"Полночный путь" - читать интересную книгу автора (Лексутов Сергей)

Глава 11

Шарап вышел на середину ручья, потопал; лед был прочный, не потрескивал уже под ногами. С берега Батута нетерпеливо спросил:

— Ну как, выдержит?

Шарап еще разок топнул, протянул нерешительно:

— Вроде особых морозов еще не было… Коня может не выдержать.

— А если коней в поводу?.. — не унимался Батута.

— В поводу, в поводу… Конь провалится — пешком на Киев побежишь?

Звяга рассудительно проговорил:

— Над бродом пойдем, там коню едва по брюхо будет… Вытащим как-нибудь…

Все трое пошли в избу, волхв как раз накрывал на стол к ужину. Шарап проговорил:

— Завтра поутру уходим…

— Што, лед уже крепок? — спросил волхв, и тут же добавил: — В ночь мороз ударит, так што к утру лед и коня выдержит… — и пошел из избы.

Звяга спросил:

— Куда эт ты, а ужинать?..

Но волхв молча захлопнул дверь. Звяга пожал плечами и сел к столу. Батута уныло оглядел яства, проговорил:

— Столько времени без работы сижу тут с вами, да еще хорошего человека объедаю…

Звяга изумленно приподнял брови:

— Эт, кого мы тут объедаем? По осени двух оленей завалили, третьего дня сохатого… Да Чурило тут всю зиму мясом объедаться будет!

— Все равно, — Батута махнул рукой, — стыд и позор…

Отворилась дверь, и вошел волхв со жбаном под мышкой.

Звяга насмешливо проговорил:

— Чурило, ты ж еще месяц назад сказывал, что меды кончились?..

— Ты, Звяга, не подкусывай, будто я жадничаю для вас медов — это уже молодой поспел… На прощанье пображничаем, а то ведь не увидимся боле… Такая жизнь в одночасье рухнула…

Всем стало грустно, а потому молча наблюдали, как Чурило разливает ковшиком духмяный мед по чашам. Подняв чашу, он оглядел честную компанию, сказал:

— Ну, чтоб дорога скатертью… — и одним духом опорожнил чашу.

После чего принялись за яства. Каждое блюдо провожали чашей меду, и следующее встречали тоже чашей, так что к концу ужина Чурила в глазах у Шарапа уже двоился. А, судя по тому, что Звяга то и дело подхохатывал, сам Шарап в его глазах видать уже троился. Решили, еще по чаше — и хватит. Потом подумали, что если еще по чаше — хуже не будет. Малость подзабыли, что молодой мед любого богатыря шутя с ног валит. Проснулся Шарап почему-то на сеновале, укутанный звериными шкурами, так что не замерз. С морозами они переселились в избу, да видать хмельная башка вдруг о лете вспомнила. На удивление, Шарап чувствовал себя отлично; ни голова не болела, ни мутило с опохмелу. Видать свежий воздух вымел хмель из тела. Сползя с сеновала, он потянулся, оглядываясь; да-а, морозец знатный стоит. Уже рассвело, дуб превратился в огромную серебряную драгоценность — столько на его ветвях скопилось инея. Шарап прошел в избу, потянул носом; было жарко, в душном воздухе висел кислый перегар. Да-а… В какую гадость превращается выпитое добро… Он распахнул дверь. Первым начал ежиться и шевелиться разметавшийся на широкой лавке Батута. Спавший на лежанке у печи Звяга, только потеснее прижался к теплому печному боку. А волхв и вовсе спал на печи. Наконец Батута открыл глаза, сел на лавке, передернул массивными плечами, спросил хмуро:

— Ты чего дверь расхлебенил?..

— Хватит ночевать, пора и честь знать…

Батута обхватил голову руками, тяжко выдохнул:

— О-хо-о-хо-о… Сроду так не напивался… Свяжешься с татями, и привычки ихние переймешь…

Шарап ухмыльнулся, добродушно проворчал:

— Щас на ветерке и морозце живенько похмелье вылетит…

Звяга поднялся с лежанки, похрустел косточками, сказал:

— А пойду-ка я на Сериков манер похмелье выгонять… — и, сбросив в избе портки с рубахой, выскочил голышом на мороз. Вскоре вернулся, раскрасневшийся, бодрый, веселый. Кряхтя слез с печи волхв, спросил:

— Завтракать будете?

Шарап пожал плечами:

— А как же? На улице мороз, путь долгий…

Батута вяло поморщился:

— Я не хочу, мутит чего-то…

Шарап строго выговорил:

— А замерзнешь, кто нянькаться с тобой будет?

Звяга с Шарапом уплетали остатки вчерашнего пира за обе щеки, Батута жевал через силу. Пока седлали коней, волхв собрал немного нехитрой снеди в дорогу, принес из погреба небольшой жбан меду; в дороге, особенно зимой, незаменимая вещь.

Всадники уже скрылись за деревьями, а волхв все стоял под дубом и смотрел им вслед. Уходил огромный кусок его жизни, уходил навсегда, да и жизнь уходила. Возьмут силу на Киеве папежники, и достанут его тут ярые ревнители веры; отрекайся, не отрекайся — все одно сожгут на костре. Тоже, что ли, податься в Северские земли?..

Троица пробиралась вереницей, уродуя девственно чистый снег стежкой следов. А вот и брод. Шарап кивнул Звяге:

— Иди первым. В случае чего мы с Батутой тебя запросто вытащим вместе с конем…

Звяга нерешительно проговорил:

— Я самый легкий тут; подомной-то лед выдержит, а ну как под Батутой подломится?

— А это как Бог даст… — проговорил Шарап, явно готовясь к своему будущему крещению.

Звяга легко соскочил с коня, намотал повод на руку и ступил на припорошенный снегом лед. Конь не артачился, видать чуял под копытами довольно прочную опору, подковы высекали крупную ледяную крошку. Звяга чутко прислушивался, но нет, не слышно было предательского потрескивания. Перебредя Десну, Звяга заорал:

— Идите безбоязненно, даже не хрустит!..

Однако Шарап пустил впереди себя Батуту. Батута шагал широко расставляя ноги, будто это могло помочь. Но лед выдержал и его. Выйдя на берег, Шарап вскочил в седло, огляделся, удивленно протянул:

— Эт почему же пути нет?..

Звяга тоже огляделся, пожал плечами:

— Потому и нет, сидят, санного пути ждут…

— Э-э, нет, нетерпеливые купчики, пока лед тонкий, а снег не глубокий, сухопутными путями ходят; ну хоть один-два да пройдут. Нечисто тут что-то… — Шарап помрачнел, и толкнул коленями коня вперед, по девственному снегу сухопутного пути.

Как ни торопились, а коней пришлось поберечь; тревожно было на душе, как бы не понадобился конь завтра же, как единственный спаситель… Ночевали в лесу, у костра, так что к Киеву вышли аккурат в полдень. Перебредя Днепр, остановились на пригорке, с коего весь Киев был виден, как на ладони. Летом на этом пригорке во время приступа рядышком стояли Рюрик и половецкий князь. Шарап присвистнул, Батута выдохнул:

— Мать честная!..

От порядком пощипанного летом посада вовсе ничего не осталось, в городской стене тут и там зияли проломы. Воротная стрельница и вовсе сгорела.

Шарап медленно выговорил:

— Эт што же, в отместку за наш побег Рюрик изуродовал город?!

Звяга проворчал:

— Ты, Шарап, глупеешь на глазах… Эт за каким лешим Рюрику уродовать город, в коем он намеревается княжить? Может, после нашего ухода Рюрик с половцами передрался? А может, кто-то из окрестных князей прознал, что у Рюрика дружина малочисленная, и как только ушли половцы, нагрянул с войском? Чего гадать? Поехали, што ли?..

