"ПУБЛИЦИСТЫ 1860-х ГОДОВ" - читать интересную книгу автора (Кузнецов Феликс)НАСТАВНИК ДЕТЕЙ ГЕРЦЕНАСпустя год, летом 1857 года, Благосветлов уехал за границу — вначале в Швейцарию, потом в Париж и в Лондон. Как явствует из «дела» III отделения «О штабс-капитане Попове и литераторе Благосветлове», официальные чины полиции, по недосмотру выпустившие Благосветлова за границу, были строго наказаны — «надзиратель Богомолов уволен от службы, а с Сахарова сделано взыскание». Уезжал он, по-видимому, в состоянии, еще более ожесточенном и раздраженном, чем в пору своего злополучного письма Семевскому. Вдобавок вся атмосфера жизни в Швейцарии столь резко контрастировала для мыслящего человека с условиями существования в самодержавной России, что Благосветлов вновь, не оглядываясь, вылил гнев в первых же письмах из-за границы к другу своему В. П. Попову. «Видя вокруг себя безграничную свободу мысли и глубокого уважения к ней, трудно удержаться в пределах полицейского деспотизма, трудно не сказать того, что чувствуешь», — оправдывался он в ответ на упреки Попова в «неосторожности». «Я не боюсь за себя; пусть казнят в добрый час: всякая новая жертва — шаг вперед к расплате за нее…» Однако он обещает «сдерживать себя, сколько возможно больше», несмотря на то, что «этот пост и молитва обходятся нервам очень дорого». Но решительно отказывается от «насильственного распятия» своей мысли, ибо «лишь бы не затворили дверей в Россию, а о крепости нечего заботиться: даровая квартира по приезде — это недурно», — иронизирует он. Благосветлов за границей ведет жизнь труженика: проводит время в библиотеках, каждую копейку экономит на книги, слушает лекции в Сорбонне и мечтает о кафедре в Парижском университете. Но он ищет в Европе не только «всевозможные источники образования». Европа для Благосветлова — школа общественного мышления, политической борьбы. «Здесь жизнь кипит, рвется по всем направлениям, — пышет он Попову. — Народ грызет последнее звено своих ржавых цепей и с каждой минутой ожидает воззвания к себе; масса пороху готово — нужна одна искра, чтобы все вспыхнуло». Он рассказывает, как Париж, этот «богомерзкий и проклятый город, вздумал охотиться бомбами по Наполеону III и его худенькой супруге», и продолжает: «Я хожу по самой горячей почве; не нынче, так завтра явятся баррикады; но сами французы боятся будущей революции, хотя и убеждены в неизбежной ее необходимости». Он не идеализирует положение дел в Европе, видит и не принимает останки «Европы средневековой», над которой история произнесла свой последний приговор. Но он не принимает в буржуазной Европе и ее «новую жизнь» с ее «безусловным поклонением золотому идолу». «Вперед выступает промышленная сила, — пишет он в путевых заметках, опубликованных в «Общезанимательном вестнике», — банкир правит рулем того расснащенного корабля с оборванными парусами, на котором сотни поколений напрасно искали обетованной пристани». Это очень важно — понять истинное отношение Благосветлова к Западной Европе, потому что еще с легкой руки Н. В. Шелгунова считалось, что Благосветлов «свое умственное развитие… получил в Англии и во Франции». Именно этим странам, по утверждению Шелгунова, он обязан «первым пробуждением в нем общественных чувств… своим политическим сознанием». Это свидетельство не совсем точно потому, что «первое пробуждение» общественных чувств и политического сознания в Благосветлове произошло, как мы видели, значительно раньше, под влиянием кружка Введенского прежде всего. Он уезжал в Европу человеком во многом сложившихся мнений, он смотрел на европейскую жизнь под собственным, вполне определенным углом зрения. Это был угол зрения демократа, ненавидевшего крепостничество и деспотизм, томившегося по свободе. Благосветлов красочно передал впоследствии (статья «Страна живых контрастов») те свои ощущения, с которыми впервые ступил па берег Англии: «Когда вдали открылись меловые берега Англии — а это было рано утром в один из ясных майских дней, — я