"Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой" - читать интересную книгу автора (Леонова Дарья Михайловна)

IV

Возвращаясь в Петербург, мне не хотелось проехать Варшаву, этого музыкального города, суждение которого могло бы только увеличить мою известность.

В Варшаве я остановилась в «Grand Hotel» самой хорошей гостинице города. Появились тотчас же знакомые. Я выразила желание дать концерт. Но мне посоветовали поговорить предварительно об этом с некоторыми поляками, понимавшими положение дел того времени, так как это было накануне польского восстания 1862 года. Поляки высшего круга, к которым я обратилась за советом, прямо отговаривали меня давать концерт, потому что я, как русская, рисковала попасть под неприятность. Но желая сделать мне угодное, они нашли более удобным устроить частным образом музыкальный вечер в роскошной зале того же отеля, куда приглашены были известные варшавские тузы и ценители музыки; там присутствовал также талантливый композитор Монюшко. Такое устройство вечера предохранило меня от какой-нибудь выходки, могущей меня шокировать, и на другой день появились в газетах, как нельзя более лестные, отзывы о моем пении и голосе.

Первым делом моим по приезде в Петербург, было — купить оперу «Жизнь за царя», чтобы послать ее в Париж к Корвало. Стелловский, в магазине которого я купила ее, предложил мне отправить ноты прямо из магазина и потом передать мне почтовую квитанцию. Какова же была моя досада, когда я, приехав к Стелловскому за квитанцией, услышала, что он затерял ее; впоследствии оказалось, что оперу в Париже не получали[3].

Письмо Федорова, полученное мною в Париже, заставило меня, по возвращении в Петербург, поступать осмотрительно, чтобы оградить себя от дальнейших неприятностей, и потому я, никому ничего не говоря, отправилась к министру двора, графу Адлербергу, объяснила ему все, и он отвечал мне, чтобы я потрудилась продолжать службу. Не знаю как это было объяснено моему начальству, но только, в непродолжительном времени, мне назначили петь «Русалку» Даргомыжского. Мне не совсем приятно было выступить в «Русалке», так как партия моя в этой опере была недостаточно эффектна для появления в первый раз по возвращении из заграницы. Конечно, публика, не смотря на это, все-таки встретила меня рукоплесканиями, букетами и венками, а в газетах говорили, что с голосом моим положительно совершилось что-то необыкновенное и что я сделала громадные успехи в пении и игре. В это время переменился директор театров: вместо Гедеонова был назначен Сабуров. Тогда же возобновили мой контракт; жалованье осталось тоже — 600 рублей, 5 рублей поспектакльной платы и бенефис.

Я стала подумывать как бы приобрести для моего бенефиса оперу «Трубадур» и на мое счастье узнала, что перевод «Трубадура» на русский язык сделан уже Рудневым в Москве. Достав его, я начала разучивать партию Азучены. В это время, как раз меня командировали на месяц в Москву, где в русской опере был большой недостаток в певицах. Я пробыла там гораздо более срока моей командировки и так как в это время там поставили «Трубадура», то я и пела Азучену.

«Трубадур» на русском языке произвел в Москве громадное впечатление. Рецензии были самые лестные. Между прочим много говорили о типе, который я придала Азучене. В этом мне также много помогла моя заграничная поездка. Надо заметить, что до отъезда еще моего за границу, Азучену играла в Петербурге в итальянской опере Демерик-ля-Блаш. Публика восторгалась ею и, вероятно, я старалась бы подражать ей и гримировалась бы также, если бы не случай, который дал мне повод обдумать тип Азучены поглубже.

