, как и всякому татарину, который на сабле клятву примет. Касим-то отцу твоему на кинжале клялся… — Ведаю все и верю Даниару, — молвил с усмешкой Иван Васильевич, — братьям же своим единоутробным мало верю, и сие горько мне. Будет еще много зла от них, хотя все они крест целовали. — Пошто братьям-то и дяде ныне зло иметь на тобя? — заговорил Ховрин. — Сами они и люди их добычи сколь набрали: и серебром, и конями, и портищем, и всяким иным добром — белки, соболи, хрусталь и прочее… Иван Васильевич досадливо махнул рукой и молвил сурово: — Ко власти зависть у них. Равны хотят быть государю московскому. А сего не разумеют, что власть-то у того токмо, кто властвовать умеет… Сентября десятого прибыл из Венеции Антонио Джислярди, племянник Ивана Фрязина, и привез от папы Павла листы великому князю. По этим листам все, кого в них государь впишет послами своими, могут два года свободный проезд иметь по всем землям латинским, немецким, итальянским и прочим, которые все его святейшеству присягают. Лично же просил Антонио от имени папы Павла, дабы великий князь скорее послал послов по царевну Зою. К Антонио пристал в Венеции посол к великому князю московскому от дуки венецейского Николы Трона, именем Иван, и по прозвищу Тревизан. Послан же Тревизан этот от дуки и всех земель, сущих под ним, бить челом великому князю московскому о помощи в переговорах с ханом Ахматом, царем Большой Орды. Обоих этих посланников задержал при себе государев денежник. Вызнав от Тревизана, что везет он государю московскому подарки великие, решил обманом и хитростью соблазнить племянника своего на тайное похищение многих даров дуки. — Зачем тебе к царю ордынскому? — спросил Иван Фрязин у Тревизана. — Дож и сенат, — ответил тот, — Ахмата на турского султана поднять хотят. Грабят турки купцов наших и на суше и на море. Везу государю и хану дары многие и богатые… Иван же Фрязин, затрепетав весь от жадности, сказал Тревизану: — Безумцами будем с тобой, если этим случаем не воспользуемся. Не бей ты челом великому князю, не давай даров ему, которых нам обоим на век наш хватит. Утаи все. Я же тебе все устрою и помимо великого князя к царю ордынскому провожу… Убедил во всем он Тревизана, соблазнив его богатствами, и уговорились они меж собой обо всем до конца. Когда же государь пожелал от папы посла принять, привел к нему Иван Фрязин, не смея утаить о приезде Тревизана, обоих послов сразу. Принимал их Иван Васильевич в трапезной у матери своей, как тайное посольство по семейным делам. Был на приеме этом только дьяк Курицын, дабы листы папы прочесть и прочее проверить, да и государю без иноземного толмача разговор иметь с послом. Присутствие Курицына смутило Фрязина, но он быстро оправился и, желая упредить вопросы, стал на одно колено пред государем, как встали и послы. Пожелав здравия, поспешил он испросить разрешения сказывать. — Дай, государь, мне, — заговорил он, — о посольстве сем слово. — Сказывай, — молвил великий князь, сделав знак встать с колен. — Великий государь, — продолжал Иван Фрязин, — сей вот Антонио Джислярди, племянник мой, привез от его святейшества листы тобе открытые, о которых яз уже сказывал, когда икону царевны тобе доставил. Фрязин обратился к племяннику и сказал по-итальянски, чтобы тот вручил листы государю. Антонио Джислярди снова стал на одно колено и, вынув из сумки сверток, в котором хранились листы, протянул их государю. Курицын принял их и, прочитав, доложил великому князю: — Его святейшество папа Павел вельми почетно тя величает и молит Бога о благе твоем. Сказывает, что листы сии для послов твоих, дабы мог ты послать их в Рым за царевной. Иван Васильевич неожиданно резко обернулся к Ивану Фрязину. — А сей другой пошто здесь? — спросил он, вскинув глаза на рыжего Тревизана, одетого так же просто, как и Антонио Джислярди, но на вид старше того по возрасту. — Сей, государь, сын дяди моего родного, именем Джан, а по прозвищу Тревизан, князек венецейский… Увидев, что Иван Васильевич нахмурил брови, денежник смутился и быстро продолжал: — Сей ко мне пришел, государь, своим делом да и гостьбою… — Пошто же ты ко мне его привел? — перебил Фрязина государь. — Другой раз без спросу ко мне никого не води, да и язык свой держи за зубами. Иди. Позову, когда будет надобно. Федор Васильич у меня толмачом будет. Яз побаю с послом его святейшества с глазу на глаз… После встречи с великим князем денежник государев и Тревизан в крайнем волнении, не молвя друг другу ни слова, быстро вышли со двора княжих хором за ворота, где ждали их слуги с конями. Дома Иван Фрязин провел Тревизана к себе в опочивальню, там он всегда говорил о важных и тайных делах. — Страшен король ваш, — заговорил первым Тревизан, дрожа от волнения. — Глазами насквозь меня пронизал. Боюсь, угадал он хитрости наши. — Пронес Господь, — развязно заметил Иван Фрязин. — Если бы угадал, то и домой мы не пришли бы. Давно бы в цепях были… Денежник, вздрогнув вдруг всем телом, перекрестился по обряду латынян всей ладонью с левого плеча на правое, и добавил: — Будем непрестанно молить Пресвятую Деву Марию, Пречистую Богоматерь, да поможет нам. Поклянемся ей оба, что сделаем вклады на помин души в собор святого Марка и на неугасимую лампаду Пресвятой Деве в нашу приходскую церковь святой Марии Ортской. Иван Фрязин отдернул темную шелковую занавеску, скрывающую углубление в стене, где хранится втайне небольшое мраморное изображение Мадонны и латинский крест с распятым Христом. Затеплив лампаду, денежник упал на колени перед своей божницей. Тревизан распростерся с ним рядом. — Пресвятая Дева! — воскликнул Фрязин, набожно крестясь. — Помоги нам в этом трудном деле. Мы же оба клянемся все честно исполнить, что обещали Тебе. Тревизан повторил вслух ту же клятву… Успокоившись и обеспечив себе Божью помощь, оба венецианца вышли в трапезную и сели за стол. Жена Фрязина, русская женщина, принесла завтрак и, скромно поклонясь гостю, тотчас же ушла по обычаю в свой покой, где жила с детьми. — Красивая у тебя жена, — молвил Тревизан. — Во всех статьях хороша, — самодовольно молвил денежник, достал из поставца сулею с дорогим вином и, угощая Тревизана, добавил с самоуверенностью дельца темных дел: — За успех нашего дела. Не бойся, друг. Нужен я еще московскому князю. Хочет он очень в жены взять царевну цареградскую. Я же ему все это с его святейшеством папой хорошо уладил. Вскорости поеду вот в Рим, а как привезу царевну, свадьба сразу, пиры. Не до нас ему будет, а мы под шумок все и обстряпаем. Ты потом в Орду, а из Орды-то, минуя Москву, в Литву через Киев и в Венецию. Толмача найду тебе