Груду обгорелых бревен на месте стрельницы никто даже не удосужился разобрать, так что пришлось поехать вдоль стены до Жидовских ворот. Ворота были распахнуты, и стражи никакой видно не было. По пустынной улице шел мужичок. Завидев всадников, он заторопился, а потом и вовсе перешел на бег, при этом часто оглядываясь.

Батута вдруг хлестнул коня плетью, и галопом помчался по улице. Мужичок вильнул в сторону, белкой вскарабкался на высоченный тын и канул в чьем-то подворье. Шарап со Звягой переглянулись. Звяга сказал:

— И кто ж такой страшный приходил?..

Не сговариваясь, они погнали коней в город. Батута уже исчез в кузнечном ряду. Только когда подскакал к своему подворью, у Батуты отлегло от сердца. Тын был целехонек, и терем тоже. Он принялся колотить в ворота рукоятью плети. Долго никто не отзывался, наконец заскрипел снег под тяжелыми шагами, за воротами послышался грубый голос Ярца:

— Кого принесла нелегкая?

Батута радостно взревел:

— Это я, Батута!..

Воротина дрогнула, распахнулась, в проеме стоял Ярец, широко расставив ноги, с молотом в одной руке. В дверях кузни стоял Прибыток с самострелом, а на высоком крыльце терема устроился Огарок, тоже с самострелом.

Сползая с седла, Батута выдохнул:

— Слава Богу! Все живы…

Физиономия Ярца расплылась в широченной улыбке. Ни слова не говоря, он взял коня под уздцы и повел на конюшню. Батута заторопился в терем. Огарок от волнения забыл вынуть стрелу из желоба, спустил тетиву, и стрела глубоко увязла в крылечной ступеньке. Пробежав мимо него, Батута ворвался в сени, вот и горница. В углу, под образами, сгрудились домочадцы; сестры, и жена прижались к матери и испуганно смотрели на дверь, не обращая внимания, что в люльке заливается плачем младенец, Батутов первенец. Но вдруг лица их осветились такой буйной радостью, что Батуте показалось, будто молния полыхнула по горнице. Все трое наперегонки помчались к нему; жена повисла на шее, сестры — на плечах. Одна мать осталась сидеть, опустив руки на колени. Батута подошел к ней, склонился, сказал тихо:

— Простите, мама, што бросил вас тут одних на погибель…

Мать тихо вымолвила:

— Ну, што ты, сынок, какая погибель? Когда город взяли, мы в схроне отсиживались. Один Ярец на подворье был, он грабежникам и сказал, что все мы еще до осады, со всем добром уехали, а его оставили сторожить подворье. Грабежники пошарили, пошарили, ничего подходящего не нашли, да и ушли по добру, по здорову.

— А кто приходил-то?

— А нешто мы знаем? Рюрик и город толком не оборонял, на пятый день осады заперся в детинце, а город отдал на разграбление.

В горницу вбежал Огарок, заполошно вскрикнул:

— Там в ворота кто-то ломится!..

Батута вышел на крыльцо, из-за ворот доносился голос Шарапа:

— Да ты што, Ярец, своих не узнаешь?!

— Кому свои, а без хозяина не открою! — рычал в ответ Ярец.

Батута проговорил:

— Чего дурью маешься? Открывай…

В ворота въехали Шарап со Звягой, не слезая с коней, подъехали к крыльцу, Шарап выговорил торопливо:

— Уходить надо, пока Рюрик не прознал, что мы вернулись. Он в детинце сидит. Ты пока собирайся, а мы за санями, да заводных коней надо прикупить. У нас все пожгли, слава богам, домочадцев не тронули; по землянкам бедовали, нас ждали, — и, развернув коней, ускакали галопом.

Батута скатился с крыльца, бросился к конюшне — кроме коня, на котором он приехал, там никого не было. Он сунулся под навес, телеги тоже не было.

— Где кони, где телега, где сани?! — заорал он, обращаясь к топтавшемуся посреди двора Ярцу.

— Так… Грабежники свели… — растерянно пробормотал Ярец.

Батута кинулся к своей захоронке в нужнике, свесился в дыру, обмазанную глиной дверцу не вдруг и разглядишь. Он протиснулся в захоронку, нашарил в сундуке кошель с серебром, вылез, поманил Огарка, сунул ему в руку кошель, рявкнул:

— Что б вскорости: трое саней и три пары лошадей!

Он кинулся в горницу, с порога заорал:

— Собирайте добро, пакуйте в мешки — уходим!

— Куда ж, сынок? — жалобно вопросила мать, так и сидевшая под образами.

— В Северские земли! Нечего больше нам делать на Руси! Щас вокруг Киева такая толчея начнется — так и будем по захоронкам сидеть…

Добра оказалось не так уж и много; кое-какая одежонка да утварь. Кошели со своим серебром и Сериковым златом Батута для верности приколотил гвоздями к настилу новеньких саней, которые пригнали вместе с парами лошадей Огарок с Прибытком, когда еще и сборы не кончились. На сани Батута навалил побольше сена, поверх постелил толстые кошмы, и только после этого сложил мешки с добром и утварью, все притянул веревками. В передках осталось довольно места и для путников. С тяжким вздохом покосился на кузню: там почти три телеги железа и дорогущая германская волочилка. Но нельзя; внимание привлечет, коли погрузить в сани, да и громоздкая шибко. Придется еще сани покупать…

И тут Батута спохватился, заорал заполошно:

— Где Мышата?! А ну всем искать кота! В Северских землях, сказывают, кошки еще дороже стоят, чем у нас…

— Эка, спохватился… — горестно вздохнула мать. — Мышата еще во время приступа пропал; испугался, должно быть, пожаров да беготни, убежал куда-то, и заблудился…

Батута зло плюнул в снег, помянул всеми известными ему черными словами неведомых захватчиков. Как теперь без кота на новом месте мыкаться? Мыши да крысы припасы будут портить. Пока еще приглядишь кошку, да в очереди прождешь котенка от нее… За шестимесячного котенка, от хорошей ловчей кошки, большие деньги требуют…

Рассадив всех по саням, положил под облучок самострел, взгромоздился сам на облучок, приладил под полу тулупа меч, чтобы не было видно, крикнул:

— Огарок, открывай ворота! — Огарок растворил ворота, не забыл их снова затворить, только после этого догнал сани, вспрыгнул на мешки с добром.

Мать с женой ехали в санях Батуты, сестры — с подмастерьями, замыкал обоз Ярец. Только отъехали от Жидовских ворот, обоз нагнали Шарап со Звягой. Им тоже пришлось купить по трое саней, чтобы уместились все домочадцы. Привстав в санях, Шарап заорал:

— Бату-ута-а, погоня-ай!..

Батута в миг сообразил, что без шуму уйти не удалось, взмахнул кнутом, кони пошли рысью, несмотря на то, что дорога не была накатанной. Позади слышался скрип полозьев, шумное дыхание коней, наперебой орали Шарап со Звягой, подгоняя остальных. Лес на левом берегу приближался, но, оглянувшись, Батута увидел вереницу всадников, выворачивающих из-за угла стрельницы. Отсюда они казались маленькими и безобидными. Батута взмахнул кнутом, и больше не оглядывался. Позади заорал Звяга:

— Шарап! Их всего два десятка! Отмаха-аемся…

Шарап откликнулся:

— С Сериком, поди, и отмахались бы…

Скачка продолжалась. Наконец по бокам дороги замелькали деревья, поля кончились, но и погоня приблизилась. Оглянувшись, Батута заметил, как из-за поворота, шагах в ста позади, вылетел головной всадник. Но Звяга, уже натягивал свой мощный лук, клеенный из турьих рогов, да еще усиленный по спинке жильным пластом. И ведь попал! Всадник, уверенный, что с мчащихся саней, да в скачущего всадника попасть почти невозможно, ухарски не прикрылся щитом и словил стрелу прямо в грудь. Остальных это вразумило; широко растянувшаяся погоня стала сбиваться в плотную кучку, а для этого передним пришлось придержать коней, чтобы подтянулись отставшие — беглецы выиграли еще немного времени. А вот, наконец, и удобное место: широкая поляна, тянущаяся от самого берега, а на берегу — ивовая рощица, да ивы старые, толстые, стоят густо, отклонившись друг от дружки кронами. Шарап заорал:

— Туда! В рощу!..

