Авторизованный перевод с украинского ИЗИДЫ НОВОСЕЛЬЦЕВОЙ

Мушкетик Юрий Михайлович

ГАЙДАМАКИ

Редактор В. Яковлева Худож. редактор Я. Коробейников Художник А. Зыков Техн. редактор Л. Ковалев OCR — Андрей из Архангельска Типография «Красное знамя» изд-ва «Молодая гвардия». Москва, А-55, Сущевская, 21.

Посіяли гайдамаки

в Україні жито…

Т. Г. Шевченко

Славен козак — Максим Залізняк,

славне наше Запорожжя.

Народная поговорка

Глава шестая КОГДА ГОРЕ НЕ СПИТ

Красные языки пламени вырывались из горна, лизали серую, потрескавшуюся глину печи. Неживой с размаху засыпал в огонь ещё одно ведро березовых углей и полой свиты вытер вспотевшее лицо. На его смуглых щеках протянулись две черные полосы сажи.

— Семён, ты что, оглох? Сюда иди, — донесся из-под сарая голос, — струг возьми в сенях.

Семен поднялся тропинкой с берега во двор и, взяв с полки в сенях длинный гончарный струг, пошел к сараю, где с рогом в одной и щеточкой в другой руке стоял Охрим Зозуля.

— Поворачивайся побыстрее, ходишь, будто три дня не ел, — брызгая краской на перевернутый горшок, скороговоркой молвил он. — Что это вы все сникли, как мухи перед зимой?

Семен ничего не ответил на Зозулины упреки. Только поглядел на него сверху вниз серыми прищуренными глазами, засучил рукава и взялся за струг. Рядом с высоким Семеном Зозуля выглядел почти мальчиком. Черный, словно цыган, хозяин с растрепанным длинным чубом, со смешной рыжей, словно облитой помоями, бородой никогда не сидел без работы. Жажда разбогатеть не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Даже за столом, дожидаясь, пока подадут обед, он постукивал по столу сухими пальцами с длинными грязными ногтями; даже ночью водил по подушке рукой, будто обмазывал глазурью горшки и кувшины. Истинной мукой для Зозули были пасха и храмовые праздники. Придя из церкви, он не находил себе места. В будни же гончар вгонял в пот не только работников, но и сыновей своих, дочерей и двух зятьев, черных, худых и оборванных, как он сам. Зозуля, кроме гончарни, имел около пятидесяти десятин земли и столько же леса. С утра до вечера мотался он от горна к пьятру,[35] где сохли готовые горшки; от пьятра к сараю — там два здоровенных парня колотили довбешками[36] глину, а оттуда уже бежал в поле или на сенокос. Ему всё время казалось, что работники его гуляют, что работают не так, как следует. Сердитая брань не сходила с Зозулиных уст. Семен надолго запомнил, как когда-то весной, когда возили навоз, небольшая, заморенная голодом лошаденка никак не могла втащить на гору перегруженный воз. Тогда взбешенный Зозуля бросился на коня и стал кусать его за холку. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы Семен не схватил хозяина за руки и не оттащил в сторону. Полтора года тому назад от Зозули убежал младший сын Мусий. Сначала гончар грозился, что больше и на порог его не пустит, но когда Мусий поступил в надворные казаки местного пана — смирился и даже рад был: пан всегда мог пригодиться ему, Охриму Зозуле, да ещё такой пан, как Лымаренко; к тому же Мусий стал иногда приносить домой деньги. Где он их брал, отец не спрашивал; да это в конце концов его, Мусия, дело, где он их достает.

— Потоньше стружку бери, — почесывая другим концом щеточки в бороде, говорил Зозуя. — Голодранцы чертовы, будьте вы прокляты! — рычал он на работников, которые мяли глину. — Вон какие камни пооставляли, чуть ли не с индюшачье яйцо. Что? Говори громче, — повернул он голову к хате.

На пороге, вытирая фартуком руки, стояла Зозулиха.

— На завтрак что готовить, спрашиваю? — кричала она.

— Похлебку, татарскую похлебку. Гренок насуши.

Семен не мог удержаться, чтобы не усмехнуться про себя. «Татарскую похлебку» — значит, похлебку без сала, чуть забеленную молоком. А в кладовой, оттягивая балку, висят мешки с прошлогодним и даже позапрошлогодним салом, желтым, как захватанный свечной воск. И провисят эти мешки там, пока черви в них не заведутся.

— Тр-р, вишь, разыгрались, удержу на вас нет, — вдруг послышалось у ворот.

Оба, и Семен и Зозуля, посмотрели на улицу; откуда, постукивая кнутовищем по голенищу, к ним направлялся плотный, подпоясанный ремнем приходский звонарь.

