"Воспоминания театрального антрепренера" - читать интересную книгу автора (Иванов Николай Иванович)

VII

При всем желании держаться в моих воспоминаниях какой-нибудь системы, я решительно не могу сделать этого, вследствие исчезающей с летами памяти, значительно надорванной моею театральной деятельностью, требовавшей всегда ее усиленной работы. Невольно приходится ограничиться эпизодическими рассказами, имеющими отрывочный характер и, главное, резкие переходы от одного лица к другому, от факта к факту. Впрочем, избежать этого было бы трудно, так как я говорю исключительно о случаях хоть сколько-нибудь примечательных или любопытных, а все малозначительное, как излишний балласт, стараюсь обойти молчанием. Поэтому заметной последовательности в моих воспоминаниях быть не может.

Перехожу ко времени моей антрепризы в Вышнем Волочке (Тверской губ.), знаменательной по столкновению с губернатором Бакуниным.

Начну по порядку.

С инспектором московских театров[2] Алексеем Николаевичем Верстовским я был знаком в продолжение не одного десятка лет. Первое время, наше знакомство было очень натянуто и ограничивалось только поклонами, а впоследствии, при содействии Ивана Васильевича Самарина и Прова Михайловича Садовского, мы с ним сошлись довольно близко и поддерживали наши дружеские отношения до самой смерти его. Первоначально Верстовский производил на меня отталкивающее впечатление, — казался надменным и заносчивым, взыскательным и неуязвимым, но потом, когда мне удалось рассмотреть его основательнее, я сделал уже обратное заключение. На самом деле это был добрейший человек во всех отношениях, без той чрезмерной гордости, которая на первый взгляд всегда выставляла его неприятным, очень обходительный, любезный, и вопреки всяким толкам, отнюдь не интриган. Это мое личное мнение о нем, разумеется, непроверенное мнениями его подчиненных, которые по отношению к нему были почему-то скупы на похвалы, а главное пристрастны. Впрочем, у Алексея Николаевича было не мало и друзей из своей же театральной сферы, любивших его искренно и преданных ему.

Единственная слабость Верстовского, это — протежирование и покровительство, разумеется, бескорыстное и без всяких задних мыслей. Он не терпел, когда кто-либо обходил его просьбами и действовал через ближайшее начальство или обращался непосредственно в петербургскую дирекцию театров. Хотя он вслух и не высказывал своих претензий в подобных случаях, но обиняком давал провинившемуся почувствовать всю непрактичность его поступка. Его осуждали за это. Но заслуживал ли он порицания за то, что всегда старался быть всем и каждому полезным, что порывался вечно к посильной помощи? Мне кажется, что эта слабость вполне простительная, так как она во всяком случае приносила больше добра, нежели зла. Даже такие не симпатичные разговоры с ним, как мой во время моего поступления на казенную сцену (о чем упомянуто выше), не должен трактоваться слишком строго с выводом о дрянности Алексея Николаевича, — его гнев вызывался исключительно невозможностью принять единоличное участие в каждом дебютанте и, таким образом, быть его непосредственным благодетелем. Весьма понятно, что если бы я был ранее знаком с характером Верстовского и предварительно откланялся бы ему, то мое поступление в труппу императорского театра, без сомнения, состоялось бы.

В 1855 году Алексей Николаевич оказал мне большую услугу, отпустив ко мне на летний сезон многих молодых актеров Малого театра, под предлогом обыграться.

В этом месте я должен сделать маленькое отступление и упомянуть о некоторых подробностях этого года. Незадолго до своей кончины, император Николай Павлович разрешил додать спектакли на 2, 3, 5 и 6 неделях великого поста. В этот период времени я держал два зимних театра — Тверской и Костромской, и один летний — Вышневолоцкий. Воспользовавшись таким высочайшим разрешением, я продолжал театральные представления в Твери постом. Полицеймейстером там в то время был Д-льн. На 18-го февраля у меня был назначен спектакль, обещавший порядочный сбор. Объявленное начало его, по обыкновению, было сем часов вечера, хотя раньше восьми редко когда поднималась занавесь. Вдруг, в шесть часов приезжает в театр Д-льн и требует меня. Я моментально был извещен об этом, так как жил неподалеку от театра. Спешу к полицеймейстеру, и вижу, что он задумчиво ходите около кассы.

