"Полночный путь" - читать интересную книгу автора (Лексутов Сергей)

Глава 9

Шарап со Звягой стояли в тенечке, под стеной Святой Софии и сумрачно поглядывали на толпу, волновавшуюся на площади. Гонец, принесший дурную весть, стоял в сторонке, устало понурившись. Конь его стоял рядом, устало пристроив голову на плечо хозяина; на конских боках медленно истаивали клочья пены.

Звяга проговорил:

— Может, пойдем, все же в поля половецкие? Чего нам Рюрик? И без нас отмахаются киевляне… Велика ли сила — два меча?

— А семьи?.. — сумрачно обронил Шарап.

— Што семьи? Нешто мы сможем их вывести, коли город падет?.. — проворчал Звяга. — Да и, небось, не тронут; взять с них нечего, а с нами даже Рюриковы дружинники поостерегутся связываться, да и семьи можно к Чуриле отправить… — проговорил Звяга с нарочитой уверенностью в голосе, но Шарап явственно услышал нерешительность.

— С Рюриком половцы идут… Аль ты не слыхал?

На лобное место взобрался Шолоня, известный борец за справедливость и говорун. Он что-то орал, размахивая руками. Отсюда слышно не было, но толпе пришлось по нраву; все принялись размахивать руками и поддерживать Шолоню радостным ревом.

— Ишь, раскудахтались… — проворчал Шарап. — А как обороняться? Князь оставил на весь город две сотни стариков да калек, а воеводой над ними и вовсе никчемного вояку… Всех бояр с собой забрал, одни старики немощные остались…

Престарелые бояре стояли тесной кучкой, в тенечке церкви, опираясь обеими руками о тяжелые посохи, хмуро и осуждающе смотрели на толпу горожан.

Без особой надежды в голосе Звяга сказал:

— Может, летом князь придет? Достаточно будет пару месяцев продержаться…

Шарап вздохнул, сказал:

— Чего судить да рядить? Так и так нам в сторонке не отсидеться… — и двинулся к лобному месту, раздвигая толпу массивными плечами. Звяга последовал за ним. Взобравшись на возвышение, Шарап отстранил Шолоню, который тут же замолчал, мрачно, исподлобья оглядел толпу. По мере того, как он обводил толпу взглядом, гомон утихал. Когда уже вовсе стихло, Шарап заговорил: — Вы тут много орали и кудахтали, будто куры в курятнике, в который забралась лиса, кто-то предлагал идти в чистое поле… Только полоумные могут такое предлагать! Вы же слышали; конница идет берегом, пешцы плывут на ладьях. Где и как встречать войско Рюрика? Как ни встречай, пешцы все равно сумеют в тыл ударить. Но это я к тому говорю, если бы вы были путными воинами. Да как же из вас строй построить?! Вы толпа, толпа и есть! А любую толпу обученная сотня вмиг разгонит! — толпа загудела, раздались возмущенные крики, кто-то даже предложил Шарапу прогуляться за стену. Но он поднял руку, и вскоре опять все унялись. Шарап продолжал: — И в поле идти, и оборонять город — дело одинаково безнадежное. Но если мы запремся, и выдержим пару месяцев, есть надежда, что князь Роман из ляхов подоспеет. Я думаю, стоит попытаться. Если мы даже и без боя Рюрику ворота откроем, все равно он отдаст город на разграбление, за прошлогоднюю обиду… — Шарап оглядел толпу, увидел стоящего рядом с возвышением Батуту, спросил: — А ты, Батута, что скажешь?

Батута взобрался на возвышение, оглядел толпу, пожал массивными плечами, сказал:

— А я — как все… Порешите биться — все мечи и кольчуги, что у меня в кузне лежат, отдам миру. Порешите открыть ворота — все это Рюрику отдам… — и слез с возвышения, тяжело опираясь о выщербленный камень. Старики рассказывали, будто это лобное место сложили еще во времена Святослава.

Шарап, было, собрался слезть, как вдруг из толпы вывернулся юркий мужичонка, вспрыгнул на возвышение, заверещал фальцетом:

— Да как биться-то?! Купцы со своими работниками и караванной стражей разбрелись во все концы земли! Почитай половины ополчения Киев лишился! Открывать ворота надобно!

Шарап молча примерился и саданул мужичонку кулаком в ухо. Того будто вихрем с возвышения снесло. Толпа весело заржала. На том и порешили; встретить Рюрика на стенах, а там будь что будет.

По всем прикидкам, гонец Рюрикову рать обогнал не на много; дня через два ладьи должны были появиться на стрежне. Княжий воевода наотрез отказался командовать ополчением, расставил своих калек и стариков на стенах и башнях детинца, и затаился там. На следующее утро, на торжище собиралось ополчение. Пока народ не спеша сходился, Шарап со Звягой обходили отряды, осматривали оружие. Хоть они и опасались, что большинство ополченцев явится с дрекольем, опасения не оправдались. С дрекольем да косами пришли окрестные смерды, еще со вчерашнего дня начавшие сбегаться за стены, как только весть о приближавшихся половцах облетела окрестные селения. Горожане были неплохо вооружены; все в кольчугах, у многих самострелы.

Оглядывая воинство, Шарап сказал:

— Ничего, Звяга, повоюем… Глянь-ка, у каждого пятого самострел, у остальных — луки. Да еще в стрельницах изрядный запас ножных луков…

Звяга скептически цыкнул зубом, проворчал:

— Даже Серик из ножного лука стрелять не умеет, а чего ж с этих взять?..

— Нужда научит… — протянул Шарап, впрочем, в его тоне не было особой уверенности.

Когда к полудню народ перестал прибывать, Шарап со Звягой принялись сбивать более-менее организованное войско; порешили принять старый строй: самое маленькое подразделение — «копье», потом — «знамя», в «знамени» от трех до пяти «копий», три-четыре «знамени» — составляют полк. Правда, у Шарапа со Звягой и «копья», и «знамена» получились шибко мелкими. Так что, кое-какие полки и до сотни не дотягивали. Еще не закончилась разбивка по полкам, когда набежали бабы из всех концов города, притащили обед своим ненаглядным ратникам. Разом плюнув в землю, Шарап со Звягой было, принялись ругаться, но тут же и осеклись — рядышком шагали их ненаглядные женушки с объемистыми узелками в руках. Пришлось расположиться на обед тут же на торжище. После обеда Шарап со Звягой принялись расставлять людей по стенам. Стену и воротную башню, выходящие на берег, доверить решили полку кузнецкого ряда; народ был самым стойким, и лучше всех вооружен, а для приступа стена была самая удобная; рва тут не было, пологий взвоз достигал самой стены. Самый слабый полк горшечников расположили на стене, стоящей над Щекавницей; тут приступа вообще можно было не ожидать: мало того, что довольно полноводная речка прорезала кручу, тут время не затянуло рвы, выкопанные еще во времена Ярополка окаянного. Жидовские ворота, и стену, к ним примыкавшую, взялись защищать жиды, живущие тут с незапамятных времен. Шарап только тяжко вздохнул, оглядев их богатые кольчуги, с золотой чеканкой, из-под которых выпирали объемистые животы, или, наоборот, кольчуга еле держалась на хилых плечах. К вечеру только управились с расстановкой людей. Во всем войске нашлось лишь пара десятков человек, кто кое-как, с горем пополам мог стрелять из ножных луков — их распределили по стрельницам.

Когда, уже в темноте, Шарап со Звягой сытно отужинав в караульном помещении воротной башни, сидели у бойниц, и, поглядывая в поля, затянутые прозрачной весенней мглой, попивали мед из деревянных кружек, Шарап проговорил:

Одно хорошо; на каждое знамя пришлось по опытному бывшему дружиннику. Хоть и старики, но дело знают; можно не опасаясь храпеть до утра…

Звяга проворчал:

— Если б они еще и мечи могли поднимать…

— А это не требуется… — обронил Шарап. — Лишь бы управляли умно своим воинством… Эх, Серика с нами нет!

— Да уж… — проворчал Звяга. — Без Серика трудно будет уйти из захваченного города… Как бы не сложить тут буйные головушки…

— Еще и враги не подошли, а ты уж думаешь, как бы сбежать… — добродушно ухмыльнулся Шарап.

— А чего зря головы класть?! — обиженно вскинулся Звяга. — Ну, ладно; князь Роман хороший был, сильный государь, под ним нам вольготно жилось. Да сгинул он в земле ляхов! Нужен нам другой князь. Так пусть же и правит по праву! А чего он сюда с половцами лезет? Пришел бы без половцев, погомонили бы, покричали, да и сел бы он без крови на киевский стол. Дак нет же, половцев привел, теперь просто так их не отпустишь, с ними же расплачиваться надобно…

Шарап хмуро пробурчал:

— Не нами заведен этот порядок, не нам его отменять… Помнишь, что Горчак говорил? Вот бы хорошо было, если бы всей Русью один царь-государь правил…

— Толку-то, с одного царя-государя… Вон, ромеями один царь правил, никакого княжеского самоуправства у них не было, а поди ж ты, пришли латины и с легкостью повоевали Царьград… — Звяга тяжко вздохнул, отхлебнул меду из кружки.

Шарап спросил:

— А чего ты князя Романа уже схоронил? То, что давно не было от него вестей из ляхов — еще ничего не значит.

