"Чисто английские вечера" - читать интересную книгу автора (Кинг Эмилия)ЧАСТЬ ПЕРВАЯМиссис Эмили Томпсон, шумно вздохнув, аккуратно расправила на столе и без того гладкую скатерть и, часто окуная ручку со слегка заржавевшим пером в старинную чернильницу, стала старательно выводить на листе бумаги: Несмотря на внешнюю сдержанность, миссис Томпсон всегда была немного склонной к сентиментальности. Ее глаза, некогда поражавшие своей синевой, а теперь поблекшие, мгновенно наполнялись слезами. Эмили, промокнув слезу кружевным платком, опять принялась за письмо: Миссис Томпсон, немного подумав, встала из-за стола и, подойдя к этажерке, легко отыскала среди газет, сложенных стопкой, нужный номер. На первой полосе вечернего выпуска «Манчестер-Гардиан» крупным шрифтом выделялся заголовок: С фотографии в траурной рамке смотрел благообразный седой мужчина. Умные глаза, тонкий большой нос с горбинкой, плотно сжатые четко очерченные губы и чуть выдающийся волевой подбородок… Эмили, будто стесняясь своего порыва, осторожно провела дрожащей рукой по портрету. Она еще долго вглядывалась в фотографию Гроули, а потом ее взор упал на небольшое сообщение на той же странице газеты: Внезапно хлынувшие слезы не дали возможности миссис Томпсон дочитать объявление до конца. Прижимая платок к лицу, Эмили отложила газету и подошла к окну. Прямо перед нею разворачивалась изумительная по красоте панорама. Слева круто поднималось шоссе, а из окон дома виднелась долина, расположенная у подножия высокой гряды холмов, за которыми тянулась вересковая пустошь. Это курортное место среди золотого боярышника и пушистой зелени лиственниц, пахнувших лимоном под нежарким апрельским солнцем, очень нравилось Эмили, всей душой любившей романтические уголки. Сегодня был необычный день. Если бы миссис Томпсон не ушла от своего супруга пять лет назад, забрав с собою дочь и вернув право носить девичью фамилию, то нынче они с мистером Бенсоном праздновали бы день серебряной свадьбы. Кстати, Стивен прислал ей по этому поводу трогательную открытку. Утренняя почта принесла еще и письмо от Питера Стоуна. Почти двадцать лет Эмили старалась не вспоминать ни о Гроули-холле, ни о его хозяине, ни, тем более, о дворецком. И вот, пожалуйста, эта весточка из прошлого! И Эмили мгновенно представила себе сэра Питера – дворецкий в ее памяти остался молчаливым, даже излишне суровым человеком, с чуть асимметричным носом и слегка припухлыми губами. Внимательный взгляд его черных глаз будто и сейчас остановился на Эмили, как и тогда, когда она впервые переступила порог Гроули-холла. Женщина передернула плечами, как бы стряхивая это наваждение. И все же тоска, тяжелая тоска охватила все ее существо. Какой бы полной и значительной жизнь ни была, всегда остается какая-то неудовлетворенность, какая-то подсознательная жадность, ощущение уходящего времени. Казалось бы все сейчас в жизни миссис Томпсон уже утряслось: она хозяйка своего уютного дома в Торки, в нескольких милях от моря. Пейзажи, которые каждый день открыты ее взору, могут излечить любую душу, зарядить энергией и оптимизмом на долгие годы. Ну и что, что она разведена с мистером Бенсоном! Этот поступок Эмили не был для него неожиданностью. Он всегда знал, что их супружеский союз изначально обречен. А миссис Томпсон сохранила до сих пор прекрасные дружеские отношения и со Стивеном и с его матушкой. И хотя Эмили так больше и не нашла себе спутника жизни, не это обстоятельство сейчас повергло в тоску ее сердце. Письмо от дворецкого из Гроули-холла – вот истинная причина ее тревоги! Эмили была уверена, что прошлое давно умерло в ней. Но при виде первых строк, написанных каллиграфическим почерком Питера Стоуна, что-то в ее душе вздрогнуло. Это письмо воскресило в Эмили уже почти угасшее воспоминание о сладком, диком счастье, оборванном так быстро и неожиданно. Дорога, петляя среди зелени полей, внезапно выпрямилась и ровной лентой пролегла до самой границы поместья. По правую сторону от нее тянулась ограда из потрескавшегося дуба, древняя, замшелая и такая низкая, что каждый мог видеть растущие за ней колокольчики. Море колокольчиков, бегущих вдаль, к подножию холма, увенчанного красивой усадьбой. Вечерний свет ровно падал на землю, заставляя пламенеть оконные стекла, придавая лучам райский вид. И везде, где свет падал сквозь деревья на колокольчики, глазу представлялась чарующая возможность полюбоваться как огромным океанским разливом цветочных полей, так и неповторимой красотой каждого отдельного цветка. Стволы буков тускло серебрились в лучах солнца, их листья, только что появившиеся, были как облака зеленых бабочек, еще не расправивших свои крылья. Там, где ограда была сломана, дорога пахла бензином, и цветы были вытоптаны в местах, где мародеры проникали в зеленое море, собирая букеты и нарушая хрупкую красоту. Женщина, яркая, как тропическая пальма, появилась на дороге так неожиданно, что «бьюик» чуть не налетел на нее. Тормоза заскрипели. Из окна высунулось рассерженное лицо водителя. Женщина, даже не взглянув в его сторону, сошла на обочину и, что-то насвистывая, пошла прочь. – Эмми! – раздалось позади нее. Но она шла, не оглядываясь, перебросив за спину розовый чемодан. …Перед глазами водителя еще долго маячил ее толстый зеленый макинтош, выцветший до пастельных оттенков. Он был порван, причем прореха была старая – женщина явно не относилась к поклонницам нитки и иголки. Шелковый розовый шарф, переброшенный вокруг ее шеи с той же заботой, с какой бросают на веревку мокрое полотенце, был испачкан и забрызган, хотя все еще не был лишен былой прелести. Огромное обвисшее черное сомбреро, когда-то принадлежавшее мужчине, а сейчас увенчанное сломанным зеленым пером, прятало блеск ее таинственных черных глаз. Она тащила чемоданчик из розовой кожи, потертый и непрочный, как и все ее вещи: он был перевязан веревкой, а из-под крышки кокетливо торчал край белых кружев. Женщина бросила свой чемоданчик в один из проломов в изгороди. Он приземлился среди помятых цветов рядом с буком. Ударом ноги отшвырнув его в сторону, женщина шлепнулась в цветы, потом, сбросив свою щегольскую шляпу, она блаженно зажмурилась, вытянула ноги. Ее черные, как воронье крыло, волосы, разделенные аккуратным пробором, густым занавесом закрыли ее лицо от посторонних глаз. – Эмми! При звуке приближающихся шагов глаза прелестницы вспыхнули. Она развернулась и спокойно смотрела на подходившего к ней мужчину. Тот не обладал таким самоконтролем, как она, и эмоции отражались на его лице: голубые глаза потемнели, черты лица исказились. – Куда ты направляешься? – спросил он. – Прямо по этой дороге, – сказала она, – а затем по следующей. – Эмми! – вновь крикнул ей мужчина. – Ты же знаешь, что тебе некуда идти. – И знаю, что это не в первый раз, – вызывающе ответила она. – Девушка всегда где-нибудь пристроится. Потом, немного подумав и одарив его взглядом своих сияющих глаз, Эмми сказала: – Если хочешь помочь, дай мне пять шиллингов. У меня нет ни пенни. – Ты что, не получала жалованье? – удивился мужчина. – Да, но я задолжала все до последней монеты другим слугам. Я пыталась унести деньги с собой, но они поймали меня, – девушка дерзко смотрела ему в глаза. – Но, Эмми, за что же тебя все-таки уволили? – вкрадчиво спросил он. – За воровство! – Но это же ложь! Ты не способна на это, – не поверил он. – Я воровала! И, подняв с земли чемодан, Эмми показала на торчащие из него белые кружева. – Одна из ночных рубашек твоей сестры, – хмыкнула она. – Внутри еще несколько. Мужчина осторожно дотронулся до руки Эмми: – Пойдем назад, – сказал он. – С сестрой я все улажу. Ты должна остаться. – Слушай, Ник, – она впервые обратилась к нему по имени. – Ты славный парень, но говоришь глупости. И затем, вспыхнув неожиданной страстью, закричала: – Какого дьявола я должна остаться? Посмотри туда – это проклятая большая тюрьма. Я рада, что меня там больше нет! И, сняв сомбреро, Эмми выразительным жестом махнула им в сторону дома на холме. Молодой человек посмотрел на дом и проговорил вполголоса: – Он чудесный! Я нигде не был так счастлив, как там! – потом, набрав воздух, он выпалил вдруг фразу, которой от себя не ждал: – И я никогда не был бы там счастлив, если бы не твой приход в наш дом. Эмми! Возвращайся! – Во имя Господа! – закричала девушка. – Чего ради? Тебе просто нужна дешевая девка? Будь честным хоть сам с собой. Я дам тебе имена трех девушек, если ты захочешь. И они будут рады услужить тебе. Кстати, одна из них – девственница, а это уж лучше, чем я! Эмми резко повернулась к парню спиной. Ник попытался развернуть ее к себе, но она упорно отворачивалась, прикрывая лицо шляпой. Потом, словно вспомнив о чем-то, Эмми толкнула его в грудь: – Так что?! – громко закричала она. – Ты даешь мне пять шиллингов? Не говоря больше ни слова, Ник побрел назад к машине с опущенной головой. Эмми искоса наблюдала за ним. Молодой человек сел в салон машины, нажал на стартер и уехал. Эмми еще долго смотрела вслед автомобилю, пока тот не скрылся из виду. Девушка подняла свою ношу и пошла вперед, напевал что-то веселенькие… Эмми брела по грязи, хотя середина дороги была Вымощена булыжником. Через какое-то время она увидела в ограде ворота, на которых были развешаны одеяла, а за ними белела палатка. Она посмотрела за ворота и увидела сидевшего на бревне перед костром мужчину, жарившего себе мясо на палочке. – Чьи это одеяла? – крикнула Эмми. – Мои, – ответил мужчина, глядя не на нее, а на подрумянившийся кусочек. – Они проветриваются. – Снимите их, дуралей! – сказала девушка. – Время проветривания давно прошло. На них упадет роса, и вы умрете от холода и простуды. – Тогда сверните их, – ответил он. – Вы же видите – я занят. Эмми бросила чемоданчик в сторону палатки и легко, как мальчишка, перелезла через забор. – Лучше, если я сверну их с этой стороны, – сказала она и, свернув одеяла, положила их в палатку, а на них водрузила свой розовый чемоданчик. Сев на бревно рядом с мужчиной, который искоса взглянул на нее, Эмми стала смотреть на его руку, державшую палочку с мясом. – Я надеюсь, у вас есть еще кусочек мяса, – сказала она. – Почему бы вам не поджарить его для меня? – Потому, что это достаточно дурацкое занятие, особенно, если у вас нет с собой сковороды, – ответил он. – Держите этот! Женщина взяла палочку, а мужчина залез в палатку, причем ему пришлось встать на колени и согнуться, такой низкой она была. Потом он вылез, держа тарелку, немного хлеба и несколько кусочков мяса. Выпрямившись, мужчина посмотрел на сидящую к нему спиной женщину, на ее брошенную на землю шляпу со сломанным зеленым пером, на тяжелую копну ее волос, сверкающую как полированное черное дерево, и усмехнулся. Взяв у Эмми палочку, он снял с нее пропекшееся мясо и, протянув ей нож, тарелку и хлеб, сказал: – Это будет уже следующая порция. Он насадил на шампур очередной кусочек мяса. Эмми села и начала жадно есть. Мужчина склонился над костром. – Мое имя Дэвид Шредер, – проговорил он. – А ваше? – Эмили Томпсон, – проговорила она с полным ртом. – Среди своих – Эмми. Мужчина глянул на нее изучающе: – Вы оставили свой чемодан в моей палатке. – Я подумала, что смогла бы здесь остановиться. – А я подумал, вы его оставили по ошибке, – беззлобно пробурчал Дэвид. – Нет. Я не делаю ошибок! – с вызовом ответила Эмми. – Счастливая! – Шредер иронично улыбнулся и принялся за ужин. Наевшись, он собрал при помощи оставшегося куска хлеба с тарелки жир. Затем, подбросив в огонь несколько поленьев, вытащил из внутреннего кармана своей куртки блокнот, а из кармана жилетки выудил несколько карандашных огрызков. – Наденьте шляпу! – почти приказал Дэвид. Эмми нехотя сделала то, что просили. Шредер встал перед нею и посмотрел на девушку так, словно она была деревянной… Глаза Дэвида замелькали вверх и вниз от нее – к блокноту. От блокнота… Эмми рассматривала его зеленую, не очень чистую вельветовую куртку, нестиранную серую фланелевую рубаху. Выражение его глаз было как у полуголодного ястреба, а сжатые губы Дэвида и его грозный крючковатый