Батута потянул вожжу, лошади послушно свернули на целину. Лошадей укрыли на самом обрыве, за деревьями. Шарап со Звягой вытаскивали из-под сена копья, их старшие сыновья уже стояли с самострелами. Глядя на них, и Огарок с Прибытком достали самострелы. Батута отметил, что когда ехали от волхва, при Шарапе и Звяге самострелов не было; выходит и их захоронки не нашли грабежники, и в санях есть что защищать. Сыновья Шарапа и Звяги, рослые мальчишки по четырнадцати лет, уверенно держали в руках самострелы. Когда взрослые расположились за крайними деревьями, пацаны вскарабкались в развилки двух ив. Огарок с Прибытком, было, полезли за ними, но Шарап сказал:

— Вы, двое, по сторонам встаньте. Стрелять начинайте шагов с двухсот…

И все молча стали смотреть на вытягивающуюся на поляну погоню. Дружинники видать, знали, с кем имеют дело; в драку кидаться пока не спешили. Наконец, один отделился от плотной кучки, поехал шагом к рощице, размахивая белой тряпкой. Ни Шарап, ни Звяга не шелохнулись; стояли, прислонясь плечами к одной иве, рядом, по-хозяйски были прислонены короткие копья. Длинное в санях везти трудновато, но таким воякам и коротким копьем ничего не стоит остановить всадника. Рюриков дружинник, наконец, подъехал, оглядел компанию, сказал презрительно:

— Сдавайтесь, тогда живы будете. Если не сдадитесь — потом и жен, и детей ваших побьем…

Шарап выговорил спокойно:

— А давайте разойдемся, а? Князю скажете, что побили нас, потому как мы не сдавались.

— Не пойдет, Шарап. Князь потребует свою долю добычи…

— Ну, как знаете… — Шарап равнодушно плюнул в снег, под ноги коню, и стал смотреть в сторону.

Посол не уходил, оглядывал всех задумчивым взглядом, наконец, проговорил:

— Батута, ты ж мастер знатный! Помилует тебя князь, коли повинишься…

Батута хмуро вымолвил:

— Мне его милость без надобности, мне своих рук хватает, чтобы на безбедную жизнь заработать… А в Киеве спокойной жизни уже не будет. Мне это надо? Мечи ковать, кольчуги плести, а потом чужим дядям задаром отдавать? Нет уж, в Северских землях спокойнее… — и он задумчиво осмотрел свой могучий самострел, огладил ладонью связку толстых запасных тетив на поясе.

Посол потянул узду, конь недовольно фыркнул, разворачиваясь на месте. На сей раз посол погнал галопом, щит его, как бы невзначай, висел на спине. Звяга задумчиво сказал:

— Может, ссадить его, пока не ускакал далеко?..

— А ссади!.. — махнул рукой Шарап.

Самострел Звяги оказался почему-то натянутым, а с двадцати шагов и неумеха попадет. Стрела вонзилась над самым краем щита, угодив под край шлема. Дружинник рухнул в снег, даже не охнув.

Батута воскликнул:

— Што вы наделали?! Они ж теперь разъярятся!..

— А нам того и надо… — проворчал Шарап. — Ты, Батута, стрелец паршивый, да мечник хороший; доставай меч, мечником будешь стоять, а мы на копья будем принимать. Ты, Ярец, в пекло не суйся; добивай молотом тех, кто прорвется…

Дружинники на миг замерли, увидев, что стало с их послом, но тут же вразнобой заорали, пришпорили коней, и неровной лавой помчались через прогалину. Шарап со Звягой ссадили по парочке, когда вступили в дело пацаны. Тогда Шарап и Звяга взялись за луки. Ослепленные яростью и снежной пылью, дружинники не видели, какой урон им наносят стрельцы, с воплями неслись к рощице уже не больше десятка, а доскакали всего восемь. Отбросив луки, Шарап и Звяга взялись за копья. Звяга изловчился, и, пропустив коня мимо себя, вогнал копье под нижний край щита. Шарапу же пришлось принять на копье коня, скатившегося с седла всадника, добил Ярец. Оставшись без копий, Шарап и Звяга выхватили мечи. Но шестеро, и для них двоих не были страшны, тем более что они не понимали, что произошло, до них еще не дошло, что все их товарищи лежат в поле, не доскакав и до рощицы. Они даже не сообразили слезть с коней; среди тесно стоявших деревьев на коне не развернешься. Отбив глубокий выпад Шарапа, дружинник тут же получил могучий удар молота с другого боку. Двое, все же сообразили, соскочили с лошадей, и набросились на Батуту, посчитав его слабым звеном, но Батута шутя разделался с ними обоими, и метался вокруг побоища, выбирая, на кого бы наскочить, но Шарап со Звягой уже добивали остальных, а пацаны ссадили с коня единственного вырвавшегося из побоища.

Шарап кинулся к саням, заорал:

— Девки, пацаны! А ну живо ловить коней!

Звяга уже бежал в поле, Шарап кинулся вдогонку.

Батута растерянно орал:

— Вы куда?!

— Добычу собрать… — бросил через плечо Шарап.

— Какая добыча?! Побойтесь Бога, нехристи!..

Шарап аж остановился от изумления, воскликнул:

— При чем тут Бог?! Какой дурак доспехи и оружие на поле боя оставляет?..

Батута плюнул, и побрел к саням. Его жена не поддалась общему порыву только потому, что побоялась оставить младенца. Жена Ярца азартно гонялась за лошадьми, оставив своего ребенка в санях. Закутанный в шубу малыш, радостно гукал, завидя Батуту. Сев на сани, Батута принялся смотреть, как в поле мельтешили дети, ловя коней, а Шарап и Звяга, со сноровкой опытных татей снимали доспехи с убитых. Подошел Ярец. Топтался рядом, шумно вздыхая, зачем-то перекидывая молот из руки в руку. Батута хмуро выговорил:

— А ты чего татьбой не промышляешь? Тебе ж тоже нужно будет серебро на обустройство на новом месте?

Ярец засопел еще громче, положил молот в свои сани, и пошел в поле, помогать Шарапу и Звяге. Мать вылезла из саней, прошла на опушку, постояла там, глядя в поле, вернулась, села рядом с Батутой, сказала:

— Неужто Серик тем же самым уже третий год промышляет?

Батута неопределенно мотнул головой. Она посидела, повздыхала, подвинулась в передок саней, взяла внука на руки и задумчиво уставилась в заснеженный простор Днепра.

Наконец явились Шарап со Звягой, веселые, довольные. Шарап весело рявкнул:

— Поехали! А то вдруг еще кого князь направил в погоню, зная наш нрав…

Батута взял коня под уздцы, и пошел к опушке, тяжело скрипя снегом. У опушки беспокойно топтался табунок лошадей, вокруг крутились дети, трогали навьюченное оружие, громко обсуждали побоище. Только старшие сыновья Шарапа и Звяги стояли в сторонке. Видно было, что они крепятся изо всех сил, но обоим было худо. Несмотря на мороз, лица бледные, с синевой. Шарап весело рявкнул:

— Да вы поблюйте! Легче станет…

Батута мрачно выговорил:

— Што, волчат загодя к сырому мясу приучаете?..

