"Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой" - читать интересную книгу автора (Леонова Дарья Михайловна)

X

В С.-Франциско я остановилась в отеле «Palas». Отель этот содержат негры на паях. Сами пайщики и прислуживают, одетые как настоящие джентльмены, в черные фраки, белые галстуки и безукоризненно белое белье, что составляет оригинальный контраст с их черными физиономиями. В нижнем этаже находится зала, которая служит исключительно приемной и в которой приезжающие ожидают сведений, какие есть свободные номера. Зала прелестна, круглая, покрытая роскошными коврами, украшенная громадными зеркалами, великолепными картинами и богатыми портьерами. Посредине стоит громадный круглый стол, на котором разбросаны всевозможные газеты, журналы, книги. Одним словом, обстановка напоминает дворец. Номера разделяются великолепным мраморным коридором; двор с мраморным полом и покрыт стеклянной крышей.

Сообщение с этажами производится при помощи подъемной машины, устроенной в виде кабинетика с бархатными диванчиками и убранного растениями.

Замечательно, что в С.-Франциско чем квартира выше, тем она ценится дороже, входить же по лестницам не приходится, благодаря подъемным машинам. В отеле «Palas» номера великолепно меблированы, всюду ванны — и т.п., особенно же удивило меня то, что в каждом номере громаднейшая двуспальная кровать. Впоследствии я узнала происхождение обычая ставить подобные кровати во всех номерах, а именно: при основании города, первые жители его были исключительно трудящиеся и им приходилось спать не более четырех часов в сутки, а так как жары там непомерные, то жители устраивали себе такие широкие кровати для того, чтобы, когда от жара спящий захочет перевернуться на другой бок, то может лечь на свежее место. Обычай этот укоренился в С.-Франциско до такой степени, что и теперь даже бедняк спит на широкой постели. Посмотрев несколько номеров, я выбрала себе прекрасное помещение, за которое платила, вместе с завтраком и обедом на двоих, пять долларов в сутки. По желанию, можно обедать за общим столом, в громадных залах, или же в отдельных маленьких комнатках, кому как угодно.

Когда я выбрала номер, мне предложили, если я желаю видеть русские газеты, перейти в первый этаж. Глазам моим представилась целая вереница комнат, поражающих своей роскошью, и которым, казалось, не было конца: дамская уборная, дамский кабинет, гостиная, вся отделанная розовым деревом с золотом (и стены, и мебель); затем читальня, в которой были всевозможные газеты, журналы всего мира; карточная комната, танцевальная зала — все это только для дам, для мужчин же существует другое, вдвое большее помещение.

За обедом меня удивили роскошные туалеты здешних дам; столько бриллиантов, столько драгоценных украшений, что невольно приходило в голову, что же остается после этого надеть для концерта. Но как я узнала потом, здесь одеваются самым роскошным образом только к обеду, или к выходу на прогулку.

Обед состоял из шести блюд; в конце подавали чудные густые сливки и землянику-викторию, величиною по крайней мере с наши крупные сливы; такой я никогда нигде не видывала.

Самый город С.-Франциско поразил меня своим великолепием. Я думала, что С.-Франциско по отношению к Нью-Йорку, тоже, что Харьков относительно Петербурга и Москвы, но, как потом я имела возможность сравнить, С.-Франциско уступает Нью-Йорку только по величине, но не по красоте и удобствам.

В С.-Франциско я была уже несколько известна, потому что когда я была еще в Нагасаки, консул разослал мои портреты по магазинам С.-Франциско и позаботился через американские газеты познакомить американскую публику со мной, так что, когда я приехала, в тот же день явился ко мне антрепренер из Австралии и, даже не прослушав моего пения, предложил мне отправиться в Австралию на всем готовом с жалованьем по три тысячи долларов в месяц, но с тем, чтобы через день уже выехать вместе с ним. Когда я представила себе, что приняв его предложение, должна буду тотчас же опять плыть Тихим океаном и не 19-ть суток, а 30-ть, мне сделалось до такой степени страшно, что сгоряча я отвечала ему, что не возьму за такую поездку и сто тысяч.