нос вызывали ощущение чего-то хищного. – Дайте мне посмотреть! – осторожно попросила Эмми. Вместо ответа Шредер вырвал листы из блокнота, скомкал их в шарик и бросил в огонь. Затем он вытащил из кармана пачку сигарет, закурил и объявил: – Я собираюсь прогуляться. Можете укладываться, когда захотите. Эмми устала до смерти. До ухода Шредера она и не осознавала, насколько устала. Поэтому она быстренько загасила костер песком, влезла в палатку и разложила одеяла. Потом Эмми развязала веревку на розовом чемоданчике, открыла его и достала ночную рубашку. Ласково погладив пальцами плотную шелковую ткань, девушка выскользнула из своих одежд и какое-то время сидела нагая, с распущенными волосами. Затем она надела ночнушку и, юркнув под одеяла, тайно улыбнулась их терпкому запаху. Спать Эмми не собиралась. Она намеревалась ждать Шредера, но, к сожалению, скоро уснула. Было уже темно, когда до нее донеслись слова: – Эй, вы забрали оба одеяла! – Дэвид чиркнул спичкой. – Ну же, передайте мне хотя бы одно… Эмми видела голодный блеск его глаз до тех пор, пока полы палатки не захлопнулись. С волочившимся позади одеялом, Дэвид пошел к стоявшему на другом конце поля сараю… Когда утром Шредер подошел к палатке, Эмми уже разжигала костер. Рядом с костром лежал распахнутый розовый чемоданчик, и она сжигала его содержимое. – Дорогой способ готовить бекон, – сказал Дэвид, потягиваясь на свежем утреннем воздухе, невыспавшийся и небритый. – Я вовсе не готовлю бекон, – ответила Эмми. – Но я рада слышать, что он у нас есть. Святые ангелы, я голодна! Дэвид кивнул на кучу пепла: – Для чего ты тогда сожгла этот мусор? Эмми охотно пояснила: – Освобождаю место. Дурацкий способ – жарить на палочке. Нам нужна сковорода. Я куплю ее и смогу носить в чемодане. Дэвид иронично поклонился: – Огромное вам спасибо, мадам! Он полез в палатку, чтобы взять свои бритвенные принадлежности и, когда выползал обратно, взгляд его остановился на Эмми. Та стояла к нему спиной, согнувшись над костром. На ней не было ни обуви, ни чулок. На ноги налипли лепестки лютиков, а юбка сзади волнующе приподнялась… – Здесь поблизости нет воды, – сказал Дэвид, – но через два поля есть озерцо. Я надеюсь, ты уже нашла его. Эмми ухмыльнулась в ответ: – И надеешься напрасно, я еще не умывалась. – Тогда тебе лучше пойти со мной. И Шредер двинулся, не оглядываясь. Было еще очень рано. Солнце всасывало росу с длинного ряда кустов боярышника и с миллиона крошечных алебастровых белых чашечек, каждая из которых предлагала свое содержимое его сверкающим лучам. Эмми промокла до колен. Наконец они достигли пруда, еще дымящегося в прохладе утра. Было безветренно и тихо, ветки ив неподвижно нависали над поверхностью воды. Солнце мягко освещало цветы кукушкиных слезок, растущих на берегу пруда. Над водой летали куропатки. Посреди пруда, с головой, откинутой на спину, спал лебедь. Дэвид достал из кармана маленькую кружку, зачерпнул ею воды, а из другого кармана – безопасную бритву и мыло. На корневище дерева он установил кусочек зеркала, снял куртку и рубашку и, встав на колени, начал бриться. Эмми откровенно рассматривала его какое-то время, затем повернулась и пошла к ивовым зарослям. Сбросив одежду, девушка посмотрела на свое упругое и гибкое тело цвета слоновой кости и, найдя его красивым, попробовала воду ногой, вздрогнула и плавно скользнула в озеро. И только оказавшись в воде, Эмми издала радостный крик. Дэвид обернулся и увидел ее руки, разбивающие сверкающую серебряную гладь, и ее тело, легко скользящее по воде. Ополоснув лицо, тело и грудь холодной водой, Дэвид вытерся и бросил полотенце на одежду Эмми под ивами. Затем пошел прочь, неся в руке котелок с водой. Когда Эмми вернулась к палатке, он раздувал угасающее пламя. Вода в котелке бурлила, и пока он заваривал, чай, Эмми поджарила кусок бекона. Больше ничего из еды не осталось, поэтому она заставила Шредера съесть бекон, а сама ела хлеб, запивая его горячим чаем. Волосы Эмми были распущены по плечам, и, когда они покончили со своим скудным завтраком, она достала из чемодана щетку с серебряной накладкой и стала расчесываться, позволяя спадать волосам черным водопадом. Высушив волосы, Эмми скрутила их в такой же тугой узел, как и вчера, и с вызывающим видом натянула чулки. – Твой отец будет сегодня на бегах? – спросил Дэвид. Синие глаза Эмми широко раскрылись. – Я помню тебя, – сказал он, – а ты меня нет. И если твой отец узнает, что сегодняшнюю ночь ты провела в моей палатке, мне от него достанется на орехи, да и тебе, думаю, тоже. Немного подумав, Шредер добавил: – Он великий человек, хотя и маленького роста! – Бог спаси его душу! – Эмми набожно перекрестилась, а затем ее пальцы прикоснулись к висевшему на шее крестику. – Вот уже шесть месяцев, как его нет в живых: он умер после того, как лошадь ударила его копытом. Дэвид тяжело вздохнул: – Мне очень грустно слышать об этом. Я видел его на бегах в Тарпорли год назад, и ты была с ним. А когда мы с ним подружились, тебя уже не было… – Я ездила с отцом в Тарпорли в течение пяти лет, – глаза Эмми наполнились слезами. – Хотя он и был всего лишь конюхом, из него мог бы выйти великий тренер! Она украдкой смахнула слезу тыльной стороной ладони. – Я рисовал тогда в Тарпорли лошадей, – заговорил Дэвид после непродолжительного молчания, – и мы договорились встретиться с ним сегодня. – Святой Боже! – воскликнула Эмми. – Как будто его дух послал меня сдержать обещание. – Даже если это так, – грустно отметил Дэвид, – мне очень жаль, что я не встретил его самого. – Сэр Джордж Гроули – его бич, – сказала Эмми со вздохом. – Сэр Джордж держал собственных лошадей: у него их было несколько, и без отца он ничего не мог с ними сделать. Эмми обвела грустным взглядом окрестности и стала вспоминать. – Это было прекрасное время. Мой отец имел собственный маленький коттедж. А потом сэр Джордж купил эту бестию, лягнувшую отца в живот, шесть месяцев тому… Дэвид достал портсигар и закурил. – И что было потом? – спросил он. Некоторое время Эмми молчала, потом продолжила: – О, кругом преобладала всеобщая доброта, и как только они не превозносили моего отца! Эмми поднялась и нервно заходила вокруг сидящего на бревне Дэвида. Тот не спускал с нее пристального взгляда своих черных, как угли, глаз. – Представляешь, они только и говорили о том, что им необходимо позаботиться о дочери такого человека, о том, что она не должна ни в чем нуждаться и так далее… – Эмми зло плюнула на землю. – И все это закончилось тем, что из меня собрались сделать прислугу! Девушка с размаху шлепнулась на край бревна рядом с Дэвидом. Он едва удержался, чтобы не свалиться в кострище. – Не так резво, Эмми! – попробовал пошутить Шредер. Девушка, не слушая его, заговорила опять, словно кому-то пыталась в который раз доказать свою правоту: – Я, как только поняла к чему идет дело, сказала себе: все, стоп, спасибо! Вот пережду, когда кончится зима, а затем уйду! Эмми пытливо глянула на Шредера: – Знаешь ты этих Гроули? – Слышал о них, – ответил Дэвид. – Древний род. – Слышал о молодом Тоби? Будущем лорде? – лицо девушки покрылось красными пятнами. С нескрываемым интересом Дэвид ответил: – Да. А что? Эмми хлопнула себя по коленям, как заправский жокей: – Все, забудь о нем! Потом, словно навсегда оставив прошлое, девушка встала с бревна и, оправив юбку, подошла вплотную к Дэвиду. Он слегка попятился, стряхивая пепел сигареты на свою куртку. – Что мы собираемся сегодня делать? Эмми уперлась в свои бока обеими руками и стала похожа на яркую деревенскую куклу. Дэвид отметил это про себя, как художник. – Я собираюсь на бега, – медленно проговорил он. – Ты же можешь делать все, что тебе вздумается. На такое предложение Эмми заявила с вызовом: – Мне бы хотелось пойти с тобой! Он глянул на нее с неожиданной свирепостью: – Какого дьявола ты мне навязываешься?! – Мне некуда идти, – Эмми опустила голову. – Некуда, совершенно некуда, – тихо добавила она. Дэвид продолжил разговор довольно мирно: – У тебя ведь есть место. Почему бы тебе там не остаться? – Потому, что я сама выбираю себе место, даже если его у меня и нет! С этими словами Эмми встала и нахлобучила на голову свое сомбреро. Затем она вытащила из палатки свой забрызганный макинтош. – Я хотела бы заплатить вам за ночлег! – девушка сердито схватила свой розовый чемоданчик. Дэвид сидел, оперев голову на руки, глядя на потухшие угольки и перебирая пальцами свои курчавые волосы. Эмми напряженно ждала ответа: – Ну, так как?! – Я одинок! – послышалось в ответ. Розовый чемодан мягко шлепнулся в заросли медуницы: – И ты еще пытался прогнать меня… Палатка была сложена и поместилась в старый армейский мешок времен Первой империалистической войны, со всем остальным имуществом Дэвида. Эмми с облегчением вздохнула, когда он взгромоздил рюкзак на свои узкие плечи. – Мне кажется, ты умеешь работать не только языком, – думая о чем-то своем, заговорил Шредер, и вышел на грунтовую дорогу. – Да, Эмми, в куске хлеба ты никогда не будешь нуждаться! Это ж так ловко упаковать мой вещмешок! – Дэвид восхищенно щелкнул языком. Эмми, польщенная похвалой, весело защебетала: – Ну, если о хлебе речь, – в данный момент я бы от него не отказалась! Если мы собираемся раздобыть себе еду, я могу кое-что предложить, – и она хитро подмигнула. – Я ведь могу заложить щетку для волос, которую украла у Гроули. И мы могли бы поставить потом эти деньги на лошадь. – В принципе ты могла бы ее заложить, – немного подумав, ответил Дэвид, – если бы нам удалось найти ломбард в центре Чешира. А я сделаю несколько набросков лошадей, и, может быть, продам их, а вечером я буду рисовать портреты в пабе. Хорошее дело – быть художником в этих счастливых краях! Они обсуждали все это, шагая по прекрасным цветущим полям, Дэвид, с оттягивающим плечи вещмешком, а Эмми, помахивая своим розовым чемоданчиком. – Я внимательно тебя рассмотрела сегодня утром, – заговорила девушка, время от времени забегая вперед. – Так вот, на твоих костях ничего нет, кроме кожи. Тебе нужен кто-то, кто бы следил за твоим питанием. – Я питаюсь нормально, когда есть чем питаться, – беззлобно пробурчал Дэвид. – И не надо обо мне заботиться. Я могу сам о себе позаботиться. Увидев, что Эмми сразу как-то вся поникла, Дэвид вдруг предложил ей: – Лучше давай споем! – Я не знаю никаких светских гимнов, – Эмми очень оживилась. – Знаю песню «Хватит, миссис Мурт» Идет? – Нет, под нее плохо маршировать. Давай лучше «Я – бродяга»! – О'кей! Начинай! Дэвид запел во все горло: Эмми присоединилась к припеву и научила Дэвида тем словам, которых он не знал. Их пение далеко разносилось по окрестности. За поворотом дороги показались черно-белые домики и пруд. Возле одного дома Эмми увидела скамейку. Уставшая, она присела на нее. Когда она оглянулась, то увидела стоящую на пороге молодую хозяйку. Стараясь задобрить хозяйку и понравиться ей, Эмми поспешно заговорила ласковым голосом: – Я думаю, вы не будете возражать, если мы немного передохнем здесь. Мы направляемся в Биркенхэд, ботинки моего мужа почти развалились, а там нас ждет работа, благодарение Господу… Дэвид отупело смотрел на нее, а женщина смотрела на исхудалое лицо Дэвида и его измученные глаза. Эмми уловила ее взгляд. – Садись, дорогой! Отдохни, пока есть возможность. И так тяжело идти на пустой желудок, – Эмми похлопала по скамейке рядом с собой. Женщина ушла, но вскоре вернулась и поставила перед ними тарелки с хлебом и говядиной и горячий чай. Поев, Эмми собрала посуду и поставила ее у дверей дома. – Благослови вас Бог, – сказала она, – и вашего малыша, когда он появится на свет. Женщина покраснела от пронизывающего взгляда Эмми. – Пойдем, дорогой, – ласково обратилась она к Дэвиду. – Нам следует поспешить, пока дорога не заполнилась людьми, спешащими на бега. – Возьмите это, мадам, – сказал Дэвид, протягивая хозяйке дома забавный эскиз, который только что набросал. – Когда-нибудь это будет стоить больше, чем стоимость того, что мы съели у вас. Я подписал его. Шредер догнал Эмми у остановки автобуса. – Что это значит? – взревел