Шарап и Звяга привязали к каждым саням по паре лошадей убитых дружинников, навьюченных доспехами, и обоз тронулся. Батута ехал головным, стараясь не оглядываться, только мрачно сопел; не по нраву ему были привычки старых татей. До темна успели только к устью Десны. Свернули от берега в густой ельник, кое-как продрались сквозь него, и оказались в тени могучих сосен. Шарап огляделся, сказал:

— Для ночлега — лучше не придумаешь… — повернувшись к пацанам и подмастерьям, добавил: — Пацаны, сходите-ка к колее, и след заметите, сразу от поворота. И особо поворот заметите, — и про себя уже добавил: — Авось не поймут, куда мы свернули…

Старшие пацаны с подмастерьями ушли за ельник, по пути срубив по елочке, а Шарап принялся рубить сухостойную сосну, задушенную более удачливыми сородичами. Непривычный к зимним ночевкам в лесу Батута, без дела топтался меж санями. Звяга раздраженно крикнул:

— Да помоги хоть коней распрячь!..

Обретя цель жизни, Батута кинулся к ближайшей упряжке. Прекратив рубить сосну, Шарап изумленно вскричал:

— Звяга, ты очумел, коней распрягать?! Разнуздайте, накройте попонами и задайте овса…

Звяга растерянно потоптался, раздраженно плюнул в снег, выругался, сказал:

— Тут с вами последний разум потеряешь… — и принялся расставлять сани в круг, задками внутрь.

Кони артачились, храпели, видать здорово устали и проголодались. Закутанные женщины и дети жались испуганной стайкой в сторонке. Стряпуха жалобно всхлипывала и причитала, пока мать Батуты не цыкнула на нее. Пока Звяга расставлял сани, с треском упала сосна, пока он задавал лошадям корм, да накрывал попонами влажные спины, Шарап успел раскряжевать сосну, и вскоре в кругу саней запылал костер. Увидев огонь, женщины встрепенулись, привычно захлопотали; вешали котел над костром, доставали припасы, всеми ловко распоряжалась мать Батуты. Шарап устало присел на задок саней, и тут только почувствовал, как леденеет мокрая от пота подкольчужная рубаха. Он дотянулся до шубы, накинул ее на плечи, заметил, как ежится Батута, хмуро пробурчал:

— Накройся шубой, нето остудишься…

Расторопный Звяга уже кутался в шубу. В большом котле булькало густое, наваристое варево, быстро темнело. Явились пацаны. Огарок весело вскричал:

— Замели!.. Будто мы в небо взлетели…

Шарап хмуро проворчал:

— Пока кулеш варится, дров нарубите на завтра…

Неутомимые пацаны полезли в окружающую костер темноту рубить дрова. Вскоре натащили целую кучу, и тоже примостились к огню; сушиться и греться. А тем временем и кулеш поспел. Не пришлось по-воински хлебать в очередь прямо из котла, мисок хватило на всех. Дети начали валиться в сон, еще не дохлебав кулеш. Рассовав младших по саням, старшие снова расселись к огню. Батута сосредоточенно наблюдал за струей меда, льющегося в вымытый котел. Шарап сказал:

— Стражу первым будет стоять Батута, а там — как привыкли; Звяга и я…

Батута дернул плечом:

— Пускай стражу стоят подмастерья…

Шарап укоризненно покачал головой:

— Ты, Батута, будто сам смерти ищешь… Какие из пацанов стражи? Уснут, и сами не заметят…

Батута промолчал, только еще громче засопел. Подогретый мед пили молча, сосредоточенно отдуваясь. Вскоре стало всем и вовсе хорошо; отпустило напряжение боя, тепло разлилось по телам. Женщины ушли к детям, согревать их в морозную ночь своим теплом. Шарап и Звяга разлеглись тут же, в задках саней. Батута встал, собираясь идти к колее, но Шарап, не поднимая головы, проворчал:

— Нет надобности, куда-то идти; в такую ночь далеко слыхать… Ты просто сиди и слушай; погоню версты за две услышишь…

Однако ночь прошла спокойно. Шарап еще затемно разбудил мать Батуты и стряпуху, подкинул дров в жарко тлевшие угли костра, тут же взметнулось высокое пламя. Пока варился кулеш, остальные спали. Лишь когда варево поспело, Шарап разбудил остальных. Привычный ко всему Звяга, наскоро протер лицо снегом и сбегал к колее, доглядеть, не проезжали ли ночью лазутчики. Вернувшись, успокоительно покивал Шарапу, бормотнул:

— Все чисто, ни следочка…

Отдохнувшие кони, весело хрупали овсом, косясь на людей, жадно поглощавших густо парящий на морозе кулеш. Только рассвело, как обоз готов был в путь. Шарап сказал:

— Отсюда до постоялого двора верст тридцать пять; надо будет засветло доехать, и там встанем на дневку. А не то и коней запалим, и ребятишек простудим…

Ехали берегом, по сухопутному пути, но снег был уже порядочно глубок, и вскоре от лошадей повалил пар. Шарап приказал остановиться. Они со Звягой сошлись у саней Батуты. Оглядывая из-под ладони реку, Шарап сказал:

— Так мы и за три дня не доедем до постоялого двора… Надобно на лед съезжать…

Звяга сумрачно сплюнул, проговорил:

— Погоня вряд ли уже возможна… Поснимаем кольчуги, на передние сани посадим Ярца и подмастерьев, своих пацанов — они лед будут испытывать. В случае чего — вытащим…

Приглядев две березки, стоящих рядком, Шарап прихватил топор и побрел к ним, увязая в снегу. Срубив березки, очистил их от веток — получилось две жерди, сажени по две длиной, принес их к обозу. Тем временем Батута со Звягой разгрузили передние сани, оставив только немного сена, чтобы сидеть было не шибко жестко и холодно. Батута повелительно позвал своих подмастерьев. Привычные беспрекословно повиноваться, Огарок с Прибытком заняли места, а пацанам Шарапа и Звяги и говорить ничего не пришлось, они сами залезли в головные сани. Шарап положил поперек саней жерди; одну в передок, другую — посередине, сказал:

— Если провалитесь, хватайтесь за жерди… А ты, Ярец, путь прокладывай ближе к правому берегу; там глубина небольшая, и промоин с полыньями не бывает…

Ярец мотнул головой, поерзал на облучке, разобрал вожжи. На лед съезжали осторожно, шажком, кони прядали ушами, но шли, не артачились. Звяга, только выехал на лед, весело крикнул:

— Кони идут на лед, не артачатся, значит — крепок!..

— Погоди радоваться… — урезонил его Шарап. Он чутко прислушивался, низко склонившись, но предательского потрескивания слышно не было.

Реку перевалили благополучно, и, зная, что под берегом воды едва по пояс, Шарап крикнул:

— Ярец, давай рысью!..

Дело сразу пошло веселее; кони взбодрились, снегу на льду было не слишком много, так что подковы изредка выбивали и ледяную крошку. Подковы были новые, шипы еще не стерлись, так что кони не скользили. Поглядывая на мелькающие ивы, Шарап взбодрился; теперь уж погоня не настигнет, даже если она и пыхтит где-то за спиной.