Вскоре начались хлопоты по устройству концерта. Когда посланы были объявления в разные газеты, является ко мне какой-то господин и поясняет, какое значение имеет его газета. Разговор происходил через переводчика. Слышу, как господин этот читает переводчику целый исписанный лист, упоминая беспрестанно и самым грубым образом мою фамилию. Затем последовал длинный и крупного свойства разговор между ними. Переводчик подходит ко мне и говорит, что необходимо выдать этому редактору 200 долларов, потому — что газета его существует исключительно пасквилями, что у него готовы уже две статьи обо мне совершенно противоположного свойства. В одной, которую по объему можно назвать целым сочинением, говорилось против меня и она кончалась тем, что Леонова эта не артистка, а просто беглая из Сибири. В другой же статье автор рассыпался в похвалах мне и превозносил меня до небес. Что было делать? Конечно, я принуждена была выдать 200 долларов. Вот до чего дошла в С.-Франциско спекуляция!

После двух недельных хлопот и приготовлений, концерт состоялся и имел громадный успех. Зала совершенно была полна. Сбору получилось около трех тысяч долларов, но очистилось не более тысячи, все остальное пошло на расход!

Для распространения объявлений о концерте, в С.-Франциско и вообще в Америке практикуют приемы, очень меня удивившие; вижу забор, на котором громадными буквами значится: Д. Леонова; на конке на билетах: концерты Д. Леоновой тогда-то; иду по улице и вижу между тротуаром и панелью, а в некоторых местах просто на панели: концерт Д. Леоновой. Разносчики на улицах раздают прохожим бесплатно маленькие афишки. Мне объяснили причину таких приемов: американцы по характеру своему так деятельны, голова у них так занята, что они не смотрят по сторонам, но когда идут и к тому же спешат, то, конечно, должны смотреть под ноги, и вот объявление на панелях невольно бросается им в глаза, точно также и на билетах конки.

После моего успешного концерта, явился ко мне когда-то знаменитый бас нашей итальянской оперы, Формес, с выражением сожаления, что я приехала как раз по окончании оперного сезона в С.-Франциско, и предложил мне дать оперу «Трубадур», которую я так хорошо исполняла, говоря, что есть еще возможность уговорить певицу и тенора отложить их отъезд. Таким образом соорудили «Трубадура». Я согласилась петь конечно более для славы; спектакль этот не мог принести мне много выгод на том основании, что я должна была оплатить и хористов, и солистов. Большой и роскошно отделанный театр был совершенно полон и сбору было более 3-х тысяч долларов, из которых мне очистилось только 700 долларов, все остальное пошло на устройство и плату участвующим. Все газеты меня расхвалили; всем бросилось в глаза то, что до сей поры Азучену представляли всегда молодой цыганкой и красавицей. «Madame Леонова, — говорилось в одной из рецензий, — не щадя себя, дала нам возможность увидеть понятный тип Азучены, созданный ею; раньше же тип этот, столько раз виденный нами, оставался для нас неясным».

Покончив со спектаклем и с концертами в С.-Франциско, нужно было подумать как перебраться по Тихо-Океанской железной дороге в Нью-Йорк. В один прекрасный день в газетах появилось следующее заявление: «Извещаем публику, что в настоящее время опасность для проезжающих по Тихо-Океанской дороге не так велика, потому что дикие направили свой путь в горы». Нужно заметить, что проезд по этой дороге бывает часто опасен, так как дикие, конечно с целью грабежа, причиняют много крушений поездов. Зная это, на душе было не совсем покойно, брало сомнение, как пуститься в этот громадный путь, но в конце концов нужно же было ехать волей или неволей. В назначенный для отъезда день, утром, русский священник Кедроливанский прислал мне такое количество разных съестных припасов, что я удивилась и не понимала для чего он это сделал. Оказалось, что на Тихо-Океанской железной дороге иногда дня три невозможно бывает ничего достать на станциях; конечно, я была очень благодарна предупредительности священника.