он. – Ни разу в жизни я не попрошайничал, и не собираюсь этого делать. Если останешься со мной, запомни: мы должны зарабатывать себе на хлеб. Эмми хладнокровно ответила: – Возьми себе на заметку: иногда доброе слово может оказаться весьма кстати… Кое-как втиснувшись в переполненный автобус, они, безусловно, бесплатно, добрались до Тарпорли. Толпа хлынула в сторону ипподрома. Шредер, крепко держа за руку Эмми, старался идти с краю дороги. Становилось все теплее и теплее. Автомобили, фыркая и рыча, обгоняли всех, наполняя воздух дымом и пылью. И вдруг Эмми вырвалась и наперерез бросилась к желтому «бьюику». Раздался скрип тормозов. Из открытого окна машины посыпались проклятия, а потом один из сидящих в ней мужчин, закричал: – Эгей! Эмми! Откуда это ты? – он, вытянув руки, потрепал по щеке подбежавшую к нему девушку. – Я не слышал о тебе с тех пор, как старик помер. – Брожу по свету в поисках судьбы, – весело сказала Эмми, – и таскаю с собой своего голубка. Дэвид, подойди и познакомься с приятным джентльменом, букмекер Пигги Уайт. Пигги ногой толкнул дверцу «бьюика» и буквально вывалился на зеленую обочину дороги. Вслед за ним из машины выскочил маленький юркий еврей лет сорока. Он подбежал к Эмми и прижался к ее лбу своими мокрыми красными губами. Дэвид ошарашено смотрел на них. Эмми же обняла коротышку и потерлась головой, как кошка, о его небритое лицо. – Вот так встреча! Дод! Я уже не видела тебя вечность! Потом, сообразив, что Шредер впервые видит этого человека, взяла его за руку и подвела к Дэвиду. – Это Дод Розинг, клерк Уайта, – больше ничего не объяснив, Эмми вдруг присела возле своего розового чемоданчика. Открыв его, она вынула серебряную щетку. – Пигги! Есть товар для тебя. Сколько? – Ты что, стащила ее? – Уайт распрямился и взялся за пояс, охватывающий, как экватор, внушительную сферу его живота. – Должна же была я уйти от Гроули хоть с чем-то? – оправдываясь, ответила Эмми. Пигги повертел щетку в руках: – Монограммы нет. Достаточно безопасно. Десять шиллингов, – оценил он вещь. – Идет, – кивнула Эмми. Пигги достал банкноту. Эмили взяла ее и протянула Розингу. – Для малышки, – сказала она. Дод грустно кивнул. – С нею все в порядке? – встревожилась Эмми. – Да! – успокоил ее Дод. – Она – прелесть! – Поцелуй ее за меня и скажи, что мама скоро обнимет свою Кэтрин! Эмми приложила к своим губам указательный палец, поцеловала его, а потом провела им по пухлым устам Дода. Розинг сразу стал краснеть, но Уайт потянул его за полу пиджака. – Все, растаял уже. Хватит, поехали. У нас сегодня полно работы! – Пигги чуть втиснулся в машину и, нажав на стартер, начал медленно выруливать на дорогу. – Увидимся к вечеру! – долетело до Эмми. Шредер стоял в стороне под лиственницей и пристально рассматривал идущую к нему Эмми. Девушка подошла к Дэвиду и, как будто ничего не случилось, поправив на голове сомбреро, проговорила: – Пожалуйста, ничего сейчас не спрашивай. Пойдем, скоро первый заезд. Шредер поправил лямку вещмешка, что врезалась в его плечо, и, достав из бокового кармана небольшой блокнот, молча пошел в толпу. Они долго бродили среди людей. Здесь были «жучки», знавшие секреты успеха, но все еще носящие рванье, негритянские певицы, бренчащие на банджо, евангелисты и иудеи. В маленьких буфетах продавалась закуска и танцевали цыганские девушки. Попрошайки клянчили милостыню, а там, где стояли ряды автомобилей, знать ела икру и пила шампанское. Из автобусов выгружались все новые партии прибывающих из города людей, нагруженных свертками с едой и бутылками пива. В маленьком загоне водили по кругу лошадей. Робкие и красивые существа, они, казалось, презирали толпу, собравшуюся вокруг. Дэвид ходил среди этой веселой суеты, и его рука быстро и легко летала над блокнотом. Лошади, люди, собаки, богачи и бедняки, адвокаты и продавцы – все ложилось на бумагу. Шредер сбросил с плеч рюкзак, и Эмми, молча ходившая за ним, понесла его в одной руке, а свой чемоданчик в другой. Дэвид зарисовал и ее в блокноте, в сомбреро со сломанным пером и макинтоше, подпоясанным вокруг тонкой талии. – Бог мой! – воскликнул Шредер. – Ни одна женщина здесь не может сравниться с тобой! Я только что разглядел тебя. Рядом с тобой все эти дамы из «роллс-ройсов» выглядят как торты. Ты и лошади – единственное, на что здесь стоит посмотреть. Он прикрепил булавками свои наброски к лежащему рюкзаку и начал выспрашивать свою цену, предлагая каждый за шесть пенсов. – Если мы продадим четыре, – сказал Дэвид, – нам уже хватит на день. Шиллинг на еду и шиллинг, чтобы поставить на лошадь. – Ты не подписал их, – заметила Эмми, рассматривая рисунки. – Я знаю, – ответил, улыбнувшись, Шредер, – это, конечно, небольшое надувательство, но дураки не знают об этом. – Ты, кажется, обольщаешься, – заметила Эмми. – С каких пор твой автограф является ценностью? – Может, с послезавтрашнего дня, – подумав, сказал Дэвид. – Или около того. – Ты не приколол мой портрет! – Эмми осмотрела эту маленькую выставку. – А я и не собирался этого делать, потому… – Шредер внезапно умолк. Стройный юноша, от которого пахло хорошими духами, остановился перед рисунками. Он был чисто выбрит, хорошо одет. Золотые кудри вились на его голове, а голубые глаза внимательно рассматривали экспозицию работ Шредера. – Я хочу взять несколько, – наконец заговорил он, а потом добавил: – Что за фокус? – Никаких фокусов, – буркнул Дэвид. – Я понимаю, что вы не хотите их подписывать. – Почему я должен это делать? – с вызовом ответил художник. Покупатель спокойно пояснил: – Они будут тогда более ценными. Дэвид недовольно пробурчал: – С чего это вы взяли? – Проклятье, у меня есть глаза! – внезапно закричал юноша. – Сколько вы хотите за подписанный? Дэвид задумался. – Фунт за каждый! – дерзко предложил он. – Немного крутовато, – покупатель несколько раз подходил к рисункам и приглядывался. – Шесть фунтов вместо трех шиллингов, – предложил он мастеру. Дэвид отвернулся от юноши. – Это даром! – Я возьму одну – вот эту – подписанную, – и покупатель протянул Шредеру банкноту и шиллинг. Потом, помахав картинкой, он сказал Дэвиду. – Эта лошадь на вашем рисунке – Ройстерер. Она принадлежит моему отцу – сэру Джорджу Гроули. Она всегда приносит нам удачу! С этими словами Тоби Гроули чинно удалился. Дэвид оглянулся в поисках Эмми, чтобы рассказать ей о покупателе. Девушка выскользнула из-за стоящей неподалеку повозки. – Он ушел? – испуганно проговорила Эмми. – Фу, чуть не попалась! Толпа собралась вокруг будущей знаменитости, многие хотели купить рисунки по шесть пенсов, но Дэвид больше ничего не продавал. Он сложил рисунки, поднял рюкзак, и они пошли к буфету. Эмми дожевывала свой бутерброд, когда Дэвид, осушив уже третий бокал пива, спросил у нее: – Ты слышала когда-нибудь о такой лошади – Ройстерер? – Ах, Святые Ангелы Господни, если бы моего отца не пнули в живот, какую лошадь он бы сделал из этого Ройстерера! Эта лошадь может бежать весь день и перепрыгивать через дома. Это птица, Пегас! – глаза Эмми подернулись слезой. – Тоби Гроули купил у меня рисунок с Ройстерером, – задумчиво проговорил Шредер. – Еще он сказал, что эта лошадь приносит Гроули удачу. – Конечно, у кого есть деньги, тому и конь их копытами высекает, – недовольно пробурчала Эмми. – Может, все-таки объяснишь мне, что ты имела с этим красавчиком Гроули? Дэвид не скрывал своего раздражения. Эмми откинулась на спинку стула и, прикрыв глаза, тихонько заговорила: – Дело было так. Я была доверчивым ребенком и родила, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Здесь нечем гордиться, не правда ли? – девушка глянула на молчащего Дэвида. – Возможно, на востоке такое дело не редкость, и мне захотелось написать об этом в «Дейли мейл», в рубрику «Рекорды», но мой отец был против огласки, и он стал искать возможность куда-нибудь пристроить Кэтрин. Это было еще до того, как мы очутились у Джорджа Гроули. – А что, твоя мать не смогла стать девочке хорошей бабушкой? – осторожно спросил Дэвид. – Моя матушка, упокой Господи ее душу, – Эмми быстро перекрестилась, – матушка умерла за год до рождения своей внучки, – ответила девушка и, раскрутив тугой узел волос, спустила их по плечам. Ее бледное, без единой кровиночки, лицо, необыкновенной красоты продолговатые глаза и черные, как смоль, длинные волосы, притягивали к себе не только внимание художника. Почти каждый мужчина, который входил в буфет, останавливал взгляд на Эмми. Но она ничего не замечала вокруг, продолжая рассказывать Шредеру свою грустную историю. – В то время мой отец работал конюхом в Шропшире. Как-то на скачках в Ландлоу он излил свою душу толстяку Пигги Уайту. А тот только что нанял на работу Дода Розинга. У Розингов не было детей. А они их очень хотели иметь. Да плюс лишний шиллинг в неделю за то, что они присматривали бы за моей Кэтрин. Вот что стоило мое любопытство дорогому папе, спаси Господь его душу! – она опять набожно перекрестилась. – Я думаю, отец ребенка мог бы сделать что-нибудь, – осторожно заметил Дэвид. – Это было на празднике в Блэкауле, – сказала Эмми, – я сомневаюсь, чтобы магистрат стал рассматривать это дело. Я видела этого мужчину через день и после не хотела больше знать о нем. Я не позволила бы грязному псу, даже если бы он был набит деньгами, прикоснуться к моей малышке кончиком пальца! – Все это эмоции, – вставил Дэвид, – они не могли помочь твоему отцу. – Так или иначе, это было желанием отца, – ответила Эмми. – Он исполосовал мне всю спину и сказал, что сделает то же самое, если я приведу того мужчину к порогу его дома. – Сейчас по виду Дода Розинга не скажешь, что твоя дочурка ему в тяжесть, – вспомнив про необычную встречу с клерком, съязвил Дэвид. – Да, ты прав, – не заметив иронии, согласилась Эмми. – Дод безумно любит мою Кэтрин, и слышать не хочет о том, что рано или поздно мне придется их разлучить. Потом, тяжко вздохнув, Эмми сказала: – Вот только как и куда я привезу сейчас мою девочку! – Ладно, не печалься! Еще не вечер! – и Дэвид похлопал Эмми по ладошке. – Знаешь что, – вдруг оживился Шредер. – Идем со мной в мастерскую к моему другу – американцу Фрэнку Льюису. Он отличный малый, а художник так себе… Автобус остановился недалеко от Мосли-стрит. Студия Фрэнка – это большая комната на верхнем этаже дома без лифта. Эмми и Дэвид поднялись по деревянным ступенькам. Когда Шредер постучал в знакомую дверь, она моментально открылась. На пороге мастерской возник ее хозяин – высокий стройный здоровяк с ярко-голубыми глазами и шелковистыми светлыми волосами. Он был одет в американский твидовый костюм, у него на шее болтался яркий галстук. – Дэвид! – вскричал он. – Я и не знал, что ты вернулся! Потом Фрэнк вопросительно посмотрел на Эмми. – Эмили Томпсон – Фрэнк Льюис, – представил их Дэвид. – Натурщица? – спросил американец. – Нет, – сказала Эмми и густо покраснела. Шредер постарался уйти от опасного разговора об Эмми. – Фрэнк – образец для всех нас, – с улыбкой глядя на друга, сказал Дэвид. – Он трудится в поте лица, добывая хлеб насущный. – Не обращайте внимания на шутки Шредера, я к ним давно привык, – успокоил Фрэнк девушку. – И я уже привыкаю, – весело парировала Эмми и пошла рассматривать студию. Фрэнк отвел Дэвида в сторону и зашептал ему на ухо: – Здорово, что вы пришли сейчас. А то бы через полчаса меня уже не застали. Сегодня вечером в Лондон приезжает мой дядя. Он же и мой опекун. Дядя Джек не знает, что я занимаюсь живописью. Он послал меня в Англию, чтобы я изучил сталелитейное дело. А меня оно ну совсем не интересует! – Фрэнк перевел дыхание и опять зашептал: – Эту студию я оплатил до конца года. Не знаю, когда мне опять удастся сюда вернуться. А пока – мои холсты, краски, кисти – все для тебя. И буду горд, что такой художник, как Дэвид Шредер гостил в моей студии. – Ну, ну, ты еще закажи табличку на дверь и позвони в музей, – засмущался Дэвид. – А за приют – спасибо. Я из Лондона сбежал. И думаю – навсегда, – Шредер умолк, не продолжая эту тему. Эмми подошла к друзьям: – Дэвид, я хочу есть! – безапелляционно заявила она. – Ну, знаешь