Еще не начало смеркаться, как показался убогий постоялый двор. Уставшие кони шагом втащили сани на откос. Въехали в ворота — на крыльцо уже выскочил хозяин, засуетился. Шарап слез с саней, подошел к крыльцу, сказал:

— Готовь еду на всю ораву, а мы пока коней распряжем. Да, еще; с нами бабы, да малые — им в горнице постелишь, а мы уж — на вольном воздухе… Да скажи работникам, чтоб выволокли три мешка овса…

Пока распрягали, да накрывали спины коней попонами, два работника вытащили из амбара мешки с овсом. Надеть на морды четырем десяткам лошадей торбы с овсом, дело долгое. Однако с помощью подмастерьев и старших детей справились довольно быстро, и пошли в горницу. В просторной горнице было тесно от многочисленных постояльцев. Младшие, уже раздетые чинно сидели по лавкам, осоловело моргали сонными глазами. Женщины помогали стряпухе готовить обильный ужин. Шарап скинул полушубок на лавку у двери, прошел к столу, сел на лавку, рядом примостились Звяга с Батутой. Из угла к ним пробрался небогато одетый мужичок, осторожно присел на лавку, спросил, настороженно переводя с одного на другого хитрый, лисий взгляд:

— Откуда и куда путь держите?..

— А тебе какое дело? — неприветливо осведомился Шарап.

Мужичок сразу как бы увял, и уже привстал, уходить, но Батута примирительно выговорил:

— Беженцы мы… Я — кузнец, а это — купцы…

— А-а-а… — протянул мужичонка. — То-то я смотрю, лошадей у вас много…

— Глазастый ты… — добродушно протянул Звяга. — Видать, много тебе двух глаз…

Мужичок испуганно забормотал:

— Да я — ничего… Так только — любопытно стало…

Батута спросил:

— Ну, а ты кто?

— Купец я… — торопливо ответил мужичонка.

— Уж не на Киев ли идешь? — недобро усмехаясь, спросил Шарап.

— Какой Киев?! — взвыл мужичонка. — Нет больше Киева! Разорили подчистую… В Смоленск теперь за товаром придется ходить…

Шарап спокойно выговорил:

— Ну вот, теперь с тобой все ясно стало… Мы как раз беженцы из Киева. Дома наши спалили, вот только добро мы уберегли по захоронкам, теперь в Чернигов идем, на жительство. Как, вашему князю не лишними покажутся; кузнец, знатный оружейник, да два купца именитых? — зачем соврал, Шарап и сам не знал, но чем-то его отталкивал этот купчик с лисьим взглядом.

Тем временем на столы начали подавать яства. Сидящий рядом Ярец яростно засопел, шумно сглотнул слюну. Звяга весело спросил:

— Ярец, а ты б целого барана мог съесть?

Ярец, не отрывая взгляда от огромной миски с мясной кашей, пробормотал:

— Да запросто… — миса еще не утвердилась на столе, а он уже вонзил в дымящуюся горку ложку.

Но тут со двора послышался топот многочисленных коней, звон сбруй, веселые голоса. Шарап как бы невзначай огладил ладонью рукоять меча, и уставился на дверь. Но вновь прибывшие входить не спешили, судя по звукам, доносящимся из-за двери, они спокойно расседлывали коней. Шарап поманил случившегося поблизости хозяина постоялого двора, тот с готовностью подбежал. Ухватив за полу меховой безрукавки, Шарап заставил его склониться пониже, спросил зловеще:

— Ты почему не сказал, что дружинников ждешь?

— Каких дружинников?! — взвыл благим матом хозяин. — То мои постояльцы, второй месяц живут. Нынче на охоту ездили. Платить-то за постой им нечем…

Тем временем распахнулась дверь, вошедший громогласно рявкнул:

— Хозяин!.. — и осекся, обводя настороженным взглядом горницу. Приглядевшись, нерешительно выговорил: — Шарап, ты ли это?..

Шарапу почудилось что-то знакомое в лице под низко надвинутой на лоб шапкой. Он нерешительно протянул:

— Неужто Гвоздило?..

— Я самый! — взревел сотник, кидаясь вперед.

Он искренне, от души, обнял Шарапа, Звягу, хлопнул по плечу Ярца, уважительно поздоровался с Батутой, присел к столу, откинув с плеч на лавку короткий полушубок. Ошеломленные столь неожиданной встречей, не знали, с чего начать разговор. Тут в горницу ввалилось еще с десяток дружинников покойного князя Романа. Долго, шумно здоровались со старыми знакомцами. Наконец, угомонились, принялись за еду. Умяв миску каши, с добрым кусом мяса, Шарап принялся за щи, заедая их пирогами с капустой. Гвоздило не отставал от него. Наевшись, и приняв от женщин по кружке меду, наконец повели разговор. Шарап спросил:

— Ты как здесь? Ты ж в Чернигов наладился?..

Гвоздило посмурнел, неохотно проворчал:

— Прежде чем в Чернигов налаживаться, надо было порасспросить кое-чего про черниговского князя… Мы приехали, насчет службы сговорились, но как только князь узнал, что мы против Рюрика бились — приказал нас вязать. Еле вырвались, три десятка у черниговских ворот оставили…

— Што так?.. — изумленно уставился на него Шарап.

— А то… Рюрик позапрошлую зиму в Чернигове зимовал! И князь черниговский давно у него в союзниках и побратимах ходит…

— Да ну-у… — недоверчиво протянул Шарап. — Серик сказывал, что когда они на печенегов шли, Рюрик впереди войска в низовья Днепра шел. А летом мы его сами в Суроже видели…

— Это он петли петлил, как заяц… Нешто зимой, без припасов можно до половецких городов дойти? Зиму он в Чернигове провел, а потом по Дону спустился еще по высокой воде. Вот и оказался вперед вас в Суроже.

— Та-ак… — Шарап задумчиво отхлебнул из кружки. — Выходит, нам в Чернигов пути нет…

— А чего ты забыл в Чернигове?

— Да не в Чернигов мы, а через Чернигов в Северские земли идем…

— Ага… А Киев чего?

— А Киев — того… Нет больше Киева. Разорен дотла…

— Да ну-у?! — Гвоздило неподдельно изумился.

— Ты што же, тоже не знаешь, кто приходил уже после нашего бегства?

— Откуда?! Мы ж лесами, по бездорожью, от Чернигова уходили. Бывало, неделями по чащобам ховались. Тут вот решили осесть, подождать, пока зимний путь уляжется. Лед уже крепок, завтра и пойдем на Смоленск.

Шарап повернулся к Батуте, спросил:

— Слыхал?

Батута сумрачно обронил:

— Как не слыхать?..

— Мы тоже через Смоленск на Москву пойдем…

Батута медленными глотками выпил с полкружки, отер ладонью усы, проговорил:

— Вот только загвоздка; придется к устью Десны возвращаться, а там, поди, нас уже ждут…

— То-очно… — встрял Звяга. — Вверх по Десне идти никак нельзя — враз попадем в лапы Рюриковых приспешников. Напрямик, через лес к Днепру не пролезем… Придется возвращаться…

Гвоздило спросил:

— О чем это вы толкуете?

Шарап смутился, будто сотворил нечто постыдное, пробормотал:

— Да с боем мы с Киева уходили… Два десятка Рюриковых дружинников побили…

Гвоздило рассмеялся, выговорил сквозь смех:

— Да они чего, за дураков вас принимают? Нешто подумают, будто вы вернетесь?

— А может, еще одну погоню снарядили? — веско выговорил Шарап.

— Вот будет им несказанная радость, когда напорются вместо четырех мужиков с бабами да детишками, на полтора десятка матерых вояк! — Гвоздило хохотнул еще, и надолго припал к кружке, пока не осушил полностью.

Шарап спросил:

— С тобой же больше сотни было, куда народ подевался?