Звяга раздумчиво проговорил:

— Дня три назад, будто один купчик болтал на базаре, что князь Роман пал в сече, только никто его тела не видел…

— Вот то-то и оно, что болтал… — пробурчал Шарап. — Смотри ты не болтони, а то вся наша оборона разом рухнет… Не верю я, будто князь Роман может погибнуть в ляхах! Его дружина едва ли не сильнее всего войска ляхов…

Со скрипом отворилась тяжелая дубовая дверь, в проеме стоял Батута, в сверкающем, начищенном юшмане, с мечом у пояса и самострелом в руках. Шарап проворчал:

— Тьфу ты, не могли петли смазать; дверь визжит, будто свинью режут…

Оглядев караулку, Батута прошел внутрь, сел к столу, прислонил самострел рядом к стене. Звяга протянул руку, благоговейно потрогал его юшман, прошептал:

— Ба-а… Такой юшман и князю не по карману…

Юшман, и правда, был богатый; колечки меленькие, пригнаны так, будто рыбья чешуя, один к одному ложатся, булатные пластины, защищавшие грудь и живот, покрыты тончайшими узорами. Батута проворчал устало:

— А я и делал его князю Роману. Да ничего, князь не осудит, коли я его в сече испытаю…

Он налил из жбана меду, отхлебнул, проговорил медленно:

— В Десятинной всенощную служат о даровании победы…

Шарап тяжко вздохнул:

— Эх, хе-хе-е… Лучше бы служили о скорейшем пришествии князя Романа из ляхов… А о победе и думать нечего, даже если ваш Бог с небес спустится, и будет биться вместе с нами на стенах…

— Не богохульствуй! — строго выговорил Батута.

Шарап ухмыльнулся:

— А я и не богохульствую, потому как мой бог — Перун… Ты, Батута, свою казну, да Серикову, заховал уже в схрон, или на что-то надеешься?

— Захова-ал… У меня хороший схрон, еще дед копал, белым камнем выложен… — протянул Батута гордо, намеренно утаив, что в старом схроне сложено только немного ненужной утвари, пара криц железа, да кошель, набитый одними ногатами да резанами. Все остальное добро, нажитое дедом, награбленное отцом и Сериком, и нажитое собственным тяжким трудом и мастерством, уже надежно упрятано в новый схрон, о котором даже мать и жена не знают.

Звяга допил мед из своей кружки, потянулся, сладко зевнул, сказал:

— Последняя ночка перед хлопотными деньками… Пойдемте-ка по домам, да отоспимся как следует!

Шарап озабоченно сказал:

— Надо бы с утра за стеной вешки выставить, да чтоб стрельцы по ним пристрелялись…

— Вот с утра и выставим. Рюрик к городу подойдет либо завтра к вечеру, либо послезавтра. Так что, успеем… — беззаботно протянул Звяга. — Да и стражу бестолку идти проверять — дует меды да брагу наше доблестное воинство…

— Пускай дует… — беззаботно проворчал Шарап. — Пусть хоть один день почувствуют себя доблестными витязями, пусть побахвалятся друг перед дружкой… Все равно серьезный приступ мы не выдержим. Надо будет время тянуть, разговоры разговаривать, забалтывать Рюрика. Для того неплохо бы выманить из детинца Романова воеводу… Как его зовут, запамятовал я чего-то?..

— Да вроде Чудилко… — обронил Звяга.

— Чудилко… Чудилко… Чего-то не припомню… — пробормотал Шарап. — Ладно, пошли по домам…

Батута спросил:

— А я?..

— А если ты уйдешь, то завтра нам опять придется до вечера войско собирать, — назидательно промолвил Шарап. — Во-он, в углу, две охапки соломы и шуба; ложись и спи до утра.

Наутро, чуть свет, Шарап шел к воротной башне, лениво позевывая, хоть и тяжело был нагружен; через плечо на лямке висел мешок с самострелом, луком, запасом стрел, там же покоились боевой топор и чекан. На плече лежали связка сулиц и тяжелая рогатина. По своему немалому опыту, Шарап знал, что на стене рогатина — лучше некуда; ею можно и врага хорошо употчевать, а при нужде и лестницу отпихнуть. Взобравшись в караульное помещение, Шарап с грохотом свалил на пол свою ношу, в углу из-под шубы заполошно вскочил Батута, продрал глаза, проворчал:

— Кому война, а кому — мать родная… Лет двадцать уже столько не спал…

Открылась дверь, ведущая в караулку с заборола, сунулся стражник, сказал:

— Под стеной целый табор стоит…

Шарап вышел на забороло, поглядел вниз; весь взвоз, до самого берега был усеян телегами, с поднятыми оглоблями, распряженными лошадьми, на телегах и под телегами спали люди, завернувшись в шубы. Оглядев людство, Шарап спросил:

— А чего раньше Батуту не разбудил? Когда этот народ только подходил?..

— Дак я не видел… — и вояка смущенно потупился.

Шарап оглядел стену с внутренней стороны, место под стеной; тут еще царило сонное царство. Народ дрых в самых разнообразных позах, тут и там валялись пустые жбаны, надо полагать из-под медов и браги.

— Та-ак… Воинство… — протянул Шарап. — А если бы это Рюрик подошел?

— Так ты же сам сказал, что Рюрик раньше сегодняшнего вечера не появится?.. — на помятой после вчерашнего бражничанья физиономии что-то особого раскаяния не замечалось.

— Эх, хе-хе… — вздохнул Шарап. — Зря я не потребовал, чтобы воеводой избрали; а то нет у меня права за такое нераденье голову снести… Ну, да ладно — после первого приступа, если выстоите, сами воеводу изберете… — свесившись за стену, он зычно заорал: — Э-гэ-гэ-эй! Просыпайся народ!

Под стеной зашевелились, полезли из-под телег, продирая глаза. Наконец отцы семейств сгрудились под воротной башней, стояли, выжидательно задрав головы. Вперед выступил пожилой, степенный мужик, в добротном опашне, не снимая шапки, спросил Шарапа:

— Ты воевода али так?..

Шарап лениво обронил:

— И воевода, и али так… У кого на возах нету по два мешка овса на скотью голову, может прямо сейчас заворачивать оглобли, пока Рюрик не подошел. Хлеба в городе достаточно, а вот корму скотине маловато…

Старик почесал голову, слегка сдвинув шапку на ухо, спросил:

— А нельзя ли с воеводой перемолвиться?..

Шарап зевнул, обронил:

— Я тебе и воевода, и князь… Не устраивают условия — запрягайте коней, и валите подальше. Половцы вас обдерут до нитки, сами знаете… А мне в городе ни к чему, чтобы скотина от голода дохла. Так что, давай, выстраивай очередь, и чтоб без обману…

Вскоре внизу зашевелились, закричали, загалдели. Взобравшийся на стену Звяга, свалил с плеч принесенное оружие, встал рядом с Шарапом, сказал:

— Может, надо было выйти, и навести порядок?..

— Пускай сами наводят… — лениво обронил Шарап. — Их сюда никто не звал. К тому же, для них безопаснее было бы, если б они попрятались по трущобам, да по лесам. Вояки из них никакие, только под ногами мешаться будут… — повернувшись к Батуте, Шарап сказал: — Ты, Батута, иди к воротам, и следи за порядком; ты у нас самый представительный, и доспехи у тебя прямо-таки царские… Ну, а мы делом займемся…

Шарап свесился с заборола, кликнул нескольких отроков, толкавшихся под стеной с самого рассвета, в надежде, что им дадут оружие и позволят биться на стенах. Радостные, довольные, на стену взбежало с дюжину мальчишек. Шарап им растолковал:

— Бегите на взвоз, вырубите десятка два вешек, в рост человека, вбейте поглубже в землю, пять вешек в двухстах шагах от стены, пять — в четырехстах, и остальные в пятистах и шестистах, к каждой привяжите по мешку шерсти. Шерсть возьмете у суконщиков. Я щас грамотку напишу…

Взяв лоскуток бересты, Шарап нацарапал кончиком кинжала несколько слов. Довольные пацаны бегом умчались; кто вешки ставить, кто за шерстью, кто собирать стрельцов. Тем временем внизу растворились ворота, и в город потянулись телеги. В воротном проеме то и дело взвивались крики; Батута зычно орал, что не хватает овса, ему тут же отвечали, что на следующей телеге лишку аж три мешка. Батута яростно плевал в землю, и пропускал телеги.

Берег реки за стеной постепенно пустел; только тут и там на склоне копошились пацаны, вбивая вешки, привязывая к ним мешки с шерстью. Потом потянулись посадские; народ небогатый, пожитки несли на плечах мужики и бабы, детишки испуганными стайками семенили за ними, старшие вели младших за руки. На воротную башню вскоре собрались все, кого Шарап назначил в стрельцы. Они уверяли, что куропаток в лет били, но половецкий воин — не куропатка, а потому их следовало маленько подучить. Управившись с вешками, пацаны собрались под стеной, Шарап проговорил, свесившись вниз:

— Вы, пацаны, стрелы будете притаскивать. Только стойте тут, под стеной, не то постреляют вас стрельцы…

Стрельцы топтались тут же, на верху стены, сумрачно поглядывали на Шарапа, но никто возражать не посмел. Шарап подставил к бойнице низенькую, широкую скамеечку, взял в руки длиннющий, в косую сажень ножной лук, сказал:

— И не пробуйте стрелять без защитных рукавичек — тетива просечет пальцы до кости…

Вытащив из-за пояса перстатые защитные рукавички, Шарап натянул их на руки, застегнул ремешки на запястьях, сел на скамеечку, вдел ноги в стремена на луке, наложил на тетиву стрелу, больше похожую на сулицу, проговорил:

— Сначала стреляем в вешку, что в двухстах шагах. Чтобы попасть в грудь, острие наконечника подводи под ноги… — Шарап медленно выпрямил ноги, руками вытянул тетиву к груди и отпустил, раздалось басовитое гудение — стрела вонзилась в самую середину мешка, привязанного к вешке.

Поднявшись, Шарап оглядел воинство, спросил:

— Все понятно?

— А чего не понять?.. — загудело воинство.