ли, – возмутился Шредер. – Мы же недавно обедали! – И два несчастных бутерброда ты называешь обедом! – капризно поджала губы Эмми. – Ну не ссорьтесь по пустякам, – примирительно сказал Фрэнк. – Вон там в углу газовая горелка, в буфете все для приготовления кофе и не только. Потом Льюис подхватил небольшой кожаный саквояж и, помахав рукой с ключами, бросил их на столик. Оглядев комнату, Фрэнк подошел к Эмми, поцеловал ей руку, а Дэвида похлопал по плечу. – Ну, все, привет! – он захлопнул за собой дверь и его ботинки прогрохотали вниз по лестнице. Затем внизу гулко хлопнула входная дверь. Дэвид осмотрелся. Эмми уже поставила чайник на газ. Потом она нашла в буфете печенье и сгущенное молоко. Скоро скудный ужин был готов. А пока Дэвид бесцельно бродил по студии, проверяя карандаши, кисти, краски. Посмотрев на портрет, стоявший на мольберте, Шредер криво усмехнулся. Затем он снял портрет с мольберта и поставил его лицом к стене. Дэвид нашел новый холст, натянутый на подрамник, и начал забавляться кистями и красками. Когда Эмми позвала его к ужину, холст был покрыт пятнами, смысл которых не был ей понятен. Дэвид молча прикурил сигару. Эмми стояла рядом. – Сними одежду, всю, – вдруг скомандовал Шредер. – О, Господи! – сказала Эмми. – Это что, восточный рынок рабов? Дэвид зло огрызнулся: – Быстрее, черт возьми! Девушка ничего не ответила, но скользнула за ширму. Не привыкшая к своей наготе перед мужчиной, Эмми жалась к ширме. Но Шредер схватил ее, как будто она была манекеном, и подвел к возвышению. – Подними руки вверх. Вот так. Он установил их в нужном положении и вернулся к мольберту. – Ты помнишь, как ты плавала вчера утром? – спросил Дэвид. – Да. – Отлично. Припомни это как следует, – Дэвид быстро наносил мазок за мазком на холст. – Представь: солнце только что взошло. Ты на берегу озера. Ты поднимаешь руки вот так, в удивлении. Ты восхищена этим чудесным днем. Шредер бросил взгляд на застывшую в неудобной позе Эмми и закричал: – Не смотри на меня! Не думай обо мне! Измени выражение лица. Думай о Кэтрин! Думай о ее возвращении. Ты собираешься вернуть ее сегодня. Разве это не чудесно? Пока Дэвид внушал ей все это, он работал. Зажигая сигарету за сигаретой, не докуривая порой, Шредер был безжалостен к Эмми. – Сегодня! Сегодня! – кричал он. – Радуйся тому, что сегодня Кэтрин будет с тобой! Эмми чувствовала себя уставшей, ужасно уставшей, но еще долгое время он держал ее в таком положении. Но вдруг девушка слабо вскрикнула: – Дэвид! Он яростно взмахнул кистью, призывая ее не двигаться. – Дэвид! Кровь, кровь идет у тебя изо рта! Шредер машинально провел тыльной стороной ладони по губам, проверяя. Затем вытер руку о штаны, выругался и начал снова рисовать. Минут через сорок Дэвид крикнул ей: – Теперь одевайся! Чувствуя себя измотанной, Эмми заползла за ширму. Ей было любопытно узнать, что вышло из созерцания ее стройного молодого тела. Когда Эмми появилась одетая, Дэвид бросил свои кисти и сел, вконец изнуренный, на стул. Эмми посмотрела на холст с любопытством непосвященной: – Боже! – воскликнула она. – Ты хочешь сказать, что это я? – О, я не хотел нарисовать именно тебя, – с иронией заметил Шредер. – Любая рослая девица подошла бы. – И это все, для чего тебе нужны рослые девицы? – зло спросила Эмми. Дэвид не ответил. Молча он поднялся и стал накладывать мазки в разных местах холста. Затем он отошел и посмотрел на свою работу: женщина, лебедь, мягкий свет, падающий на воду… – Неплохо! – констатировал Шредер. – Возможно, если мой туберкулез не опередит меня, я закончу этот шедевр! Глаза Эмми расширились от ужаса, и она опустилась на стул. Дэвид подошел к ней и ободряюще похлопал по плечу. – Не кисни, детка, когда-нибудь эту картину будут оценивать в тысячи фунтов. И если кто-нибудь признает тебя за оригинал модели, то есть, узнает в тебе эту наяду – быть тебе в выигрыше. Это говорю я – Дэвид Шредер! Запомни! И он осторожно поцеловал Эмми в лоб… Гроули-холл был огромным древним строением. И сейчас, под потоками проливного дождя, он казался сделанным изо льда и черного дерева. Поколение за поколением достраивали его на свой вкус, пока он не стал таким, как сейчас. Окна разных форм и размеров располагались во всех возможных местах. Перед домом, там, где когда-то было множество клумб с цветами, сейчас, совершенно нелепая на фоне этого, пусть сумрачного из-за дождя, но все же такого милого сердцу добропорядочного англичанина пейзажа, громоздилась палатка-тент. На площадке мокло десятка два автомобилей самых престижных марок. Из приоткрытого палаточного полога доносился громкий визгливый голос, то и дело называвший номера лотов и их первоначальную цену. А редкий удар гонга извещал досточтимую публику о том, что вещь продана. Аукцион по продаже богатой коллекции лорда Джеймса Гроули подошел к своей кульминации. Настала очередь картин. Среди участников аукциона было немало истинных ценителей искусства. А толстосумы, среди которых преобладали так называемые «новые англичане», разбогатевшие в основном на спекуляциях с военными поставками Второму фронту, держали при себе искусствоведов-советников. Аукционист был расторопный малый, похожий на опереточного актера-любовника: прямые набриолиненные волосы и черные, слегка подкрученные кверху усы. Он картинно закатывал к небу свои маленькие нахальные глазки, когда лот набирал значительную сумму. И важно ударял в гонг, с видом победителя оглядывая публику. – Продано! – эта сакраментальная фраза аукциониста встречала неизменное одобрение собравшихся. – Дамы и господа! Прошу внимания! – аукционист сделал актерскую паузу. – Четыре рисунка и портрет «Наяда» работы знаменитого нашего соотечественника Дэвида Шредера! Зал восторженно загудел в ответ. – Дамы и господа! Коллекция продается целиком. Таково условие аукциона, – ведущий откашлялся. – Торги мы начнем с двух тысяч фунтов. Замелькали поднятые руки. Аукционист начал счет: – Три тысячи фунтов? Кто больше? – он торжественно оглядел зал. – Три с половиной! – громко произнесла дородная дама в норковой пелерине. – Четыре с половиной! – дама с неприязнью посмотрела на крупного осанистого мужчину в клетчатом пиджаке, который сидел как бы в стороне от основных участников торгов. И по тому, как небрежно был повязан его шейный платок, и как с растяжкой и едва уловимым акцентом произносил он слова, было понятно, что в игру вступил иностранец. – Пять с половиной тысяч! – не уступала дама. Ее щеки покрылись пятнами, а глаза метали молнии в сторону соперника. – Семь тысяч с половиной! – иностранец даже не посмотрел в сторону конкурентки. Он не спеша достал из накладного кармана блокнот и стал делать в нем какие-то пометки маленьким карандашиком. Аукционист почувствовал «крупную рыбу» и придал торгам темп. – Восемь тысяч! – дама взмахнула перчаткой. – Десять тысяч! – иностранец выкрикнул цифру, от которой по залу пронесся ропот. – Десять тысяч с половиной! – не очень уверенно произнесла дама, с нескрываемой ненавистью глядя на соперника. Но иностранец и не думал сдаваться: – Двенадцать тысяч! – прозвучало в ответ после непродолжительной паузы. – Двенадцать тысяч – раз! – закричал аукционист. Зал напряженно затих. – Двенадцать тысяч фунтов за несколько шедевров Дэвида Шредера! – солировал аукционист. Зал ответил молчанием. – Двенадцать тысяч фунтов – три! Продано! – удар гонга был такой силы, что у публики едва выдержали барабанные перепонки. И сразу к иностранцу бросились со всех сторон. Трясли его руку, хлопали по спине. Журналисты щелкали фотоаппаратами. Один из них подскочил к покупателю с микрофоном и, не давая опомниться, затрещал: – «Местная радиокомпания». Пожалуйста, сэр! Ваше имя! Я хочу, чтобы вся Англия знала, кто приобрел изумительную коллекцию картин Гроули-холла. – Не думаю, что мое имя обрадует англичан-патриотов, – пробурчал иностранец, пытаясь отделаться от назойливого репортера. – Ну, почему же вы так о себе! – игриво проговорил в микрофон комментатор. – Откройте тайну, и мои соотечественники с восторгом вам зааплодируют! – Тогда пеняйте на свою настырность! – иностранец взял из рук репортера микрофон и отчетливо произнес: – Да, я американский подданный, Джек Льюис, приобрел не только великолепные рисунки Дэвида Шредера, но и фарфор Гроули-холла, и столовое серебро Гроули-холла, и, наконец, сам Гроули-холл. Так что, господа хорошие, торги закончены, и я бы попросил вас как можно скорей очистить территорию частного владения. Понятно?! Последние слова американец нарочно так громко прокричал в микрофон, что их услышали все, кто находился в палатке. Репортер с ужасом и почтением смотрел на возвышавшегося над ним Льюиса и все не осмеливался забрать у него свой микрофон. Наконец Джек сам воткнул его в оттопыренный карман куртки репортера и, подталкивая бедолагу к выходу, незлобливо пошутил: – Волка ноги кормят. А на моей ферме много овечек. Можете еще у них взять патриотическое интервью, я не буду возражать. Думаю, и они тоже! Оставшись в палатке один, мистер Льюис сел на стул и, поставив перед собой приобретенную картину Шредера, начал ее внимательно рассматривать. На полотне, выполненном в характерной для Шредера манере, было изображено лесное озеро. Мягкий, льющийся с неба свет, падал на воду, по которой скользил белый лебедь. Молодая женщина собралась купаться, но так и застыла в восхищении перед этим чудом природы. Мистер Льюис не мог оторвать взгляда от ее стройного обнаженного тела. Но особенно ему хотелось увидеть лицо наяды. Однако Шредер успел написать только ее глаза – необыкновенно синие, опушенные длинными ресницами. Еще бы несколько мазков – и портрет натурщицы мог бы стать украшением любого музея мира. Но судьбе угодно было распорядиться иначе. Дэвид Шредер умер через день после того, как начал писать эту картину. Эту историю Джек Льюис знал от своего племянника Фрэнка. В. его мастерской и теперь хранятся кисти Шредера, которыми тот писал свой шедевр. И еще у мистера Льюиса все время было ощущение, что он знаком (хотя это чушь, безусловно) с натурщицей. Особенно не давали ему покоя бездонно-синие глаза. «И где, и когда я мог их видеть?» – подумал американец. «Фрэнк, негодный мальчишка! – продолжал размышлять он. – Если бы честно сказал мне, что он хочет стать художником, разве я не отправил бы его в Париж или Мадрид? Там существует истинная художественная школа. А в Англии можно научиться лишь тратить дядюшкины деньги не на лекции по упругости металла, а на упругость форм какой-нибудь милашки из мюзик-холла! – Джек улыбнулся собственному каламбуру. – Благо, ума все же у Фрэнка хватило сбывать мазню свою и друзей, и за приличные деньги, этому добряку. Племянничек знал, что мой друг сэр Джеймс Гроули любил и ценил живопись». И вот лорда уже год, как нет в живых, а его коллекция – теперь – одно из главных богатств Гроули-холла. Кто бы мог подумать, что Фрэнк водился даже с такой знаменитостью, как Дэвид Шредер! Да еще и его картины писались в студии Фрэнка! За спиной мистера Льюиса раздалось осторожное покашливание. Джек вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял Питер Стоун – дворецкий лорда Джеймса Гроули. Плотный, слегка седеющий, он, с легкостью склонив прекрасной формы голову, смотрел на Льюиса печальными глазами. – Простите, сэр, что я нарушил ваш покой, – заговорил он низким бархатным голосом, – но я хочу поблагодарить вас за то, что вы не дали погибнуть Гроули-холлу, а заодно и сохранили его знаменитые коллекции. – Не стоит благодарности, Питер! Не вам мне рассказывать, что долгая дружба связывала меня и бедного лорда Джеймса. Я просто выполнил данное ему когда-то обещание выкупить Гроули-холл. Мистер Льюис еще раз взглянул на картину Шредера. – Кстати, Питер, вы не помните, когда сэр Джеймс купил у Фрэнка это полотно? Дворецкий бросил быстрый взгляд на картину, и Льюису показалось, что у Питера нервно дернулся подбородок. – За год до приезда в Гроули-холл экономки миссис Эмили Томпсон, сэр! – приветливо отрапортовал ему Стоун. – Да, давайте теперь поговорим о слугах. Мистер Льюис достал свой