верного. После-то и я сам вернусь на родину. Жену с детьми возьму, — видал, какая. Главное же: во всем верна и послушна. Здесь бабы не то, что наши, у которых за каждым углом любовник… Тревизан рассмеялся: — Ну, тебе и такая надоест. Любовниц сам захочешь… — А что ж? Али наших венецианских не хватит? — громко расхохотался Фрязин. — У нас-то, слава Богу, не только в каждом доме, а и во святых монастырях блудницы кишмя кишат. Он добавил бесстыдно грязную пословицу и расхохотался еще громче. Но Тревизан опять приуныл, мало поддаваясь хозяйской веселости. — Ты вот едешь за царевной, — сказал он с тревогой, — а я-то как жить тут буду? А вдруг король захочет меня видеть? Что скажу ему? Вдруг дож пришлет вестника? — Не бойся, — самоуверенно ответил денежник, — я тебе сказал, толмача найду верного. И пока тебя в Рязань с ним отошлю. Там молодая вдова есть, сестра жены. Авось не соскучишься. В Москве же тебя, когда ты на глазах не будешь, забудут. Я же в Рим поеду через Венецию, где и самого дожа вокруг пальца обведу… Случайно взглянув в окно, денежник увидел возвращающегося от государя племянника Антонио Джислярди и, оборвав разговор, сказал Тревизану: — О наших делах никому, даже и Антонио, ничего не говори, если головы терять не хочешь… Приезд посла от папы Павла взволновал Ивана Васильевича. Хотя и казался он таким же, как и всегда, спокойным, но стал еще более молчаливым и суровым. Государь заметно черствел. Зависть и жадность братьев, потеря любимой жены, смерть отца и владыки Ионы, смерть Илейки и Васюка, уход Дарьюшки в монастырь — все это тьмой и холодом охватило его сердце. Постарел он душой и чувствовал, как говорил о том матери, что нет ему более чистых сердечных радостей. Оставшись сегодня один после завтрака и вспомнив о невесте своей цареградской, он зло усмехнулся и молвил вслух: — Сия токмо для потребы телесной и продолжения рода… Он хотел было достать изображение царевны на иконе, но досадливо махнул рукой и подошел к окну. Ему хотелось забыть пока о женитьбе, о свадебных разговорах с матерью и митрополитом. Вспомнив о владыке Филиппе, вспомнил он и о ревностном желании его возвести новый каменный храм Успенья Пресвятые Богородицы взамен старого, совсем уж обветшалого. Почему-то вспомнилась ему стенопись Успенского собора во Владимире, где бывал он еще в юности с епископом Авраамием. И потом совсем неожиданно засияла пред очами его икона Троицы, Рублевым писанная, заиграли пред ним радуги красок спокойно и радостно, и вдруг стало так же спокойно у него на душе, как тогда в Троицком соборе Сергиевой обители, когда со слепым уже отцом ездил он встречать бабку Софью Витовтовну. Возникают сами собой в его памяти нежные крылатые ангелы с прекрасными женскими лицами, и так все в них дивно и кротко, что мнится ему теперь: не беседуют они меж собой, а тихо поют славословия… Постучав в дверь, вошел дьяк Курицын. — По приказу твоему, государь, — сказал он, кланяясь. Мечтательная улыбка сошла с уст государя. Он проговорил деловито: — Добре, добре, Федор Василич, что не забыл. Кликни-ка Саввушку. Сей часец едем к Володимиру Лазаричу. Давно яз хочу своими очами повидать древние грамоты и столбцы… Иван Васильевич, одеваясь при помощи Саввушки, чуял опять приближение досады и тоски и был доволен, что приказал Курицыну прийти и проводить его к дьяку Гусеву, собравшему уже много уставных и судных грамот и древних законов. В хоромах у Гусева была отведена под работу дьяков и писцов одна из наиболее светлых горниц, где дьяки читали столбцы и грамоты, а писцы делали выписки из нужных статей для составления сборника судебных установлений. Вдоль горницы, ближе к окнам, были поставлены узкие длинные столы — так, чтобы падало на них больше света из слюдяных окон. За столами на длинных скамьях сидят дьяки, подьячие и писцы. Иные из них духовного звания, и на головах их скуфейки монастырские, «дабы власы держать», — не мешали бы они во время писания; иные же «мирские», и у них на «власы» вместо скуфеек надеты через лоб узкие ремешки. Вокруг столов и у стен в определенном порядке стоят лари, укладки и сундуки разных размеров со столбцами, свитками, грамотами и с запасами чистой бумаги и пергамента, или «кожи», как зовут его писцы. Работа кипит: дьяки и подьячие читают свитки, столбцы и грамоты, отмечая нужные места и откладывая то, что выбрано, на отдельный большой стол, за которым обычно сидит сам дьяк Гусев с двумя подручными дьяками. Подьячие приносят столбцы и грамоты, доставая их из ларей и сундуков на столы, а использованные уже дьяками или ненужные им уносят обратно. Писцы же, не отрываясь, переписывают, поскрипывая гусиными перьями, или линуют чистую бумагу для переписывания… Все это сразу охватил взглядом Иван Васильевич, когда вошел в писцовую горницу в сопровождении Курицына и самого Гусева. При появлении государя все вскочили с мест и, низко кланяясь, приветствовали его пожеланиями здравия и многолетия. Иван Васильевич приветливо ответил им: — Будьте здравы все. Дейте дело свое, как деяли. Обратясь к Гусеву, он добавил: — Покажи-ка мне, Володимир Лазарич, как списатели пишут. Никогда сего не видел. Гусев привел государя к четырем особенно длинным столам, на которых работали писцы. За каждым столом было по два человека. Один из них, сидя на конце стола, брал из кипы бумаги продолговатые узкие листки и линовал их. Государь подивился, как писец делает это ловко и точно. Левой рукой он берет листик из стопы бумаги, накладывает его на гладко полированную доску и, приложив слева линейку, проводит по краю мягкой свинцовой палочкой бледную черту сверху вниз, потом быстро перекладывает линейку на правый край бумаги и точно на таком же расстоянии проводит справа такую же черту сверху вниз. Затем кладет линейку поперек листика и быстро проводит поперечные линии на безошибочно равном расстоянии друг от друга. — Добре, добре, — сказал Иван Васильевич и, обращаясь к Гусеву, добавил: — Жаль, не захватил яз с собой сына, сие было бы занятно ему и на пользу. Да ты, Володимир Лазарич, после покажи ему все, пришлю его с Федор Василичем. Государь подошел к другому концу стола, где сидел другой писец. Пред ним стояла плошка глиняная с жидким клеем и лежала небольшая кисть из конского волоса. — Здесь, государь, листики, которые другими списаны, сей вот во един свиток склеивает и, подсушив, в столбец скатывает, — пояснил Гусев, указывая на четыре столбца, лежавшие на середине стола возле кипы чистой бумаги. Государь обратил внимание, что от столбцов по направлению к сидевшему на конце стола писцу протянуты четыре ленты из склееных уже