— Ну, тогда первые пятеро, садись для пробы…

Пятеро стрельцов, стоявших впереди, переминаясь и переглядываясь в нерешительности, наконец, подошли к бойницам, долго умащивались на скамеечках, наконец, потянули тетивы, прижмурив по привычке левый глаз. Тетивы загудели почти разом — за стену полетело только две стрелы, и три пары рукавичек. Остальные стрелы и рукавички почему-то остались при стрельцах. Шарап некоторое время оторопело смотрел на своих стрельцов, наконец, в сердцах плюнул. Звяга стоял в сторонке, и откровенно ржал, как жеребец. Шарап бросился к ближайшей бойнице, оттолкнул незадачливого стрельца, свирепым рывком вырвав из его рук лук, заорал, всаживая ноги в стремена:

— Показываю еще раз! Вот, эти ремешки на рукавичках надобно застегнуть! Иначе все рукавички вместо стрел к половцам переправите! Тетиву тяните всеми пальцами, а указательными перстами еще и стрелу прижимайте! — Шарап вытянул тетиву до груди, отпустил.

Стрела прошибла мешок насквозь, и острый, широкий наконечник перешиб вешку — мешок косо повис, касаясь одним углом земли.

— Все поняли?! — орал Шарап, потрясая луком над головой.

Стрельцы боязливо попятились. Однако наука не пропала даром — следующие пятеро стрельцов с горем пополам послали за стену стрелы, хоть они и улетели неведомо куда. После чего уже без понуканий, стрельцы по очереди занимали места у бойниц, выпускали по три стрелы, уступали места следующей пятерке. Шарап похаживал за их спинами, и лишь изредка подсказывал, да поправлял. Когда некоторые стрелы стали втыкаться в мешки, а другие — пролетать довольно близко от мешков, Шарап поглядел на солнце, проворчал:

— Довольно. Теперь будем стрелять на четыреста шагов… — свесившись за стену, крикнул: — Пацаны! А ну, бегом, соберите стрелы!

Пока мальчишки копошились между вешек, собирая дорогие стрелы, к Шарапу подошел степенный мужик, проговорил:

— Шарап, а на кой нам из ножных луков заново учиться стрелять? У нас же самострелов полно…

Шарап тяжко вздохнул, поглядел на небо, спросил:

— Ты много раз на стенах сидел?

— Доводилось… — мужик неопределенно пожал плечами, мол, что за дурацкий вопрос, кому из русичей не доводилось сидеть на стенах…

— Так вот, когда опытные воины на приступ лезут, сколько раз ты самострел успеешь перезарядить? К тому же у него тетива рвется после трех-пяти выстрелов…

Мужик сконфузился, и отошел в сторону. На стену забрался Батута, понаблюдал некоторое время, как стрельцы кидают стрелы в белый свет, сказал:

— Слышь, Шарап, пока ты тут на стене толчешься, может, я домой сбегаю?

— А иди!.. — махнул рукой Шарап.

Батута размашисто шагал по Боричеву взвозу, поглядывая по сторонам; город притих, будто затаился за высокими тынами. Не видать на улицах мальчишек, не спешат куда-то по бабским делам бабы. Левая рука Батуты непроизвольно сжимала рукоять меча; это ж надо, все неймется князьям… Всего ничего пожили мирной жизнью, опять влазь в кольчугу, лезь на стену… Он свернул в кузнечный ряд, шел, прислушиваясь; ни с одного двора не доносился перезвон молотков. Он знал, многие кузнецы летом работали на свежем воздухе, под навесами. Да и сам Батута уже давно подумывал о покупке второй наковальни, чтобы поставить ее под навесом, и в теплое время года трудиться на свежем воздухе. Одну-то наковальню не потаскаешь туда-сюда… Да и пока ее устучишь на новом месте — с неделю из-под молота будут выходить никуда не годные поделки. Наковальня шибко уж привыкает к одному месту. Да теперь уж опять придется отложить покупку наковальни; наверняка город удержать не удастся, если не подоспеет князь Роман. А там разоренье, пожары… Дай Бог, если терем не спалят… А если спалят? Батута в сердцах плюнул, проговорил себе под нос:

— Чего помирать раньше времени? Кузнецы все, как один на стену вышли. Еще погляди-им…

Он постучал в свои ворота. Калитка медленно раскрылась — в проеме стоял Огарок, в кольчуге, с мечом в руке. Отступя от него на три шага в глубину двора стоял Прибыток с самострелом, тоже в кольчуге. Батута оглядел их, проговорил:

— Молодцы, будто опытные воины действуете… Только чего это вы уже кольчуги понадевали? Рюрик подойдет — на Десятинной сполох ударят, тогда и надевайте, и бегите на воротную стрельницу, что под Боричевым взвозом, я там буду. Ярец где?

— А вона, у себя в избе, никак с женой проститься не может… — насмешливо мотнул головой в сторону огорода Огарок.

Батута прошел к избе своего молотобойца, заглянул в открытую дверь. Огромный Ярец сидел на лавке, на его коленях сидела его жена, припав головой к могучему плечу, на ее руках спал младенец. Батута осуждающе покачал головой, сказал:

— Долгие проводы — лишние слезы… Ярец, иди на стену. Ты парень видный, других хоть взбодришь. А то у нас стрельцы такие, что вместо стрел за стену защитные рукавички пуляют…

Ярец тяжко вздохнул, отстранил жену, поднялся, звеня своим простым, но прочным юшманом, взял молот, прислоненный к стене. Батута проговорил:

— А чего меч не взял? У меня их еще штук шесть осталось?

— Молотом сподручнее… — пробурчал Ярец.

— Хоть самострел возьми!

— На кой?.. Я ж стрелять не умею…

— Тьфу ты… — плюнул Батута. Оглядев Калину, сказал строго: — А ты иди в терем, и все сидите там. Приступ начнется — сполох ударят, так вы сразу в схрон лезьте…

Выйдя из избы, Батута прошел по дорожке к нужнику, оглядел хозяйским оком желтевшую свежим тесом постройку. Прежний нужник, как и у большинства жителей Киева, был сплетен из ивовых палок. Еще прошлым летом, когда Серик ушел в свой поход, Батута, как бы ни с того, ни с сего затеял строить новый нужник. Сам яму копал, сам за тесом ездил на берег, сам и будку сколачивал. Никто не догадался, что яму-то он двойную выкопал; прямо из нужника можно было спуститься в дыру, пролезть коротким лазом и оказаться в тайном схроне. Зайдя в нужник, Батута потопал по прочному полу, наклонился, заглядывая в дыру, подумал самодовольно: — "Никому и в голову не придет, что тут лаз в схрон…"

Выходя из нужника, он пробурчал под нос:

— Ладно, добро, Бог даст, в сохранности будет…

Он шел к терему, когда на крыльцо вышла мать, стояла, молча глядя на него. Батута прошел к двери в подклеть, отворил тяжелое, дубовое, окованное толстыми железными полосами полотно, прошел внутрь. Пройдя между бочек, ларей с припасами в дальний угол, осмотрел узкий лаз в схрон. Тоже хитро было устроено; еще дед устраивал этот схрон. Будто неглубокая яма в углу для хранения морковки. И сама морковка, пересыпанная песком, сложена на покатом краю ямы, подперта широкой тесиной. Достаточно из схрона потянуть веревку, колышек упадет, и морковка с песком завалит лаз. Кому придет в голову копаться в песке? Разве что тому, кому морковки захочется? Ну и Бог с ним, пусть лакомится… В подклеть вошла мать, подошла к Батуте, вздохнула, проговорила:

— Я ж уже не девочка, в такую дырку лезть…

Батута хмуро обронил:

— Я побольше тебя буду, однако ж с легкостью пролезал… Вы вот что, мама, как только половцы через стену перелезут, исхода не ждите, сразу полезайте в схрон. Шарап считает, серьезного приступа мы не выдержим. Так что, затаитесь, и сидите там, пока вода не кончится. Я ее на неделю, не меньше, припас. А вода кончится, ты одна вылезай. Девки и Калина пусть в схроне сидят. Не приведи Господи в полон попадут, продадут ведь в рабыни…

— А ты как же, сынок?.. — жалобно вопросила мать.

— А што я? Шарап сказал, если городскую стену не отстоим, сядем на Горе, в детинце… А там уж… Сколько высидим… За меня не беспокойся, если что — с Шарапом и Звягой в леса уйдем, отсидимся. А когда все успокоится — придем… Нам осталось только молиться, чтобы князь Роман из ляхов вернулся. А так, надеяться не на что. Разве что, на Господа…

Выбравшись из подклети, Батута ободряюще помахал рукой сестрам, стоящим на крыльце. Жену, было кинувшуюся к нему с крыльца, повелительным жестом отослал обратно, сказал:

— Сидите в тереме, зря по двору не шляйтесь; как всегда в лихолетье, тати, поди, по городу уже шастают… — и пошел со двора.

Ярец топал за ним с молотом на плече. Батута приостановился, подождал его, сказал:

— Как ты молотом против мечей обороняться будешь?..

Ярец пожал плечами, пробормотал:

— Я и мечом обороняться не умею… Расколочу голов, сколько Бог даст, и ладно…

На стене стрельцы уже стреляли по вешкам, стоящим в шестистах шагах, но никто так и не попал, несмотря на то, что Шарап топал ногами и ругался самыми черными словами.

Звяга ворчал под нос:

— Толку-то, ругаться? Чтобы навесом попадать на таком расстоянии — годы и годы на учебу уходят.

Увидя Батуту, Шарап заорал яростно:

— Хоть ты, Батута, подал бы им пример!

Батута равнодушно пожал плечами, проговорил:

— Я из самострела с горем пополам попаду в лошадь шагов с пятидесяти, а учиться уже поздно… Только, не пойму, зачем нам в такую даль стрелять?