— Бог в помочь, — коснулся он рукой шапки. — Вот так кашники,[37] в таких только манну небесную варить. Семен, — взглянув на Зозулю, сказал он, — сейчас со мною поедешь. Надо на церковь потрудиться, крест поможешь поставить.

— А печь на кого оставить? — задрал кверху бороду гончар.

— Это, Охрим, господне дело; возле печи сам побудешь. Под церковью уже люди ждут, а нам ещё на фольварк нужно съездить, лестницу длинную взять. Мне-то что, а батюшка сказал, чтобы Семен непременно был.

Зозуля больше не перечил. Он тихонько пробубнил что-то себе под нос, ещё быстрее замахал щеточкой.

Звонарь и Неживой вышли на улицу, где стоял запряженный парой лошадей возок. Звонарь сел на передке на мешок с сеном, а Семен, поджав длинные ноги в новых березовых постолах, примостился на задней перекладине. Кони шустро бежали вдоль речки по ухабистой дороге. Возок немилосердно трясло, подбрасывало на буграх, и Семену казалось, что у него вот-вот что-нибудь оборвется внутри.

— Не гони так коней, слышишь? Печенки отобьешь, — попросил он.

— Не слышу, что ты говоришь? — наклонился с передка звонарь.

— Коней не гони, внутренности вытрясешь! — крикнул Неживой.

Звонарь попридержал коней, намотал вожжи на кнутовище, подсунул под себя, а сам повернулся вместе с мешком.

— Крест привезли, из самой Могилевки видно будет.

— Где купили?

— Не покупали. Старый пан подарил. Ты сажу вытри, — показал звонарь пальцем Семену на щеку.

Семен послюнил рукав.

— Перед смертью хочет царствие небесное заслужить, — он потер щеку пальцем, — поговаривают, будто совсем помешался. Заснут все в маетке, а он зовет музыкантов и велит играть всю ночь. Видно, скоро черти по его душе заиграют.

— Не так-то скоро, второй год не встает, хворь совсем разбила, — снова взял в руки вожжи звонарь. — Нам надо спешить. Но, — щелкнул он кнутом.

— Только не погоняй коней, ей-богу, душу вытрясешь.

Речка осталась справа. Проехали овраг, кони с разгона дружно вынесли на гору и вдруг испуганно захрапели, рванули в сторону. Звонарь изо всех сил натянул вожжи, а Семен соскочил с возка и схватил коней под уздцы. Кони беспокойно шевелили ушами, косили глазами — через долину к селу с шумом и свистом бежало несколько гайдуков, ведя на двух толстых поводках огромного медведя. Медведь вертел головой, иногда поднимался на задние лапы, ступал так несколько шагов, а потом кто-то толкал его в спину, и он снова бежал вслед за своими поводырями.

— Сохрани нас бог от этого, — перекрестился звонарь. — Нелюди какие-то. К кому же это они бегут, не к Лейбе ли?

Семен покачал головой, посмотрел в ту сторону, куда бежали гайдуки с медведем. Там, на самом краю села, стояло с десяток еврейских хат. Ещё старый пан переманил евреев в Мельниковку, соблазнил арендой, взаймы давал. Но немногие из них смогли выплатить Лымаренку взятые в долг деньги, стать на ноги. И вот теперь каждый месяц повторялась эта страшная потеха. Вскочат гайдуки в хату, отпустят до отказа повод, и медведь с ревом кидается по хате, пытаясь схватить кого-нибудь. С визгом прячутся под печью дети, а хозяин с перекошенным от страха лицом жмется в угол. На следующий день он повезет на базар всё, что можно продать, лишь бы пан не присылал гайдуков снова.

— Чего им к Лейбе идти, — промолвил Семен, выводя лошадей на дорогу. — Лейба сам пан. Вишь, они и свернули не туда, к Гершку отправились.

— Что же им взять у Гершка? У него одна корова, и та стара, как смерть. Ох, грехи наши тяжкие! — звонарь снова уселся на передке. — Послал нам господь пана. Зверь какой-то. Всякий раз, как только приходится бывать в имении, я прямо душой болею. Погляжу на столбы под окнами, к которым людей за ноги подвешивают, — мороз продирает по коже.

Семен молча подвязывал постолы. Кони широким шагом спускались с горы.