почувствовал то же, что должен чувствовать дикарь, уносимый на европейском корабле от родного уголка земли и неизвестную даль… Меня отделяла от берега, на котором человек чувствует себя лично свободным, как птица, только одна доска, по которой надо было сойти с парохода…» (129). За этими строками давняя, выношенная тоска по свободе, идеальное, вынесенное из книг и многочисленных бесед представление об Англии как той стране, которая якобы являет собой разительную противоположность деспотической России. Однако при реальном столкновении с ней Англия явилась для Благосветлова «страной живых контрастов», где богатство уживается «с отвратительной нищетой, низводящей человека ниже животного». Так что же все-таки привлекало его в Европе, почему он ставил европейские государства в пример России? Прежде всего, как ему казалось вначале, завоеванное человеком право чувствовать себя «лично свободным», о котором он писал в статье «Страна живых контрастов». Это не так уж мало — особенно если учесть, что Благосветлов приехал в Англию из бесправного, деспотического государства. Несколько позже (в начале шестидесятых годов) Благосветлов поймет недостаточность, а порой и призрачность этой «свободы». Но пока он весь во власти ощущения, когда «человек чувствует себя лично свободным, как птица». В его письмах к Попову — постоянные параллели между «свободной» Европой и полицейской Россией: «Я русский: «ты раб», — отвечает на это общее мнение… Как далеко мы отстали в цивилизации от западноевропейских народов — трудно измерить это расстояние», — говорит он. Вместе с тем его не оставляют мысли о том, что происходит в России, напряженное ожидание перемен, связанное в значительной степени с воцарением Александра II. «До нас доходят страшные слухи о вас, — пишет он в письме от 15 января 1858 года. — Во-первых, будто вы освободили крестьян, на что очень сердятся в Париже помещики, разумно думающие, что после уничтожения кабалы им нельзя будет мотать даровые деньги в парижских кафе и в собраниях лореток… Во-вторых, будто вы уничтожили чины. На это особенно негодуют гвардейские офицеры и лакеи, думавшие получить со временем коллежского регистратора». «С именем нашего доброго настоящего государя Европа соединяет великолепные надежды, по уже начинают в умах резких возникать сомнения, и не дай бог, если повернется общий голос назад…» — пишет он в другом письме. Нетрудно заметить, что в своем отношении к Александру II, к его обещаниям реформ Благосветлов в начале шестидесятых годов близок Герцену. Не только иллюзии в отношении Александра II, но и нечто другое — общий демократический склад мировоззрения Благосветлова, как и других шестидесятников, формировались во многом под влиянием пропаганды Герцена. К этому времени Герцен осуществил свою заветную мечту: «Полярная звезда» и «Колокол» будили Россию, звали ее на борьбу. Вскоре после отъезда Благосветлова за границу III отделение нащупало непосредственные связи его с Герценым. В записной книжке одного из кадетов Константиновского корпуса, где преподавал Благосветлов, были найдены выписки из сочинений Герцена и следы корреспонденции к Герцену через Благосветлова. В делах III отделения мы читаем: «При рассмотрении в 1858 году бумаг воспитанника Константиновского корпуса Мишевского оказался у него дневник, в котором между прочим было отмечено: «Либеральное наше письмо [8] отправлено к Благосветлову, а от него к Искандеру». 