листиков. — Токмо с лица на них писано? — спросил Иван Васильевич, приподнимая осторожно конец бумажной ленты. — Да, государь, — ответил писец и, взяв один из принесенных с другого стола листков, провел кистью с клеем по верхнему краю его с обратной стороны, где не было ничего написано. Потом ловко приложил его к концу ленты крайнего слева столбца. — К сему столбцу листок сей надлежит, государь, — сказал писец и, проведя осторожно тряпочкой по склейке, добавил: — Теперь токмо подсушить и свертывать… Он встал, пощупал ранее склеенные листки и дважды свернул столбец, отчего лента укоротилась вдвое, а вновь прикленный листок остался пятым от начала столбца. — Мы, государь, — сказал дьяк Гусев, — по сим склейкам или ставам, как издревле зовут их, длину столбцов ведаем. Ведь столбцы-то бывают от трех до десятков аршин и до ста, а то и более. — Как же числите? — спросил Иван Васильевич. — А так, государь, — продолжал Гусев, — измерим токмо один листик. Будет он, как вот сей, четыре вершка, а ставов в столбце начислим десять. Значит, в столбце-то длины сорок вершков, сиречь два аршина с половиной. Ежели начислим сто ставов, то столбец-то, значит, двадцать пять аршин… Отсюда Иван Васильевич перешел дальше, к тем столам, где работали писцы, занимаясь своим делом: списывали они те места из свитков и разных грамот, которые были отмечены дьяками и утверждены самим Гусевым для переписки. За каждым столом сидят по три писца, а перед каждым из них — чернильница. Тут же лежат и гусиные перья, очиненные заранее, дабы не задерживать письма, и маленькие острые ножики для исправления пера и подчистки ошибок в словах. Писали они быстро полууставом, не гонясь за красотой букв, а для скорости некоторые буквы соединяли чертами, дабы не отрывать руки и не терять на это времени. — Не гляди, государь, — сказал Гусев великому князю, — что не вельми красно писано. Сие все списание надобно для чтения токмо нам, дьякам, для-ради составления свода всех установлений и законов и все потом красно и богато спишем на единый великий столбец… — Много лет возьмет такая работа, — задумчиво молвил Иван Васильевич, — но без того не можно государствовать. Трудитесь же, да поможет Господь Бог вам в сих трудных делах, которых на много лет хватит… Догадавшись, что великий князь хочет уйти, все встали, а Иван Васильевич кивнул головой. — Будьте все здравы, — молвил он громко и под гул прощальных и восхваляющих его возгласов вышел из писцовой горницы. Прощаясь с дьяком Гусевым у красного крыльца и садясь на коня, Иван Васильевич все еще думал о судебнике и о его постоянном употреблении в судах и при разных спорах. — Ты помысли, Володимир Лазарич, — сказал великий князь, — можно ли все сие вместо столбца-то в сотни аршин писать тетрадями, яко книгу, дабы писано было на каждом листе и с лица и с тыла. Инако же тяжко будет судьям и боярам всякий раз таковой столбец при чтении дважды развертывать и свертывать. Той же осенью, на Михайлов день, ноября восьмого, повелел митрополит Филипп строителям камни тесать и готовить, дабы заложить церковь Пресвятыя Богородицы. Узнал об этом Иван Васильевич в тот же день вечером от матери, у которой поздно ужинал вместе с сыном, при свечах уж. — Зря блазнит собя владыка, — сказал он матери, — что к январю изготовят ему все и что в сем же месяце храм он заложит. — А ты, сыночек, как мыслишь? — думая о другом, спросила Марья Ярославна. — Бог даст, может, и поспеет все во благовремении… Иван Васильевич махнул рукой и промолвил: — Прежде чем быть началу здания церкви Пречистой, надобно, опричь камня, который на санях из-под Москвы всю зиму возить будут, еще от рухнувшей старой церкви кирпич выбрать, да еще и нового много изделать, санный же путь почнется токмо с Екатерины-санницы. Яз мыслю, ежели поздней весной храм заложить сможем, и то слава Богу. Храм-то хотим воздвигнуть великий, в меру храма Успенья в Володимире… Но Марья Ярославна не стала продолжать беседу о храме, а перевела разговор на свадьбу государя с царевной. — Яз, сыночек, — начала она, — со владыкой о том еще думала. Он баит, что при венчании-то в церкви некое от грецкого чина царской службы добавить. Свадьбу же будем справлять у собя по московскому обычаю… — Ныне хор владычен у нас есть, — вставил Иван Васильевич, — сама слышала ты, какие голоса. Владыка доволен сим. Баит, как в Цареграде петь будут, а то и лучше: голоса-то у наших звончей и сильней грецких… Вдруг загудел далекий набат, где-то в посаде, со стороны Замоскворечья. Затем тревожно и громко забили в набат и кремлевские звонницы. Застыли все от волнения, а в слюдяных окнах, словно заря багровая, проступили отблески зарева… — Пожар, Господи, — заметалась вдруг Марья Ярославна, — спаси и помилуй, Господи! Пойду свечу Никите преподобному поставлю, да укротит он борзо огнь сей. — В Заречье горит, — крикнул, вбежав, Данила Константинович. — Загорелось, бают, коло церкви святого Митрия. Одни бают, занялись враз хоромы Логинова, а другие — у Хмельникова во дворе… Государь, бледный, молча встал из-за стола, перекрестился на иконы и, обернувшись, сказал спокойно: — Вели-ка, Данилушка, всей моей страже коней седлать и мне с княжичем Иваном коней подать. Пусть ведры да топоры захватят. Река-то не стала еще… — Какое там, государь, стала, — в дверях уже крикнул дворецкий, — теплынь ныне неслыханная!.. Ночь стояла темная, а оттого, что по куполам церквей и по кровлям княжих и боярских хором все время тревожно пробегали багровые отсветы зарева, казалось, будто черный мрак переливается по улицам. Смутно чуялось, что кругом мятется народ. Великий князь, ехавший рядом с сыном впереди своей стражи, когда случайно стихал зловещий набат, слышал сквозь конский топот отдельные возгласы и причитания женщин. Люди толпились по всем улицам и переулкам Кремля. Из града же выйти нельзя было: все кремлевские ворота давно были заперты на ночь. Вдруг пронеслась весть, что сам государь едет со стражей на пожар в Заречье через Чушковы ворота. Сразу хлынули туда любопытные, дабы лучше видеть, что станет делать великий князь. Княжич Иван раза два выезжал с отцом на пожары, но то было днем, а ночью выехал он впервые, и было ему страшно. Не решаясь заговорить с отцом, он подъехал ближе к своему стремянному Никите Растопчину, сыну истопника и мамки Евстратовны. — Страшно тобе, Никитушка? — спросил княжич. Никита, молодой парень лет двадцати пяти, ровесник князя Андрея большого, весело тряхнул головой и крикнул в ухо княжичу: — С государем ништо не страшно. Все он ведает, как деяти… Не бойсь! Вот и Чушковы вороты… Загремели замки и засовы железные. Со