— Как можно терпеть дальше такое надругательство, — наконец вымолвил он. — Медведь в неволе и тот ревет, а это же люди живые. Хуже скотины считают, мучают по всякому поводу. Псарь не вовремя собак спустил на зайца — палками его; лошади плохо везли — конюхов палками; мало масла сбили — кнутами коровниц… Попробуй-ка кто хоть слово поперек сказать, запрут туда, откуда уж одна дорога — к господу. Сосед мой Терешко второй месяц хворает — в яму с тлеющими углями бросили. Прямо беда! Старый пан хоть и с причудами, а все же лучше был. И милосерднее и добрее.

— Покойников всегда добром поминают. Батько, бывало, говаривал, что когда пан пришел к нам, тоже вначале другим был. Добрый, хоть к чирю прикладывай. А как уселся покрепче, так и давай день за днем барщину набавлять. Только одно воскресенье людям оставил, да и то, если охоты не затевал, потому что на охоту выгонял всех людей зверя пугать.

Разговор прервался — уже подъехали к имению. Не заезжая во двор, звонарь с Семеном с помощью нескольких дворовых крестьян вынесли и положили на воз две длинные лестницы. Звонарь забыл взять с собой веревку, задок привязали лишь двумя постромками, и потому почти до самой церкви Семену пришлось идти сзади и придерживать лестницы.

У церковной ограды уже собралось порядочно народу. Пока Семен сходил напиться воды, лестницы сняли с воза и поставили: одну внизу, другую к колокольне на крыше церкви. Из окна колокольни её привязали веревкой, скрученной вдвое. К Неживому подошел здоровенный, толстый человек и, заправляя длинные черные волосы, выбившиеся из-под островерхой шапочки, сказал:

— Тебе, Семен, порешили мы, — он указал на церковного старосту и дьякона, — поручить святой крест на колокольню поднять. Большая честь выпала на твою долю, ты заслужил её. Радость непомерную почувствуешь; постоянно будешь зреть взнесенный тобою на колокольню крест. А сегодня за труды ты тоже кое-что… словом, награду получишь.

Из церкви вынесли четырехпудовый крест, привязали к нему веревки. Два человека поставили крест стоймя на землю. Семен, сняв свитку, сунул руки в веревочные петли.

Впереди Семена, с завязанным в два полотенца блестящим шаром, поднимался дьячок. Он сам взялся за эту работу, но теперь был не рад ей. Особенно когда начали подниматься на колокольню. Ветер заносил шар в сторону, и дьячок с трудом удерживал его. Семен, хватаясь обеими руками за ступеньки, шаг за шагом поднимался наверх. Лестница гнулась, скрипела, но он не замечал этого. Крест больно давил спину и тянул вниз. Было уже недалеко до верха. Семен чувствовал, что держится из последних сил. На мгновение глянул вниз: хаты показались маленькими и будто перекошенными. Едва не натолкнувшись головой на дьячкову ногу, поднял голову. Дьячок, обхватив рукой лестницу, отдыхал.

— Лезь, не стой на пути, — прохрипел Неживой, — лестницу проломим.

Он через силу долез до верха, где, привязанные веревками, сидели два кузнеца и мастер из города. Облегченно вздохнул, когда несколько рук схватились за крест, подтянули его вверх. Освободив от веревок руки, Семен сразу же слез вниз. Он только теперь почувствовал, как трясутся ноги, как горит, словно обожженная огнем, спина.

— Батюшки! — вскрикнула какая-то женщина. — Кровь на спине, рубаха вся разорвана.

Тяжело дыша, Семен посмотрел наверх, туда, где возились кузнецы и мастер. Потом перекинул через плечо свиту и пошел со двора. Около ворот его догнал дьякон.

— Вот тебе батюшка за труды передал, — сунул он под руку Семена пшеничный каравай.

Семен повертел хлеб, словно это была какая диковина, и зашагал по улице к Зозулину двору.

…Домой вернулся поздно. Не заходя в хату, прошел к хлеву. У будки, положив большую лохматую голову на лапы, лежал Медведь. Услышав шаги хозяина, пес поднял веки, посмотрел печальными, затуманенными глазами. Уже второй день он ничего не ел.

— Медведь, что с тобой? — Семен сел на корточки возле пса. — Болит что-нибудь?

Медведь смотрел на него большими умными глазами, словно хотел что-то рассказать и не мог. Из уголков глаз у него скатились две слезы. Семен отломил краюху хлеба и положил возле пса. Но Медведь даже не взглянул на хлеб.

«Неужели отравил кто? — думал Неживой. — Такой пес был!» Нестерпимо стало жаль Медведя. Маленьким щенком принес он его домой. Вспомнилось, как, напившись молока, тяжело сопя, щенок залезал в старую, выстланную сеном корзину, и только два черных глаза блестели оттуда. Немного погодя, чтобы не сбежал со двора, Семен стал привязывать его крученой суровой веревкой.