Как раз накануне приезда моего в Париж, шел «Трубадур» и Азучену пела Демерик-ля-Блаш. Газеты, к удивлению моему, разнесли в пух и прах тип, который она придала Азучене. Нельзя было не согласиться с мнением рецензентов, что никогда Азучена не могла быть такою, какою Демерик-ля-Блаш представляла ее. Главным образом, она не должна быть так загримирована; Азучена не должна была быть такой старой, такой дрожащей. Все эти замечания я приняла к сведению и стала обдумывать эту роль. Тщательно прочитав либретто, я обратила внимание на то, что граф Луно, спрашивая цыганку, говорит: «15 лет тому назад было событие». Соображаясь с этим, рецензенты были конечно правы, что цыганке этой самое большое могло быть 40, 45 лет, а не 80, как изображала ее Демерик-ля-Блаш. На этом основании, я создала тип энергичной цыганки, смуглой и с черными волосами, женщины еще в полной силе. Когда известный итальянский певец Тамберлик увидал меня в этой роли, то назвал меня «королевой Азучен».

Во время пребывания моего в Москве, в Петербурге сгорел цирк, в котором давались оперы, так что, когда я приехала в Петербург, оперы шли только в Александринском театре.

Имев в Москве такой громадный успех в роли Азучены, я просила нового директора, чтобы в мой бенефис поставили в Петербурге «Трубадураgt;. Директор разрешил, приказал распорядиться о высылке из Москвы нот с переводом всех партий; но, благодаря Федорову, вышло так, что нот не высылали очень долго. Тогда, предвидя что по этому поводу возникнуть еще большие интриги, я попросила мужа съездить в Москву. Ему дана была бумага на получение нот от дирекции, в том предположении, что ноты уже написаны. Оказалось, что не только ноты не написаны, но там ничего даже не знают об этом. Чтобы подвинуть дело, муж мой заплатил за все и через неделю привез все партии. Федоров был не мало удивлен этим сюрпризом. Но делать нечего, роли раздаются. Вдруг начальник репертуара заявляет, что партию графа Луно играть некому. Я же, проученная бесконечными интригами, предвидела это и раньше еще позаботилась об артисте на эту роль, именно предложила ее певцу Гумбину, который с удовольствием взял на себя роль графа Луно.

Еду к директору, объясняю ему все и говорю о Гумбине. Директор был очень рад за меня. Приискание графа Луно устранилось. Назначают репетиции на сцене Александринского театра. Начинают устраивать декорации; все, кажется, идет хорошо. Но мне все не верится, чуется что-то не ладное, — оно так и вышло.

Декоратор, конечно подговоренный, объявляет, что у него нет декораций, подходящих для постановки «Трубадура». Услыхав это, я бросилась к директору с словами: «Ваше превосходительство, я вам говорила, что «Трубадур» не пойдет, и «Трубадур» не идет!» Он так был удивлен этим, что соскочил с места. — «Почему?» — спрашивает он. Я объяснила ему, что декоратор не находит подходящих декораций. Директор страшно рассердился. — «Поезжайте домой. «Трубадур» будет идти», — сказал он. Затем призывает к себе декоратора и задает ему два вопроса: почему не может идти «Трубадур» и сколько лет служит декоратор при театре? На первый вопрос ответ уже известен, на второй декоратор отвечал: 18 лет. Тогда директор приказал ему: «Декорации найти, заменить требуемое чем-нибудь подходящим, где нужно сад, там русский огород, где дворец — избу, где тюрьму — что хотите поставьте, но чтобы «Трубадур» шел, иначе получите отставку без пенсии».

После такого энергичного приказания нашлось все. Для первого раза и для Александринского театра опера поставлена была отлично и имела большой успех. Рецензенты превозносили меня; так, например, Толстой Ростислав, критик из тех, которые говорили обо мне прежде, что я способна петь только русские песни, разбирая мое пение и мою игру в «Трубадуре» говорил: «Я беру мои слова назад и извиняюсь перед этой артисткой». Похвалам его не было конца. «Артистка эта, — говорит он, — долго искала оплот и, наконец, твердой ногой стала на него; чтобы так исполнить Азучену, выше нельзя идти в оперном искусстве».