скрипом и визгом распахнулись тяжелые кованые ворота, и всех осветило огромное пламя, широким столбом восходящее к черному небу. Целиком отражалось оно более тусклым, но более зловещим в черных водах Москвы-реки. Было тихо, но тяга в огненном столбе так велика была, что головни взлетали в самую высь и, рассыпая искры, падали в сторону наклона пылающего столба. Великий князь сделал знак конникам остановиться. Несколько минут смотрел он внимательно на пожар и следил, куда падают головни. Чьи-то большие хоромы пылали со всех сторон ровно, как хорошо разгоревшийся костер. От них тонкой змейкой бежал иссиня-белый огонь по верху забора и забивался уж под соломенную крышу мыльни, словно вгрызался в нее черно-красными зубами. Молодой великий князь следил за взглядом отца и старался догадаться, что тот хочет сделать. Потом княжич вслед за отцом посмотрел вправо на плавучий мост из толстых бревен, черневший среди розовых отсветов. Высокие перила моста, казалось, горели и рдели от яркого зарева. Государь, кивнув головой страже, медленно въехал на мост, погрузший и задрожавший под тяжестью конницы и ударов конских копыт. Огненно-золотыми чешуйками побежала от него по воде в обе стороны легкая зыбь, и слегка заскрипели связи бревен. Когда переехали мост, княжич почувствовал, как жаром охватило его лицо, — прямо перед собой он увидел полыхающее пламя. Пахло гарью, и слышно было гуденье огня, как в печи, шипение и треск горящих досок и бревен. Княжич узнал место пожара и горящие хоромы. — У Логинова горит, — крикнул он, обращаясь к Никите Растопчину. — Верно, сыночек, — ответил ему сам великий князь и, обернувшись к страже, приказал всем немедленно спешиться. В посаде сразу узнали великого князя. — Православные, — зычным голосом радостно закричал кто-то из суетившихся возле пожара. — Са-ам го-осу-дарь при-и-стиг! — Государь пристиг! — загремело крутом. Но сейчас же все смолкло, прекратили враз и звонить в ближайшей церкви. Следом перестали бить в колокола и на прочих посадских звонницах. Знали все, что государь требовал этого, дабы не было лишнего страха и суматохи от тревожного звона и слышней были бы распоряжения государя и его слуг. Вся стража государева по приказу его разбилась на две части: на ведерников и топорников. Ведерники выстроились в две двойные цепи, начиная от реки и до самого пожарища. Одна такая цепь из рук в руки передавала ведра с водой от реки тем, кто тушил огонь вокруг горящих хором; эти же, вылив воду куда надо, пустые ведра передавали другой цепи, которая с рук на руки быстро отправляла их к реке, где черпальщики наполняли ведра и передавали в первую цепь. Так они работали непрерывно, не давая загораться огню на новых местах около пожарища. Меньшая часть стражи государевой, топорники и часть ведерников вместе с великим князем и княжичем устремились к заборам и к загоравшейся уже бане. — Руби, разметывай забор! — громко приказал государь и первый начал рубить плахи в заборе меж пылающими хоромами и баней. Народ хлынул на помощь княжой страже, и вмиг забор был весь растащен… — Ведры сюды! — крикнул государь. — Заливай плахи и головни! Теперь мыльню руби, раскатывай по бревнушку… Более двух часов работал государь во главе своей стражи и всех посадских людей. Были за это время разметаны все заборы, бани, хлевы, амбары и прочие постройки, через которые огонь мог перейти на соседние хоромы и службы их. Только одни хоромы Логинова все еще пылали, но столб пламени от них все снижался и тускнел, и вдруг они с глухим грохотом рухнули. Огромный клуб огня, сверкая искрами, вырвался вверх, будто оторвался от земли, и погас. Густой едкий дым повалил от догорающих бревен, и сразу потемнело и похолодало кругом. Только угли рдели повсюду багровыми отсветами, и выбивались кое-где обрывки желтого пламени или перебегали синие огоньки. — Заливай пожарище! — крикнул великий князь, отирая с лица пот. — Все бери ведры, становись в цепи! Заливай, дабы вновь не разгорелось… Сразу кругом, во всех концах, загремели и зазвякали ведра. Новые цепи ведерников, одна за другой протягивались от пожарища к реке. В цепи становились мужики, женки и даже подростки, и все спешили на помощь ведерникам из княжой стражи. Не прошло и четверти часа, как с пожарища еще гуще повалил дым, смешанный с паром от воды, непрерывно лившейся на догоравшие бревна и угли. Великий князь и княжич сели на коней, и государь, сняв шапку, перекрестился и крикнул: — Помог Господь! Сбили огонь! Гляди, не давай загораться вновь! — кричали кругом, продолжая заливать пожарище. Княжая стража, садясь на коней, подъезжала к великому князю и строилась возле него. Княжич с восхищением смотрел на отца и гордился им. Иван Васильевич заметил это, и его сердце радостно забилось. — Притомился, сыночек? — ласково спросил он, когда они въехали снова на плавучий мост. — Нет, — ответил княжич, сияя от отцовской ласки, — яз ведь токмо ведры порожние к реке подавал… — И то добро, — одобрил Иван Васильевич. — Ежели ты благо будешь деять народу, он тобе во всем поможет, живота не щадя, и не токмо на пожаре или на войне, а и во всех делах государевых… Того же месяца ноября в тринадцатый день приехал на Москву рукополагаться Феофил, нареченный архиепископ новгородский и псковский. Сопровождал его великий поезд из знатнейших новгородских людей и большой обоз с подарками государю, митрополиту и всем, кто полезным быть может. Обо всем этом на другой день утром сообщил великому князю за ранним завтраком Данила Константинович. — Пошто ране о сем мне не сказали? — молвил сурово Иван Васильевич. — Ночесь прибыл владыка-то новгородский поздно, уж след ужина. Остановился на подворье у митрополита. Дворецкий налил вина в чарку государя и добавил: — Тут уж у меня ожидает приказа твоего отец дьякон от владыки Феофила. Иван Васильевич выпил вина и, закусывая копченой стерлядью, сказал: — Позовешь его сюды к концу завтрака. Пошто послан-то? — Сказывает, о новгородском владыке… — Добре, — прервал дворецкого Иван Васильевич и перевел речь на другое. — Утресь, Данилушка, яз до завтраку с башенки-смотрильни видал, много что-то в садах[21] моих народу. Что там деется? — К зиме, государь, еловыми лапами стволы обвиваем от зайцев, — оживленно заговорил Данила Константинович. — Прошлый год во многих местах кору сгрызли окаянные. Опричь того, вишню прорежают, вельми густа стала. Да еще молодые яблоньки соломой яз велел окутать от морозу, а от корней до половины их тоже елью обвили… — А как малина? — спросил Иван Васильевич. — Малину-то в октябре еще, вборзе, как лист опал, проредили. Все старые побеги вырезали… — А