— Что такое? — спрашиваю его с недоумением.

— Много ли сегодня билетов продали?

— А вам на что это знать?

— Значит, нужно, если спрашиваю.

Ничего не понимая, обращаюсь к кассиру:

— На много ли наторговали?

— На триста рублей слишком, — ответил кассир.

— Цифра изрядная! — сказал Д — льн и торопливо прибавил, — собирайте как можно скорее актеров и начинайте представление.

— Зачем? — дивился я, не постигая истинного значения озабоченности и волнения полицеймейстера. — Кто-нибудь смотреть нас приедет?

— Не до расспросов! Делайте, как говорю…

— Во всяком случае ранее семи часов начинать нельзя, — запротестовал было я, — потому что билетов продано много и публика, невольно опоздавшая, будет претендовать…

— Ах! Господи! — раздраженно перебил он меня. — Ну, пусть себе претендует, да только вы-то не медлите…

Делать было нечего, я наскоро собрал труппу и упросил всех как можно скорее приготовиться, чтобы начать спектакль. Д-льн из театра исчез. В шесть с половиной приказываю поднять занавесь и первое действие комедии идет положительно при пустом театре. К концу акта в дешевых местах стали показываться зрители… В начале восьмого часа в партере появляется Д-льн и останавливает ход действия, объявив, что скончался император Николай Павлович.

Разумеется, это известие произвело на всех грустное впечатление и спектакль прервался на пол-фразе.

Д-льн прошел ко мне на сцену и тихо сказал:

— Вот почему я торопил вас начинать!.. Теперь все-таки останется у вас сбор, потому что представление не отменено, а прекращено по требованию властей на половине. Следовательно, теперь никто не имеет права требовать обратно своих денег…

Вот образец беспредельной доброты Д-льна, славившегося ею вполне заслуженно.

Ожидая продолжительного траура, я распустил всю свою труппу до следующей зимы: О летних спектаклях я и не мечтал даже, будучи в полной уверенности, что всякие увеселения прекратятся по крайней мере на полгода. Но кто-то из приехавших в Тверь из Петербурга сообщил мне, что молодой император Александр Николаевич разрешил летние развлечения, которые представлялись почти насущною потребностью, благодаря различным обстоятельствам, неприятно слагавшимся для России. Спеша проверить этот слух, я отправился в Москву к Верстовскому, которому, по моему предположению, должно было быть все известно официальным образом.

Алексей Николаевич, по обыкновению, принял меня радушно и подтвердил, что действительно все летние увеселения разрешены.

— Но за то, — прибавил он, — постом никогда уж больше спектаклей не будет. На них наложено veto…

В последующем разговоре, Верстовский спросил меня:

— Стало быть летом театр держать где-нибудь будете?

— Свой, Вышневолоцкий, — ответил я, — он всегда за мной…

— А труппа в виду имеется? Или зимняя остается?

— Нет, зимняя распущена вся, до одного человека. Придется набирать новую…

Алексей Николаевич на минуту замолчал, точно что-то соображая, и вдруг воскликнул:

— А наши императорские актеры вам нравятся?

Я не сразу нашелся на этот вопрос. Так он был неожидан для меня, что я принужден был переспросить Верстовского:

— То есть как нравятся?

— А так, — ответил он несколько иронизирующим тоном, — пригодны ли они для вашего театра?

— Да для какого же они могут быть не пригодны, — отозвался я о действительно талантливых на подбор артистах Малого театра,

— Ну, а если они вам нравятся, — самодовольно произнес Алексей Николаевич, — то выбирайте любых, кого угодно отпущу к вам. Только чур! старичков не тормошить, — предупредил он, — они у меня не совсем поворотливы, их нужно оставить на печи дремать.

Я выразил сомнение — согласятся ли они? Верстовский уверенно возразил:

— Разумеется, согласятся… Я их на «обыгрьш» к вам пошлю…

— Но может быть это дорого будет мне стоить?