Шарап яростно плюнул, поглядел на небо, могучим усилием воли успокаивая себя, проговорил:

— Повторяю для тугодумов: мы должны изо всех сил показывать, будто в городе искусные воины сидят, чтоб половцы ближе полета самострельной стрелы и сунуться боялись. Нам надо заставить их тын ставить вокруг города, время тянуть…

С лестницы, ведущей на стену, послышался старческий дребезжащий голосок:

— Каким бы ты воеводой стал, Шарап, кабы в тати не подался…

Шарап повернулся, рявкнул:

— Кто еще поучать меня будет?! — и тут же расплылся в радостной улыбке. — Ба-а… Свиюга! Живой!

Старик кряхтя влез на площадку, отдышался, проговорил весело:

— Рано мне еще в колоду…

Шарап оторопело протянул:

— Да ты, никак, окрестился?..

— Окрести-ился… — протянул Свиюга. — Я ж теперь не воин, а мирный бортник…

— Как же ты бортничаешь, коли по лестнице еле взобрался?..

— А у меня борти на поляне стоят, и лезть к ним высоко не надо…

— А чего ж ты в город примчался? Сидел бы в лесу, глядишь, половцы тебя бы не нашли…

— Да жалко, понимаешь, стало горожан… Вы ж со Звягой всех угробите, а сами в последний момент смоетесь сквозь какую-нибудь дырку… — он коротко свистнул, крикнул: — Лезьте сюда, внучки…

На забороло взбежали двое мальчишек, нагруженные парой самострелов и тяжеленными кожаными мешками, полными самострельных стрел.

Свиюга с сожалением сказал:

— Лук натянуть уже не могу, но из самострела… Глаз пока не подводит…

Вдруг из-за стены раздались крики. Шарап высунулся из бойницы — будто волки, загонной стаей скакало с дюжину половцев. Пацаны во все лопатки удирали к воротам, но явно не успевали. Кое-кто из горе стрельцов принялись натягивать луки. Шарап заорал яростно:

— Не стерля-ять!! Пацанов постреляете!.. — и кинулся в караульное помещение за своим самострелом.

Звяга уже натягивал своей самострел, оказавшийся под рукой. Но всех опередил Свиюга; его внучата с поразительной ловкостью натянули самострелы, и, схватив один, Свиюга почти не целясь, пустил стрелу. Уже разбиравший аркан половец завалился в седле, уронил щит и грянулся наземь. А в руках у Свиюги уже второй самострел. Но половцы, опытные вояки, закрылись щитами и продолжали преследовать пацанов.

Звяга опустил самострел, заорал:

— На вылазку надо!..

— Не успеть… — прохрипел Свиюга, прищурив глаз, ведя самострелом. — Бей по шлемам…

— Да я ж не попаду… — растерянно промямлил Звяга.

— А ты постарайся… — щелкнула тетива, Звяга ясно видел, как тяжеленная стрела попала в шлем половца прямо промеж смотровых щелей.

Внизу заскрипели ворота, выскочивший из караулки Шарап поглядел вниз, у ворот уже распоряжался Батута, рядом возвышался Ярец, нервно перекидывая с руки на руку свой молот.

— Ку-уда ты с молотом?!. — взревел Шарап. — Копейщиков стенкой поставьте! Не то сомнут!.. — и повернулся лицом к полю.

Половцы, увидя открывающиеся ворота, и торчащего в проеме Ярца с молотом, а рядом Батуту в роскошном юшмане, видать решили, что большой воевода сам в полон лезет, пришпорили коней, намереваясь заарканить Батуту. Но вот уже воротная стража, кое-как разобрав копья, встала стенкой перед воротами, набежали еще. Какой-то старик, повелительным голосом принялся распоряжаться, отстранив Батуту. Передний ряд воинов встал на колено, вогнав острый нижний край щита в землю, и выставив из-за щитов копья. За спинами их встал второй строй, положив копья на плечи первого ряда. Шарап вздохнул спокойнее — в ворота теперь с наскоку не пробьешься. Он торопливо натянул самострел, выцелил половца с деревянным щитом, у которого только срединная бляха тускло мерцала начищенной медью, да узкая оковка имелась. Стрела угодила, куда и целил — прошибла щит насквозь, но видать застряла в руке половца; потому как рука со щитом опустилась, а сам половец начал осаживать коня. Пока Шарап перезаряжал самострел, Свиюга еще двоих ссадил. Остальные, поняв, что расклад не в их пользу, осадили коней, и принялись поворачивать. Свиюга в этот миг еще одного подстрелил, заорал:

— Да стреляйте же! Раззявы!.. Нельзя их упускать…

Все, сидевшие на стене стрельцы, принялись тянуть луки, на половцев посыпался целый дождь длинных стрел, но попадали только короткие самострельные стрелы Свиюги, Шарапа и Звяги. Последний половец мчался по самому берегу, и был уже от стрельницы шагов за тысячу. Перейдя на рысь, он повернулся в седле, погрозил кулаком, и поехал дальше, уже ничего не опасаясь. Но Свиюга положил самострел на гребень стены, хищно ощерился. Тетива сорвалась с занозы, Свиюга даже не дрогнул, хоть и была отдача его самострела весьма мощной. Затаив дыхание, все следили, как ничего не подозревавший половец и стрела, летящая по пологой дуге, медленно, будто во сне, сходятся в одной точке. Половец изумленно взмахнул руками и грянулся с седла. Свиюга соскочил с лавочки, сказал самодовольно:

— Вот так… А в неподвижного я и с двух тысяч шагов попаду навесом…

Шарап плюнул, выругался, сказал:

— Чего это ты, Свиюга, так орал? Будто мы и сами не знали, что их нельзя отпускать?

Свиюга почесал в затылке, пробормотал:

— Видать отвык от воинской потехи… Стрельцу в строю что требуется? Помалкивать, да цель высматривать… А кричать и воевода с десятниками могут…

К Шарапу подошел старшина стрельцов, сказал, переминаясь с ноги на ногу:

— Шарап, там, вроде, ваша добыча?.. Ваша со Звягой и Свиюги…

Свиюга проворчал, осматривая порванную тетиву на одном самостреле:

— На што мне добыча? Как бы самому ноги унести, когда город падет…

Шарап сумрачно сказал:

— Доспехи снять, оружие собрать: раздать посадским, тем, у кого нет… Да побыстрее! Щас главное войско подойдет! — и зычно добавил: — Стрельцы по местам!

Горе-стрельцы засуетились, бестолково тыкаясь на стене то туда, то сюда, наконец, разобрались: кто побежал по стене к другим стрельницам, кто — через город, на противоположный край.

Шарап по-хозяйски обустраивался возле бойницы: рядком составил сулицы, тут же, под руку, уложил горкой десятка три стрел для ножного лука, с правой стороны, прислонил к загородке боевой топор, чекан засунул сзади за пояс. То же самое у другой бойницы совершал Звяга. Поглядывая на них, и другие ополченцы успокоились; перестали бестолково суетиться на стене; обустроились всяк у своей бойницы и замерли. Повисла жуткая, осязаемая тишина. И в этой тишине вдруг возник звук, еле слышимый, осязаемый будто кончиками нервов, будто сам воздух, сгущаясь, мерно толкается в уши. Вскоре звук стал узнаваем: множество бубнов отбивали ритм. Вскоре из-за поворота реки появился половецкий корабль, а за ним еще, и еще, и еще… Казалось, всю гладь реки покрыли огромные сороконожки, мерно перебирая всеми своими ногами. Впереди шел огромный корабль с двумя рядами весел, а за ним, будто волки за вожаком, поспешали корабли помельче, с веслами в один рад.

Киевляне, заворожено наблюдая за кораблями, проворонили появление конного войска; казалось, вся стена разом вздрогнула, когда вдруг взвились крики, рев труб, грохот копыт. Конники мчались вдоль стен, стреляя на скоку из мощных, гнутых луков. Непривычные ополченцы как улитки попрятали головы, только Шарап, Звяга, да Свиюга посылали за стену стрелу за стрелой. Шарап со Звягой стреляли из ножных луков, а Свиюга садил из самострелов. При этом Шарап после каждой стрелы, накладывая на тетиву новую, орал и крыл самыми черными словами своих нерадивых воинов.

Тем временем корабли приткнулись к берегу, с них упали сходни, и на берег кинулась толпа пешцов, таща на плечах лестницы. Видать заранее запасли, чтобы взять город с наскоку.

Шарап вскочил со скамеечки, и, потрясая огромным ножным луком над головой, заорал на весь город:

— Да стреляйте же вы, трусы! Прропадем ведь!!

Мало помалу горожане опамятовались, начали один за другим высовываться в бойницы, стрелы полетели гуще, вот уже и кони со всадниками начали то и дело катиться по земле. Шарап, Звяга и Свиюга принялись выцеливать только тех пешцов, что тащили лестницы. И вот уже под стеной заволновалась яростно ревущая толпа, а лестницы все еще еле-еле от берега оттащили, и путь их был усеян трупами. Вспомнившие былую выучку, командиры «копий» и «знамен» заорали команды своим горе-воякам, и, наконец, вниз, на головы беспомощной толпы полетели бревна, тяжеленные валуны, полились потоки смолы. Опытные вояки половцы вмиг сообразили, что быстрого штурма не получилось; отхлынули от стены. Свиюга орал дребезжащим голосом:

— Бей в спины! Не жалей стрел!

Толпа была настолько густа, что ни одна стрела не пролетала мимо. И половцы не выдержали, вместо достойного отступления, завесили спины щитами, и, пригибаясь, побежали прочь. Видя такой конфуз пехоты, и конница заворотила коней прочь. Тетива Свиюгова самострела все пощелкивала и пощелкивала, пока половцы не укрылись в овражках и балочках, да за домами и тынами посада.