много ль, Данилушка, от садов-то ныне прибытка было? — поглядывая искоса, спросил великий князь. — Великие прибытки, государь. Малины много свежей на торгу продали, да и вишни тож. Более же того яблоков продано было, просто из рук рвали. Больно хороши у тя, государь, яблошны сады-то. Да собе, на княжое семейство, сколь всего на зиму в запас пошло: и на наливки вишневые и малиновые, и на сухое варенье из малины, вишен да смородины — почитай, пудов двадцать всего-то; яблоки же кадками моченые стоят, да все подклети сушеными на нитях завешены… — Ну, а на торгу сколь на деньги-то продано? — Да ежели считать, государь, все: и яблоки и ягоды, то на десять рублей московских[22] с лишком взяли. — Вельми добр прибыток, вельми, — похвалил Иван Васильевич с довольной улыбкой и, помолчав, спросил: — А пошто заяц-то еловых лап боится? Духу их не любит? — Может, и духу аль вкусу смоляного не любит, а главное то, что когда ветки еловые густо навязаны, ему до коры Яблоновой не достать: иглы морду ему колют, более всего нос… Иван Васильевич усмехнулся: — Ты вот, Данилушка, по первой доброй пороше устрой так, дабы сынок мой в садах потравил бы с борзыми зайцев-то. Пусть потешится… — Потешим его, потешим, — подхватил Данила Константинович. — Вреда от сего садам не будет, потому охота малая — всего два коня, а выжловков псари пешие станут со смычков спущать. Княжич с Никитой посередь сада будут, а выжлятники на них зайцев ото всех заборов погонют… — Добре, добре, — усмехаясь, молвил Иван Васильевич, — а топерь веди ко мне отца дьякона. Пока великий князь допивал заморское вино, дворецкий привел молодого дьякона. Войдя в княжой покой, он низко, по-монастырски, поклонился князю и, перекрестясь на иконы, сказал звучным голосом: — Будь здрав, государь, на многие лета. Владыка хочет ведать от тобя, государь, какие речи доржать со владыкой новгородским и когда тобе принять его будет угодно? — Речи токмо духовные, — ответил Иван Васильевич, — о мирских делах ни о чем не баить. А ежели к слову придется, то о собе ничего не сказывать, а новгородцев вопрошать, пусть и сами, что хотят, то и бают. Для мирских дел яз ко владыке в помочь дьяка пришлю… Иван Васильевич помолчал немного и продолжал: — Когда же яз принимать Феофила буду, то о сем сам извещу митрополита, а ране с ним о новгородских делах с глаза на глаз подумаю. Принимать же новгородцев ласково, будто у нас и рати с ними не было. Великий князь, сделав знак дворецкому и улыбаясь, закончил: — А ты, отец дьякон, пред уходом-то выпей чарку водки — сие и монаси приемлют, — да гусиными полотками закуси. До поста-то еще шесть ден… — Пятница днесь, государь, — робко возразил дьякон. — Ну, рыбы бери, какой хошь, провесной али копченой… — За здравье твое, государь, — проговорил дьякон, выпил, не садясь, и, взяв кусочек рыбы на хлеб, отошел от стола. Он почтительно ждал, когда государь отпустит его. Заметив это, Иван Васильевич вымолвил: — Более ничего. Иди с миром к отцу митрополиту. Декабря девятого зашел к государю за ранним завтраком Данила Константинович. Государь взглянул на дворецкого с тоской и тревогой, ничего не говоря, а только вопрошая взглядом, но не выдержал и молвил тихо: — Как ныне-то? — Полегчало ей, — ответил Данила Константинович. — Игуменья-то мне сказывала, на все церковные службы ходить стала. Токмо, баит, побелела лицом да на щеках румянец особый, а глаза светом нездешним светятся. Не от мира сего, баит, стала… Иван Васильевич вздохнул и, перекрестясь, сказал: — Помоги ей, Господи… Данила Константинович не уходил, видимо желая сказать еще что-то. Государь, взглянув на него, спросил: — Еще вести какие есть? — Ныне приехали братья твои, — ответил дворецкий, — Андрей большой с Борисом вместе. Князь Борис-то гостил у Андрея в Угличе… — Вишь, все слетаются, — усмехнувшись, резко сказал Иван Васильевич. — Шестого еще, на Николу, дядя мой, князь верейский, с сыном на Москву приехали. Яко псы, нюхом почуяли, что новгородцы богатые подарки привезли… — Истинно, истинно так, государь, — подхватил Данила Константинович. — Андрей и Борис завтракали уже днесь у государыни. Приехали ночесь поздно, а утресь прямо к ней… — Плакались пред матушкой-то? — О том баили, что обделяешь их, что вот опять тобе — добыча, а им от тобя ничего не будет… Иван Васильевич сурово сдвинул брови и сказал хрипло: — Все сие при княжиче было? — При нем, государь… — Государыня что им ответила? — Государыня-то печаловаться пред тобой обещалась. Пред обедом она к тобе будет. Упредить тя о том приказала. Государь ни о чем более не спрашивал. — На все Божья воля, Данилушка. Неведомо, как все обернется у меня с братьями-то, — глухо молвил он и, помолчав, добавил: — Едино токмо мне ведомо — не слуга ты мой, а брат мой верный… Данилушка прослезился и горячо поцеловал руку, протянутую ему великим князем. Марья Ярославна зашла к Ивану Васильевичу, как обещалась, за полчаса до обеда. Была она ласкова, но волновалась, руки у нее дрожали, глаза были печальны. — На поклон к тебе, сыночек, — сказала она дрогнувшим голосом, — челом бить… Она не договорила, слезы блеснули у нее из-под ресниц. Иван Васильевич стремительно встал, обнял мать и, поцеловав, почтительно усадил на скамью. — Не челом бить, матушка, — молвил он, — а приказывать сыну своему… Старая княгиня вдруг дрогнула плечами и беззвучно заплакала. Потом беспомощно развела руками и жалобно произнесла: — Что мне, детки мои, с вами деять-то? Она вытянула вперед свои руки и продолжала: — Вот они, пальцы-то. И большие, и средние, и малые, а какой ни режь — едина боль ото всех. По боли-то сей все равны сердцу моему. Иван Васильевич, сурово сдвинув брови, стал молча ходить по покою. В груди его начинала клокотать ярость против братьев, но, крепко стиснув зубы, он старался побороть гнев. Марья Ярославна растерялась и с тревогой следила за грозным сыном своим. Иван Васильевич, встретив робкий, испуганный взгляд ее, сразу смягчился и сказал с улыбкой: — Разумею все, матушка. Ну, печалуйся, что ли, да не во вред делам моим. Содею все тобя ради, токмо без ущерба государству… Марья Ярославна прерывисто вздохнула и, волнуясь, стала говорить про обиды младших братьев, о нужде и бедности их в сравнении с великим князем. Снова заплакала она и сквозь слезы просила улучшить их долю: — Прирежь им землицы-то. Дай еще по селишку какому, деревеньку одну-другую, а может, и град некий… — Матушка! — твердо молвил Иван Васильевич. — Забыла ты волю отца моего, своего мужа, который все сам приказал нам в духовной своей. Братьями же много в рати новгородской граблено, много полона взято. Мало