Неживой поднялся, пошел в хату.

— Явдоха, Медведь ничего не ел? — спросил он жену. — Видно, пропадает. Налей воды в миску, я побреюсь. Завтра в Черкассы должен ехать, горшки повезу.

Явдоха засветила лучину, налила в миску воды.

— Так рано темнеет, — пожаловалась она. — Завтра воскресенье, может, голову свиную возьмешь да продашь,

Семен кивнул головой. Он и сам думал об этом. Несколько дней тому назад заколол кабана; имел намерение продать сало и телку, а купить корову.

— Хорошо, если только будет время возиться с нею, — сказал из сеней, поправляя кадку с салом.

Семен наточил бритву, поставил на скамью возле лучины миску с водой и, подвинув скамеечку, стал бриться.

В углу под образами, толкая друг друга, шептались два Семеновых мальчугана — шести и двух лет.

— Ремня захотели! — прикрикнул на них Неживой. — Сидите тихо: воду колеблете, не видно ничего.

— Может, внесем кадку в кладовую, — готовя ужин, отозвалась Явдоха.

— Пускай стоит, будем таскаться с нею. Всё равно в среду на базар повезу. Вот и готово, — вытер он об колено бритву, — давай ужинать.

После ужина Семен уже не стал ничего делать. Нужно было пораньше лечь, чтобы не проспать утром. Сон долго не приходил. Семен слышал, как Явдоха мыла посуду, как стучала кочергой, накладывая в печь дрова, чтобы до утра просохли, как ставила тесто.

Проснулся Семен, едва в окнах забрезжил рассвет. Явдоха уже возилась в хате. В печи сердито, словно гневаясь на кого-то, шипели немного подсохшие за ночь, но всё ещё сырые дрова, на большой, почерневшей сковородке потрескивало свежее сало, и от запаха его приятно щекотало в ноздрях.

Перемешивая в надбитом горшке кулеш, Явдоха со вздохом бросила через плечо:

— Медведь сдох.

— Да ну?

— Скрючился так. Наверное, мучился перед смертью. Где его закопать? За садом? — Явдоха налила кулеш в глиняную миску. — Садись, поешь горячего.

Но Семен уже подпоясывался поверх свиты поясом.

— Я и так запоздал. Зозуля будет ворчать. Положи что-нибудь в торбу.

— Сала сырого? Жареного бы, так потечет с него, ещё не остыло. Вот рыбы немного осталось, той, что кума намедни принесла.

— Положи рыбу.

Семен бросил в мешок свиную голову и, взяв из рук Явдохи торбу, вышел из хаты. На дворе было холодно. Ветер раскачивал порожнее ведерко, стучал им по колодцу.

«Ещё разобьется».

Семен зацепил ведро за колышек и пошел со двора. На краю неба уже занималась светло-голубая полоса.

— Давно выезжать пора, — зло встретил его возле сарая Зозуля. — Гершку скажи, что воза три ещё будет — и конец. Зима идет, да и печь не годится: пригребица[38] не сегодня-завтра упадет. Глазури не бери, а окалины пускай побольше даст.

— Веретено надо бы новое, — заметил Семен. — Старое совсем стерлось, верхний круг стал часто спадать.

— Сами сделаем. Тебе лишь бы деньги тратить, сказано — не свои, — ворчал гончар, помогая увязывать сложенные столбиками на возу горшки, крынки, кувшины, макотры. — Сам же и стер веретено, как зубами его сгрыз. Работничек тоже, один убыток. У людей работники как работники, а тут…

Семен молчал, как всегда. Он вообще был неразговорчивым, рос таким сызмальства. К тому же знал, что спорить с Зозулей всё равно, что плевать против ветра, — только себя заплюешь. Давно бы он ушел от Зозули, но где ещё найдешь работу? Зозуля же Семена только ругал, а кулаки, как другим своим батракам, в лицо не тыкал. Он немного побаивался рассудительного, спокойного работника. Почему — Семен не знал. Может, потому, что он никогда не говорил ничего наперекор, молча слушал хозяина, пряча в уголках тонких, резко очерченных губ чуть заметную усмешку.

Зозуля был бы не прочь избавиться от своего хмурого наймита, да кем заменишь его? Неживой понимает в гончарном деле лучше самого хозяина.

Семен вывел из хлева пару гнедых лошадей, запряг в телегу, поправил в передке сено, щелкнул кнутом в воздухе. Лошади тронулись с места.

— На телегу поглядывай, ворон не лови, — кричал вдогонку Зозуля, закрывая ворота. — На спусках потише, придерживай коней.