Шарап стащил с головы шлем, проговорил медленно:

— Ну, самое страшное миновали; первый приступ отбили, теперь только подольше языками трепать…

Свиюга оглядел опустевшее предполье, сказал:

— Ну, могло быть хуже…

Шарап позвал:

— Эгей, Батута! Ты где?

Откуда-то сбоку из-за ратников вывернулся Батута с мечом в руке, за ним топал Ярец с молотом на плече. Шарап спросил ошарашено:

— Эй, Батута, а чего это ты уже меч обнажил? Половцы-то, эвон где…

Батута смутился, поспешно сунул меч в ножны.

Шарап зло выговорил:

— Да ты и не стрелял?! Чего ты с мечом на стене толкался?! Когда надо было выбивать их, как можно больше! Где твой самострел?

— В стре-ельнице… — протянул смущенно Батута.

— Тьфу, на вас, на всех! Вояки… — рявкнул Шарап и уставился в бойницу. — Наконец, успокоился, повернулся к Батуте, сказал, уже почти спокойно: — Щас посол подъедет, ты с ним разговаривать будешь. У тебя юшман царский, авось и сойдешь за воеводу…

Вскоре из-за ближайших тынов посада вывернулись три всадника; один ехал впереди, и двое за ним, один со знаменем, другой размахивал зеленой веткой. Разглядывая их из-под ладони, Шарап протянул:

— Ба-а… Сам Рюрик едет… Похоже, он мелкая сошка в этом войске… Тяжко нам придется, братья…

Батута встал на скамейку, поднявшись по пояс во всей красе, Шарап удовольствовался тем, что только его голова виднелась. Князь подскакал, круто осадил коня, копыта глубоко взрыли истоптанную половецкими ратниками землю. Подняв голову, он долго разглядывал Батуту, наконец, медленно и брезгливо проговорил:

— Открывайте ворота, тогда возьмем только десятину, за кровь, которую вы только что пролили…

Батута хмуро обронил:

— Да как мы тебе ворота откроем без княжьего повеления?

Рюрик насмешливо спросил:

— Так мне что, ждать, пока вы гонца к ляхам сгоняете, за княжьим повелением?

— Зачем, к ляхам? — изумился Батута. — Вернулся князь… На рассвете прискакал со всей дружиной. Отдыхает. Не велел беспокоить, даже если амператор из Царьграда будет в ворота стучать.

— Ну, дак, разбудите! — слегка раздражаясь, воскликнул Рюрик.

— Тебе же сказано, не велел беспокоить! — с нажимом выговорил Батута. — Отдохнет, тогда и приезжайте. А лучше, шли бы вы поздорову… Отдохнет князь — да всей дружиной выйдет из города, полетят клочки по закоулочкам от вашей рати…

Рюрик опустил голову, видимо подавлял в себе приступ ярости. Подавил, вскинул голову, спросил, почти спокойно:

— А как тебя кличут? Что-то не видал я тебя в дружине князя Романа?

— Батута, меня кличут… Я с князем Романом в ляхи ходил, да по ранению отправил он меня подлечиться, да потом город охранять до его приезда. Из Галиции я…

— Ну что ж… Значит, не откроете ворота?

— Нет, не откроем! — решительно выговорил Батута.

— Ладно… Когда город возьму, за твои дерзкие речи прикажу тебя на кол посадить…

Батута явственно побледнел, и не знал, чем ответить. На помощь ему пришел Шарап, высунулся из-за стены, рявкнул:

— Не посмеешь, княже, так нарушать старые права дружины! Твоя же дружина тебя на копья поднимет!

— А, Шарап! — радостно воскликнул Рюрик, будто после долгой разлуки старого друга встретил. — Здорово! С каких это пор, тати князей поучают?

— Ах, я, стало быть, тать, если без тебя в поля половецкие за добычей лазаю?! — вскричал Шарап.

Пропустив насмешку мимо ушей, князь спросил ласково:

— Значит, надеетесь отстоять город?

— А чего ж не отстоять? — весело оскалился Шарап. — Стрел — навалом. Жратвы — полный город окрестные смерды понавезли… Да щас князь Роман с дружиной отдохнут после ночного перехода — на вылазку полезем, зададим вам жару!

Рюрик потянул повод, слегка тронул шпорой бок коня и, не спеша, поехал к посаду. Оба сопровождающих дружинника потянулись следом. Один из них был старый знакомец — Бренко. Свиюга хищно ощерясь, прошипел:

— Вот бы ему щас стрелу в спину…

Шарап проворчал:

— Нельзя…

— Эт, тебе нельзя… А я уже не воин… — медленно выговорил Свиюга, пристраивая самострел на гребень стены.

Шарап не успел даже пальцем шевельнуть, как щелкнула тетива, он похолодел. Но ничего не произошло, стрела осталась в желобе; оказалось, лопнула тетива, всего на всего.

Шарап заорал, потрясая кулаками:

— Ты, Свиюга, не самоуправствуй! А то не посмотрю на твои седины…

Свиюга плюнул, проговорил:

— Это я не посмотрю, что ты такой здоровый и горластый… Если Рюрика убить, то, может, его дружина уйдет, или даже на нашу сторону переметнется… Тогда одни половцы ничего не смогут поделать.

Шарап почесал в затылке, пробормотал:

— А ведь и верно… — но было уже поздно, Рюрик скрылся за ближайшим тыном.

Батута уныло проговорил:

— Говорил же мне Серик, чтобы я не высовывался… Нет, дурак старый, высунулся!

Шарап хлопнул его по плечу, сказал весело:

— Не боись, друже! Ты в сече голову сбереги, а на кол посадить тебя Рюрик не посмеет!

— Еще как посмеет, коли узнает, что я вовсе не воевода…

Шарап еще веселее вскричал:

— А если узнает, что ты кузнец знатный, и вовсе только посмеется! Какой дурак знатного мастера на кол будет сажать?

Со стороны посада и предполья потянуло дымком — в предполье в ложках и овражках конная рать костры разжигала, становясь на отдых после перехода, в посаде пешцы костры запалили. Однако пока кашевары кулеш варили, остальные не дремали; слышался стук топоров. А вот и первое звено тына выдвинулось, покачалось и замерло. Свиюга, ощерясь, водил по звену самострелом, но ни один из врагов даже не высунулся.

— Научили, нечисть… — проворчал Свиюга, осторожно спуская тетиву.

Вдруг из города послышались крики многих людей. Вал криков катился вниз по улице. Шарап торопливо схватил свой самострел, принялся натягивать тетиву, Свиюга тоже принялся поспешно заряжать свой самострел. Звяга, припав на колено, тянул свой мощный лук, ворча сквозь зубы:

— Неужто пока нас тут Рюрик разговорами отвлекал, со стороны Щекавицы залезли?..

Однако вскоре под стену выкатилась гомонящая толпа горожан. В середине ее не спеша шагали десятков пять дружинников; пожилых, могучих, добротно вооруженных. Подкатившись под стену, толпа замерла и замолчала. Вперед вышли двое дружинников, пожилых, с бритыми бородами и с усами, по старому обычаю спускающимися аж на грудь, с бритыми головами и длинными, седыми чубами на макушке. Они держали за руки сухощавого, и даже на вид вертлявого человека, в богатой кольчуге, и сапогах, расшитых беломорским жемчугом. Такого щеголя поискать, отметил про себя Шарап.

Один из дружинников спросил:

— Кто тут обороной заправляет?

— Ну, я… — тягуче обронил Шарап.

— Шарап, што ли? — изумился дружинник. — А мы думали, вы со Звягой уже далеко…

Шарап едко спросил:

— А чего это вы притащились? Ну и сидели бы себе на Горе, без вас обойдемся…

— А чего нам-то сидеть?! — искренне изумился дружинник. — Это вот он княжью волю исполнял… А коли вы оборонять город решили, нам позорно без дела на Горе сидеть. Мы то думали, вы сдадите город…

— Што, не знали, чего на вече порешили? — насмешливо проговорил Шарап.

— Знать-то знали, да сомневались, что у вас чего получится… — тягуче выговорил дружинник. — Но коли первый наскок отбили, то теперь можно и потягаться…

Шарап кивнул на воеводу:

— А с этим что делать? Может — в поруб?

Дружинник раздумчиво протянул:

— Вряд ли он теперь мешать будет… Его, вроде как, отстранили…

Шарап обратился к воеводе:

— Ты Чудилко, што ли?

— Я не Чудилко! — воевода попытался гордо выпрямиться. — Меня Феодором крестили…

— Мало ли кем тебя крестили… — ухмыльнулся Шарап. — Главное, кто ты есть… На стену пойдешь, али, где под бабской юбкой отсиживаться будешь?

— На стену пойду! — хмуро выговорил воевода.

— Вот и ладненько! Возьмешь десяток своих людей и усилишь оборону Жидовских ворот. Оружия там навалом, стрел — вязанки, но и бестолковщины хватает… А остальные твои дружинники пусть сюда идут, тут и определимся, кому — куда…

Вскоре с Горы спустились и остальные Романовы дружинники. Шарап оглядел воинство. Одни старики, да и калеченных много. Вздохнув, он распределил калеченных по стенам, где приступ был мало возможен, наказал им подбадривать да подучивать ополчение. Вскоре выяснилось, что и две сотни воинов — большая сила. Когда калеченные да старики разошлись во все стороны, на стену возле воротной башни взобралось сто двадцать матерых вояк, на стене стало как-то по-особому спокойно и надежно. Даже бестолковые ополченцы перестали бесцельно переходить с места на место, каждый облюбовал себе местечко, и на стене все замерло. Однако не на долго; разноцветная толпа баб и девок притащили на стену ужин. В хлопотах день пролетел незаметно.