15 января 1858 года Благосветлов пишет Попову: «История Басистова[9] попала под «Колокол», но это еще цветики, — плоды привезу в Лондон…» История эта была опубликована в шестом (декабрьском) номере за 1857 год; она была посвящена Якову Ростовцеву, куратору военно-учебных заведений, тому самому Ростовцеву, который, говорится в статье, двадцатилетним юношей, пламенно любящим отечество, в порыве молодого и неопытного энтузиазма сделал донос в 1825 году на своих вольнолюбивых друзей. Через тридцать лет, говорится в заметке, Ростовцев донес царю на газету «Петербургские ведомости», напечатавшую неугодную Ростовцеву статью. Цензоры были наказаны, министр просвещения князь Вяземский, на чьей ответственности находилась цензура, бросился искать виновного — «и что же по справке оказалось? Статью писал учитель Московского кадетского корпуса Батистов, то есть подчиненный Ростовцева… Съел Яков Ростовцев вяземскую коврижку с инбирем, делать нечего. Как нечего? В 1825 году, желая спасти Россию «от раздробления», он пожертвовал своими друзьями, а Батистов что ему за друг, целость России дороже. Он велел Несправедливость, учиненная с учителем, была так понятна Благосветлову. Но, судя по его письму Попову, это были «еще цветики» — «плоды», то есть серьезные корреспонденции для «Колокола», он намеревался передать лично Герцену. Переписка Благосветлова с Поповым свидетельствует: будущий редактор «Русского слова» во время своего пребывания за границей не только корреспондировал в «Колокол», он взял на себя тяжелую и опасную миссию — помогать в транспортировке в Россию нелегальных герценовских изданий. «Послал я тебе книг через Дюфура (книгопродавец в Петербурге. — Все последующие его письма к Попову полны намеков на эту опасную деятельность — в течение всего времени пребывания за границей он пересылал в Россию «путем секретным» запрещенные книги, в первую очередь издания Герцена. «Относительно Дюфура. Сделай милость, повидайся с ним и переговори о книгах», — пишет он в январе 1859 года. «Наиосторожнейший из самых осторожных Василий Петрович, твое последнее письмо стоило мне стакана, который я разбил от испуга. Я никак не думал, что твои дипломатические способности: так низко пали. Прежде чем разъезжать по Дюфурам, ты потрудись спросить у Гейгенбаха, какие книги должны быть посланы. Ну что, если Мелье перемешал как-нибудь да отправил протестантские вместо католических, — ведь цензурный] комитет отведет мне даровую квартиру в Петропавл[овской] Крепости месяцев на шесть. Разумеется, книги посланы с тем, чтобы ты получил их от Дюфура; другие имена здесь ничего не значат; но вот вопрос: как получить- их? На это нужна вся твоя сноровка, уменье и, главное, способность понимать меня, когда я не могу очень ясно выражаться», — пишет Благосветлов в следующем письме. «Относительно книг можно успокоить меня одним ловким словом; я пойму его и перестану думать», – вновь возвращается он к тому же вопросу в письме от 21 апреля 1859 года. Весной 1858 года Благосветлов переезжает в Лондон и в первом же письме оттуда сообщает: «Был я и у лондонского патриарха; он кланяется всем вам…» «Тебе есть искренний привет из Лондона», — пишет он Попову 5 января 1860 года. Благосветлов не называет даже фамилии Герцена и ничего не сообщает Попову о той духовной близости, которая установилась у него с «лондонским патриархом», — и это естественно в той обстановке, когда каждое письмо, полученное из-за границы в Россию, могло быть перлюстрировано в III отделении. И мы не имели бы представления о действительном характере взаимоотношений Герцена и Благосветлова во время пребывания последнего в Лондоне, если бы не сохранилось письмо Благосветлова Лаврову, написанное им в 1877 году, уже после смерти Герцена, во время пребывания Благосветлова в Женеве. Письмо это посвящено русской эмиграции за границей. «Что Наша эмиграция в Париже? — спрашивает Благосветлов Лаврова. — В Женеве все опустилось и притихло. Ожиданий было много, а плодов собрано мало. И невольно моя мысль обращается к Герцену. Теперь только начинаешь ценить, что это был за великий талант. У меня лично не было лучших дней в жизни, как сближение с ним в продолжение одиннадцати месяцев». Это письмо исключительно важно для нас. Оно является единственным свидетельством того, что знакомство Благосветлова и Герцена не было формальным, что оно носило характер продолжительной духовной близости. Знакомство это продолжалось долгие годы и стало семейным. В мае 1869 года Герцен пишет своей дочери Наталье Александровне и сыну