С этих пор интриги моих врагов усилились еще более. Вскоре после «Трубадура» ставилась опера «Марта», где мне должна была быть роль, но Федоров тщательно отстаивал, чтобы мне не давать ее. Так как другого контральто, способного заменить меня, не было, то он, лишь бы только я не играла, назначил на эту роль сопрано. Не желая давать мне хода, Федоров старался восстановить против меня тенора Сетова, который в то время имел громадное значение в оперном деле. Еще до отъезда моего за границу, Сетов приехал из заграницы в Петербург и взялся ставить в русском переводе иностранные оперы. Я тогда пела у него Лукрецию. Хотя роль эта написана для сопрано, но Сетов не находил в персонале русской оперы подходящего сопрано и счел более удобным дать эту роль мне по обширности диапазона моего голоса, и не ошибся. Успех был полный. В то время в итальянской опере в Петербурге роль эту играла Гризи, и я стараясь подражать ей, думала, что копирую ее, но критики мои нашли, что в пении моем и в моей игре была большая доля собственного моего характера, и исполнение вполне соответствующее этой роли. Теперь же Федоров так удачно действовал против меня, что мне долгое время приходилось ограничиваться весьма небольшим репертуаром, несмотря на всегдашние горячие приемы публики и лестные отзывы рецензентов. Какая бы новая опера ни ставилась, роли для меня не было, так что в конце концов я осталась с одной оперой «Жизнь за царя», которая буквально поддерживала меня, иначе я совершенно бы истомилась. Всякий раз, когда шла опера «Жизнь за царя» публика своим вниманием и приемом как бы выражала желание — видеть меня чаще. Но те, от кого это зависело, не хотели этого понимать. Однажды, приехал ко мне один любитель, Лисицин, и спросил меня: «Почему вы мало играете; мы вас не видим совсем?» Я объяснила ему, что это зависит не от меня, что я задавлена интригой. Желая ободрить меня, он взял меня за руку, подвел к фортепиано и сказал: «Вот каков должен быть ответ ваш на все эти интриги», и пропел разные вокализы. «Вам делают там гадости, — продолжал он, — а вы отвечайте им вашими занятиями, и поверьте, что в конце концов вы достигнете, чего желаете». Никогда не забуду этого справедливого совета. Действительно, когда все proteges начали уже терять голос, у меня, от постоянных занятий, он делался только сильнее. И однако же, не смотря на это, появиться в какой-нибудь новой роли было для меня великим затруднением. Даже выбор оперы для своего бенефиса, на что всякий артист имеет право, не удавался мне, потому что начальник репертуара, зная в какой роли я могу более выиграть, не давал мне такой оперы; наконец, я поставлена была в необходимость хитрить, чтобы достигнуть своего, именно хвалила те оперы и роли, которые мне не нравились и наоборот. Этот маневр мне удавался и я начала получать те роли, которые действительно желала исполнять.