Серик, опершись обеими руками о луку седла, всматривался в мутноватые, но все же с голубоватым отливом воды реки. Позади затихал скрип телег; постепенно вся дружина вытянулась на береговую кручу, подтянулись и отставшие, видать кони загодя почувствовали запах большой воды и заспешили, несмотря на усталость после длинного дневного перехода. Позавчера только ушли из последнего стойбища гостеприимных степных людей, которых Серик уже привык называть на тот манер, на который они сами себя называли — не касоги, а казахи. Поначалу, правда, чуть не передрались; оказалось Алай уже не понимал языка этого племени, но потом наладилось — подарки сделали свое дело. И тут же задымили костры, потекла река кумыса. Как всегда, пировали три дня, но вот, поди ж ты, за пару дней и проголодались, и кони притомились. Видать накопилась усталость от долгой дороги. Надо становиться на долгий отдых и без пиров…

Горчак, облокотившийся на луку и низко свесивший другую руку с плетью на запястье, проговорил:

— Вот половину дела и откатали… Обь…

— Похоже… — обронил Серик. — Здесь на отдых станем.

— Хорош отдых… — устало усмехнулся Горчак. — Всех боевых коней расковывать надобно; у многих копыта так отрасли, что они уж на каждом шагу спотыкаются…

Серик проворчал:

— Вверх по Оби пойдем, вдруг на половцев напоремся? Как биться на неподкованных конях? Пока плоты ладим, и сами отдохнем, и коням хороший отдых будет, а расковывать в пути будем…

Горчак проворчал, слегка раздражаясь:

— А как вообще пешком биться? Да еще в чистом поле, где не к чему спиной прижаться?..

Подъехал Алай, спросил:

— Будем на отдых становиться?

— Будем… — Серик поглядел вниз по течению, вверх, нерешительно пробормотал: — Надо пойму найти пошире, там хоть травы побогаче, и лес на дрова есть…

— Чего искать? — проворчал Горчак. — Пошли вверх по течению, все ближе к цели будем…

Серик окинул взглядом сгрудившиеся телеги. От семидесяти едва шестьдесят осталось. Запасные лошади по восьми штук тянулись за каждой телегой. Серик махнул рукой, указывая путь, и сам погнал коня рысью по гребню берегового откоса. Река здесь не петляла, а потому пойма тянулась узкая, только к заходу наткнулись на изгиб реки с широкой поймой. Тут уже стояло три казахские юрты; видать невеликий род на лето прикочевал отдохнуть у большой воды. Степняки встретили русичей настороженно, но за оружие не хватались. Может считали, что бестолку, а может, и до них докатилось известие, что по степи идут щедрые люди и всех одаривают богатыми подарками. Впереди стоял древний старикан, маленький и кривоногий, чем-то смутно похожий на паука. Зато за спиной у него в полукруг стояли молодцы, один к одному, стройные, высокие красавцы, с явственными чертами примеси половецкой крови. На поясах у них висели неплохие сабельки, да и одеты они были невпример богаче прочих степных людей. Горчак присвистнул, сказал:

— Похоже, мы совсем близко вышли от Великого Шелкового Пути…

Подъехавший Алай, заговорил со стариком. Старик отвечал коротко, односложно, недоверчиво обводя взглядом сгрудившихся за спиной Серика всадников. Серик смутно понимал. Видимо и Алай так же смутно понимал старика, только в отличие от Серика он мог с горем пополам еще и говорить. А Серику так и не удалось приучить свое горло к гортанному и хрипящему говору степных людей. Тем временем Горчак достал с воза кольчугу, саблю и хороший кусок шелка, сложил все это к ногам старика. Лицо у того сейчас же расплылось в довольной улыбке. Обернувшись к палаткам, он что-то крикнул, оттуда сейчас же выскочили женщины, в количестве, явно превышающем количество мужчин, и принялись стелить вокруг костра бараньи шкуры. Другие подбросили дров в костер, и повесили над ним громадный котел, в который щедро набросали огромных кусков мяса. Горчак подтолкнул Серика локтем:

— Гляди-ка, а вареное мясо им больше по нраву…

Серик подозвал Лисицу, сказал:

— Пусть распрягают… Коней — пастись… Сами разберетесь, чья очередь в пастухи… Пировать будет только старшая дружина — не гоже старика объедать, хоть и видно, что он не из бедных…

Старик сделал приглашающий жест, и сам прошел к шкуре белого барана, важно уселся на нее. Кроме Горчака и Серика к костру подсели только Чечуля да Лисица, остальные принялись ставить шатры, распряженные и расседланные кони были разделены на несколько табунов и вскоре исчезли в вечернем сумраке. Старик, правда, понятливо распорядился нескольким своим парням проводить табуны на пастбища. Привыкший уже к степняцким обычаям, Горчак помалкивал, дожидаясь, когда первым заговорит с ним старейшина. Наконец женщины притащили огромный бурдюк с кумысом. К изумлению Серика, кумыс разлили не по деревянным чашам, а по серебряным, да еще и довольно тонкой работы. Подавая пример, нойон осушил чашу, все последовали за ним, и только после этого он заговорил, с горем пополам понимали его все, и Алай не лучше других, а потому он и не перетолмачивал, только изредка переспрашивал, когда попадалось уж вовсе непонятное слово.

Старик спросил:

— За женщинами идете? Однако рано в этом году… С полуночи роды еще не скоро кочевать будут…

Горчак с Сериком быстро переглянулись. Лисица тихо сказал по-русски:

— За кого-то не того они нас приняли…

Горчак медленно, старательно подбирая слова, проговорил:

— Нет, не за женщинами мы идем; мы хотим на восход пройти, до конца степи. Слыхали мы, там железная гора стоит… Если и правда, привезем туда колдунов, будут они железо варить. Тогда железо станет дешевым, мы и вам продавать будем…

Лицо старика осталось непроницаемым. Он внимательно наблюдал, как в его чашу льется пенная струя кумыса. Нойон выпил кумыс, подождал, пока остальные осушат свои чаши, проговорил:

— Если идти вверх по течению, начнутся горы, и среди гор лежит большое озеро. Из него-то и вытекает большая вода. По берегам богатое племя живет; они железные ножи, топоры и прочее делают. Только они железо не из горы берут, а у ваших же купцов покупают. Не слыхал я, чтобы там железные горы стояли…

— Дак и я не про те места говорю! — Горчак открытым и честным взором смотрел на старика. — Там, на восход, еще одна река течет, вот на ее-то берегу и стоит железная гора.

Старик долго думал, успел осушить две чаши кумыса, наконец с сожалением покачал головой:

— Нет, не слыхал… Про реку ту знаю, а про гору не слыхал.

К явному облегчению Горчака на том скользкий разговор и закончился. Старик принялся расспрашивать о тяготах пути, потом перешел к расспросам о здравии того-то и того-то, и имена были сплошь половецкие. Горчак прикинулся оголодавшим, набивал рот мясом, и невнятно бубнил что-то утвердительное, на что старик кивал с довольным видом. В конце концов, сославшись на трудный путь, гости ушли спать. Устраиваясь под шубой, Горчак ворчал:

— Надо на полночь уходить, а то как бы на половцев не нарваться. Слыхал? Они сюда за женщинами ездят.

Серик проворчал:

— Чего-то я не заметил недостатка женщин…

Горчак зевнул, откликнулся сонным голосом:

— Слыхал я в Мараканде, они женщин не насовсем в жены берут, а на время. Богатые дары за них отдают, а потом возвращают, да еще многих с детьми. И то сказать, у многих в родных краях жены дожидаются. Некоторые, правда, бывает, детей с собой забирают… — и сразу за тем послышалось равномерное похрапывание. Так что Серику не удалось порасспросить об этом интересном деле.

На другой день начали готовиться к переправе. Пойма довольно густо заросла толстыми ивами, осокорями, встречались и осины. А потому материала для плотов было предостаточно. Бревна ошкуривали и укладывали на жарком солнышке подсушиться. В дело шли и ветки. Их тоже решили подсушить, и связать плоты из хвороста.

Глядя на такое разорение своего летнего кочевья, старик цокал языком и приговаривал:

— Ай, ай… Однако степь сюда придет — негде летом отдыхать будет…

Горчак его успокаивал:

— Да не придет сюда степь! Травы больше будет, твоим коням пастбища добавится…

Наконец плоты были связаны. На плотах из бревен решили переправлять дорогой товар и оружие, на хворостяных плотах — поклажу, что подешевле. Телеги связали вместе по десятку и тоже решили вплавь, своим ходом. Для переправы выбрали жаркий, солнечный день. Серик, и еще десяток лучших пловцов, разделись, сели на своих неоседланных лошадей и погнали их в реку, остальной табун подгоняли сзади. Лошади не артачились, с удовольствием пошли в воду. Серик дождался, когда дно стало уходить из под копыт коня, и соскользнул с его спины в воду, поплыл рядом, держась за гриву. Конь громко фыркал, сзади откликались таким же фырканьем сотни лошадей. Серик на миг обернулся; на берегу стояли только люди и телеги — все водное пространство позади было усеяно конскими головами.

До противоположного берега оставалось всего ничего, когда на кручу берега вдруг вынеслось несколько всадников. Серик настороженно вглядывался в них. Но они просто стояли и смотрели; луки покоились в налучьях, за сабли тоже никто не хватался. Здесь глубина начиналась от самого берега, да и течение было быстрым, однако кони дружно вымахивали на берег, отряхивались и карабкались на кручу. Серик примерно представлял степные нравы; то, что видели степняки с крутого берега, выглядело как попытка захвата чужих пастбищ, если конечно, до них не дошли слухи, что идут простые путешественники и всем раздают богатые дары. Но, кто их знает… Дошли до них слухи, или нет? Да и кучка голых людей не представляла ни малейшего препятствия для степняков к завладению чужим табуном. Оставалось надеяться, что сюда прискакали степенные люди, отцы семейств, а не буйная и вороватая молодежь.