Александру Александровичу: «На днях явился Благосветлов с женой и детьми — обрился так же безобразно. Рассказывал о крепости и Муравьеве в крепости. Худякова бил офицер нагайкой по голове и пр.». Из письма Герцена от 13 июня 1869 года Н. Герцен явствует, что во время пребывания Благосветлова в Лондоне в 1869 году он уговаривал Герцена писать в «Дело», предлагая ему «сто рублей серебром с листа». В своих «Воспоминаниях» Н. А. Огарева-Тучкова пишет, что она помнит Григория Евлампиевича в доме Герценов в конце пятидесятых годов. «Он был средних лет, по-видимому, добрый, честный человек, но такой молчаливый, что я не слыхала, для какой цеди он пробыл довольно долго в Лондоне, — помнится, года два. Он занимался переводами, за которые Герцен платил ему… Он изучил в это время английский язык и перевел с английского «Записки Екатерины Романовны Дашковой», которые состояли из двух больших томов и представляла необыкновенный интерес…» «Записки Дашковой» были изданы Герценом с предисловием его. Н. А. Огарева-Тучкова пишет также, что Благосветлов был учителем русского языка старшей дочери Герцена Наташи, после его возвращения в Россию эту обязанность стал выполнять В. Кельсиев. В деле секретного архива III отделения по этому поводу говорится: «В одном частном письме, полученном здесь на днях из Висбадена, упоминается о некоем Благосветлове, что он был до настоящего времени учителем детей Герцена в Лондоне и ныне возвратился в Петербург». Сам Благосветлов об этом последнем своем учительстве вспоминал с благоговением. В октябре 1861 года он писал в Саратов Мордовцеву, пересылая ему в подарок ручку для письма: «Эта ручка, в двух экземплярах, подарена мне в Лондоне русской девушкой — Наташей, дочерью нашего эмигранта, известного р[усским] звоном на берегах Темзы. Я давал уроки русского языка этой милой девушке и сестре ее — Оле; когда надо было проститься, ученицы мои сделали мне великолепный подарок, из которого я попросил выбрать два шотландских черенка для перьев. Одним я сам пишу и оставлю его потомству, если таковое окажется: лучшего наследства за мной не предвидится…» Вообще в письмах Благосветлова к Мордовцеву — а это самый обширный массив переписки Благосветлова начала шестидесятых годов, который дошел до нас, — руководитель «Русского слова» постоянно возвращается мысленно к этим «лучшим дням» в его жизни, когда он был не только принят, но и жил в доме Герцена. В письме от 31 августа 1861 года он пишет: «Под звуки хорошей музыки превосходно работается двум людям Европы — Сафи, бывшему триумвиру Рима 1848 года, и Гарибальди. Первого я часто видел в Лондоне у нашего русского эмигранта и всегда восхищался его итальянской импровизацией, когда милая русская девушка, навсегда оторванная от р[одного] берега, играла на пианино.» В письме от 11 мая 1862 года читаем: «Помню, в Лондоне я постоянно находился вместе с сыном русского эмигранта, и под конец уж мы не разлучались: различие лет, образования и взгляды на вещи — все исчезло в чувстве глубокой дружбы». Сближение с Герценом, время, проведенное в его семье, работа по пересылке герценовских изданий в Россию — все это, конечно же, не могло не оставить самый глубокий след в миросозерцании Благосветлова. «Для меня одна строчка Г[ерцена] дороже всей Публичной библиотеки, — дороже потому, что идет в самую жизнь и зовет к новой жизни», — пишет он Мордовцеву 4 марта 1861 года. Кружок Введенского, а позже Герцен — таковы главные вехи идейного формирования будущего редактора «Русского слова». Игнорируя эти важнейшие факты духовной биографии Благосветлова, невозможно понять и объяснить его общественные позиции и ту серьезную роль, которую он играл в освободительном движении шестидесятых годов. Что значило для Благосветлова его сближение с Герценом, вполне определенно выражал П. В. Быков, писавший позднее, что время, проведенное Благосветловым в Лондоне в качестве учителя детей Герцена, имело «большое влияние на умственный склад Григория Евлампиевич… |
||
|