Читатель может спросить, почему в службе моей являлись все такие неудачи, чтобы ответить на этот вопрос, надо объяснить различные обстоятельства и совпадения. Начало положено было начальником репертуара Федоровым. Я уже говорила, почему он стал моим врагом и продолжал держать себя таковым относительно меня, во все время моей и своей службы и даже до самой смерти. К этому присоединились интриги против меня другим личностей; так, например, капельмейстер Лядов не сочувствовал моим успехам, потому что конкурентка моя по ролям, очень любимая им, была нелюбима публикой. Однако же, не смотря на последнее обстоятельство, она, благодаря покровительству Лядова, имела всегда преимущество передо мной, ей давались роли, которые следовали мне. Я была тут совершенно бессильна, тем более, что не умела никогда действовать окольными путями, а пути эти применялись против меня. Кроме того, врагам моим удалось посредством сплетен восстановлять против меня Сетова, от которого в то время зависела постановка и весь ход русской оперы. Если присоединить к этому различных персонажей, которые завидовали моим успехам в публике, то, ясно будет видно, была ли у меня возможность бороться. Бывали вещи, можно сказать, вопиющие. Так, однажды, Сетов заболел; существование наше, значит, остановилось также, потому что главные средства к жизни составляли разовые деньги, ибо жалованье было крайне скудное и жить на него было невозможно. Я в то время получала уже 25 рублей разовых. Болезнь Сетова, следовательно, принесла громадный убыток всем артистам, и уже поэтому одному всякий из нас от души желал скорейшего выздоровления Сетова. Наконец, он выздоравливает и назначается его бенефис. Ставились «Гугеноты» в первый раз на русском языке. Мне дали роль пажа. Назначают репетицию, где в первый раз после болезни должен появиться Сетов. Ехав на репетицию, я от души радовалась, как вероятно и все другие, что Сетов выздоровел. Каково же было мое удивление: является Сетов, и, обращаясь ко мне, говорит: «Я жив, пожелания ваши не исполнились!» Выходка эта до такой степени поразила меня, что тут же, на репетиции, мне сделалось дурно, и меня увезли домой в болезненном состоянии. Успокоившись, я по прежнему исполняла мои обязанности и когда, через несколько дней, опять назначили репетицию «Гугенотов», я, конечно, волей — неволей, должна была участвовать. Неприятное столкновение мое с Сетовым вызвало в каких-то неизвестных мне друзьях моих отпор, который вместо пользы повел только к еще большим для меня неприятностям. Эти неизвестные друзья мои оказали мне медвежью услугу. Дело произошло так: бенефис Сетова назначен был на Рождестве. Накануне приносят мне неизвестно от кого сверток нот. На вопрос мой: «от кого?» — прислуга отвечала, — что посланный велел только передать мне, не сказав от кого. В свертке оказался романс, слова которого были странны и непонятны для меня. Название его: «Подарок на елку». Виньетка сделана была от руки. Содержание текста приблизительно следующее: «Нашего соловушку не возлюбил коршун, и коршуну этому отомстим ужасно». Написано было стихами. Я не обратила внимания на значение этого текста, мне решительно не пришло в голову, чтобы слова эти имели какую-нибудь заднюю мысль. Впоследствии же оказалось, что смысл их касался прямо отношений Сетова ко мне. Когда, в день бенефиса Сетова, все артисты собрались в театре, готовились и одевались, в уборную мою прибегают и говорят, что Сетову подали какую-то шкатулку, которая, если б он раскрыл ее, могла бы нанести ему вред. Никого, наверное, не могла поразить эта весть так, как меня. Тотчас же пришло мне в голову, что нет ли тут какого-нибудь соотношения со словами романса, поднесенного мне неизвестным лицом накануне Рождества, под названием «Подарок на елку». Никто, конечно, не страдал в эту минуту так, как я. Если бы могла я предвидеть что-нибудь подобное, то, конечно, употребила бы все усилия, чтобы не допустить такого низкого поступка. Мне это прискорбно было тем более, что взгляд мой на искусство всегда был слишком высок, чтобы сочувствовать подобным проделкам. Я любила сцену. Это был мой кумир. Для всякого истинного артиста сцена представляет из себя как бы святилище искусства, куда не должны проникать никакие недостойные поступки, каковы бы ни были отношения действующих лиц. К сожалению, в большинстве случаев, это бывает иначе, и у нас сцена представляет из себя арену интриг, что испытали многие, что чувствовала и я на себе и что всегда противно было моей натуре и моим убеждениям. И в данном случае нанесение такого оскорбления, какое сделано было Сетову, где бы и кому бы то ни было, не заслуживает никакого оправдания и, конечно, уже никаким образом не согласовалось с моими понятиями. Неизвестные мои друзья оказали мне плохую услугу, потому что Сетов говорил и прямо утверждал, что сделала это я.

Каково было выносить все это, все эти интриги, обвинения без всякой причины, без всякого основания!