— А разбрелись… — беззаботно обронил Гвоздило. — Кто к купцам прибился в караванную стражу, кто в родные места подался… Мы ж тут больше месяца сидим… Нам надо было сразу в Смоленск уходить, да вот, не сообразили…

Шарап проговорил:

— Ну, ладно, спать пора. Только, завтра мы не пойдем никуда, кони у нас притомились, дневка нужна. А пойдем послезавтра.

— Ну, послезавтра, так послезавтра… — пожал плечами Гвоздило. — Мы двух сохатых завалили, завтра пир устроим.

Шарап спросил:

— Ты куда спать пойдешь?

— А на конюшню. Тут же не протолкнуться. Не гнать же баб с детишками на мороз?

— Я в санях буду… — и Шарап направился к двери, Звяга, Батута и Ярец потянулись за ним.

Серик, Горчак, Чечуля и Лисица сидели на береговом склоне, обращенном к солнцу, и грелись на ласковом весеннем солнышке. Внизу, на пойме, резвились выпущенные из конюшни кони.

Серик уныло сказал:

— Можа, до ледохода через обе реки успеем переправиться?..

Чечуля пожал плечами, не сразу ответил:

— Пока молодая трава не пробилась, далеко нам не уйти. Много ли сена увезешь на телегах?

— А у нас его и осталось, всего ничего… — пробормотал Лисица.

— До первой травы хватит — и ладно… — отрезал Чечуля.

Серик откинулся на сухо зашуршавшую ломкую прошлогоднюю траву, закрыл глаза. Солнце стояло высоко, за закрытыми веками полыхал алый огонь. Вот и кончился год скитаний. Сколько их еще впереди? Да нет, не много… Не выжить в этих местах без припасов. Если прорубать через леса Полночный Путь, то двигаться придется медленно, по краю лесов. Продвинуться на двести-триста верст, землю пахать, сеять, острог ставить. На следующий год, опять столько же… Да-а… Неподъемное дело затеяли купцы… Рядом зашуршал пергамент, потом послышался голос Горчака:

— А на кой купцам Великий Шелковый Путь?..

— Ты это о чем? — лениво осведомился Серик.

— Ты глянь сюда…

Серик нехотя сел, поглядел в пергамент. Горчак отмерил четвертями пройденный путь, сказал:

— Ты погляди, сколько мы отмахали! А впереди — еще два раза по столько. А может, и еще два раза по столько. Никто не ведает. И все это леса, полные мягкой рухляди. И там люди живут, коим нужны ножи, топоры, рогатины, котлы для варки пищи, иголки, нитки… Да мало ли чего еще?! Да тут богатства на виду лежат! На кой им сдался Шелковый Путь?

Серик проговорил:

— Теперь уж ясно, что Полночный Путь придется пару веков обустраивать, да сначала еще прорубить. Я думаю, ради шелков, да диковинок заморских, купцы решатся на такое дело. Но вот ради мягкой рухляди… Да за коей еще месяцы пути во льдах и снегах…

Горчак твердо выговорил:

— Я решусь. Вернусь, заведу собственное дело. Кое-что скопил за верную службу у Реута. Буду ходить за Урал-камень, с башкирцами торговать. Благо, путь разведал. А там, Бог даст, и в Сибирь дорожку протопчу. Тут в леса убегают такие огромадные реки… Не может быть, чтобы не нашлось водных путей по Сибири…

Серик пробормотал:

— Все равно, мы вернуться не можем, пока всего не разведаем…

— А я и не говорю, чтобы возвращаться прям щас… Второй зимовки мы не выдержим. Щас пойдем по левому берегу малой Оби, до гор, про которые акын сказывал, а дальше поглядим…

— Раньше июня все равно никуда не двинемся… — упрямо выговорил Чечуля.

— Июня, июня… — передразнил Горчак. — В середине мая снимемся. И вода в реках уже прогреется, и трава вылезет. Так что, пройдем. Если до сентября Путь не найдем, можно будет уже и не стремиться возвращаться, все одно не дойдем, лучше сразу лечь и помереть без суеты…

— Чечуля нерешительно протянул:

— Дак степняки как-то выживают в этих местах?..

— А ты не видел, как они кочуют? — Горчак саркастически ощерился. — Они кочуют веками по своим веками неизменным путям. Они всегда знают, где кормов хватит, а где — неурожай. Они точно знают, где зимой снегу мало, и скотину можно всю зиму пасти на вольном выпасе…

— Ну, и мы тоже, зазимуем там, где снегу мало… — все еще ерепенился Чечуля.

Горчак раздумчиво протянул:

— Я думаю, таких мест в степях мало, и они давно уже поделены меж родами… И места эти, акын сказывал, лежат по краю степей. Дальше, на полдень, пески начинаются…

Чечуля повернулся к Серику, спросил запальчиво:

— Ну, а ты, Серик, как мыслишь?

— Я мыслю так же, как и Горчак… — лениво протянул Серик. — Снимемся в мае, попробуем обойти горы, что на полдень отсюда. Если не нарвемся на половецкие разъезды, пойдем дальше. Ну, а если нарвемся — придется возвращаться. Через леса так просто не пройти, к тому же без припасов, без корма лошадям… Обрисуем Реуту, все как есть, а там уж пусть купцы сами думают… — Серик уж почти смирился с мыслью, что путешествие окончилось неудачей, и тешил себя надеждой, что он сделал все, что в человеческих силах. А человеку не по силам пройти тысячи верст по диким лесам. Человеку-то, может и по силам, но лошадям не под силу. Не заставишь ведь бедных лошадок есть еловую хвою… Как бы потом все это разъяснить Реуту? А то заартачится, и не отдаст Анастасию…

Остаток марта и половина апреля оказались самыми голодными. Дружинники наотрез отказались есть лошадей. Блестя запавшими глазами, орали, что без лошадей и вовсе гибель. Теперь, те, кто не ездил на охоту, целыми днями просиживали на льду реки, над лунками; ловили рыбешку с помощью немудреных снастей. Благо, запасливый Горчак не забыл прихватить рыболовных крючков, про которые как-то подзабыли, но, слава богам, вовремя вспомнили. Пойманную рыбешку тут же и съедали, не удосужившись сварить ушицы. Весна в этих местах буйной оказалось. Позвизд могуч и задирист; бывало на целые дни запрещал рыбалку, ронял с бороды то мокрый снег, то дождь, то ветры пускал такие, что людей с ног сбивали. Лишь в середине апреля Серику улыбнулась удача; на отощавшем Громыхале он тащился шажком вдоль опушки осинника, кое-где разбавленного березками, как вдруг нос к носу столкнулся с целым стадом лосей. Несколько лосих с годовалыми телятами, во главе с громадным комолым быком, не спеша трусили вдоль опушки Серику навстречу. Ветер дул от них, так что они Серика не чуяли. Завидев всадника, бык громко фыркнул, и замер, шумно втягивая ноздрями воздух. Медленным движением вытягивая стрелу из колчана, Серик отстранено подумал, что лоси прикочевали издалека, наверняка всадника видят впервые в жизни, иначе давно бы уже скрылись в лесу. Для добычи годились лучше всего лосихи и телята, но они стояли мордами к Серику, лишь бык слегка развернулся, подставляя бок. Решив не рисковать, Серик оттянул тетиву до уха, целясь в бок сохатого. Стрела еще не долетела до цели, а Серик уже выхватил из колчана другую, но только успел наложить ее на тетиву. Бык еще валился на землю, а лосихи с телятами маханули в чащобу и были таковы.