Ветер всё усиливался и усиливался. Семен свернул на полевую дорогу и, проехав несколько верст полем, выехал снова на большак уже за Ротмистровкой. Теперь ветер дул в спину, стало тише и теплее.

Позади остался колодец со сломанным журавлем, опасный, крутой косогор. В версте впереди маячил молодой дубняк.

«Нужно кнутовище вырезать, — Семен бросил взгляд на лесок. — А кто же там стоит возле куста? Ещё оперся на что-то, похоже на ружье?»

Он беспокойно оглянулся на телегу, ища, что бы взять в руки. Но на возу, кроме горшков, ничего не было. Остановить коней? Поздно. «Чего я боюсь, — успокаивал он себя. — Что с меня взять? Разве кирею, так она старая, ещё и прожженная около кармана».

Лошади шаг за шагом приближались к дубняку. Теперь Семен уже хорошо видел, что это стоит, опершись на ружье, солдат. Он, видимо, ждал подводу. Когда лошади поравнялись с солдатом, тот закинул за плечо ружье и пошел рядом с телегой.

— Далеко едешь? — оглядывая воз, спросил солдат.

— В Черкассы. Может, по дороге — садись, подвезу, — подвинулся Неживой.

— По дороге. Устал немного. — Солдат вскочил на воз, сел, свесив ноги. Ружье положил на колени. — Из самой Шполы иду. У тебя, землячок, нет табачку?

— Есть, — Семен достал кисет. — Земляк, говоришь; может, из тутошних мест будешь?

— Не совсем отсюда, — усмехнулся солдат. — Но всё равно земляк.

— Откуда же ты? По разговору так будто бы с Московщины. Хотя все солдаты одинаково говорят.

— Из-под Мурома. Слыхал про такой город?

— Не слыхал, — признался Семен. — Про Илью Муромца знаю. Далеко этот Муром?

— За Москвой. Я родом с Дона, жил только в Муроме.

— Не понравилось на Дону, или как? Говорят, будто там все казаки в достатках живут.

Солдат поправил ружье.

— Кто как. Есть в достатках, а есть и голодные. Как и везде.

— Вы в Шполе стоите? Скажи мне, не знаю, как тебя звать, зачем вас прислали сюда? Разные слухи в народе ходят.

Солдат, разогревшийся было при ходьбе, начал мерзнуть. Он положил ружье на солому позади себя и, потирая пальцы, прикрыл колени полами шинели. Семен посмотрел на посиневшие от холода руки солдата, подвинулся ещё дальше на край.

— Залезай сюда, — откинул он полу киреи. Так будет теплее. Кирея большая, хоть впятером под нею прячься. Только, когда курить будешь, огонь не рассыпь.

Солдат поблагодарил и, перекинув ноги через полудрабок, полез под кирею. Семен снова завернул полу, и теперь из киреи торчало только два лица: одно смуглое, продолговатое, другое круглое, с белыми стрехами бровей, голубыми, как цветки льна, глазами и небольшим, слегка вздернутым носом.

— Ты спрашиваешь, как меня зовут, — дыша Семену на щеку, начал солдат. — Зовут меня Василием. Василий Озеров. А зачем нас прислали сюда — хорошенько и сам не знаю. У нас слух прошел, что против униатов. Знаешь, наверное, что они творят: совсем хотят нашу веру искоренить. Говорят, значит, что послы наши чаще стали в Польшу ездить и польские к нам. Им, униатам, князьям разным, значит, не по нраву это стало, вот они и заварили кашу. Боятся, чтобы и правый берег к России не отошел. Сами чуют: несправедливо он под ляхом. Может, какие-то перемены будут, так между собой солдаты гутарят. Спрашивали офицеров — те не рассказывают ничего.

— В нашем селе тоже такие слухи ходят. Я никак не пойму, как это паны да против панов войско послали. Ведь униаты — та же шляхта. Ну, чего хитришь! — стеганул Неживой коня.

— А вот видишь — и послали. Знать, тутошние паны нашим поперек стали. Это ведь нам с тобой незачем ссориться, делить нечего. Разве панов, — засмеялся Василь, — обменять наших лучших на ваших похуже?

— Если бы и было, что делить, то, думаю, обошлись бы без ссоры, — усмехнулся и Семен. — Дай бог, чтобы против униатов, — продолжал он невысказанную мысль. — Я вот уже размышлял. Паны у нас всё больше хомут на крестьянах засупонивают. Совсем на шею садятся. Кое-где люди в селах начали головами встряхивать, пробуют сбросить. Вот, может, ваши паны и послали солдат, чтобы помочь нашим панам на людских шеях усидеть?