Серик жестом распорядился, чтобы табун гнали в степь, а сам поскакал к степнякам. Поднявшись на кручу, остановился в трех шагах, мимоходом порадовался, что в кучке всадников стоят люди пожилые, слегка поклонился и сказал, стараясь как можно яснее выговаривать слова чуждого языка:

— Приветствую вас, уважаемые!

Степняки враз поклонились, стараясь склониться чуть ниже Серика, тот, что стоял впереди, на хорошем половецком языке спросил:

— Уважаемый, вы никогда не ходили на нашу сторону, что заставило вас решиться на столь опасную переправу?

Серик, сделав физиономию почестнее, повторил байку Горчака про железную гору, стараясь как можно правильнее выговаривать слова половецкого языка. Степняки переглянулись, скептически покачали головами, и повторили слово в слово то, что сказал давешний нойон:

— Река есть, а вот про железную гору на ее берегу никто не слыхал…

Тем временем и первый плот ткнулся в берег. С него соскочил Горчак, нагруженный дарами, следом за ним прыгнули Чечуля с Лисицей, тоже нагруженные узлами, все трое полезли на кручу. Пока они раздавали дары, Серик сбегал на плот, оделся. Ощутив на плечах кольчугу, а на поясе свой тяжелый меч, сразу почувствовал себя увереннее. Когда поднялся на кручу, степняки уже ускакали. Серик спросил:

— Што, на пир не позвали?

Горчак ухмыльнулся:

— Они что, дураки? Такую ораву на пир звать… Если б мы вчетвером шли…

— Про дальнейший путь расспросили?

— А как же… До следующей реки пятнадцать дней пути, и что интересно она тоже Обью зовется…

Серик пожал плечами:

— А что тут интересного? Итиль тоже на ногайском то и означает что — вода…

Места пошли благодатные; то и дело встречались перелески, озера, изредка по балкам журчали ручейки. Пятнадцать дней прошли без тягот и лишений, да и встречные степняки всячески выказывали дружелюбие, которое Горчак не забывал подкреплять дарами. Правда, вскоре перелески шибко уж сгустились, и превратились в настоящие леса, а потому свернули чуть к полуночи, и снова потянулась благодатная лесостепь. Боевые кони то один, то другой начинали хромать — копыта отросли уже непомерно; коней по очереди расковывали, подрезали копыта и к пятнадцатому дню пути из двухсот коней почти все были без железной обувки.

К реке вышли неожиданно. Серик стоял над поймой, на береговой круче, и из под ладони всматривался в противоположный берег. Речушка была не уже Днепра в низовьях. Остановившийся рядом Горчак тихо проговорил:

— Не доплывут кони, из сил выбьются…

Серик проворчал хмуро:

— Ты, Горчак, даже представить себе не можешь, сколько может проплыть лошадь… Надо только отбойное течение найти, которое к тому берегу уходит…

— Все равно далеко, сил не хватит…

— А кто тебя заставляет изо всех сил грести? Лежи на воде и не торопясь огребайся. Я вниз по течению двадцать верст проплывал, и даже не запыхивался. Во-он там, похоже, берег загибается и от него отбойное течение идет, — Серик показал плетью чуть выше по течению. — И тот берег загибается. Так что, вынесет…

Когда плоты были готовы и выбран день переправы, Серик со своей старшей дружиной вышли на берег. Серик сказал раздумчиво, глядя на парящую утреннюю реку:

— Ну што, как в прошлый раз?..

Чечуля скептически покачал головой, сказал:

— Никто из моих никогда столько не плавал, даже на бурдюках. А бурдюков у нас нету, и делать не из чего…

— О чем речь… — Серик равнодушно пожал плечами: — Я и поплыву первым. Как доплыву до того берега, так и загоняйте лошадей в воду.

— Нет! — Чечуля мотнул головой: — Ты военный вождь похода…

— Да уверен я в себе! И побольше плавал…

— Все равно!

— Я поплыву… — коротко обронил Лисица, и, сев на песок, принялся стягивать сапоги.

Хоть течение было и не быстрым, однако, пришлось пойти по берегу вниз по течению, чтобы не упустить из виду Лисицу. Глядя из-под ладони, что мало помогало от восходящего солнца, Горчак сказал:

— Интересно, если Лисица потонет, назад пойдем?

Чечуля проворчал:

— Вверх пойдем, хоть до истоков…

— Акын сказывал, эта река с гор сбегает, а горы покрыты густыми лесами, где коней нипочем не прокормить…

Чечуля насупился и промолчал. Даже Серик уже с трудом мог разглядеть две головы среди слепящих бликов. Приложив обе ладони ко лбу, кое-как разглядел, что до берега Лисице осталось всего ничего. И судя по всему, он не суетится, плывет, как и плыл; неторопливо и размеренно. Серик проворчал:

— Я ж толковал — плевое дело… Только глаза боятся… Если воды не бояться, можно весь день плыть…

Лисица выбрался на берег и встал рядом с конем, но был таким махоньким, что даже Серик не сумел разглядеть, машет он рукой, или просто стоит, осматривая берег.

На сей раз с конями поплыли два десятка людей, чтобы в случае чего помочь друг другу. У запасливого Чечули нашлось два бурдюка, которые и прихватили на всякий случай. Но бурдюки не понадобились — от переправы в теплой летней воде случилось одно удовольствие и коням, и людям. Как и после прошлой переправы, предусмотрительный Горчак посоветовал с помощью лошадей вытянуть плоты повыше на берег.

Пока переправлялись, да пока заново поклажу по телегам раскладывали, на берегу не появилось никого из здешних людей. Серика это тревожило все больше и больше. В конце концов, он послал три тройки дозорных. Ночевать все равно здесь придется, а такое невнимание местных жителей отчего-то тревожило. Уже стемнело, когда явились дозорные. Они только смущенно пожимали плечами и разводили руками; нигде не видели даже следов пребывания людей.

Серик проговорил:

— Нехорошо это. Надо телеги в круг ставить, и ночную стражу усилить. Никто даже не вышел поинтересоваться; что за люди и зачем идем…

Однако ночь прошла спокойно. Наутро двинулись дальше, встреч восходящему солнцу. Лесов и перелесков стало больше, нежели полян меж ними. И хоть все чаще и чаще приходилось протискиваться сквозь перелески, но это не казалось столь уж трудным. Потому как кони не голодали, несмотря на исход лета, травы на полянах стояли сочные, густые; кони успевали за ночь и отъесться, и хорошо отдохнуть. Только на третий день пути наткнулись на стойбище здешних людей. Палатки у них оказались весьма чудными; на составленных шалашом жердях было натянуто шитое из кож полотнище, из дыры сверху выходил дым. Люди оказались не из пугливых; высыпали из палаток, и стояли плотной толпой, глазея на путников. Серик заметил, что только у нескольких пожилых мужчин на поясах висели железные ножи в простых деревянных ножнах. Алай выехал вперед, медленно заговорил, тщательно подбирая слова, заученные им при подготовке первой переправы. Но пожилой, коренастый, с глазами щелочками, человек непонимающе помотал головой.

Алай повернулся к Серику, сказал:

— Это уже не степные люди… Да и табунов что-то не видно…

Горчак протянул:

— Непонятно чегой-то… Поляны благодатные — сколько табунов могут прокормить, а степные люди сюда не прикочевывают…

Серику думать не хотелось; Алай и Горчак бывалые, вот пусть и думают. Он лишь разглядывал по очереди людей; одеты в кожаные рубахи до колен, на ногах — кожаные же сапоги с мягкой подошвой.

Алай тем временем сказал:

— Горчак, доставай-ка чертеж…

Горчак пожал плечами, однако полез в седельную сумку, достал порядком поистрепавшийся пергамент. Алай долго разглядывал его, вертя так и эдак, наконец протянул:

— Ну-у… Все понятно…

Серик глянул через его плечо в чертеж, Алай водил пальцем:

— Видишь, Горчак, вот тут река выбегает из горных теснин, а леса горные тянутся досюда; по ним никак табуны и отары не прогнать, лошади и овцы с голоду сдохнут. А вот тут, когда степи начинаются — река уже широкая и полноводная делается. Лошади-то с горем пополам переплыть могут, а овцам это не под силу. Вот и не кочуют в этот угол степные люди. Похоже, и мы тут не пройдем…

Горчак хмуро проворчал:

— Пройдем, не пройдем, а попытаться надо… Да и здешних людишек порасспросить; авось они и подскажут путь-дорожку?..

Он слез с коня, подошел к ближайшему возу, порылся в поклаже, вытащил несколько ножей, мешочек с наконечниками стрел, пару топоров, сложил все это к ногам самого пожилого из здешних людей. Тот оторопело смотрел на груду сокровищ, наконец пришел в себя, что-то гортанно крикнул — тут же несколько молодых парней сорвались с места и умчались в палатки. Вскоре вернулись, и каждый из них тащил по охапке роскошных мехов. Когда меха были сложены к ногам Горчака, только тогда были разобраны и ножи, и топоры, а мешочек с железными наконечниками стрел достался высокому, и, видать, недюжинной силы, мужику средних лет.

Горчак проворчал:

— Гляди-ка, дикие-то дикие, а торг им ведом…

Серик пожал плечами, обронил:

— На што нам мягкая рухлядь?..

— Мы ж зимовать тут собираемся, а зимы тут лю-ютые… — протянул Горчак. — А ну-ка…

Он сходил к другому возу, и притащил огромный медный котел. Старик чуть в обморок не упал. К груде мехов прибавилась такая же груда.