Сохатого ели аж пять дней; целыми днями варили крепкий бульон из костей, потом пили, отдуваясь, заедая крошечными кусочками мяса, и ведь оправились, повеселели, больше не сверкали голодными глазами на лошадей, с трудом подавляя голодное безумие. А потом Серик с проводником выследили и добыли одну из лосих того стада, и дружинники вовсе повеселели; принялись готовить телеги к походу, подправлять поистрепавшуюся одежонку. Народ тут оказался бывалый, многие знали, как выделывать шкуры, так что за зиму почти все пошили себе кафтаны и опашни из сахачьих шкур — одежонка не в пример более добротная нежели из сукна да пестряди.

В начале мая началось и первое настоящее тепло, да солнце припекало так, что и в посконной рубахе жарко было. На полянах буйно, напористо полезла в рост трава. Даже недоверчивый Чечуля, по пять раз на день уходил на ближайшую поляну и мерил пальцами высоту былинок, качал головой с сомнением, но, в конце концов, согласился с Горчаком, что через недельку можно будет и выступать. Вот только вода в реке все еще холодная. Купавшийся каждый день, начиная с ледохода, Серик ворчал добродушно:

— Ничего, не княжеская дочка, не размокнешь…

Выступили на десятый день мая, хоть за два дня до этого с полуночи ветры принесли нешуточную прохладу, было зябко и мозгло. Однако пока шли до реки, постепенно потеплело. Плоты лежали на берегу, там же, где их и оставляли. Их сволокли в воду, загрузил остатками добра, Горчак предложил проводнику:

— Залезай…

Проводник нерешительно помотал головой, наконец выговорил:

— Однако в стойбище пойду… Мне на тот берег пути нет…

Горчак вгляделся в его лицо, неподвижное и жесткое, будто еловая кора, сказал:

— Ну, как знаешь… — достал с воза нож, топор, наконечник для рогатины, мешочек с наконечниками стрел, протянул это все проводнику. Тот помедлил, но все же взял драгоценные вещи, прижал к груди.

Плот уже причалил к противоположному берегу, когда Горчак оглянулся — крошечная фигурка проводника все еще торчала у самой воды. Втащили телеги на береговой откос, и неспешно пошли зацветающими полянами. Тут дичь была непуганой, и было ее видимо-невидимо, так что, быстро отъелись. Кони тоже быстро покруглели, перестали выступать ребра под кожей, потому как шли всего по двадцати верст в день, а дни были долгие, кони успевали еще засветло вволю попастись на тучнеющих травах. Первых степняков, прикочевавших на летние кочевья, встретили уже у самой реки, и были они прошлогодние знакомцы, что лишний раз доказало Горчаку — степняки не вольный ветер в степи, а кочуют по раз и навсегда установленным путям, и каждый род не смеет самовольно сменить пути кочевий, иначе соседи быстро призовут к порядку.

Когда переправлялись через малую Обь, стояли уже по-настоящему жаркие летние дни, вода была теплая, так что переправились без особых трудов. На левом берегу встали на дневку; подновить запас стрел, наточить мечи и топоры, подправить насадку копий — половецкие разъезды могли встретиться хоть завтра. С рассветом тронулись в путь. Теперь шли не как прежде, вразнобой, вперемешку с телегами, то и дело слезая с седел, и отдыхая на телегах, а сцепили по пять телег, на связку посадили по одному вознице, остальные ехали впереди, верхами, в полном вооружении. Идти было легко; под береговым откосом тянулась пойма, с тучными выпасами, перелески все реже и реже попадались на пути, цветущая степь захватывала все больше земель. Стойбища степных людей попадались часто, и чем выше по течению, тем богаче были степные жители. На дары уже посматривали равнодушно, и все настойчивее выспрашивали, что за люди, и куда идете? Половецким языком владели все старейшины родов, и многие простые жители. Горчак тщательно старался держать их в заблуждении, будто идет по своим делам половецкий отряд, чтобы не отрядили гонца к своим благодетелям.

Травы становились все скуднее, да и степь взбугрилась каменистыми возвышенностями, даже перестали попадаться следы зимних стоянок степняков. По правому берегу уже давно тянулись настоящие горы, а дальше, из-за окоема, высовывались и вовсе синие вершины. Бывалый Горчак показывал на них Серику, и говорил:

— Вишь, вершины синие? Это означает — знатные горы, перевалы искать — не один год потратить. А поскольку следов переправ мы нигде не видели, значит, через эти горы и путей нет.

В степи вскоре начали встречаться и обширные участки песков, с торчащими кое-где редкими былинками. Зной висел такой, что все обливались потом. Дружинники роптали, что, мол, врагов нигде не видать, чего ж исходить потом? Снять надобно кольчуги… И накаркали таки… На отдаленной вершине кургана появились трое всадников. Серик вгляделся в них из-под ладони, и хоть солнце светило в лицо, сумел разглядеть, что одежда на них не степняцкая; из-под белых плащей блестят латы, да и кони шибко уж крупные, не мелкие степные лошадки, явно.

Серик медленно выговорил:

— Кажись, не нашли мы обходных путей… Эти трое больше похожи на половецкий разъезд… Што делать будем?

Горчак достал пергамент, долго шелестел им, разглядывая так и эдак, наконец, выговорил:

— Речка в теснины уходит, пойдем у подножия гор. Авось и обойдем половцев? Неужто тут такой узкий проход меж гор, что его разъездами перекрыть можно?

При виде разъезда, бывалые дружинники сразу подтянулись, проверили, как выходят из ножен мечи, подтянули колчаны, чтобы оперения стрел поднялись над плечом. Серик знал, что все они были отличными стрельцами, мало чем уступавшими ему самому; они могли и на скоку, в конном наскоке, посылать стрелы, а могли и при отступлении разворачиваться в седлах и метко пускать стрелы себе за спину. Серик в очередной раз нахмурился, увидя половчанку рядом с Горчаком. В кольчуге и шлеме, с легкой сабелькой на поясе, она похожа была на юного отрока. Он проворчал:

— Горчак, отошли Клаву в обоз, прибьют же по запарке…

— А если сначала на обоз нападут? — резонно возразил Горчак.

Серик плюнул, и погнал коня вперед. Три всадника исчезли с вершины кургана. В последующие дни больше не появлялись. Да и в первый-то день, явно нарочно вылезли на вид; в степи было полно овражков и балочек, из которых можно скрытно доглядывать за пришельцами.

Уже несколько дней шли у подножия гор; путь оказался петлист, то и дело приходилось обходить отроги. Но путь был избран верный — с гор сбегали, хоть и скудные, ручейки, так что воды пока хватало. Правда, они не собирались в речки, а без следа пропадали в песках. У этих ручейков часто натыкались на следы подкованных коней; половцы крутились рядом, но на глаза не показывались. В один из дней Серик взобрался на высокий курган, и долго смотрел по сторонам, пока мимо него неспешно тянулся обоз. И вдруг, то ли померещилось, то ли нет, но он почти явственно увидел в дрожащем мареве на самом окоеме вереницу медленно движущихся точек. Он вглядывался до боли в глазах, пока вереница не утянулась за окоем. Больше всего это было похоже на верблюжий караван, коих ему довелось лицезреть аж два, во время первого путешествия по южным степям. Он прикинул высоту кургана; получалось, что до окоема отсюда верст пятнадцать будет. Если они оказались так близко от Великого Пути, половцы рано или поздно спохватятся… Он погнал коня вниз, догнал голову дружины, осадив коня, и подняв руку, заорал:

— Сто-ой!

Горчак изумленно спросил:

— Какая муха тебя укусила? До привала еще надо бы ручеек найти…

Подскакали Чечуля с Лисицей, молча уставились на Серика.