— Этого не будет. Я бы своим штыком! — Василь кивнул назад головой. — В случае чего ещё и сам бы помог ссадить вашего пана. Мой отец на панской конюшне богу душу отдал. Сынок моего пана в нашем полку служит. Я и попросил его, чтобы замолвил словечко и хоть на месяц пустили домой. Куда там! — Василь сплюнул на дорогу. — Все они одинаковы.

— Верно, а таким, как мы, тоже надо держаться вместе, — Семен коснулся под киреей Василева локтя. — Вот ты говоришь, а я всё понимаю. Не только потому, что речь наша очень схожа. Жизнь наша одинакова и… — Семен вертел в пальцах кнутовище, не находя нужного слова, — души у нас близкие, вот как, — наконец закончил он, довольный, что сумел так удачно и коротко выразить свою мысль. — А зачем ты в Черкассы идешь, или нельзя сказать?

— Чего там, можно. За лошадьми капитан послал, скупщики наши лошадей для полка подбирают.

Время в беседе летело быстро. И Неживой и Озеров даже удивились, когда с холма на них глянули кривыми ставнями белые хатки Черкасс. Не доезжая до базара, Семен остановил лошадей. Оба слезли с воза.

— Давай ещё раз закурим, — протянул Василю кисет Неживой, — да и кому куда положено.

Василь, топая на месте, чтобы размять затекшие ноги, набрал табаку. Семен прикурил трубку, протянул солдату руку:

— Будь здоров, Василь. Будешь в нашем селе — заходи. Спросишь Семена Неживого, скажешь, тот, что около пруда живет, а то у нас полсела Неживых.

Семен въехал в переулок. В самом тупике, за редким из кольев частоколом, виднелся похожий на огромную конюшню необмазанный Гершков дом. Семен хотел открыть ворота, но в это время из хаты, застегивая на животе лапсердак, выбежал плешивый Гершко.

— Не надо, остановись, — замахал он руками. — Поворачивай назад, прямо к лавке повезешь.

Семен развел руками.

— Где же эта чертова лавка?

— Как, ты не знаешь? Эй, Эвка, — позвал лавочник, — мигом сюда, накинь на себя что-нибудь.

Из сеней, поправляя на плечах платок, выбежала девчонка-батрачка.

— Покажешь ему, где лавка. Передай хлопцам, чтобы без меня не продавали. Горшки-то хороши? — обратился он уже к Неживому. — Прошлый раз было с десяток попорченных. Не гешефт, а одни убытки от такой торговли. Езжай, пока не стемнело.

Семен, подав воз немного назад, завернул лошадей. Гершко несколько шагов прошел за возом, постучал по горшкам пальцами. Лавочни, внешне, казалось бы, совсем не похожий на Зозулю — толстый, неуклюжий, — всё же чем-то напоминал Семену хозяина. В чём было это сходство — Семен вряд ли смог бы объяснить, но сходство между ними было, и даже немалое. Может, в том, как они оба гоняли своих батраков, или в жадном и даже хищном блеске глаз, с которым брали в руки засаленные рубли и талеры.

Девочка шла рядом с Семеном. Уже по одной одежде — старая набивная юбка с обтрепанными краями, какие-то лохмотья на худеньких, почти ещё детских плечах — Семен понял: девчушке живется нелегко.

— Сирота, наверное? — сочувственно заглянул он ей в глаза.

— Сирота, — тихо ответила она. — Вы, дядя, вон туда езжайте, видите, три лавки рядом. — Девочка показала пальцем и, шлепая большими ботинками, пошла назад.

Семен подъехал к крыльцу, постучал в прикрытые, обитые железом двери с прибитой над ними на счастье подковой. Из лавки выбежали два приказчика в коротких свитках, стали разгружать воз.

— Не отвел бы ты, хлопчик, лошадей к хозяину во двор, — обратился Семен к одному из приказчиков, — мне на базар надо, день уже кончается.

Приказчик замялся.

— Работы у меня много…

Неживой порылся в кармане, вынул пятак и протянул хлопцу:

— Я не даром. Возьми на крендели.

Приказчик бросил взгляд на Семенову ладонь, потом снова набрал в руки горшков.

— Медные деньги ныне не больно в ходу.

— Каких же ты захотел? Может, червонец за то, что на возу прокатишься?

— Ладно, дядько, я отведу, — сказал от дверей второй хлопец, — денег не надо, я так.

— Спасибо тебе.