Серик усмехнулся, сказал:

— Если этак дальше пойдет, мы ж все в царских одеждах щеголять будем…

— Ладно, хватит… — с сожалением умерил свою купеческую душу Горчак. — И так два воза получается…

Серик раздумчиво протянул:

— Как бы с ними уговориться насчет проводника?.. Да и языку ихнему не худо бы научиться…

Алай спрыгнул с коня, подошел к старику и принялся махать руками, что-то явно изображая. И, странное дело, старик понял! Он обернулся к толпе, что-то сказал; коренастый мужичонка, средних лет, понятливо кивнул и ушел к палаткам. Вскоре он вернулся с мешком за плечами, луком и короткой рогатиной. Серик с изумлением разглядел, что наконечник рогатины каменный. Лисица тем временем подвел оседланного коня — смирную и добродушную кобылку, купленную скорее для приплоду. Проводник испуганно попятился, когда Алай предложил жестами ему взобраться в седло. И как его не убеждал Алай, так и не решился. Он непреклонно зашагал прочь, и волей неволей дружине пришлось потянуться за ним. Однако скорость передвижения он нисколько не уменьшил — неутомимо шагал и шагал впереди. Алай с Горчаком поехали вровень с ним, и Серик вскоре понял, что они усердно добавляют к своим языкам и еще один; они тыкали пальцами в разные предметы и называли их на казахском языке, проводник быстро понял, что от него требуется, и отвечал на своем.

На седьмой день после переправы вышли к следующей реке. Была она поуже Оби, но течение быстрое, а вода прозрачная. К ее берегу березняки уже сгустились до настоящего леса. Серик из-под ладони вглядывался в противоположный берег, на береговых кручах рос густой сосняк. Правее из круч выпирали мощные каменные лбы, а еще дальше, вверх по течению, на берегу стояли крошечные издали палатки здешних людей. Горчак проговорил:

— Переправляться, по-моему, не стоит… Здесь зимовать будем. На зиму сено надо заготовить, а подходящие травы только в пойме остались…

Серик неопределенно мотнул головой, и погнал коня вниз, на пойму. И хоть день едва к полудню подошел, решили встать на отдых. Пока варилась похлебка, проводник, Алай и Горчак сидели вокруг чертежа и по очереди тыкали в него пальцами. Серик не прислушивался к тарабарщине, которой они время от времени перекидывались. Однако его заинтересовало, что говорил проводник. Он подсел к ним, спросил:

— Ну, и чего он толкует?

Горчак повел пальцем по чертежу, проговорил:

— Он толкует, здесь горы начинаются, а в горах живет оленный народ. Они на оленях ездят, точно так же, как мы на лошадях, только без седел. На лошадях там точно не пройти. На восход тоже густые леса начинаются, полян там мало, много лошадей не прокормить. С двумя-тремя лошадьми, он говорит, по тайге ходить можно, но столько, сколько у нас лошадей, разом нипочем не пройдут, да и телеги там уже не протащить…

— И далеко те леса тянутся? — настороженно спросил Серик.

— Он не знает, — сказал Горчак. — У него жена с того берега, так она сказывала, что ее дед ходил на сорок дней пути на восход, и края тайги не видел.

Серик на долго замолчал, разглядывая чертеж, на котором еще добавилось и гор, и лесов, и речек. Проворчал, почему-то раздражаясь:

— Как его хоть зовут?

— Он не скажет, — вмешался Алай. — Нельзя чужим называть свое имя. Чужие уйдут, и имя унесут с собой, тогда его душа после смерти не найдет пути в края вечной охоты.

Серик поднялся, сходил к ближайшему возу, принес добротный наконечник рогатины, протянул проводнику. Тот аж отшатнулся, спрятал руки за спину. Алай сказал:

— Он не может взять, у него нет мехов, чтобы заплатить за столь дорогую вещь. Мы ему уж предлагали…

— А ты скажи, что это плата за то, что он нам так много и хорошо поведал об окрестных народах.

Алай выговорил несколько слов, проводник нерешительно протянул руку, взял наконечник, любовно огладил его пальцами, что-то сказал. Алай перетолмачил:

— Он благодарит великого охотника, и говорит, что этот наконечник его внукам останется, и они будут благодарить великого охотника.

Серик спросил:

— А почему он называет меня великим охотником?

— А он видел, как ты стреляешь. Никто из лесных людей не может стрелять так далеко и так метко.

Сразу после еды Серик послал вверх и вниз по течению разъезды, искать пойменные луга для сенокоса и пастьбы коней. А сам взял топор и направился к сухостойной осине, стоящей неподалеку от берега. Горчак окликнул его:

— Эй, ты чего собрался делать?

Серик обронил через плечо:

— С местным народом надо поскорее дружбу завести, пока не подумали чего не надо…

— И то верно… — пробурчал Горчак и принялся ставить свой шатер. Его верная жена тут же принялась обустраивать семейное гнездышко.

Сухостойной осины как раз хватило для плота на трех человек. Еще не все табуны разбрелись на пастьбу, а Серик уже вогнал последний клин под поперечину. Горчак с проводником притащили дары. Горчак забрался на плот, Серик взялся за веревку и потащил плот вверх по течению, чтобы сплавиться как раз к стойбищу, Горчак отпихивался шестом. Проводник шел рядом, и что-то лопотал на своем тарабарском языке, Серик понимал только, что, что-то очень почтительное. Когда переправились, немного промахнулись и причалили к берегу как раз под каменными лбами. Вытянув плот на чуть выглядывающий из воды камень, огляделись и увидели морщинистого человека, в украшенной узорами одежке, который, не обратив ни малейшего внимания на вновь прибывших, усердно высекал что-то на камне, пользуясь заостренным камнем и деревянной колотушкой. Серик с изумлением увидел, как их проводник, низко склонившись, что-то почтительно залопотал. Человек даже ухом не повел. Горчак проговорил, изумленный не менее Серика:

— Проводник почтительно просит повелителя духов на время оторваться от своего колдовства и обратить внимание на невиданных доселе людей…

Серик тем временем оглядел скалу — она вся была усеяна искусно выполненными изображениями людей и животных. Из некоторых картинок даже можно было понять, что люди охотятся на животных, а другие картинки казались вовсе непонятными. Некоторые картинки были нарисованы разноцветными красками. Колдун раздраженно бросил под ноги свои инструменты, что-то крикнул недовольно. Отчего проводник пришел в ужас и рухнул ничком на крупные валуны, лежащие у подножия скалы. Колдун оглядел Горчака с Сериком, по его морщинистому лицу было не понять, удивлен он, или ему доводилось уже встречать белых людей. Ни слова не говоря, он повернулся и зашагал по берегу к стойбищу. Проводник вскочил и резво побежал за ним, что-то почтительно объясняя. Горчак пожал плечами, взвалил узел с дарами на плечо и зашагал следом. Судя по округлым очертаниям рогожного узла, там лежала главная ценность для местного народца — большой медный котел. Из стойбища навстречу уже валила толпа, видели, наверное, как неведомые люди переправляются через реку. Впереди важно шагали несколько стариков. Ни молодые парни, ни шустрые многочисленные пацаны даже не пробовали обогнать стариков, в нетерпении размахивали руками, семенили ногами, но и только. Старики остановились, глядя с показным равнодушием на путников. Подойдя к ним, Горчак скинул с плеча узел, не спеша распустил веревку. В котле лежали еще три ножа и два топора с мешочком наконечников. Так же не спеша, Горчак все это разложил рядком возле котла. Старики хранили молчание. Тогда Горчак что-то коротко бросил проводнику, тот медленно и почтительно заговорил. Горчак в полголоса перетолмачил:

— Он им сказал, что мы почтительно просим позволения перезимовать в их угодьях…

Один из стариков что-то ответил, после долгого раздумья. Горчак перетолмачил:

— Ага, спрашивает, будем ли мы охотиться на их зверей…

Серик проворчал:

— Дикий-то дикий, а как ловко цену набивает за постой…

— Точно! — Горчак ухмыльнулся. — За охоту просит добавить еще один котел и один топор…

На следующий день началась тяжкая работа по подготовке к зимовке. Хорошо еще, что запасливый Горчак для мены с встречными народами прихватил три десятка кос, которые так и не понадобились. Потому как местные народы сено на зиму не заготавливали. Степняки откочевывали в малоснежные места, а лесные люди ездили на оленях, которые и из-под снега корм добывать умели, да и неприхотливы были, не то что лошади. Косцы разъехались вверх и вниз по пойме на многие версты. Остальные рубили сосны на противоположном берегу и гоняли плоты через реку. Решили особо не мудрить; поставить две избы попросторнее — в тесноте, не в обиде. Можно и вповалку спать, лишь бы в тепле. Хорошо, что дождей все не было, стояла совсем не августовская жара. Так что сено быстро просыхало, и его тут же складывали в копны. Хоть и паршивенькое сенцо, а до весны кони перебедуют. Бывалый Чечуля велел заготовить побольше осиновых и березовых веников. Серик было заикнулся, что париться вряд ли придется, на что Чечуля заявил, что веники пойдут на подкормку лошадям. Серик вместе со всеми не работал — ему одному пришлось кормить этакую ораву. Зараз целого лося съедали, так что, каждое утро с рассветом он садился на коня, и ехал куда-нибудь на охоту. Иногда, если удача улыбалась, и рано возвращался, он плел верши, и на ночь ставил в рыбных местах на реке. Так в хлопотах подкатила и осень, но избы уже стояли, только под первыми осенними дождями их торопливо покрыли жердями, потом камышом, а сверху еще и веток накидали.

Кони в отдаленных концах поймы доедали последнюю осеннюю траву, так что пастухи уезжали на неделю, потом менялись. Как-то приехавший со смены Лисица, остервенело чеша о дверной косяк спину, раздраженно заорал:

— А ну, кто не желает вшей кормить, баню строить будем!

Все будто того и ждали, зашевелились, потянулись на улицу, вскоре под моросящим дождем глухо застучали топоры. Баню возвели за один день, тут же накрыли жердями и толстым слоем дерна. В дровах стеснения не было, а потому баню решили топить по белому и каменку выложили с трубой.