— В разведку надобно, — медленно выговорил Серик. — Мы с Лисицей пойдем, а вы пока тут стойте. Или нет, лучше идите до первого ручья, и ждите нас. Я полагаю, за трое суток мы все высмотрим, что требуется…

Чтобы не запалить коней, ехали шагом, а потому лишь когда перевалило за полдень, вышли на караванный путь. Сухая глинистая почва была утоптана тысячами копыт, в знойном воздухе висел явственный едкий запах верблюжьей мочи.

Молчавший всю дорогу Лисица, медленно выговорил:

— Ну вот, и нашли Великий Шелковый Путь…

Серик проворчал хмуро:

— Еще ничего не значит; мало ли куда люди ходят…

Лисица попытался плюнуть в ту сторону, куда ушел караван, но во рту пересохло, плевка не получилось, он прохрипел севшим горлом:

— А в той стороне окромя страны серов ничего нет, Горчак сказывал… Надо было бурдюк воды прихватить, а то коней запалим.

Серик озабоченно покрутил головой, осматривая окоем, протянул раздумчиво:

— Караван я задолго до полудня видел… Если он идет с рассвета, то до его места отдыха не далеко… Поехали! — и он погнал коня в ту сторону, откуда пришел караван.

Ехали рысью, солнце клонилось к закату, когда кони начали самовольно переходить на шаг. Лисица проворчал озабоченно:

— Если воды до темна не найдем — хана, пешком придется возвращаться…

Серик сжал зубы, и промолчал. Не потому, что ответить было нечего, просто, язык ворохнулся во рту, будто точильный камень, ободрав пересохшие десны. Слева из-за окоема виднелись синие вершины гор, и они будто постепенно приближались. Вдруг кони взбодрились, самовольно перешли на рысь, хотя уже долго еле плелись шагом. Лисица радостно вскрикнул:

— Воду почуяли! Живем, Серик!

Серик проворчал:

— Погоди радоваться… А вдруг там половецкий разъезд отдыхает?

Крошечная зеленая рощица открылась неожиданно, как и все чудеса случаются. Она обнесена была невысокой каменной стеной, из-за стены виднелись крыши каких-то строений. Натянув поводья, Серик вгляделся в постройку. На первый взгляд она казалась необитаемой. Закатное солнце, хоть и светило в край глаза, слепило не особенно. Прикрывшись ладонью, Лисица осматривал местность. Потерев веки пальцами, проговорил устало:

— Умно придумано… С гор ручей сбегает, так его тут запрудой загородили…

Серик и сам видел, что полоска зеленого кустарника тянется к недалекому горному склону. Он проговорил тихо:

— Нас наверняка уже увидели, так что, пойдем в открытую, скажемся гонцами… — и погнал повеселевшего коня к воротам, видневшимся в стене.

К его удивлению ворота оказались распахнутыми настежь, а от длинного, приземистого строения уже спешил радушно улыбающийся хозяин. Физиономия его ничем от половецкой не отличалась, только была сильно прокопчена на солнце. Соскочив с коня, Серик замешкался, соображая, принято тут здороваться с хозяином постоялого двора, или это будет вовсе уж чудным делом? А то, что они попали на постоялый двор, было ясно с первого взгляда. Удивительное дело, но постоялые дворы похожи друг на друга, как братья-близнецы; будь то постоялый двор под Киевом, или на Итили, а то и в Суроже. Серик проворчал хмуро, стараясь говорить по-половецки как можно правильнее:

— Коней напоить, и нам чего-нибудь поесть и попить… Мы спешим…

Хозяин постоялого двора изумленно приподнял брови, сказал по-половецки:

— Куда ж вы в пустыню, без заводных коней?!

Серик проворчал:

— Не твоего ума дело… Да и не в пустыню мы, с вестью мы в крепость…

И ведь верно угадал, хозяин сразу потерял всякий интерес, крикнул что-то на степняцком языке, из тенечка под деревьями на берегу запруды выскочил отрок, принял поводья от Серика и Лисицы, повел коней к запруде, вернее, они его буквально потащили туда.

Хозяин не повел их в дом, а усадил под навесом, на берегу пруда; здесь было прохладно, и свежий ветерок овевал лица. Вскоре притащил объемистые миски с вареной бараниной, блюдо с чудной, продолговатой и желтой овощью, и кувшин вина. Серик проговорил с досадой:

— Ты б и водички нам принес, а? В горле пересохло так, что и вино туда не просочится…

Хозяин сконфузился, убежал и вскоре принес кувшин с водой. Кувшин здорово запотел. Серик многозначительно показал на это чудо глазами. Лисица проворчал:

— Умеют жить… Не удивлюсь, что тут и ледник где-нибудь есть…

— Н-да-а, ледник… — пробормотал Серик, наливая чашу воды. — Я не удивлюсь, что тут и зимы-то не бывает… Но вот татей, тут точно нет. Вишь, ворота не запирает?

Хозяин топтался рядом, всем своим видом показывая желание услужить. Осушив чашу воды, и наливая в нее вино, Серик спросил равнодушно:

— Когда караван-то ждешь?

Хозяин поглядел на небо, пошевелил губами, проговорил нерешительно:

— Я полагаю, завтра к закату придет. Предыдущий-то сегодня с утра снялся…

— Знаем, встретили… — пробормотал Серик, и принялся за еду.

Лисица помалкивал, хоть половецкий язык знал получше Серика. Однако не вытерпел, тоже захотелось поговорить. Прожевав кусок, проговорил весело:

— А знатная баранинка; нежная, будто кура… Сам держишь, аль у кого покупаешь?

— Зачем самому держать? — пожал плечами хозяин. — Тут неподалеку большой кишлак есть, много народу живет, они и поставляют… И баранов, и коров, фрукты разные. Когда надобность бывает — и верблюдов… — хозяина кликнул женский голос откуда-то, откуда тянуло душистым дымком, и он ушел.

Доев баранину, Серик взял чудной овощ, повертел в руках, пробормотал задумчиво:

— Это как его едят-то?..

Лисица забрал у него овощ, достал из-за голенища засапожник, проговорил весело:

— Этот овощ, дыней называется, а едят его вот так… — и он ловко откромсал ломоть, подал Серику.

Серик нерешительно откусил, и чуть не захлебнулся сладким и душистым соком. Проглотив не жуя, пробормотал:

— Я б и сам не дурак, ходить за шелками в страну серов, коли тут на постоялых дворах такая благодать…

Пока ели, солнце опустилось к самому окоему, стало прохладнее. Подошел хозяин. Серик медленно развязал кошель, намеренно растянул пошире горловину, чтобы хозяин увидел доподлинные половецкие монеты, достал динар, величественно протянул хозяину. Тот засуетился, выгребая из фартука пригоршню медяков. Серик величественно повел рукой, проговорил:

— Сдачи не надо, напоишь и накормишь нас на обратном пути… — и направился к коням, которых уже держал наготове давешний отрок.

Они выехали шагом за ворота, отдохнувшие кони дружно перешли на рысь. Когда постоялый двор скрылся из виду, Серик резко свернул в сторону. Ни слова не говоря, Лисица свернул за ним. Они подъехали к небольшому бугру, оставив коней у подножья, влезли на вершину, и залегли среди сухих и ломких будыльев какой-то травы. Ждать долго не пришлось, вскоре в стороне от караванной тропы промчался всадник. И хоть в надвигающихся сумерках было плоховато видно, Серик разглядел, что это отрок с постоялого двора. Лисица задумчиво пробормотал:

— Я тебя правильно понял? Раскусил нас хозяин, гонца послал?

— Ты Лисица, и как есть Лисица… — пробормотал Серик. — Окончен наш поход. Возвращаться будем. Тут и правда, шибко узкий проход меж гор, половцы его полностью перекрывают разъездами. Мы-то, может, и проскользнем, но караваны они не пропустят…