Всем более или менее известно, что закулисная жизнь театра полна интриг. Самолюбие, зависть, жажда успехов, какими бы путями они не доставались, доводят людей до поступков, не имеющих оправдания и горе тем из артистов, которые стоят на высоте истинных служителей искусства.

Припомнить все интриги, которые мне приходилось переносить, невозможно; я приведу здесь лишь один факт, как пример закулисной пошлости.

Мне часто приходилось давать концерты в Кронштадте. Моряки очень любили меня и часто приглашали. Всякий раз, когда я там пела, концертная зала бывала совершенно полна. Врагам моим это не нравилось и вот что один раз устроили они мне. Я приглашена была в Кронштадт. Надо сказать, что за неделю до назначенного моего концерта пела там артистка, к которой наш капельмейстер был так расположен и концерт ее вышел и в материальном отношении и в отношении успехов неудачным. Зная, что с моим концертом будет совершенно противное, недруги мои подговорили Кэра, в типографии которого в Кронштадте всегда печатались афиши и билеты, чтобы он не выпустил своевременно НРИ того, ни другого.

В назначенный час я приезжаю в Кронштадт. Собрание освещено. Я вхожу, жду публику, ее нет! Забрели, увидав освещение, человек 15, 20 и только. Ничего не понимая, я удивляюсь, что публики почти нет. Посылаю спросить этих немногих, сидящих в зале, не знают ли они чего-нибудь. Оказывается, что афиш в городе не было. Дальнейшие справки указали мне истину. Ждать следовательно было нечего, и так как ни в чем неповинные присутствующие, при входе заплатили и дожидались, то я решилась все — таки дать концерт.

По окончании первого отделения, мне приносят штук 400, 500 афиш. Я спрашиваю:

— Зачем же это мне? Нужно было разослать, а вы приносите сюда!

Мне отвечают:

— Это дело не наше, а потрудитесь отдать деньги.

Денег требуют к тому же вдвое более обыкновенного. Я уверена, что всякий на моем месте раздражился бы.

— Если так, — говорю я, — афиши не были готовы во время, то я и платить не обязана вовсе.

Но не желая более разговаривать с этими людьми, отдаю за афиши столько, сколько платила всегда и афиши возвращаю. Посланный бросает мне деньги и говорит, что не возьмет того, что я даю, а требует двойную сумму. Меня страшно взорвало все это и я сказала ему, что если он не желает взять того, что я даю и что действительно следует, то не дам ничего, и деньги эти тут же раздала служащим при собрании.

Два дня спустя пришлось мне участвовать в студенческом концерте в Петербурге и вдруг мне говорят: «Что за гадость напечатана про вас в «Северной Пчеле»? Читаю следующее: «Честь имею объявить всем артистам, что если кто из них желает давать в Кронштадте концерты, то высылали бы за афиши деньги вперед, так как была здесь г-жа Леонова и денег мне не заплатила». Это еще не все; через день, в этой же газете появляется продолжение: «Честь имею объявить, что за г-жу Леонову деньги внесены артистами императорской русской оперы». Тогда у меня не хватило уже более сил молчать и дерзость эта вызвала с моей стороны отпор. Так как меня оскорбляли в печати, то я и отвечала печатно таким образом: «Напрасно артисты трудились вносить за меня деньги. Если б я точно не внесла или отказывалась платит, то г-н Кэр мог бы требовать с меня деньги судебным порядком, а не имел никакого права оскорблять меня печатно». При этом я привела некоторые оскорбительные факты, проистекавшие от моих недоброжелателей, как, например: однажды приехал ко мне знакомый из Москвы. В этот день шла опера «Жизнь за царя». Он заезжал в кассу и там сказали ему, что нет ни одного билета. Господин этот очень досадовал, что не будет в театре. Тогда я послала к кассиру своего кучера с запиской, просила прислать мне, если есть, один из запасных билетов, которые обыкновенно бывали. Отдавая мне билет, кучер сказал: «Барыня, я видел там одного из ваших актеров, который сказал мне — это верно ты будешь сидеть на этом месте» — и при этом улыбнулся. Вечером в спектакле вижу я, что этот самый артист стоит между кулисами и в то время, когда публика сильно вызывала меня, он позволяет себе почти в глаза мне говорить: «ишь, кучеров-то насадила»!