— За вознаграждением не погонятся, потому что они и так обеспечены… Дадите им на пряники, да окупите их житье в Волочке, — вот и все…

Воспользовавшись любезным предложением Алексея Николаевича, я тотчас же наметил некоторых из молодого персонала казенного театра, а именно: Павла Васильевича Васильева, впоследствии известного артиста, а в то время только что начинавшего свою театральную карьеру; Якова Михайловича Садовского, брата знаменитого Прова Михайловича; Александра Андреевича Рассказова, неподражаемого простака, здравствующего до сих пор; Владимира Ленского, сына известного остряка и водевилиста Дмитрия Тимофеевича; Соболеву, впоследствии жену П.В. Васильева, Озерова, Кремнева и мн. других.

Все они охотно согласились на поездку в провинцию и вскоре после этого отправились вместе со мной на место служения. Приехав в Волочек, мы сейчас же принялись за приготовления к открытию театра: спешное разучивание ролей, ежедневные репетиции, ремонт декораций и пр.

Я расписал афишу и отправил ее к местному исправнику для подписи. Он потребовал губернаторского разрешения на постановку спектаклей, без которого подписать афишу решительно отказывался. Не предусмотрев заранее этого обстоятельства, пришлось мне в тот же день поехать в Тверь. Приезжаю, и прямо к губернатору. Ему докладывают: «Иванов, Вышневолоцкий антрепренер, по весьма неотложному делу». Он не удостоил чести принять меня, мотивируя, что для деловых разговоров у него имеются утренние часы. Пришлось переночевать в гостинице.

Утром, в указанное время, отправляюсь в его канцелярию. Жду час, другой, третий. Наконец, появляется его превосходительство Александр Павлович Бакунин и обращается ко мне с официальной фразой, хотя я ему был хорошо известен по тверской антрепризе.

— Что вам угодно?

Я ему объяснил требование исправника его разрешения.

— Я не могу, — ответил он, — дать подобного разрешения.

— Почему же? Ведь вам известен приказ государя относительно летних увеселений нынешнего года?!

— Ничего неизвестно!

— Во многих других городах уже давно начались спектакли.

— Это не мое дело!

Повернулся и скрылся в свой кабинет.

Не теряя ни минуты времени, еду в Москву. Отправляюсь прямо к Верстовскому и прошу его выдать мне засвидетельствованную копию с бумаги министерства двора, подписанной министром графом Адлербергом, в которой говорилось о разрешении императором летних увеселений. Он не замедлил исполнить мою просьбу, удивляясь придирчивости Бакунина, и предупредил, что, если уж губернатор за что-нибудь гневается на меня, то и этой копией не достигнуть мне желаемых результатов.

Так и случилось.

Заручившись копией, возвращаюсь в Тверь. Бакунин встречает меня так же немилостиво, как и накануне.

— Вот, говорю, ваше превосходительство, засвидетельствованное удостоверение, относительно возможности постановки спектаклей.

— Хорошо, я спрошу министра.

— На этой копии, — возражаю ему, — имеется подпись министра двора графа Адлерберга.

— Я спрошу своего министра.

— Но, ваше превосходительство, все это отнимает время, которое принесет мне невознаградимые убытки, так как вся труппа сидит на месте, и я должен выплачивать ей условленный гонорар.

— Это меня не касается.

— Да, но я вам представляю такой документ, который требует безусловного разрешения вашего.

— Я не обязан руководствоваться предписаниями министров других ведомств, у меня есть свой, внутренних дел.

И опять круто повертывается и исчезает в кабинете.

Не солоно хлебав, возвращаюсь в Волочек ожидать результатов сношений Бакунина с своим министерством. Проходит неделя, другая, месяц — от губернатора ни слуха, ни духа. А уж я несколько раз наведывался в его канцелярию за стереотипным ответом:

— Еще не получено!

Видимое дело, что Бакунин умышленно задерживал открытие моего театра. Что была за причина его неприязни ко мне, я до сих пор не постигаю, но думаю, что на него, крайнего самолюбивца, подействовала глупая неосторожность одного из моих актеров, как-то в последний сезон удачно загримировавшегося его превосходительством. Делать нечего, пришлось расхлебывать эту кашу, заваренную без моего ведома.