Американские вагоны совершенно особого устройства; днем у вас прекрасное помещение — бархатные скамейки, столик перед ними, а ночью раскидываются на этом же месте широкие кровати, так что я с своим кроликом помещалась прекрасно: он мог бегать, есть и спать отлично.

В одном месте поезд остановился и мы должны были версты три или четыре переехать на лошадях, На этом месте не было сообщения по железной дороге потому, что незадолго целый поезд провалился здесь и, говорят, это было делом диких.

Замечательно было местечко, где три разные железные дороги проходят по одной и той же горе в разных направлениях и все три поезда видны были в одно и то же время. Наш поезд в верхней части горы, второй ниже и третий в самом низу. Это необыкновенно красиво! Наконец, железная дорога поднимается на вершину горы, где в некоторых местах лежал даже снег. Это было в конце мая. Взобравшись к ночи на гору, мы все уснули и спали так крепко и долго, что когда проснулись на другой день уже поздно, то все чувствовали страшную головную боль. Оказалось, что в топившиеся печи было нарочно подложено какое-то особенное, усыпляющее вещество. Когда все крепко уснули неестественным сном, воры взобрались на верхние кровати и унесли все, что было возможно. Сосед мой рассказывал, что он положил свое платье к стенке, около головы, а когда проснулся, то все это было разбросано на нем в самом небрежном виде и у него вытащили 80 долларов. О случае этом никто из пассажиров, конечно, не заявил из боязни, что могут попросить остаться на станции для расследования.

Наконец, подъезжаем к знаменитому городу Чикаго, замечательному кроме всего тем, что в некоторых улицах все дома построены исключительно из белого и розового мрамора. Эти дома изготовляются на фабриках и куски мрамора, из которых они складываются, так велики, что, например, целый громадный угол дома состоит из одного куска. Три большие улицы построены таким образом. Средняя главная улица красоты неописанной; нигде, ни в Париже, ни в Лондоне, нет ни одного подобного дома. Таких огромных стекол, как в Чикаго я также нигде не видела. Каких бы размеров ни была рама, окно всегда в одно стекло. С какой быстротой строятся в Чикаго дома, можно судить из того, что в несколько дней против отеля, где я останавливалась, вырос громадный мраморный дом и мне объяснили, что все его части готовы уже были раньше на фабрике и почти весь дом перевезен на место готовым.

Наконец, я прибыла в Нью-Йорк, поражающий главным образом своим необычайным движением, — везде жизнь, суматоха, экипажи, омнибусы, пешеходы, все это куда-то спешит, несется. Конно-железных дорог в Нью-Йорке было тогда несравненно меньше, нежели в С.-Франциско. Приехала я в самое глухое время, в начале июня. Не было ни концертов, ни театров, только в громадном манеже Оффенбах давал свои оркестровые вечера. Так как делать мне в Нью-Йорке было нечего, то я поторопилась уехать в Филадельфию, где в то время была всемирная выставка.