Так вот этот факт и подобные ему привела я в напечатанном мною ответе на оскорбительную выходку Кэра, настроенного против меня. Я сделала это для того, чтобы показать публике, как некоторые товарищи по службе, из зависти, действовали против меня.

Кроме того, я поехала к князю Суворову, бывшему тогда генерал — губернатором в Петербурге, объяснила ему всю историю с Кэром, желая и этим поступком показать артистам, до чего наконец они могут довести своими гнусными выходками.

Дело приняло тогда другой оборот. Кэра привлекли к ответственности, так как он не имел права упоминать моего имени печатно, а должен был, если считал меня неправой, повести дело другим порядком, и за оскорбление моей личности ему предстояло трехмесячное тюремное заключение. Важнее же всего то, что на допросе он объяснил, что к поступку этому его уговорили капельмейстер Лядов и другие артисты.

Удовлетворенная таким оборотом, я, разумеется, не пожелала, чтобы Кэр сидел в тюрьме и прекратила дело.

Интрига до такой степени всосалась в театральном мире, что как бы ни были хороши отношения артистов между собою, на прочность этих отношений никогда нельзя рассчитывать. Примером этого могу привести здесь кстати поступок со мной тенора Никольского.

Тенор Никольский был обязан мне поступлением своим на императорский театр. Перед публикой он появился в первый раз в студенческом концерте, где пел романс «Скажите ей». Второй раз он участвовал в моем концерте и пел уже оперные сцены: квартет из «Риголето», трио из «Жизни за даря». Концерт мой был великим постом в Александринском театре. После этого концерта, дирекция предложила Никольскому поступить на сцену на выгодных условиях. Он служил тогда в капелле, где до пенсии надо прослужить 35 лет, в театре же только 20. Кроме того, ему предложили перейти в театр с тем, чтобы засчитать прослуженное им в капелле время. Жалованья назначили 2000 рублей и 50 рублей разовых. Конечно, он не задумался принять это предложение. Переговоры шли через меня; я передала дирекции о его согласии, а дня через два Никольский заезжает ко мне и говорит, что у него был тенор С., который наговорил ему такие ужасы про театр, что он испугался и не решается принять предложения дирекции. Но я сумела повлиять на него так, что он сказал: «Пускай пишут контракт, я подпишу». Я сообщила об этом дирекции и Никольский поступил в русскую оперу, где, как известно, имел большой успех.

Отношения наши по-видимому были самые дружеские; он видел во мне человека, который, кроме добра, ничего не желал ему. И вот через год после его поступления я давала в театре концерт и просила его участвовать. Он согласился. В программе поставлены были ансамбли. Вдруг, накануне концерта, Никольский присылает мне отказ, не объясняя его ни болезнью, ни другой какой причиной, и требует, чтобы с афиши снято было непременно его имя. Билеты были все уже проданы, и я затруднялась исполнить его требование, боясь, чтобы из-за этого не возвратили билеты. Однако же, надо было это сделать, фамилию его с афиши я сняла — и не смотря на это ни одного билета не было возвращено.

Впоследствии, когда начались и против Никольского интриги, он объяснил мне свой поступок следующим образом: за два дня до моего концерта, он был на вечере, где находился также капельмейстер Лядов и где последний и уговорил его сделать эту гадость, рассчитывая конечно поднять в публике целую бурю против меня и побудить купивших билеты на мой концерт, возвратить их. Но, как я сказала, интрига не удалась, и билетов не возвратил никто.