"Наследие мертвых" - читать интересную книгу автора (Варенберг Энтони)

Глава VI

Все это началось около пяти зим назад, ну может, чуть позже. Конгур уже не мог вспомнить точно, зато он знал, что именно в то время вдруг совершенно отчетливо понял, что люди не такие, какими он привык их видеть, и его мир сразу изменился. Двое людей, которых он любил больше всех на свете, отец и мать, сделались героями его ночных кошмаров, до того жутких, что Конгур старался вообще не засыпать так долго, как только мог выдержать. При свете дня все, вроде бы, оставалось прежним. Но стоило спуститься серым сумеркам, и перед ним вставало искаженное нечеловеческим бешенством лицо Тариэля за миг до того, как тот из-за какого-то пустяка разбил его собственное, а позже и другой образ — матери, которая, оказывается, способна так ненавидеть.

Живое воображение Конгура заставляло его задумываться, а вдруг Тариэль и Дара на самом деле умерли, а их место каким-то образом заняли чудовища в облике родителей? И еще — его дед, Донал Ог, такой щедрый, такой добрый, но Конгур своими ушами слышал, как кто-то из слуг шепотом назвал его, ни много ни мало, людоедом… и вовсе не в шутку. Почему?! Откуда-то Конгур знал, что про это ни у кого нельзя спрашивать, иначе чудовища поймут, что он знает их тайну, и придут за ним. Что тогда будет, что они с ним сделают, он боялся даже предположить. Он научился притворяться, будто ни о чем не догадывается, и только с сестрой попробовал поделиться своими жуткими догадками. Джахель была младше него, но она, выслушав, сказала вовсе неожиданное:

— Конгур, ты сам злой, и все тебе кажутся злыми. А на самом деле они просто несчастные.

Потом он нередко думал, что сестра, на самом деле, наверное, внутренне сильнее и смелее него… Но тогда не ощутил ничего, кроме еще большего одиночества.

Конгур и раньше любил рисовать, чем угодно, где угодно, веточкой на песке, углем на стене, и родители, к чести их надо заметить, всегда поощряли его продолжать эти занятия, коим он предавался с таким наслаждением. "Тебе надо учиться", — сказал Тариэль, а поскольку слова у него редко расходились с делами, показал рисунки Конгура мастеру Тарсу — самому знаменитому художнику Бельверуса — и попросил того взять мальчика в ученики. За обучение приходилось щедро платить, но дело того стоило. Мастер Тарc не взял бы к себе человека, от которого со временем не надеялся бы добиться толку. Но Конгур поначалу не отличался ни чем особенным от других его учеников, разве что был самым юным. Позже, когда его мир стал другим, мастер Тарc начал все более внимательно смотреть на его наброски и уже почти ничего не поправлял, а потом сказал: "Ты видишь суть вещей, Конгур. Боюсь, мне мало чему удастся тебя научить, ты родился очень талантливым и пойдешь дальше меня. Тебе многое дано". Более всего Конгур преуспел в изображении людей. Он ждал, что мастер Тарс отметит это, так и случилось, но слова, которые тогда прозвучали, удивили его. "Ты носишь в душе тяжесть всей преисподней, и это меня пугает. Научись хотя бы немного любить".

Однажды Конгур задержался в мастерской чуть дольше обычного, когда все остальные уже разошлись, и мастер Таре не заметил его присутствия. Тот человек, который переступил порог мастерской, заставил Конгура затаить дыхание. Он был невероятно уродлив и беспредельно отвратителен, ужасно старый, весь какой-то перекошенный и с лицом, скорее похожим на череп, обтянутый пергаментной кожей. Повинуясь охватившему его страху при виде незнакомца,

Конгур заполз за беспорядочно сброшенную гору рисовальных досок и почти перестал дышать.

— Что ты решил, Тарс? — спросил старик. — Я хочу получить твой ответ. Ты подумал над моим предложением?

— А тут и думать не о чем, — ответил мастер. — Я сразу сказал тебе, что ты можешь не рассчитывать на меня.

— Значит, не хочешь мне помочь, — сокрушенно вздохнул тот. — Ты боишься Донала Ога больше, чем меня.

— Да, представь себе, я вовсе не хочу смерти от рук тайной охраны, — сказал Тарс. — Но еще больше не хочу служить тому злу, которое исходит от тебя.

— Найди себе замену, — спокойно и настойчиво произнес старик, — я оставлю тебя в покое, и мы мирно разойдемся.

— У меня никого нет на примете. А если б даже и был, то ты узнал бы об этом в последнюю очередь.

— Ты лжешь, — захихикал старик, погрозив Тарсу костлявым скрюченным пальцем, — твоей ложью все вокруг провоняло. Кого ты пытаешься провести, несчастный глупец? — с этими словами он принялся метаться по мастерской, с неожиданным для такого дряхлого тела проворством. — Это все дрянь… это не стоит даже плевка… а вот здесь совсем иное дело. Неплохо! Кто это написал?