блокнот. Дворецкий по-прежнему стоял перед ним навытяжку. – Вы садитесь, Питер. Джеймс подтолкнул к Стоуну кресло. – Благодарю вас, сэр, – прозвучало в ответ. – Но я привык выслушивать указания хозяина стоя. И дворецкий вновь опустил голову в вежливом поклоне. – Ну, Питер, браво! Вот одну проблему мы и разрешили с вами, – громко расхохотался Льюис. – Безусловно, если Гроули-холл не растащили по частям, и он остался, то в нем может быть только один дворецкий – это вы! – Благодарю за доверие, сэр! – с достоинством ответил Стоун. – Я слыхал, что ваш авторитет для слуг непререкаем, – продолжал мистер Льюис, закуривая сигару. – Но, как вы понимаете, я не буду содержать такое количество прислуги, как лорд Гроули. Мы – американцы – привыкли считать каждый цент, – он назидательно поднял вверх указательный палец. – Поэтому у нас в Штатах так много миллионеров. И я хочу, чтобы новый персонал Гроули-холла уяснил себе это. Дворецкий молча слушал Льюиса, а взгляд его время от времени останавливался на картине Шредера. И лицо Питера Стоуна при этом озарял какой-то внутренний свет. Но американец, увлеченный своими размышлениями, не замечал ничего вокруг. Он деловито подсчитывал количество будущих слуг и аккуратно записывал какие-то цифры в блокнот. Миссис Эмили Томпсон отошла от окна и вновь принялась за письмо: Глаза Эмми вновь стали влажными, но она не дала себе воли расслабиться, и быстро начала писать… Миссис Томпсон судорожно вздохнула, готовая расплакаться. Прошло несколько минут, прежде чем она продолжила письмо: В этом месте письма в миссис Томпсон проснулась прежняя экономка, и она энергичнее заводила пером по бумаге. Легким вздохом миссис Томпсон отметила этот период своей жизни. Вновь затуманенный взор миссис Томпсон унесся в неведомые дали. Но она быстро пришла в себя и вернулась в реальность, выразившуюся на бумажном листе в нескольких строчках: Мистер Льюис, американский конгрессмен, при внешнем спокойствии и рассудительности, был тем не менее весьма тщеславен. Если что и запомнилось ему после сегодняшних торгов, так это то благоговейное почтение, с которым обратился к нему дворецкий: «Спасибо за спасение Гроули-холла». Льюису нравилось ощущать себя спасителем. Помимо всего он устал от своего положения вечного путешественника. Сейчас для него настало удобное время, чтобы упорядочить жизнь, осесть на месте. Состояние Джека Льюиса, умноженное в годы войны, не было растрачено. Удачная женитьба на Дороти дала ему возможность стать очень богатым человеком. Сидя в уютном кожаном кресле у камина в библиотеке с застекленными книжными шкафами, высокой наклонной лестницей на рельсах, громадным глобусом в полированном деревянном каркасе, мистер Льюис вдруг отчетливо ощутил, что счастлив. – Боже! Подумать только, – размышлял он, из-под приопущенных век наблюдая за горящими поленьями, – моя главная забота теперь – это спокойствие и благополучие семьи! Спокойствие! Плевать на политику! И спокоен я потому, что богат! Очень богат! – Джек затянулся дорогой сигарой. – Здорово мне повезло с Гроули-холлом! Старина Джеймс наверняка был бы доволен тем, что его поместье не растащили по частям родственнички! Мистер Льюис встал и подошел к высокому окну. Прямо перед ним пологая травяная лужайка спускалась к аккуратному маленькому пруду. С одной стороны пруда виднелся лодочный домик, с другой начинались зеленые луга, тянувшиеся до горизонта. – Вроде раньше у пруда был сооружен большой навес, – подумал Джек, – надо бы сделать его снова… Мистер Льюис дернул за шелковый шнур. В дальних комнатах Гроули-холла прозвенел звонок. Через несколько минут дверь бесшумно отворилась, и в библиотеку, неся на подносе чашку чая и свежие газеты, вошел дворецкий. – Очень хорошо, Питер, что вы помните о моей привычке – читать газеты с чашкой чая в руках, – с удовольствием глотая янтарный напиток, проговорил Льюис. – Но что за гадость была мне подана на завтрак, позвольте у вас узнать? – Вы имеете в виду овсяную кашу, сэр? – с невозмутимым видом осведомился дворецкий. – Нет, я имею в виду весь завтрак. Мне кажется, я ел его и 20 лет назад в Гроули-холле, – сердито ответил американец. – Но это и есть традиция, сэр! – Питер почтительно кивнул. – К черту такую традицию! – взбесился Льюис. – И сколько, интересно, человек занимаются в доме стряпней? – Понимаете, правила такие, – спокойно заговорил дворецкий, – кашу готовит один повар. Тосты делает другой, третий… – Так, понятно, – прервал его хозяин. – Необходимо пересмотреть список тех, кто нам действительно нужен. Питер смиренно произнес: – Ваша воля! – Сколько человек было в обслуге у лорда Джеймса? – Сорок один человек, с вашего позволения! – ответил дворецкий. – С ума можно сойти, это же неслыханное расточительство! – закричал мистер Льюис и забегал по комнате. – Да, я богат! Я смог купить Гроули-холл и даже не почувствовал этого, но в то же время я близок к компромиссу нищих: я всегда готов заплатить поменьше, а получить побольше. Дворецкий молча выслушивал сентенции нового хозяина. И только глубокая складка над переносицей выдавала его истинное состояние: внутри у Питера полыхала истинная буря. За все годы безупречной службы у лорда Гроули, он никогда не слыхал, чтобы сэр Джеймс обсуждал с персоналом необходимость изменения порядка ведения дома. «Традиции превыше всего для истинного аристократа, – думал дворецкий, краем глаза следивший за бегающим от камина к стеллажам Льюисом. – А этот! Сразу видно, что его главное достоинство – туго набитый кошелек! Ну, ничего, нам придется привыкать друг к другу». Наконец, мистер Льюис вновь опустился в кресло и, подозвав к себе дворецкого, сказал: – Я хотел бы вам сказать, Питер, что вы – человек разумный и сами должны разобраться с необходимым количеством прислуги в доме. – Да, сэр, постараюсь! – кивнул головой дворецкий. – Так, вот, Питер, я собираюсь поехать отдохнуть! – Льюис внимательным взглядом изучал Питера. – Ненадолго! – Ну, разумеется, отдохните, посмотрите мир! – согласился Стоун. – Когда вы последний раз смотрели мир, Стоун? – снисходительная улыбка блуждала по лицу мистера Льюиса. – Позволю себе заметить, – дворецкий вскинул подбородок, – раньше мир приходил в этот дом! – четко проговорил он. – Да, да, конечно, – согласно закивал Джек. – Так вот, я все-таки поеду на следующей неделе, – продолжал Льюис. – Сначала заеду в Лондон. Он опять изучающе посмотрел на дворецкого. – А знаете что, Питер! – радостная улыбка осветила лицо американца. – Позвольте вам сделать небольшой подарок в честь начала нашей совместной деятельности! Дворецкий удивленно вскинул брови. – И не спорьте со мной, – быстро заговорил Льюис, хотя Питер хранил молчание, – знаете, возьмите, в подарок машину, возьмите «Воксхолл». Дворецкий взмахнул руками, как бы защищаясь от такого дорогого подарка: – Ну, что вы, сэр, это невозможно! – Стоун! По-моему, вы и эта машина были просто созданы друг для друга, – попыхивая сигарой, добродушно говорил Льюис, пуская замысловатыми кольцами дым. Вежливо, но не теряя чувства собственного достоинства, Питер ответил: – Это очень любезно с вашей стороны, сэр! Потирая руки от удовольствия, Льюис продолжил: – Ну, вот мы и уладили это дело! И послушайте моего совета, Стоун, прокатитесь с ветерком по дорогам доброй старой Англии, пока я слетаю в Штаты. – Тогда, сэр, с вашего позволения, я бы съездил в западную часть материка, – медленно проговорил дворецкий. – Отлично! – обрадовался Льюис. – Там великолепные пейзажи. Не обращая внимания на хозяйскую восторженность, дворецкий спокойно продолжил: – И может быть, именно там я бы смог разрешить все наши проблемы со слугами. Кстати, я получил письмо от нашей бывшей экономки, миссис Эмили Томпсон. Она живет в Торки и пишет, что сейчас абсолютно свободна, так что, если вы не против, сэр, она смогла бы вернуться на прежнее место. – Ваша подружка? – весело подмигнул Льюис, – признавайтесь, старый вы плут! Старая связь! – Ни в коем случае! – ни один мускул не дрогнул на лице дворецкого. – Но она весьма способная экономка, сэр! Весьма способная! – Простите меня, Стоун! Я просто пошутил! Питер ничего не ответил. Он подошел к окну и открыл его створки. Солнечные лучи хлынули в комнату. Мокрые ветви яблоневых деревьев отливали серебром. В саду заливались птицы. Весна во всю мощь заявила о себе. Природа ликовала и буйствовала. Дворецкий посмотрел на круглую беседку в глубине сада. Ему показалось, что у беседки мелькнула легкая девичья тень и мгновенно исчезла. Что-то сладко заныло у Питера в груди. – Послушайте, Стоун, – громкий голос мистера Льюиса заставил дворецкого повернуться. – Мне в ваших газетах больше всего нравятся некрологи. Американец лениво перелистывал принесенную дворецким прессу. – Государственные похороны любому сукиному сыну. У нас в Соединенных Штатах такого нет, к сожалению… Почтальон опустил письмо в щель входной двери именно в тот момент, когда миссис Томпсон пылесосила ковер в холле. Она аккуратно вытерла руки сухой ветошью, и осторожно вскрыла конверт. Письмо было отправлено из Гроули-холла два дня назад. Эмили с радостью вчитывалась в четкие буквы стоунского почерка. – Ну, еще бы мне его не помнить! – вслух проговорила женщина, оторвавшись от письма. В этом месте письма Эмили тяжело вздохнула и, присев на краешек кресла, вытерла платком вмиг повлажневшие глаза. Потом миссис Томпсон опять принялась за чтение. Краска смущения залила бледное лицо миссис Томпсон и она вдруг вспомнила день своего приезда в Гроули-холл… После внезапной смерти от туберкулеза Дэвида Шредера, Эмми долго не могла прийти в себя. Знакомы они были всего неделю, но эта неделя осталась в памяти на всю жизнь. Дэвид будто чувствовал свой скорый конец и поэтому так много рисовал, что порой падал без сил у мольберта, где и находила его Эмили, лежащего без чувств, а рядом валялись окровавленные платки Дэвида. Эмми упрашивала Шредера обратиться к врачу, но он упрямо отмахивался от нее. Дэвид почти не ел, а курил одну сигарету за другой. Останавливался лишь тогда, когда с глухим кашлем легкие выбрасывали кровавые сгустки. Эмми пыталась выяснить у Шредера что-нибудь о его родных. Но этот ее вопрос всегда натыкался на глухую стену молчания. – У тебя есть пока я. У меня пока есть ты! – обычно огрызался Дэвид. – Я не хочу знать, кто, когда и где был с тобой раньше. И ты не должна желать знать, кем, с кем и где был я до тебя, ясно! Все это Шредер проговаривал обычно, не выпуская сигарету изо рта и нанося мазок за мазком на холст. «Купальщица» – так называла про себя Эмми картину с лебедем на озере, что стояла незавершенной. На лице девушки, которая застыла в позе изумления перед дивным творением природы, художником были написаны только глаза – бездонно-синие, распахнутые навстречу жизни. Эмми долго рассматривала себя в зеркале. Она знала, что ее глаза привлекали людей своим необычным цветом. Но с полотна на Эмили смотрели неземные, полные божественного света очи ангела. И тогда она поняла, что Шредер – гений. Он настоящий художник, который готов положить свою молодую жизнь на алтарь искусства. Эмми с ужасом наблюдала за тем, как силы покидают Дэвида. Он уже и кисть держал двумя руками. И мало говорил с Эмми, а все больше сидел и смотрел на нее своими черными пронзительными глазами. В один из таких вечеров, Шредер вдруг поманил к себе Эмми и, едва успевая отдышаться от разрывающего все его нутро кашля, прохрипел: – Малышка, видно мне скоро конец. Возьми у меня во внутреннем кармане вещмешка бумажник и подай мне. Эмми быстро принесла портмоне Дэвиду и он, с трудом оттянув ногтем тоненькую кожаную обшивку, вытянул небольшой кусок картона. На нем значился какой-то телефонный номер. – Возьми это, – дрожащей рукой Шредер протянул квадратик Эмми. – Беги на почту и позвони в Лондон Фрэнку. Пусть поскорей приезжает. Мне необходимо его видеть. Рыдая, Эмми проговорила: – Но у меня нет денег на телефон! – Попроси в кредит на имя Фрэнка. Тебе обязательно нужно его застать сегодня. Иди! И Дэвид, легонько подтолкнув плачущую Эмми, в изнеможении откинулся