Семен закинул за плечи мешок и пошел на базар. Но базар был уже полупустой. Люди ещё ходили, но они уже, видно, закупили всё нужное и теперь сновали по мелочам. Даже торговки и те бранились как-то лениво, без всякого наслаждения. Семен напрасно стоял возле своего мешка — никто даже на смех не приценился к его товару. На майдане стало совсем уже пусто, в мясном ряду остался только он да какая-то бабка с миской нарезанного кусками жареного сала. Неживой хотел уже идти, как вдруг из-за ятки[39] вышел пьяный чумак. Помахивая шапкой, он весело напевал, не в такт притопывая ногами:

Постолики — соколики,

А чоботи — черті,

Походивши по вулиці,

Треба їх обтерти.

Остановился около старушки, оперся рукой о стол:

— Сколько за всё?

— За все? — растерянно посмотрела старушка. — По гривеннику за кусок… Один, два… — зашамкала она губами. — Рубль.

— Эх, на, бери.

Чумак полез в карман за деньгами, одновременно затянул песню:

На городі шарварок,

За городом ярмарок,

Дід бабу продає –

Ніхто грошей не дає.

Он отсчитал деньги, выгреб в полу сало и повернулся к Неживому:

— Ты один остался? Что ж, давай и твой товар возьму, сколько просишь?

Семен видел, что человек вконец пьян и что свиная голова ему совсем не нужна: сейчас купит, а завтра протрезвится и будет проклинать и себя и того, кто ему её продал. Семен положил свиную голову в мешок и пошел через майдан прочь от чумака, который продолжал выкрикивать какие-то непонятные слова.

У Гершка во дворе никого не было. Семен, зайдя в темные сени, старался нащупать, куда бы положить мешок. Под ногами валялись порожние бочонки, корзины, ведра. Неживой только было хотел перевернуть одно из них, чтобы положить в него мешок, как скрипнули почти одновременно двери в сени и в хату. Из сеней с черепком в руках выскочила Эвка, а из хаты, шаркая туфлями, вышел Гершко. Эвка хотела прошмыгнуть под рукой хозяина, но тот, прикрыв ногой дверь, обхватил её за стан.

— Пустите, чего вы липнете, — чуть не плача, вырывалась девушка.

— Дурная, ботинки новые куплю, юбку, — сопя, зашептал Гершко.

Семен нарочно зацепил ногой какой-то бочонок. Он загремел, покатился по полу. Гершко, отпустив девушку, попятился во двор, едва не споткнувшись о порог. Неживой постоял немного и зашел в кухню. В соседней с кухней комнате горела свеча, и свет её падал из двери продолговатым пятном. Семен прошел через кухню, остановился у края этого пятна. Посреди комнаты висела зыбка, около неё, боком к Неживому, стояла Эвка и дергала за веревку.

— Носит тебя, — долетел до Семеновых ушей откуда-то издали, словно из колодца, сварливый женский голос. — Не слышишь — ребенок плачет.

— Я в погреб лазила.

— А что, погреб на другом конце города? Или забыла, как лоза пахнет?

Семен видел, как, вздрагивая, всё ниже и ниже опускались Эвкины плечи. Обильные слезы катились по её щекам и падали в детскую колыбельку. Губы едва слышно шептали колыбельную песню, но рыданья, душившие девушку, прорывались сквозь слова песни.

Неживой неслышно подошел к Эвке, положил руку на голову. Эвка испуганно встрепенулась, посмотрела на него большими, полными слез глазами.

— Не плачь, — тихо промолвил Семен. — Видишь, и ребенок уже спит.

— Я… Я не плачу. Пойдемте отсюда, а то пани Крамарова будет кричать.

Они вышли на кухню. Эвка зажгла свечку, прикрыла дверь и села возле печи рубить капусту. Семен примостился на скамье неподалеку. Он развязал торбу и, вынув краюху хлеба, стал натирать её чесноком.

— Давно служишь у Гершка? — спросил он, макая чеснок в соль.

— Давно, — не поднимая головы, ответила Эвка.

— Когда родители померли?

— Давно. Мне тогда ещё и года не было. Не помню, как и называли они меня.

Семен вытащил завернутую в лоскуток рыбу, откусил хлеб. Терпкий, приятный запах чеснока защекотал ноздри Эвки.

— За сколько же ты служишь?

Эвка глотнула слюну, пальцем закинула прядь волос, свисшую на лоб.

— Пятнадцать рублей да юбка, кожух и чеботы в придачу.

— Не густо! Есть хочешь? — вдруг догадался Неживой. Он отломил половину краюхи и кусок рыбы, протянул Эвке. — Бери. Да не стесняйся!

Эвка, немного поколебавшись, вытерла о фартук руки, взяла хлеб и рыбу.

Поужинав, Семен пошел устраивать на ночь коней. На пороге он чуть не столкнулся с Гершком.