Июнь подходил к концу, а из Петербурга ответа все нет как нет. Свои визиты в губернаторскую канцелярию я участил, но толку от этого, разумеется, не было. Очень вероятно, что я прискучил правителю канцелярии, потому что он посоветовал мне отправиться самому в Петербург и подвинуть дело личным участием. Это и самому мне казалось единственным исходом для благополучного разрешения немудреного вопроса.

Приезжаю в Петербург и прежде чем направиться в министерство внутренних дел за необходимою справкою, навестил своего приятеля Ивана Ивановича Сосницкого, ветерана петербургской драматической сцены. Рассказал ему свое положение. Он посоветовал мне лично подать министру жалобу на действия Бакунина и со своей стороны пообещал содействовать у графа Адлерберга, с которым он был знаком.

С помощью того же Сосницкого, составил я прошение и на другой день в приемные часы явился к министру внутренних дел Бибикову, который, пробежав мою просьбу, сердито произнес про себя, но так что я ясно расслышал:

— Опять! Вечно у него кляузы…

И уже обращаясь ко мне, сказал:

— Можете отправляться к себе и открывать театр, я сделаю об этом немедленное распоряжение.

От него я зашел в присутствие и справился, для удовлетворения своего любопытства, адресовал ли Бакунин сюда запрос обо мне и оказалось, что ничего подобного не поступало от него в министерство. Тут уж я окончательно убедился, что Александр Павлович сводит со мной какие-то, неведомые мне счеты.

Уезжаю в Вышний-Волочек и ожидаю там последствий моего путешествия в Петербург. Через несколько дней приходит ко мне исправник и объявляет, что меня немедленно требуют в Тверь, в губернское правление.

Отправляюсь. Встречает меня вице-губернатор (фамилию его запамятовал) и таинственно приглашает к себе в кабинет.

— Вы подавали прошение министру внутренних дел? — спросил он, любезно предлагая мне место около письменного стола.

— Да, подавал.

— Резолюция господина министра на вашу просьбу такова: разрешить вам в городе Вышнем-Волочке постановку драматических спектаклей и взыскать в вашу пользу с губернатора нашего все убытки, понесенные вами с начала сезона по сие число.

После небольшого молчания, вице-губернатор сказал:

— Относительно последнего, Александр Павлович просил меня передать вам, чтобы вы зашли к нему на квартиру.

— Слушаю.

Я откланялся и хотел было уходить, но он меня остановил вопросом:

— Зачем было ездить с жалобами, неужели нельзя было покончить эти пустяки домашним образом?

— Я был вынужден к этому систематическими притеснениями начальника губернии…

— Ну, ладно, пожаловались вы министру внутренних дел, но зачем было еще министру двора доносить. Знаете ли вы, что из этого произошло?

Я отвечал отрицательно, вице-губернатор продолжал:

— То, что Александр Павлович отставлен от должности губернатора.

Это известие поразило меня до крайности и я пожалел, что сгоряча не остановил Сосницкого от сообщения графу Адлербергу происшедшего между мною и Бакуниным недоразумения. Убытков, разумеется, с него я не искал, хотя все это происшествие обошлось мне не в одну тысячу рублей. Вот какой, по-видимому незначительный случай послужил поводом к смещению с губернаторской должности Бакунина.

Только в июле начал я сезон и, конечно, ни коим образом не возвратил своих потерь за первую половину лета, хотя дела шли порядочно и труппа моя чрезвычайно нравилась жителям. Особенным успехом пользовались рассказов и Васильев, оба в то время молодые и оба талантливые. Впрочем, последний тогда не был еще окончательно сформирован, и я помню, как он сробел при первом появлении перед новою публикою. У него была поговорка: «сударь ты мой», которую он обыкновенно вклеивал при всяком удобном и неудобном случае. Выступил он в старинном водевиле «Кетли или возвращение в Швейцарию». Ему следовало пропеть куплет, начинавшийся так:

Павел Васильевич сбился с такта и исковеркал этот мотив во что-то невообразимое, пропев его:

Публика неистовствовала от смеха, а сконфуженный артист предпочел весь остальной свой музыкальный номер промолчать.

— Что с тобой, Павел, сделалось? — спрашивал я его потом.

— Оробел… язык проглотил, сударь ты мой…