— Я не скажу тебе, Аттайя, — твердо, с ненавистью проговорил мастер. — Ты меня не заставишь. Убирайся, или я сообщу тайной охране…

Конгур из своего укрытия видел, что тот, кого Тарс назвал Аттайей, крутит в руках его эскиз.

— Не говори. Если нам суждено встретится, этот человек сам меня найдет, — сказал старик, и в его голосе звучало неприкрытое торжество-Главное, что я его нашел. Только со мной он сможет творить не на потребу праздным ублюдкам, а служа кое-чему более великому, нежели является сам. Творить для богов.

Сердце Конгура сжалось и заныло сладкой болью. Он еще не знал такого слова, как "тщеславие", но видел в Аттайе уже не уродливого старика, а вестника своей судьбы, избравшего его, одного из многих. Дождавшись, пока он уйдет, Конгур поспешно выбрался из своего укрытия и бросился за ним. Он понимал, что мастеру Тарсу вовсе не обязательно об этом знать. Творить для богов! Эти слова согревали душу.

— Аттайя, — негромко позвал он, снова оробев. — Аттайя!

Старик медленно обернулся. Сморщенная прорезь рта искривилась в подобии улыбки.

— Я написал тот эскиз, — сказал Конгур. — И я все слышал. Скажи, что мне следует делать, чтобы… творить для богов! Клянусь, я все исполню.

Он дрожал, как и лихорадке, больше всего боясь оказаться отвергнутым.

— Очень хорошо, — проговорил Аттайя. — Следуй за мной.

…Он не объяснял Конгуру, для чего нужны его работы. Чаще всего это были изображения тех или иных граждан Бельверуса, мужчин, иногда женщин. Конгур обладал удивительной памятью на лица. Ему довольно было в течение нескольких минут смотреть на человека, чтобы потом в точности воспроизвести его внешность на таволе. Те, кого он изображал, не подозревали о том, что Конгур пишет их портреты. И приносит Аттайе. Старик иногда платил ему, иногда нет, но поскольку Конгур, будучи сыном весьма состоятельных людей, нужды в деньгах не испытывал, это было ему почти безразлично. Зато с Аттайей можно было откровенно говорить о чем угодно, спрашивать и получать ответы на мучавшие душу вопросы, что было куда ценнее золота. Чтобы освободиться от своих кошмаров, Конгур также втайне ото всех написал портреты отца и матери. Он долго трудился над ними, а когда получил результат, был и сам немало удивлен. Нет, на чудовищ они вовсе не были похожи. Но неужели этот надменный, недалекий человек, самовлюбленный, с печатью всех возможных пороков на лице — Тариэль?! А почти чужая женщина, в чертах которой столько жестокой силы и способности идти по трупам ради достижения своих целей — Дара?! Конгур показал плод своих усилий Аттайе. Старик сказал:

— Что тебя смущает? Ты видишь истину. Хороший художник — это безжалостное зеркало, отражающее правду. Иногда это может быть больно. Но таково твое предназначение, видеть то, что скрыто от других, и не поддаваться утешительному обману.

— Но это все-таки мои родители, — неуверенно произнес Тариэль.

— Пустые слова, — засмеялся Аттайя. — Ничего не значащие и не стоящие сотрясения воздуха губами, производящие впечатление лишь на глупцов. Разве ты хочешь остаться глупцом, Конгур?..

Иногда к Аттайе приходили люди. Но не те, чьи портреты писал Конгур. Старик подолгу тихо разговаривал с каждым, некоторых навсегда отсылал прочь, иным позволял появляться снова. Конгур ни разу не видел Аттайю, занимающимся собственно колдовством, но все же осмелился спросить, в чем суть магии?

— Хороший вопрос, — отозвался старик. — Ее суть проста. Привлечь силы иных миров и заставить их служить твоей собственной спеси. Во всяком случае, именно так ее понимают большинство людей. Они не знают предначертаний.

— Каких? — дрожа от любопытства, задал Конгур следующий вопрос.

— Принцип весов, — сказал старик. — Чаши судьбы должны находиться в равновесии. Удача не приходит из ниоткуда. Допустим, один человек рождается богатым, знатным и здоровым; он ни в чем не знает недостатка. Другой же влачит жалкое существование в вечной нищете и немощах; что бы он ним делал, к чему бы ни приложил руки, все его усилия идут прахом, словно он обречен карабкаться вверх по крутому песчаному откосу и неизбежно срываться, когда ему кажется, что он вот-вот выберется из ямы-ловушки. Замечал ли ты подобное несоответствие?

Конгур неуверенно кивнул.

— Впрочем, ты-то как раз родился с серебряной ложкой во рту, и по малолетству вряд ли задумывался над подобными вещами… Так вот, те, кто оказываются вечными неудачниками, делают себя еще несчастнее, ибо изводятся бесплодными надеждами и иссушающей душу завистью. Они думают, что хотят всего лишь справедливости. На самом же деле справедливость для них — это когда им самим хорошо. Станут ли они и дальше добиваться ее, если окажутся наверху?

— Наверное, нет, — сказал Конгур.