В полной уверенности, что мне удастся привести в исполнение желание мое познакомить американцев с русской музыкой, я, приехав в Филадельфию, тотчас же начала хлопотать об устройстве концерта. Но, к несчастию, мое желание не исполнилось. В Нью-Йорке дали мне адрес капельмейстера оперы в Филадельфии; я показала ему партитуры, которые можно было бы исполнить в концерте, и он, как музыкант, желавший познакомиться с русской музыкой, рад был это сделать, но предложил мне остаться для концерта до октября, т.е. несколько месяцев, объясняя, с прискорбием, что в данное время нельзя никаким образом устроить концерт, потому что здесь находится Оффенбах, который соединил все оркестры в один и давал замечательные концерты. Затем капельмейстер спросил меня, с какой целью я хочу дать концерт, для славы или для денег. Я ответила, что главным образом для того, чтобы показать русскую музыку. Тогда он пригласил меня участвовать в его концертах, которые составлялись из разных певцов, певиц и отдельных инструментов. Прежде чем на это согласиться, я поехала в один из его концертов и увидела, что это слишком мизерно: громадный театр и в нем певец или певица, за 300, 400 долларов, поет под аккомпанемент фортепиано; к тому же все это было так рутинно, что я сочла лучшим не появляться совсем, нежели петь в такой обстановке. Нельзя было не воспользоваться пребыванием в Филадельфии, чтобы не взглянуть на выставку. Действительно было что посмотреть, но чтобы хорошенько все видеть, требовалось много времени; на каждое отделение пришлось бы посвятить по крайней мере день, а отделений были там сотни. У меня остались в памяти некоторые предметы, особенно замечательные. Например, очень меня удивила величина земляники, — ягоды положены были рядом, начиная с обыкновенной, постепенно все большего и большего размера и кончая ягодой величиною по крайней мере в апельсин, так чтобы можно было проследить из какой маленькой ягодки выведена эта большая. Поразителен был французский отдел: кружева всех возможных сортов, в том числе разные мантильи; я не могла удержаться и приобрела себе громадный карэ-платок, замечательный шантильи; приобрела его на том основании, что, как объяснили мне, плести таких кружев больше не будут. Заплатила я за него 2.500 франков. В одном из отделов было большое скопление публики; меня это заинтересовало; оказалось, что здесь раздают желающим, от выставки, за подписями директоров, удостоверение в том, что получивший его был на выставке. Мне особенно нужно было это и я с удовольствием заплатила доллар за такой лист. Деньги, вырученные за эти листы, предназначались на благотворительные дела и сбор составил, говорят, сотни тысяч. Я скоро распрощалась с Филадельфиею, хотя мне очень хотелось остаться еще, но жизнь там была так дорога, что нужно было торопиться выездом. Приехав обратно в Нью-Йорк, я поспешила взять билет на пароход, отплывавший в Англию. Мною начало овладевать нетерпение поскорее добраться до родины. Как ни хорошо, ни интересно было везде, где я побывала, но именно, во время путешествия, во всей силе сказалось чувство привязанности к родной стране.

Атлантический океан показался мне пустяком сравнительно с Тихим океаном. Двигаясь по морю, как будто по большой дороге, направо и налево беспрерывно встречаются разные суда и пароходы, чего в Тихом океане не было.

После благополучного плавания, наконец, мы добрались до Лондона. На пароход тотчас же явились таможенные чиновники и нас, как громом, поразило известие, что Россия объявила войну Турции. Это совершенно расстроило мои планы: я хотела проехать через Константинополь, чтобы кстати посмотреть и этот город. Теперь же, с объявлением войны, маршрут мой, конечно, должен был измениться.

Лондон мне не понравился: почему? не сумею даже этого объяснить: я приехала осенью, когда в Лондоне кончается сезон театров и концертов. На другой день моего приезда, давали второй раз «Аиду» с Патти. Я отправилась в спектакль, чтобы видеть здешний театр и составить понятие о лондонской публике; певцов же я знала почти всех. Роскошно одетые дамы приехали в ложи с букетами. Смотрю, и в первый ряд кресел пробираются дамы также с букетами. Меня очень интересовало, как будут бросать эти букеты на сцену. Каждый акт жду, что будет; но дамы продолжают держать букеты. Кончается спектакль.

Вот, думаю, теперь начнется бросание букетов; но увы! все дамы, как пришли, так и ушли с букетами. По окончании спектакля, публика вызывала артистов два — три раза и очень холодно, хотя исполнение было очень хорошее, и оркестр превосходный.

Так как сезон в Лондоне кончился, и мне нельзя было рассчитывать устроить что-нибудь, то я и поспешила через Диэп уехать в Париж.

В этот приезд мой в Париж я исключительно занялась своим туалетом, для того, чтобы, приехав в Петербург, показать моим завистникам, что до путешествия своего я никогда не могла иметь подобных туалетов.