сего для их жадности? Еще им всякий раз кое-что от добычи и от подарков давать буду. Земли же им ни пяди ни дам, не оторву от государства. Во всем же прочем по воле твоей обиды им не будет… Наступило молчание. Марья Ярославна переволновалась и стала спокойнее. Отерла слезы и поднялась со скамьи. Подошла к великому князю, взяла его за руки и, глядя с мольбой в глазах, попросила: — Иване, не обижай ты их. Ну, а что можно дать, что не можно, тобе видней. Государь ты. Молю токмо: не обижай. Обняв сына, она добавила: — Пообедай днесь со мной и братьями в мире и ласке. Уважь матери. Яз пришлю за тобой Данилушку. В дверях старая княгиня задержалась и, обернувшись к сыну, горячо воскликнула: — Не мысли, Иванушка, злом-то на них. Не содеют они тобе худого, верны тобе… Иван Васильевич насмешливо улыбнулся. — Верить-то верю им, матушка, — с горечью молвил он, — да Бога молю: «Верую, Господи, помози моему неверию». В четверг, декабря двенадцатого, приказал Иван Васильевич быть у себя после раннего завтрака дьякам Бородатому и Курицыну. Завтракал великий князь вместе с Ванюшенькой. Заметил он еще раньше, на обеде у матери, как сын его явно жалел дядей. Посему решил он разъяснить ему суть дел своих семейных, как наследнику и соправителю. — Помни, сыне мой, — заговорил Иван Васильевич за трапезой, — что со мной у тобя все едино, токмо мы с тобой князи московские. Все же прочие князи — завистники наши и тайные вороги. Будь даже они дяди или братья единоутробные, все они от корысти и зависти обессилить Москву хотят, а нас со стола великокняжеского вон согнать. Княжич Иван, широко открыв глаза, перестал есть и со страхом поглядел на отца… — Пошто ж бабунька за них стоит? — спросил он растерянно. — Бабунька твоя, — молвил великий князь, — дел не разумея, как и ты вот, по доброте своей им норовит. Ты же лишь отцу верь и ведай: братья мои против нас с тобой. Они Москву у нас отнять хотят, как Шемяка у деда твоего отымал и со злобы ослепил его. Ты у бабки о сем разведай, пусть она скажет тобе, сколь ей и нам, тогда еще детям, слез и муки было… — Как же сие можно? — взволнованно прошептал княжич. — Бабунька сказывает, братья тобе верой-правдой служат… Иван Васильевич не ответил сыну на эти вопросы, но, помолчав, продолжал: — О том, что днесь услышишь от меня и дьяков моих, никому не сказывай, дабы нам с тобой худа не было… Опять помолчал великий князь и добавил: — После завтраку по приказу моему приедут сюда дьяки. Ты же слушай и разумей, ибо скажут они, какое зло мыслят братья мои против нас… В дверь постучали. Дворецкий Данила Константинович ввел к великому князю дьяков — старика Бородатого и Курицына. Помолясь на образа и поздоровавшись с государем, дьяки сели на указанное им место. Помолчав, великий князь молвил с легким волнением: — Ныне хочу яз, дабы и сын мой и соправитель в делах наших разумение имел. Сказывайте при нем, какое зло против нас тайно мыслят новгородцы и как братья мои им норовят… Первым поднялся с места старик Степан Тимофеевич. Государь знаком повелел ему докладывать сидя и добавил: — Думу яз думаю, с вами, а не послов принимаю. — Доведу тобе, государь, — начал Бородатый, усаживаясь на свое место, — что неспроста со владыкой Феофилом такие два посадника пришли, как Лестар Самсоныч да Лука Федорыч. Из Господы же новгородской тоже бояр много, и посадники старые, и тысяцкие. Обоз с дарами не токмо тобе и митрополиту, а и братьям твоим пришел. Повестили меня о том доброхоты наши новгородские, из тех, что во владычном поезде есть. — Что ж тобе ведомо? — нетерпеливо спросил великий князь, недовольный длинной речью. — Главные посадники, государь, — продолжал дьяк, — были тайно у братьев твоих, ласкали, дарили их, особенно князя Андрея большого, дабы против тебя опору Новугороду найтить. Ведает Господа про корысть их и зависть к тобе… — А братья? — перебил дьяка Иван Васильевич. — Дары принимали с радостью, чтили новгородцев вельми, особливо князь Андрей. Были у братьев твоих и монахи некои от ближних владыки Феофила, а пошто — мне не ведомо, но мыслю — сговор против тобя… Иван Васильевич быстро обернулся к сыну и спросил: — Разумеешь, что дьяк-то баит? — Разумею, государь-батюшка, — с трепетом ответил княжич, — зла хотят нам новгородцы-то, братья же твои… Княжич оборвал речь, не смея сказать, что хотел. — А братья мои сему злу, — резко продолжил великий князь, — опору дают… — Истинно так, государь, — подхватил дьяк Курицын. — Зло же сие велико. Яз вести имею. Ахмат с королем Казимиром тайно ссылается, а Господа на польского круля поглядывает… — Разумей, сын мой, — снова обратился великий князь к своему юному соправителю, — и хоша млад ты, а разумение у тобя, мыслю, есть. — Яз все уразумел, государь-батюшка. — Что тобе во зло, то и мне во зло. — Истинно, сыночек, истинно! — радостно воскликнул государь. — Токмо помни: никому о сем, что слышал, не сказывай. Даже бабке не сказывай. Сумеешь молчать-то? — Сумею!.. Великий князь обнял сына и поцеловал: — А теперь иди сынок, отдохни. Потрави зайцев с Никитушкой, пороша днесь добрая, а мы тут еще будем о многом думать. Декабря пятнадцатого на Москве в Успенском соборе поставлялся в архиепископы Новгороду и Пскову избранный новгородцами Феофил. Во время священного служения митрополит Филипп рукоположением возвел Феофила в святительский сан в присутствии государя Ивана Васильевича, семейства его и братьев. От духовных же на поставлении были архиепископ ростовский и все епископы русские, архимандриты, протопопы, игумны и весь духовный собор славного града Москвы. Торжество совершалось во временном деревянном храме Успения, ибо у старого, каменного, своды сдвинулись от ветхости и держались лишь на подпорах из бревен. Временный же храм был не устроен, и стены его были мало украшены иконами и разным узорочьем. Зато при совершении службы церковной новый владычный хор из десяти человек пел впервые. Певчие стояли на клиросе в две стаи, по пяти человек в каждой; двое из них пели высокими голосами, а трое — низкими. Иван Васильевич слушал, как сильные и звучные голоса певцов, не заглушая друг друга, делились на две волны: низкие голоса гудели ровно и слитно, высокие же вились на ровном гудении их, а иногда вдруг вырывались вверх и звенели под самым куполом, причем низкие с могучим гулом катились волнами по всему храму… Великий князь, весьма любивший пение церковное, был растроган. Видя государя смягченным, новопоставленный архиепископ Феофил, когда все обряды посвящения были окончены, вышел во всем святительском облачении на амвон, пал на колени, а за ним и все новгородцы именитые, стоявшие