на подушку. Фрэнк Льюис появился в мастерской поздно вечером. Весь мокрый от дождя, он, едва сбросив плащ, кинулся к постели Дэвида. Шредер лежал, обложенный всеми мягкими вещами, которые можно было найти в студии. Эмми, заплаканная, то и дело подбегала к постели больного, меняя ему полотенца и подавая теплое питье. Фрэнк тихо спросил: – Ну, как он? Слезы градом брызнули из глаз Эмми: – Совсем плох! – Немедленно иди за врачом! – строго приказал ей Фрэнк. Девушка жалобно проговорила: – Но у нас уже нечем платить врачу! Фрэнк бросил в подол Эмили толстый бумажник: – Вот тебе мой кошелек. И бегом к доктору! Когда за Эмми закрылась дверь, Фрэнк подошел к постели Шредера. – Дэвид! Очнись! Это я, Фрэнк, ты звал меня? Больной медленно поднял тяжелые веки и долго всматривался в лицо друга, прежде чем память вернулась к нему окончательно. – Фрэнк, дружище, – облизывая сухие, потрескавшиеся от жара губы, едва слышно проговорил Шредер. – Спасибо, что ты приехал. – Ну, что ты, не стоит благодарности. Ведь мы – друзья. И ты бы поступил так же, не правда ли? – Фрэнк суетливо поправлял одеяло, подтыкал падающий с постели хлам, а сам то и дело с надеждой поглядывал на двери. Однако время шло, а Эмми и доктор все не приходили. – Фрэнк! – опять захрипел Шредер. – Я знаю, что часы мои сочтены, а мне надо тебе кое-что сказать, пока не вернулась Эмми. – Ну, что ты такое говоришь, – опять засуетился Фрэнк, боясь встретиться с Дэвидом взглядом. – Вот сейчас придет врач и… – Помолчи! – оборвал его Шредер. – Мне врач уже не нужен, – он на мгновенье забылся. Фрэнк беспомощно опустился на стул рядом с постелью Дэвида. – Фрэнк! – опять позвал его больной. – Обещай мне, что ты не дашь пропасть Эмми. Она – чудная, чистая душа. И все эти дни Эмми для меня была как дочь и сестра одновременно… Фрэнк хотел было что-то спросить, но вовремя закрыл рот. – Пожалуйста, позаботься о ней и ее малышке! – губы Дэвида едва шевелились. – О ком? – изумленно проговорил Фрэнк. – Потом Эмми тебе все объяснит. А пока – вот что. Я тебе отдаю все мои рисунки. Распорядись ими по своему усмотрению. А для Эмми у меня в рюкзаке есть небольшая коробочка. В ней ты найдешь несколько золотых изделий – это все, что осталось от старинного наследства Шредеров. И коль никого из Шредеров уже нет в живых, пусть драгоценности достанутся Эмили. Но она – большая транжирка. И поэтому я прошу тебя с умом распорядиться этим богатством. Через полчаса после прихода в мастерскую доктора Рэйгела, Дэвид глубоко вздохнул раз, другой и затих навеки… После похорон Шредера, Эмми стояла прижавшись к кладбищенской стене, не зная, куда идти, когда к ней подошел Фрэнк и тихо сказал: – Пойдем, Эмми, нам нужно с тобой кое-что обсудить. И он, слегка приобняв Эмми за плечи, повел ее к шоссе. Махнув проезжавшему мимо такси, Фрэнк сказал водителю: – Ресторан «Стэут» на Харгингэм-стрит, пожалуйста. – Но ведь я не одета соответственно, – едва слышно пролепетала Эмми, оглаживая руками свой видавший виды макинтош. – Нас там ждут! – ответил Фрэнк, помогая Эмми сесть в машину. Пока они ехали в такси, пошел теплый дождь. Они молча смотрели через окна автомобиля на мокрые улицы города, и каждый думал о своем. Но вот машина остановилась у небольшого здания, в витринах которого были выставлены деликатесы. Внутри стояло полдюжины столиков, но все они были заняты. За стойкой, заваленной всевозможной снедью, высился огромный немец, которого Фрэнк приветствовал, назвав его Шульцем. Шульц вылез из-за стойки с видом радушного хозяина, весь день ждущего этого торжественного момента, когда он сможет персонально обслужить клиента. Немец провел Фрэнка и Эмили вверх по ступенькам и ввел их в маленькую комнату. Там он предложил им меню и поспешил продемонстрировать свою немалую эрудицию в вопросах кулинарии. – Шульц, ты сначала принеси нам какой-нибудь сытной еды, а затем посмотрим, – попросил Фрэнк. – Сэр Тоби Гроули был здесь сегодня, – сказал Шульц, выходя. Эмми невольно вздрогнула, но Фрэнк не заметил этого. – Я считал, что «Зевс» больше в его вкусе, – вслед немцу проговорил Фрэнк. Шульц пожал плечами, всем своим видом давая понять, что никогда не поздно исправиться. – Сейчас сэр Тоби поехал в «Палас», – донеслось с лестницы. – Он может ехать хоть к дьяволу! – грубо ответил Фрэнк. В маленьком зале воцарилось молчание. – Сэр Тоби Гроули? Сын лорда Джеймса Гроули был здесь недавно? – взволнованно спросила Эмми. Этот вопрос заинтересовал Фрэнка: – А ты что, с ним знакома? – Знакома, это мягко сказано, – уклончиво ответила девушка. – Скажите, Фрэнк, зачем вы позвали меня сюда? Ведь после смерти Дэвида нас ничего уже не связывает, – глотая слезы, говорила Эмми. Фрэнк ласково коснулся дрожащей руки девушки: – Успокойся, крошка! Дэвид был моим единственным настоящим другом и здесь, в Англии, и во всем мире! – торжественно, как клятву, произнес он последние слова. Официант принес бургундское, шницель, яблочный пирог, стальтонский сыр, кофе и отличное брэнди. Вся эта роскошь была выставлена на подсобный столик в углу комнаты. Официант взглянул на Фрэнка, тот благодарно кивнул ему головой. Когда они вновь остались одни, Эмми, краснея по-девичьи, глядя на Фрэнка своими бездонно-синими глазами, спросила: – А чем мы будем рассчитываться за такой шикарный ужин? Ведь, насколько мне известно, вы – студент. У нас в Англии студенты не сидят с дамами в таких дорогих ресторанах! И она обвела восторженным взглядом драпированные золоченым штофом стены, хрусталь на люстрах и на столе, столовое серебро и отличной штучной работы фарфоровую посуду. – Но, во-первых, я студент американский, и, во-вторых, я единственный и любимый, заметьте, племянник дядюшки-миллионера, который, к тому же, является еще и моим опекуном, – как учитель маленькой ученице объясняет урок, так и Фрэнк покровительственным тоном говорил с Эмили. – Поэтому, дорогая Эмми, ни о чем не беспокойтесь, а приступайте к трапезе. Спустя час Эмми, наслаждаясь сытым теплом, разливающимся по телу, старалась не думать о темных улицах и предстоящих поисках ночлега, а слушала Фрэнка, который перешел с ней на ты. – Знаешь, Эмми, я тебе расскажу о себе и о своей семье, а ты мне – о своей семье. Идет? Девушка вспыхнула: – Зачем это вам? – Во-первых, говори мне – ты, ведь мы друзья. Не так ли? – ласково улыбнулся Фрэнк, демонстрируя великолепные ровные зубы. – Во-вторых, хотя это должно бы быть во-первых, я тебе должен буду кое-что сообщить, то, что может повлиять на твою будущую жизнь. Фрэнк заговорщицки посмотрел на разрумянившуюся от тепла и сытости девушку и подмигнул ей. Эмми невольно улыбнулась. – Хорошо! – согласилась она. – Но сначала расскажете о себе вы, ой, ты, – поправилась Эмми. Фрэнк поудобней устроился в кресле. – Я родился в Штатах в городе Флорида, но сразу после моего рождения наша семья переехала в Англию, в Ливерпуль. Когда мне было восемь лет, мои родители, достаточно богатые люди, решили совершить круиз из Европы в Америку на пароходе. В это путешествие отправились мои мать, отец, две сестры, их мужья и тетя. Меня не взяли с собой, так как я только что переболел корью и к тому же я плохо переносил морскую качку. Правда, мне было позволено с бабушкой приехать на пристань, откуда отправлялся этот шикарный корабль. Я хорошо помню день проводов. На причале собралось очень много народу. Корабль огромный, как дом, был украшен гирляндами из электрических лампочек. Гремели оркестры. Мимо меня то и дело проходили шикарно одетые дамы, а за ними спешили носильщики, волоча на себе чемоданы, картонки, коробки с роскошными шляпами, – Фрэнк на минуту замолчал, вспоминая прошлое. Эмми смотрела на него огромными глазами. – Капитан корабля в белоснежном кителе сказал в мегафон, чтобы провожающие отошли от трапа. Бабушка потащила меня за руку прочь. И в этот момент я споткнулся и упал, а когда поднялся, то увидел, что возле чугунного столба, на который набрасывают канаты, стоит маленький худенький мальчик и, словно не замечая никого вокруг, что-то быстро рисует в блокноте. Сразу забыв и про ушибленную коленку и про бабушку, которая, выпустив мою руку, тотчас потеряла меня, я подбежал к юному художнику. Мальчик, даже не глянув в мою сторону недовольно проворчал: «Ну, что уставился, ты мне их загораживаешь!» Я быстро оглянулся. За мной был только опустевший причал и огромный, величественно отплывающий корабль. Мне на всю жизнь врезалось написанное золотом на черном фоне название парохода – «Титаник». Мальчик уже не рисовал, а как завороженный, следил за удаляющейся махиной. По его тонкому лицу с нежными чертами из черных иудейских глаз катились крупные слезы. А пухлые детские губы шептали, как молитву. – Прощайте, навсегда! Прощайте, навсегда! Прощайте! – Ну, что ты заладил, прощайте навсегда! – не выдержал я. – Прокатятся по океану и вернутся, – как взрослый маленькому объяснил я мальчишке. – Нет, не вернутся! – со вздохом, утирая ладошкой слезы, ответил он. – Они там будут сначала справлять свадьбу Ребекки, моей сестры, а потом все поедут в Штат Техас к ее мужу, а оттуда к папиной родне в Чикаго. – А тебя почему с собой не взяли? – поинтересовался я. – У меня – морская болезнь, – со вздохом сообщил мальчик. – Какая такая морская болезнь? – оторопел я. – Корь знаю, скарлатину знаю, зубную знаю, а морскую – ты врешь, такой не бывает. – А у меня есть, это когда сильно укачивает на воде и рвет, – не вступая со мной в спор, мой новый знакомый начал складывать блокнот в школьный ранец, что висел у него за спиной. Я пристыженно помолчал, а потом сказал: – Дай, пожалуйста, посмотреть твой альбом, что ты там нарисовал. Мне интересно. Меня зовут Фрэнк. Меня тоже укачивает. И я остался здесь с бабушкой, а вся моя семья – там, на «Титанике» уплыла. Все это я выпалил на одном дыхании, боясь, что мальчик сейчас быстро соберет рисунки и уйдет. Но он выслушал меня и, опустившись на корточки, раскрыл передо мной блокнот. Я, не отрываясь, смотрел на удивительные, будто живые, карандашные портреты, которые заполнили все страницы альбома. На них были изображены молодые и не очень молодые женщины и мужчины. Все они были красивые, черноглазые и черноволосые и чем-то напоминали моего нового друга. – А где же корабль, ты же сказал, что я тебе загораживаю! – возмущенный, я несколько раз перелистывал блокнот, отыскивая в нем рисунок «Титаника». – Ты загораживал мне память! – совсем как взрослый, спокойно ответил мне художник. – В любой газете есть фото «Титаника». Можешь вырезать и хранить себе на память, а это – и он бережно погладил альбом, – это моя семья, такой я ее запомнил, навсегда, – тихо добавил мальчик и отвернулся. Вдруг кто-то больно ущипнул меня за ухо. Я обернулся. Бабушка крепко держала мое левое ухо и, шипящим от негодования голосом, выговаривала: – Не успели родители отчалить, как ты тоже отчалил. На сегодня останешься без ужина, негодный мальчишка! – и она перчаткой шлепнула меня по затылку. – Вы зачем бьете ребенка. Он и так из-за вас ушиб коленку, а вы еще деретесь! Тонкий мальчишеский голос в мою защиту прозвучал для бабушки так неожиданно, что ее рука с перчаткой застыла в воздухе, так и не обрушившись во второй раз на мой затылок. – Это еще что за адвокат тут выискался? – бабушка, слеповато щурясь, всматривалась в худенькую мальчишескую фигурку. – Ты кто, еврей? – вдруг грозно спросила она. – Да. Меня зовут Дэвид Шредер. Мой отец – известный банкир Марк Шредер. Слыхали! – с вызовом ответил мальчик и, быстро засунув блокнот в ранец, бросился с плачем к бегущей ему навстречу высокой красивой девушке-еврейке. – Рейчел! Я здесь! – громко крича, он обхватил подол ее пышной юбки руками и зарылся с головой в шелковых складках. – Ну, успокойся, малыш, я с тобой, хвала Господу! – девушка гладила его курчавую голову и покрывала поцелуями мокрое от слез лицо мальчика. Потом она оправила на нем костюмчик, и они, о чем-то весело переговариваясь, направились в сторону города. Я смотрел на эту пару и всей своей детской душой понимал, что первый раз в жизни вижу по-настоящему счастливых людей. И