— Конечно, — согласился старик. — Некоторые из них ищут помощи у магов, которые якобы способны сделать им заговор, привлекающий удачу. Но чтобы таковая повернулась лицом к одним, надо отнять ее у кого-то другого. Как вещь. Если камень лежит на этом конце стола, что нужно, чтобы он казался с другой стороны?

— Поднять и переложить…

— Видишь, как все просто, — сказал Аттайя. — Удачу тоже можно "поднять и переложить". Тогда вчерашний баловень судьбы потеряет все, что имел, и первый станет последним; а тот, кто прежде завидовал ему, вознесется вверх к вожделенным богатству и славе. Пустой сосуд наполнится, и прежде полный оскудеет.

— Иначе нельзя? — спросил Конгур. — Ну, чтобы всем было хорошо, и была бы настоящая справедливость?

— Нельзя, так не бывает, — возразил старик. — Счастья на всех не хватает. Слышал такую поговорку? Никто не в силах заменить мироустройство, созданное богами. Но некоторым из посвященных дана власть "поднимать и перекладывать".

— Тебе тоже дана такая власть?

— Да, — просто сказал Аттайя. — Именно этим я и занимаюсь. Но я требую чтобы человек поступал осознанно и понимал, на что идет. Если кто-то приходит ко мне и говорит, что желает стать богатым, я узнаю у него следующее: у кого он хочет отнять это богатство для себя? Как далеко он способен зайти в своих намерениях? Перед чем он остановится, а через что готов перешагнуть? И я предупреждаю — ты получишь просимое, но кто-то из тех, кто тебе дорог, лишится всего. Твой друг, брат, учитель, благодетель…

— И… что же… разве есть такие люди, которые согласны пойти на подобную подлость? — У Конгура расширились глаза.

— О, друг мой, сколько угодно. Когда приходится выбирать между совестью и алчностью, надо признать, что человек куда более животное, чем хочет казаться. Особенно если он уверен в своей безнаказанности. Ему ведь не надо брать нож и убивать кого-то, чтобы затем ограбить, значит, он не рискует быть схваченным и подвергнуться суду и наказанию. Всего-навсего, глядя в глаза тому, кого он безнадежно губит, высказать вслух свое желание, а затем пользоваться… плодами собственной низости.

— Глядя в глаза? Значит ли это, что тот, другой, присутствует при совершении такого ужасного дела? Знает, что его ждет?..

— Не совсем, мальчик, не совсем. Присутствует лишь его образ.

Конгур со всей жестокой очевидностью понял, для чего Аттайе были нужны его картины. В самом деле, по прошествии малого времени с момента создания очередного портрета те, кого он изображал, внезапно и по необъяснимым причинам то теряли все состояние, то становились жертвами пожара или тяжелой болезни. Но он до сих пор никак не связывал одно с другим! Конгур воскликнул.

— Мои работы! Но ты обещал, что я буду творить для богов! Вот почему мастер Тарс говорил, что не желает служить злу… ты обманул меня… я не знал, что делаю!

— Ну, будет посыпать голову пеплом, — усмехнулся колдун, которого совершенно не тронуло отчаяние Конгура. — Не так ты был наивен и невинен, каким пытаешься представить себя сейчас. Не прикидывайся жертвенной овцой. Строго говоря, никто тебя не обманывал. Ты сам поклялся исполнить все, что бы я ни велел, без всяких условий и не спрашивая, зачем. А стоило тебе поинтересоваться, я был с тобой честен и откровенен. Разве не так?

— Я тебя ненавижу — глухо сказал Конгур, закрыв лицо руками и покачиваясь из стороны в сторону.

— Ну, успокойся, — смягчился старик. — Ты служишь не злу, а истине. Она не бывает дурной или хорошей. Кое-кого созданные тобой портреты удержали от рокового шага. Те же, кто не остановился, и без тебя погиб. Ни ты здесь ни при чем, ни я. Выбор, в конечном счете, делается не нами. Я-то, как раз, добиваюсь, чтобы люди были по возможности честными с самими собой. И ты мне очень помогаешь достигать этого. Выбор каждый делает сам за себя, — повторил Аттайя.

В тот день Конгур ушел от него в смятении. Но прошло всего несколько дней, и ноги сами понесли его к старику! Он не находил причин, для чего бы им разлучаться. Разве Аттайя не друг ему? Разве он, Конгур, не учится у него столь многому, о чем бы иначе мог никогда не узнать? Старик никогда его не осуждает. Ему можно доверять. Убедив себя в этом, Конгур почти совсем успокоился. Но в течение последних месяцев он больше не получал от Аттайя заказов. Они только подолгу разговаривали. Так было до тех пор, пока Конгур не нашел Аттайю мертвым. Он был так потрясен этим, что напрочь забыл об очередном портрете, который принес с собою, и бежал, оставив его, точно свой последний дар умершему. И улику, изобличающую его как верного помощника старого колдуна. Теперь же он рассчитывал только на то, что Аттайю найдут не сразу. Тогда он успеет вернуться и забрать таволу. Если же нет, то о последствиях Конгуру жутко было даже помыслить.

Этой картиной было ничто иное, как портрет самого Аттайи.