— Я уж не поеду сегодня домой, поздно, да и кони устали, — сказал он. — Придется заночевать. Места много я не займу.

— Разве я гоню тебя из хаты? — почесал щеку лавочник. — Положи на кухне куль соломы и спи.

— Ещё одно хотел сказать. — Семен наклонился к Гершку. — Девушку не смей обижать, она и так несчастная.

— Кто же её обижает? — насторожился Гершко. — Да и что тебе за дело, кто ты ей? Ну, чего на меня глаза выпучил?

— Я один раз говорю. Приеду ещё раз, и если что услышу — плохо будет. Узнаешь, чем вот это пахнет. — Семен поднес к лицу лавочника огромный, туго сжатый кулак.

Явдоха проснулась от какого-то неясного шума. Осторожно, чтобы не скрипнула доска, села на постели. В сенях снова что-то стукнуло.

— Что это, мамо? — спросил старший мальчик. Он проснулся и дрожал.

— Не знаю, Михась, наверное, кот лазит.

— Кота я с вечера на хату закинул и дверцу прикрыл.

— Соседский мог заскочить, или крысы дырку проели.

Явдоха поднялась, осторожно ступая босыми ногами, прошла к печи. Раздула огонь, зажгла лучину.

— Кто там? — положив руку на щеколду, неуверенным голосом спросила она.

За дверью было тихо. Явдоха оглянулась на Михася, что с топором в руках стоял позади матери, подняла щеколду и толкнула дверь. В сенях никого не было. Михась присел на пороге, заглянул под ручную мельницу — тоже никого. Тогда они вышли в сени.

— Ой! — громко вскрикнула Явдоха и подалась от неожиданности назад.

Под стеной стояла перевернутая вверх дном кадка, а возле неё валялись старые, разъеденные рассолом круги. Не помня себя, Явдоха кинулась к наружным дверям, отодвинула деревянный засов и дернула за ручку. Дверь не открывалась.

— Мамо, ключ в двери! — испуганно крикнул Михась.

В тот же миг кто-то потянул к себе ключ, и из-за двери прозвучал гортанный, умышленно измененный голос:

— Идите спать, коли жить на свете хочется.

Явдоха и Михась метнулись в хату. Закрывая на обе задвижки дверь в хату, Явдоха испуганно оглядывалась на окно, за которым чернела заплаканная осенняя ночь.

Семен чуть коснулся рукой перелаза, вскочил во двор и бегом метнулся к сараю. Увидев взволнованного батрака, Зозуля беспокойно забегал глазами, поставил на доску рожок с окалиной.

— Где Мусий? — тяжело дыша в лицо Зозуле, спросил Неживой.

— Бегаю я за ним, что ли? Уже две недели не видел, а зачем он тебе? — пытаясь принять равнодушный вид, заговорил гончар.

— Брешешь, как пес. Люди видели, как пьянствовал он с гайдуками в твоей хате. Куда сало девали?

— Свят, свят! — отступил назад Зозуля. — Какое сало? Ты что, пьян?

Семен схватил правой рукой Зозулю за кунтуш, притянул к себе.

— Не прикидывайся. Жена по голосу узнала твоего сына. Все знают, как гоняют они по селам и людей грабят. Теперь у меня… у нищего, торбу украли. Слушай, Охрим, отдай сало, сам знаешь, как зарабатывали его. Пустую похлебку ели — хотели корову купить. У меня двое малых, капли молока не видят.

— Я сам пустую похлебку ем. А ты что, видел Мусия в своем дворе?

— Не отдаешь? Душу вытрясу. — Семен тряхнул горшечника так, что на нем затрещала рубашка.

— Спасите, убивают! — завопил Зозуля.

На крик выбежало несколько работников, через тын во двор заглядывали соседи.

Семен оттолкнул Зозулю от себя, и тот, раскинув руки, шлепнулся прямо на пьятро, где двумя рядами стояла посуда. Пьятро упало на землю, ещё не обожженные горшки и крынки поразлетались на маленькие кусочки.

— Всё равно найду на вас управу. Сейчас пойду в фольварк, и сделаем у Мусия обыск.

Неживой толкнул ногой другое пьятро и выбежал на улицу.

— Семен, стой, — схватил его у перелаза один из батраков, который слышал весь разговор, — не ходи на фольварк, собаками затравят. Не накликай беды на свою голову. Когда горе спит, то его ещё надо укрыть.

— Пусть травят, мне уже всё равно, — махнул рукой Семен. — А горе, оно уже давно не спит, разбудили его.

Семен надвинул на лоб шапку и быстро зашагал по улице к панскому имению.