перед аналоем. Простирая руки к великому князю, Феофил со слезами, молящим голосом воскликнул: — Господа Бога ради и его Пречистыя Матери, молю тя и челом тобе бью от собя и всего Великого Новагорода: смилуйся, господине, прости и тех, кого в железах увел ты в Москву и заточил. Отпусти по милосердию своему из заточения Казимира, посадника новгородского, и с ним тридцать мужей новгородских. Сыми с них цепи, отпусти их к женам и детям их… Смолкло все в храме, и все очи обратились на государя московского. Молча поклонился в пояс великому князю и сам митрополит Филипп, а за ним и братья государевы. Это смягчило Ивана Васильевича, и он громко сказал: — Примаю челобитье Новагорода и жалую всех мужей новгородских, отпускаю их с честью… После того как отъехали в Новгород из Москвы все тридцать помилованных мужей новгородских, отпустил Иван Васильевич восвояси и архиепископа Феофила и ближних его с честью великой декабря двадцать третьего в самый канун сочельника рождественского. В этот день владыка был у преосвященного Филиппа на торжественном прощальном обеде, на котором присутствовал и великий князь московский с семейством своим и братьями. Государь был весьма ласков с новгородцами и, приняв при прощании благословение от архиепископа Феофила, милостиво молвил: — Скажи, отец, вотчине моей Великому Новугороду: жалую его, как жаловали отцы и деды мои… После этого Иван Васильевич с семейством отъехал от митрополита к себе в хоромы, где ждали его дьяки Курицын и Бородатый, дабы доложить о вестях из Перми Великой. Город этот по договору государя с новгородцами отошел к Москве, сложив крестное целование Новугороду, но пермичи по-старому тянули к вечу новгородскому, и были у них пред Москвой всякие неисправления… Дома Иван Васильевич прошел прямо в свои покои, куда тотчас же дворецкий привел к нему обоих дьяков, ожидавших государя в передней. Ответив дьякам на их приветствия, государь заметил с усмешкой: — Пермичи-то все упорствуют? — Упорствуют, государь, — ответили оба дьяка, — упорствуют… — А неисправления у них какие есть? — спросил Иван Васильевич. — Из Новагорода вести у меня, — молвил дьяк Бородатый. — Купцов наших московских изобидели. Бают, купцы наши изолгали их с платежом за соболей, а они купцов за то били и все у них ограбили… — Всяко бывает, — усмехнулся великий князь, — может, купцы-то и впрямь изолгали. Токмо пермичи ведь, по крестоцелованию их, управы за всякое зло у нас просить должны, а не сами суды творить… — Истинно, государь, — молвил дьяк Курицын. — Там наместник наш есть. Через него тобе жалобу, государь, послать могли. Они про то ведают, но все еще Новугороду норовят. Сие простить нельзя им. Схватили палец — всю руку оторвут. — Страх для них нужен, — добавил дьяк Бородатый, — да и в Новомгороде разумения будет боле, как договоры блюсти. — Верно, — согласился Иван Васильевич со своими дьяками. — Ежовые рукавицы им надобны, дабы помнили, что есть государь у них… Испытующе оглядев обоих дьяков, он спросил: — А то не басня, что купцов-то били, ограбили и поимали? Может, сего и не было? Ведь яз хочу войско туды слать, а сему оправдание надобно. Не гоже государю московскому без вины казнить… — Точные вести сии, государь, — заговорил Бородатый, — имена купцов нам ведомы: Дорофей Брюхо, Осип Трегубов да Яков Железов — от Москвы, да Зворыкин Митрий — от Коломны. Может, они изолгали пермичей, но истинно, государь, что биты они и поиманы были, да и поныне в срубе сидят… — Добре, — прервал его государь, — ежели все, как баите, то утре и пришлите мне воевод: князя Федора Давыдыча Пестрого да Гаврилу Нелидова. Буду ждать их к раннему завтраку. Скажите им тайно, дабы все, что для зимнего похода надобно на Великую Пермь, наидобре бы обмыслили. Буду утре о сем с ними думу думать… Той же зимой, после Рождества, привезли по приказу митрополита Филиппа камень на Москву из окрестных сел, где его еще летом ломали в пещерах для построения нового храма Успения Богородицы. Великий князь в эти дни много думал с воеводами о наказании Перми Великой, подготовляя зимний поход. Рассчитал он, что войска московские на Фоминой неделе в Пермскую землю вступить должны, и отпустил на Пермь свои конные полки января двенадцатого. — Идите борзо, но тайно, — сказал государь на прощанье воеводам, — дабы пермичи ни о чем не ведали. Помните: неожиданность да смелость — наиглавное в устрашении ворогов. Помните еще: путь ваш дальний. Берегите воев своих и вестников ко мне шлите… Января же пятнадцатого пришла весть с купцами итальянскими, что папа римский Павел умер внезапно. — Теперь иной папа в Рыме, — сообщил Ивану Васильевичу дьяк Курицын, — именем Каллист. Баил яз с фрязинами, но те более ничего не ведают. Иван Васильевич задумался. — Неведомо ныне, — молвил он, — что новый-то папа о выданье за меня царевны грецкой мыслит? Может, иные у него думы. — Яз, государь, ежели разрешишь, так бы содеял… — Сказывай, Федор Василич. — Яз, государь, мыслю: посольство ускорить и вборзе думу подумати с отцом митрополитом и со всем семейством твоим. Послом послать того же денежника нашего, Ивана Фрязина, да двух-трех бояр, дабы все сие тайно было. Может, новый-то папа инако мыслит, и от того бы чести умаления не было державе нашей… Иван Васильевич улыбнулся довольной улыбкой и сказал: — Добре, добре сие удумано. Все надобно деять с большим разумением. Ты, Федор Василич, составь от моего государева имени краткую грамотку к новому папе. В грамотке той титулы пиши пышно, да приветы от нас и ласковые словеса, а что, мол, о делах наших, то посол наш скажет… Пиши сие на пергамене золотом и печать мою золотую привесь. Дьяк Курицын почтительно рассмеялся и добавил: — А ежели денежник что изолжет, то сие на него падет, а не на государя. Опричь того, челобитья никакого не будет и ты, государь, ни с чем к папе сам обращаться не будешь. — Истинно, — весело молвил Иван Васильевич, — а сколь басней не наплетет денежник-то, яз ведать не ведаю. Пущай его. А из бояр-то, мыслю, двух-трех и хватит. Токмо слуг побольше, а главное — дары: и соболи, и шубы, и злато, и каменья… — Когда же, государь, срок-то укажешь? — спросил Курицын. — Семнадцатого сего января посольству из Москвы выехать. Побай с Ховриным про подарки папе, кардиналу и прочим. Пусть с денежником подумает, да и ты с ними подумай. Когда же нужно, дерни Фрязина за руку: руки у его загребущие. Запиши все, дабы ведал о сем не токмо денежник, а и бояре наши, которые с ним поедут. Ну, да ты все сам добре разумеешь… Иван Васильевич рассмеялся и, встав со скамьи, прошелся несколько раз по своим покоям. Брови его