мне так захотелось тоже стать счастливым, что я рванулся из цепких бабушкиных рук и, что было силы, припустил за Шредерами. С тех пор мы с Дэвидом стали как братья, тем более, что после гибели «Титаника», мы оба осиротели… – Фрэнк тяжело вздохнул. – А теперь Дэвид оставил меня навсегда. В комнате повисло гнетущее молчание. Фрэнк сидел, опустив голову на руки. Эмили еще долго не могла прийти в себя от услышанного рассказа. – Так что, Дэвид был сыном банкира, а умер, как последний бедняк, – чуть слышно, захлебываясь слезами, проговорила она. – Банк Марка Шредера лопнул за неделю до этого трагического рейса, – тихо сказал Фрэнк. – Возможно, Марк об этом знал и поэтому взял на корабль всю свою семью. Они могли потом скрыться в Штатах. Но это только наши с Дэвидом догадки, – вздохнул он. Эмили, подперев кулаками щеки, плакала, по-детски слизывая языком слезы. Шульц заглянул в кабинет, но Фрэнк жестом показал ему на рыдающую девушку и тот бесшумно скрылся за высокой дверью. Когда Эмми немного успокоилась, Фрэнк достал из кармана небольшую коробочку и, улыбнувшись, протянул ее девушке. – Вот это на память о Дэвиде. Он, умирая, просил передать тебе. Эмми дрожащими пальцами попыталась открыть коробочку: – Что это? – Думаю, там все, что осталось от некогда огромного состояния Шредеров! – задумчиво проговорил Фрэнк. Под картонной крышкой находился небольшой деревянный футляр. Эмми ногтем щелкнула по изящному крючку – футляр легко открылся. В нем было два отделения. В одном лежала Записная книжка. Эмми осторожно взяла ее и стала рассматривать удивительный переплет: по старому, стершемуся и посеревшему от времени бархату вился тускло золотой филигранный узор редкой сложности, тонкости и красоты, – очевидно, любовное творение рук искусного и терпеливого художника. Орнамент на переплете складывался в фигуру креста. Книжка была прикреплена к тоненькой, как нитка, золотой цепочке. – Боже! Какая прелесть! – прошептала Эмми, рассматривая книжечку. – А застежки?! Да ведь это же чистое золото, Эмми! Похоже, что этой книжке лет двести! – проговорил Фрэнк, заглядывая Эмми через плечо. – Смотри-ка, вон и карандашик к ней имеется, – и американец мизинцем едва коснулся изящной головки карандаша, что был вложен в книжку. Карандаш проскочил и повис, как закладка, на золотом шнуре. Страницы раскрылись и Эмми прочла единственную надпись, сделанную рукой Дэвида: – День, когда я встретил тебя – лучший день моей жизни! Слезы градом хлынули из глаз девушки. Она покрывала поцелуями бархатный переплет, прижимала к сердцу драгоценный подарок. Фрэнк, растроганный такой реакцией Эмми, налил ей немного бургундского в фужер и сказал: – Дэвид просил меня передать тебе не только свои сокровища. Он также хотел, чтобы я позаботился о тебе и твоей дочери. Ведь тебе нужно на что-то жить? Так вот, у меня есть предложение, в память о моем друге, я пока могу оставить за тобой свою студию. Она оплачена до конца года. Живи в ней. Кое-что я смогу тебе выделять из тех денег, что зарабатываю на оформлении комнат в пристройке к дому сэра Джорджа Гроули. – Где ты зарабатываешь? – удивленно переспросила Эмми. – Мой друг Тоби Гроули собирается жениться и для этого хочет заново переоборудовать левое крыло своего родового поместья. Его отец, сэр Джордж и его сестра согласились финансировать эту затею своего любимца, – охотно пояснил Фрэнк. – Прекрасно, значит Тоби наконец-то оставит меня в покое, – как бы про себя прошептала Эмми. Настало время удивляться Фрэнку: – Так ты знакома с их семейством? Эмми перестала всхлипывать и сердито проговорила: – И не просто знакома. Из-за притязаний этого светского льва, я лишилась не только хорошего места, а и хорошей репутации. Фрэнк был удивлен: – Репутации? – Да, я специально украла из дома Гроули несколько ночных рубашек, чтобы был предлог туда больше никогда не возвращаться, – гневно проговорив эти слова, Эмми замолчала. – Ну, хорошо, – примирительно сказал Фрэнк. – Давай выпьем за светлую память нашего дорогого друга Дэвида! И он, стоя, осушил свой фужер. Эмми сделала несколько глотков и потянулась рукой к стоящей на столе коробке. Во второй половине деревянного ящичка лежал небольшой ювелирный футляр красного плюша. Эмми подняла крышечку, подбитую бледно-голубым шелком, и увидела втиснутый в бархат овальный золотой браслет. Девушка взяла его в руки и стала рассматривать. Браслет оказался золотой, очень толстый. С наружной стороны его поверхность была усыпана небольшими, хорошо отшлифованными драгоценными камнями. На середине браслета возвышались, окружая какой-то странный маленький зеленый камешек, пять прекрасных алмазов-кабошонов, каждый величиной с горошину. Когда Эмми случайным движением удачно повернула браслет под электрическим светом люстры, то в камнях, глубоко под их гладкой яйцевидной поверхностью, вдруг загорелись прелестные живые огоньки. Девушка, заворожено глядя на сверкающие алмазы, проговорила: – Это же целое состояние! – Да, Дэвид передал его в твое владение. Можешь продать, можешь заложить, а можешь… – Я не знаю, за что Бог наградил меня встречей с таким добрым человеком, как Дэвид Шредер, но я до конца своих дней буду хранить его записную книжку, а вот браслет… Эмми еще раз полюбовалась сокровищем, а потом, положив его обратно в футляр, протянула его американцу: – Фрэнк, я не смогу толком распорядиться таким богатством, думаю, ты сделаешь это лучше, я тебе верю. Фрэнк положил футляр в карман: – Хорошо, я знаю, кто будет рад возможности купить такую вещицу. – Уж не сэру ли Тоби для его невесты ты собираешься предложить браслет? – догадалась Эмми. – А ты смышленая! – радостно согласился Фрэнк. – Что есть, то есть. Это мое наследство от покойного папаши, – улыбнулась Эмми. Вдруг на лестнице, ведущей в кабинет, раздались быстрые шаги. В дверь решительно постучали и, не дожидаясь ответа, на пороге возник молодой человек с ярко-голубыми глазами и шелковистыми светлыми волосами. На голове у него была бесформенная черная шляпа, огромный шелковый бант пламенел на груди. Одет он был в мягкий твидовый костюм. – Ну, вот и дождались! – почти в один голос воскликнули Эмми и Фрэнк и дружно засмеялись. Юноша изумленно застыл на пороге. – Тоби! Ты что застрял там? Иди сюда, старый дьявол! Фрэнк вышел из-за стола и стал трясти в объятьях своего друга. Тот, едва освободившись от Фрэнка, быстро подошел к Эмми и, густо покраснев, заговорил: – Эмми! Что ты здесь делаешь? Я обыскался тебя по всему городу. Я хотел тебе сказать… – Что ты скоро женишься?! – за него договорила Эмми и улыбнулась. – Тоби! Успокойся, хватит врать! Фрэнк мне все рассказал. Гроули перевел вопросительный взгляд на американца. – Да, да, Тоби! Эмми все про тебя знает и не сердится! – Фрэнк протянул обескураженному юноше наполненный вином бокал. – А мы с тобой давай почтим светлую память моего друга Дэвида Шредера. – Он все-таки умер? – сэр Тоби сокрушенно покачал головой. – Прекрасный художник! Дрогнувшим голосом, Эмми тихо произнесла: – И человек был прекрасный! Все молча выпили. – Кстати, Тоби, ты бы мог купить его рисунки, кое-что осталось в моей студии, – Фрэнк вопросительно глянул на Эмми. – Ты не против продать их Тоби? Девушка, сдерживая слезы, кивнула. – Я могу их предложить за неплохие деньги своему дядюшке – лорду Джеймсу Гроули. Он – известный ценитель искусства и коллекционер. К тому же, ему больше и не на что тратить свои фунты, – почти с обидой проговорил Тоби. – Живет, как сыч в своем Гроули-холле. Ни семьи, ни детей… И вдруг какая-то мысль озарила лицо Тоби: – Послушай, Эмми! Насколько мне известно, дядюшка давно ищет хорошую экономку к себе в дом. Почему бы тебе не пойти, а? И он радостно забегал вокруг стола, потирая от удовольствия руки. – Но ведь для этого нужны рекомендации… – нерешительно произнесла Эмми, – а я так нехорошо ушла от вас, – и девушка смущенно опустила глаза. – С рекомендациями я улажу. Обещаю тебе! Думаю, мой отец, в память о твоем, поможет тебе получить приличное место, – уверенно проговорил Тоби. – А твоя сестра? – немой вопрос застыл в глазах Эмми. – Ведь я унесла с собой пять ее ночных рубашек. – Ерунда, забудь. Я знаю, что Анна всегда любила тебя. И все тебе прощала, – успокоил ее Тоби. Фрэнк весело посмотрел на друзей. – Ну, вот и хорошо, все уладилось с Божьей помощью! Тоби! – заговорщицки начал он, обращаясь к юноше. – У нас с Эмми есть предложение к тебе. Я правильно говорю, Эмми? Эмми согласно кивнула. – Ты уже нашел подарок к свадьбе для своей невесты? Тоби пристально посмотрел в чистые глаза Фрэнка. – Ну, как вам сказать… – уклончиво ответил Тоби. – На, посмотри вот эту вещицу… С этими словами Фрэнк положил на стол перед Тоби футляр с браслетом. Тоби осторожно дотронулся до футляра. – Что это? – Открой. Думаю, лучше ты ничего не найдешь! Фрэнк отошел от стола, чтобы не мешать Тоби рассмотреть драгоценность. Сэр Гроули осторожно раскрыл футляр и от восхищения прищелкнул языком. – Откуда такая прелесть? – юноша, как истинный знаток, вертел браслет в руках, подносил к люстре, гладил пальцами филигранные края. Эмми, как зачарованная, не могла оторвать взгляда от этого великолепия. – Чей это браслет? – спросил Тоби, не выпуская при этом его из рук. – Этот браслет достался мне в наследство от Дэвида Шредера, и я могу им распоряжаться по своему усмотрению! – с вызовом ответила Эмми и, закусив нижнюю губу, отвернулась, пытаясь скрыть от Тоби предательски повлажневшие глаза. – Ты можешь быть уверен, что Эмми говорит правду, – вмешался Фрэнк. – Шредер перед своей смертью, вручил мне этот браслет, завещав его Эмми. Тоби, краснея, как мальчишка, подошел к Эмми и осторожно коснулся ее бледных пальцев. – Не сердись, пожалуйста, Эмили, я не хотел никого обидеть, – юноша наклонился и поцеловал девушке руку. – Но этот браслет, смею вас обоих заверить, стоит не одну сотню фунтов. Тоби задумчиво помолчал. – Давайте договоримся с вами, друзья, так, – он стал вдруг не по возрасту серьезным. – Я на следующей неделе буду в Лондоне. Там у меня есть знакомый ювелир, которому я полностью доверяю. И если его цена будет моему семейству, а не мне самому, по средствам, браслет станет отличным подарком моей невесте. – Мы – согласны! – поспешно заявил Фрэнк и вопросительно взглянул на Эмми. Девушка утвердительно кивнула. – Эмми! Завтра утром я привезу тебе рекомендательные письма, и мы поедем в Гроули-холл к лорду Джеймсу. Будь готова к десяти часам, – Тоби встал из-за стола. – Мне еще нужно заехать в пресс-клуб, так что до свидания, мои дорогие. Тряхнув золотыми кудрями, молодой человек исчез за дверью. – Завтра я начну совсем другую, новую жизнь, – то ли ему вслед, то ли себе самой сказала тихонько Эмми, прижимая к груди изящную записную книжку с одной единственной записью в ней… Утренний туман медленно съеживался под лучами восходящего солнца. День обещал был знойным, а пока утренняя свежесть бодрила и заставляла людей, собравшихся поохотиться, все время пребывать в движении. Они то проверяли ружья, то проверяли готовность лошадей и собак к предстоящему действу. Сидя в роскошном темно-сером «роллс-ройсе» лорд Джеймс Гроули с презрительным видом, даже не пытаясь для приличия скрывать свое отношение, наблюдал за всей этой суетой. Его автомобиль среди всадников, егерей и псов казался дорогой игрушкой, случайно попавшей на охотничью тропу. Желтовато-коричневый верх машины был откинут и свернут на хромированных стояках, а большая часть его пряталась в специальной нише. Сиденья были покрыты светло-серой кожей. Приборная доска – облицована хорошим деревом. Лорд Гроули, в прекрасном дорожном костюме, откинувшись на сиденье, рассеянно смотрел по сторонам. Охотники сгрудились и что-то возбужденно обсуждали. В стороне от них, две молодые лошади, играя, пытались сдернуть друг у друга уздечку. Шкуры лошадей лоснились, а хвосты были заплетены в косички. Лошади отличались природной грацией и двигались очень красиво. Один из охотников, господин средних лет, в куртке с «заплатами» из замши на рукавах, в темно-зеленом галифе и высоких