сдвинулись, он озабоченно произнес: — Совет семейный назавтра собери в покоях у государыни. Призови от моего имени токмо митрополита, без прочих духовных. Думать будем келейно. Матери о сем яз сам все расскажу. Иван Васильевич вдруг стал грустен и, пройдясь еще несколько раз вдоль покоев своих, добавил: — Ты, Федор Василич, тоже будь на совете. Легче тобе потом грамотку будет к папе составить. Да после совета мы с тобой еще малость подумаем… Когда Курицын, простившись, уходил от государя, Иван Васильевич остановил его в дверях и с поспешностью добавил: — Пожди малость. С Фрязиным-то хочу послать бояр верных: Лариона Никифорыча Беззубцева, Шубина Тимофея Лександрыча да дьяка Василья Саввича Мамырева со слугами их… — Добре, государь, — сказал Курицын, — хоша они с неба звезд не сымают, но разумные и верные и не проглядят воровства никакого… Когда Курицын вышел, Иван Васильевич быстро подошел к Даниле Константиновичу и взволнованно произнес: — Спешу, Данилушка, словно на плаху, а пошто спешу — сам того не ведаю. Токмо бы кончить все сие… Помолчав, он тихо добавил: — Поди к государыне, спроси, когда днесь с ней баить, а о чем, сам ты слышал… Января семнадцатого, как указал государь, был семейный совет в покоях государыни Марьи Ярославны. После совета перешли все к государю в его трапезную, куда и послов позвали: Ивана Фрязина, бояр Лариона Беззубцева, Тимофея Шубина и дьяка Василия Мамырева да посла от папы — Антонио Джислярди. Свои послы из бояр и на совете были, а оба итальянца лишь к обеду пришли. За обедом же все речи только о решенном были, а о чем-либо тайном более ни слова никто не сказывал. Лишь указания некоторые делал митрополит, да советы давала государыня, но сам Иван Васильевич молчал. Обед длился долго, пили здравицы за государя и членов его семьи, а сам государь провозгласил всего две здравицы: за его святейшество папу римского и за кардинала Виссариона. Во время обеда Иван Васильевич не раз подзывал к себе Курицына и посылал узнать, готовы ли наказы на русском языке: один, явный, — Ивану Фрязину, другой, тайный, — боярам, его сопровождающим. Тайный приказ боярам должен был вручить дьяк Курицын тотчас же после обеда, а явный приказ — Ивану-денежнику после передачи грамоты к папе в государевой передней. Когда все было готово, государь встал из-за стола, а за ним поднялись митрополит и все прочие по старшинству. После краткой молитвы преосвященного все двинулись в переднюю великого князя. Здесь государь сел на престол свой, усадил близ себя владыку Филиппа, мать, сына, братьев и близких бояр и дьяков. Тут же стояла почетная стража со своим начальником и близкие слуги государевы. Потом вошли в переднюю Иван Фрязин с Беззубцевым, Шубиным да Мамыревым, а перед ними, немного поодаль, стал папский посол Антонио Джислярди. Иван Васильевич, сделав знак дьяку Курицыну, встал. Встали и все присутствующие, кроме митрополита и княжой семьи. Оба итальянца преклонили колена, а московские послы земно поклонились по русскому обычаю. Государь подал знак послам встать с колен и, обращаясь к дьяку Курицыну, приказал: — Буду яз сказывать волю свою послу папы, а ты пересказывай ему речи мои по-фряжски. Обратившись к послу папы, государь продолжал. — Повестуй его святейшеству: «Отче святый, моли Господа и Пресвятую Деву, да поможет Господь Бог нам с тобой в борьбе с погаными за веру христианскую. О сем пространно святейшеству твоему скажет посольство от нас, которое прибудет в Рым в едино время с послом твоим. Благодарю тя за попечения твои о царевне цареградской, невесте моей, и прошу твоего благословения». — Слушаю, государь, — ответил через толмача Антонио Джислярди и, снова поклонившись, добавил: — В точности все передам его святейшеству. Великий князь снова сел на престол свой, подозвал к себе папского посла, подарил ему золотой перстень с самоцветом. Итальянец в знак благодарности облобызал руку государя, отошел с поклонами и, сопровождаемый дьяком Курицыным, сел на указанной ему скамье. Выждав некоторое время, Иван Васильевич знаком подозвал ближе к себе послов своих и кивнул дьяку Курицыну. Тот, поспешно открыв ящичек из тисненой золотом кожи, приблизился к государю. Иван Васильевич собственноручно вынул пергамент с золотой подвесной печатью своей, встал и прочел: — «Великому Каллисту, первосвятителю рымскому, Иоанн, великий князь Белой Руси, поклон шлет, молит послам его верить». Протянув руку, Иван Васильевич молвил Ивану-денежнику: — Передай грамоту сию его святейшеству папе. Денежник подскочил к престолу и, преклонив колена, принял из рук великого князя пергамент, а когда встал, то подошел к нему дьяк Курицын и подал кожаный ящичек для грамоты. — А сие, — сказал он итальянцу, подавая небольшой свиток, — наказ тобе от государя. — Все исполню по воле государевой, — громко произнес денежник и снова склонил колена перед великим князем, восседавшим на престоле своем. Иван Васильевич, сдвинув брови, сидел молча и только знаком велел денежнику встать. Потом, обратясь к Курицыну, сурово молвил: — Скажи ему по-фряжски, дабы лучше он уразумел, да и папскому послу не лишне знать будет. Скажи: ежели добре мою волю выполнит и ни в чем не изолжет, вельми награжу и почту его. Ежели изолжет, пощады не будет от меня, мыслю, и от его святейшества папы. Иван-денежник, горячий, но трусливый итальянец, упал на колени и, воздев руки, взволнованно воскликнул: — Клянусь Пречистой Девой, ни в чем не изолгу тя, государь. Иван Васильевич усмехнулся и, нахмурясь, сурово сказал: — Приветствуй папу от моего имени с великим почтением и лаской. Скажи ему, что мы со всем христианством против мусульман стоим за веру православную. Как же сие сказывать, сам ведаешь, да и в наказе тобе писано. Дейте, послы мои, все по обычаям рымским, но так, дабы ни папе, ни нам обиды не было. Поспасибуйте папу и кардинала Виссариона за их попечение о царевне цареградской, ныне невесте моей. Дары папе и кардиналу по наказам дарите. Царевну чтите великою честью, яко государыню свою. Подарки же ей с братьями ее, как государыня Марья Ярославна сказывала, а церковные обряды чините, как богомолец мой митрополит повелел, дабы умаления церкви православной не было, а папе — обиды… Государь поднялся с престола своего и произнес торжественно: — Ну, а теперь идите и днесь же отъезжайте с Богом в Рым. Да пошлет вам Господь счастливого пути и удачи. Государь милостиво протянул руку послам и, пока те целовали ее, добавил: — Царевну по землям нашим везите в Москву с наивеликою честью, как полную государыню свою и госпожу. О пути же ее через вестников и гонцов нас упреждайте… |
||
|