ботинках, поправляя висевший на боку патронташ, направился к машине Гроули. – Ваше лордство, вы организовали для нас этот чудесный праздник, а сами будто и не собираетесь охотиться. – Да, дорогой баронет, я собрал сегодня почти всех своих соседей. Но этот вид спорта не для меня. Я не получаю удовольствия ни от вида мертвых окровавленных зверей, ни от запаха псины, – лорд Гроули снисходительно улыбнулся. В этот момент отчаянный визг и лай десятка собак заставил всех обернуться. Животные сбились в клубок, отчаянно кусая друг друга. Охотники пытались их разнять. Глядя на эту свалку, лорд Гроули вдруг стал безудержно хохотать. – И что вы, ваше лордство, нашли здесь такого смешного, – сердито спросил его баронет. – Вы-то знаете, что хорошие охотничьи собаки стоят почти десять тысяч фунтов каждая. А их выучка! И что в итоге? Безумие какое-то, – и он нервно отошел от машины. – Да перестаньте вы, Фонт, не сердитесь из-за пустяков, – попробовал остановить его Гроули. – Ведь, насколько я могу судить, здесь очень молодые псы. Они еще обучатся делу. – Молодые, говорите? – баронет зло сплюнул под ноги. – А десять тысяч фунтов – каждой под хвост, так, что ли? – Да успокойтесь же, сэр Фонт, деньги уже не вернешь, – все еще пытался остудить горячего соседа сэр Гроули. – Лучше поехали со мной, пообедаем, посидим, как старые хорошие соседи… Однако баронет уже не слышал приглашения. Быстро подбежав к своей лошади, он вставил ногу в стремя и через несколько секунд, оседлав жеребца, мчал по полю среди десятка таких же страстных любителей охоты на зайца… Стройная молодая женщина в изящном темно-синем, почти под цвет ее глаз, костюме, в кокетливой шляпке и туфлях на высоком каблуке, выйдя из такси, остановилась у парадного входа Гроули-холла. Огромное древнее строение в стиле викторианской архитектуры отлично вписывалось в окружающий ландшафт. Лестница в несколько каменных ступеней, вела к высокой белой двери. Приезжая, подхватив небольшой дорожный саквояж, легко поднялась по ступенькам. И в тот момент, когда она собралась уже постучать в дверь висящим на стене старинным молотком, в распахнувшемся проеме показался человек. Среднего роста, среднего возраста, плотный осанистый мужчина с удивительно умными карими глазами и красивым высоким лбом. В его внешнем облике было столько достоинства, что женщина нутром почувствовала самодержца. Он знал свое призвание – править. И это отражалось даже в его манере встречать приезжих. Слегка нервничая, женщина обратилась к нему: – Добрый день! Я приехала по рекомендации сэра Джорджа Гроули, – заливаясь краской, залепетала она. – Добрый день, мисс. Пройдите в дом, пожалуйста! Человек говорил как-то скорбно, но с достоинством, будто император на похоронах. Женщина вошла в роскошный темный холл, грандиозность и величественная красота которого поражали сразу. Она пыталась не показать своего волнения, но ей это удавалось с трудом. – Я – Эмили Томпсон. Знаю, что для Гроули-холла нужна экономка. Вот мои рекомендации, – и она, набравшись храбрости, протянула мужчине аккуратный пакет. – Я – Питер Стоун, дворецкий. Нам действительно нужна экономка. Вы посидите вон там, а я ознакомлюсь с вашими бумагами, – дворецкий оценивающе взглянул на Эмили, и она едва не залилась краской. Стоун подвел Эмили к высокому кожаному креслу, а сам, подойдя к окну, начал внимательно изучать письма. Эмили, сидя в кресле, оглядела холл. Все вокруг сверкало: полы из старинного дуба, деревянные панели на стенах, зеркала в позолоченных рамах. На столике у окна стояли свежие нарциссы, и его блестящая поверхность отражала их. – Вы представили великолепные рекомендательные письма, мисс Томпсон, я, признаюсь, таких еще не видел, – голос дворецкого чуть потеплел, но все равно Стоун демонстрировал перед нею свое право давать указания прислуге. – Возможно, я показался вам в начале нашего знакомства негостеприимным, – дворецкий подошел к креслу Эмили. Она порывалась встать, но он жестом не разрешил ей этого. – Думаю, что представленные вами бумаги объективны, хотя я и сомневаюсь немного в точности данных вам оценок по причине вашей молодости. Эмили сидела, плотно вжавшись в спинку кресла, а дворецкий, упиваясь своей властью, ходил перед нею, как дрессировщик в цирке, и, время от времени бросая быстрые взгляды на молодую женщину, монотонно повторял: – Я еще раз хочу вас предупредить – никаких контактов с мужчинами. Его тон был невыносим для Эмили, и она несчастно вздохнула. Расхаживая перед креслом, дворецкий продолжал смотреть на Эмили тяжелым взглядом, от которого она вся сжалась, словно испуганная птица. – Предыдущая экономка, невесть что вбила себе в голову и убежала с помощником дворецкого! Стоун грозно глянул на Эмили. Та судорожно вздохнула в ответ. – Если все-таки вдруг кто-то влюбится и захочет пожениться, ну что ж – я не против, – милостиво согласился дворецкий, но тут же, будто испугавшись своей мягкости, опять стал суровым стражем морали. – Есть еще в нашей жизни люди другого сорта, – Стоун остановился перед Эмми и, глядя в ее испуганные глаза, строгим голосом договорил: – Эти люди мечутся с места на место в поисках любовных интрижек! Я уверен, что вас это не касается, мисс Томпсон. – Конечно, – сникла Эмили. – Это так! – Вы не обижайтесь на меня, – начал дворецкий снова, – но ваша предшественница была виновата. Эмили вдруг осмелела: – Виновата в чем? Дворецкий же, наоборот, почувствовав эту перемену, как-то сразу стушевался. – Никто не хочет, чтобы слуги не работали, а только влюблялись друг в друга и все такое прочее… Лорд Гроули, в домашнем халате, попыхивая трубкой из вишневого дерева, медленно поворачивал глобус, когда в дверь библиотеки постучали. – Войдите… Сэр Джеймс ладонью остановил вращение глобуса и посмотрел на дверь. – Милорд, можно переговорить с вами? – в дверях стоял дворецкий в учтивой позе. – Разумеется, проходите, – лорд Гроули отошел от глобуса и сел в тень зеленого абажура. Стоун встал перед ним навытяжку. – Сэр, это по поводу помощника дворецкого и экономки, которые сбежали, – вкрадчиво начал Питер. – Да, пренеприятнейшая история приключилась у нас, – хозяин покачал головой. – Как ваши дела насчет новых слуг? – оживленно осведомился Гроули. – Похоже, я нашел две первоклассные замены, – с готовностью ответил Стоун. Хозяин заинтересованно посмотрел на дворецкого. – И кто же они? – Мисс Эмили Томпсон, молодая женщина с прекрасными рекомендациями вашего брата, милорд. Черные брови лорда Гроули от удивления взлетели вверх, как два мотылька: – Мой брат отдает мне хорошую экономку? Здесь явно что-то не так. Или ему нужно было почему-то от нее избавиться, или она действительно отличная хозяйка, а моему братцу и его деткам такие в доме не нужны, – голосом язвительным, полным сарказма, сэр Гроули выговаривал все это дворецкому. Настала тишина. – Я не смею вам советовать, сэр, но, по моим наблюдениям, мисс Томпсон производит впечатление вполне порядочного человека. – Ну, тогда нам она подходит, – согласился Гроули. – А кто второй? – Человек с большим опытом. Я его рекомендую на помощника дворецкого, – отрапортовал Стоун. Потом, сделав небольшую паузу, добавил: – Его фамилия – Стоун. – Стоун? – переспросил лорд Гроули. – Он что, ваш однофамилец? – Нет. Это мой отец, сэр, – сказал дворецкий. – Хорошо. Лучшего нам и не найти, я уверен в этом, – согласился хозяин. – Но мне бы хотелось с ним встретиться. Когда это возможно? – Сейчас, сэр. Он ждет за дверью, – ответил Стоун с готовностью. – Тогда проводите его, пожалуйста, сюда, – предложил лорд. Дверь открылась, и на пороге появился представительный седой человек лет семидесяти. Пряча складки подбородка под белоснежным воротничком, он старался держаться прямо. И это ему неплохо удавалось. Лорд Гроули подошел к старику и крепко пожал ему руку. – Мистер Стоун! Здравствуйте! Я рад с вами познакомиться. – Добрый день, милорд! – величественно кивнул головой старик. И полным собственного достоинства взглядом уставился на лорда Гроули. Сэр Джеймс невольно поежился от этого всепроникающего взора. – Ваш сын – прекрасный работник! – поспешно заговорил хозяин. – Он оказывает мне огромное количество услуг: блестяще справляется с десятком лакеев, сонмом кухарок и вечно суетящихся посудомоек, а также с ужасающе темпераментным поваром-испанцем. Мы все гордимся нашим дворецким! – Я тоже! – сурово произнес старый Стоун. – Я буду рад, что вы согласились у нас работать! – в голосе сэра Джеймса прозвучали заискивающие нотки. Он, сам того не желая, вроде даже робел в присутствии этого, застывшего в величественном молчании, человека. – Благодарю за доверие, сэр! – вежливо ответил старик. – Да, Стоун! – обратился лорд Гроули к дворецкому. – Думаю, что вы позаботитесь о размещении в доме вашего отца. И, если вам не сложно, распорядитесь насчет ужина. Мне бы хотелось посидеть вечером на террасе. А в среду, не забудьте, у нас обедает пастор Генри. – Все будет исполнено в срок, сэр! – дверь за Стоунами бесшумно закрылась. Несколько дней спустя, новая экономка Гроули-холла мисс Эмили Томпсон ходила по саду и срезала ножницами цветы. Сентябрь выдался на редкость холодным и поэтому клумбы уже почти опустели и имели непривлекательный вид. Доцветали махровые гвоздики, а также левкои – они были наполовину в цветах, а наполовину в тонких зеленых стручках, пахнувших капустой. Розовые кусты еще давали – в третий раз за это лето – бутоны и розы, но уже измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато пышно цвели своей холодной, высокомерной красотой георгины, пионы и астры, распространяя в густом воздухе осенний, травянистый грустный запах. Остальные цветы после своей роскошной любви и обильного летнего материнства тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни. Когда Эмили, аккуратно обвязав букет лентой, собралась идти в дом, на одной из дорожек сада она увидела плотную фигуру дворецкого. Тот шел быстрой походкой и, похоже, направлялся прямо к экономке. Эмили в ожидании остановилась, прижимая к груди цветы. Питер Стоун, слегка замедлив шаг, просто залюбовался этой «живой картиной». Осеннее солнце золотило верхушки деревьев и его косые лучи освещали миловидное женское лицо. Бездонные глаза Эмили смотрели в мир с надеждой. Черные, с отливом волосы, обрамлявшие, как дорогая рама, чистый безупречный овал, спадали по покатым плечам, подколотые у лба изящными заколками. Строгое темно-серое форменное платье плотно облегало отличную фигуру мисс Томпсон. А со вкусом подобранный букет в руках экономки был, как яркий факел осени. – Мисс Томпсон. Я по просьбе сэра Джеймса иду в Бриксен к пастору Генри Денману, недалеко отсюда. Если у вас не очень много сейчас дел по дому, я готов познакомить вас с поместьем, ведь вы его еще по-настоящему и не видели, – говорил дворецкий тоном, не терпящим возражений. – Хорошо, я согласна, – сразу и без раздумий ответила Эмили, – только нужно цветы отнести в столовую. – Я буду ждать вас у той беседки, – Пит показал в сторону ротонды. – И, мисс Эмили, обязательно набросьте что-нибудь на плечи. Сентябрь уж на исходе! Дорога, обсаженная вековыми деревьями, спускалась к большому старому парку. Эмили и Стоун миновали еще один маленький садик в итальянском стиле, к которому прилегал заброшенный розарий. – Вчера, когда я гуляла недалеко от лодочного домика, мне показалось, что где-то шумит вода. Я была уверена, что здесь, в Гроули-холле есть только пруд, а, похоже, рядом где-то река? – спросила Эмили, стараясь своей легкой походкой попасть в такт равномерного вышагивания Питера. – Я для того и пригласил вас с собою, чтобы показать наши достопримечательности, – неспешно заговорил дворецкий. – Здесь есть река под названием Вартсол, она пересекает имение с севера на юг. Много лет назад на реке, по велению отца нашего лорда, построили плотину, а рядом с плотиной воздвигли мельницу. Если вы прибавите шагу, мы сможем немного отклониться от нашего маршрута и посмотреть на нее. Эмили с радостью согласилась. Место оказалось очень красивым. Ступеньки вели вниз к зеленой лужайке где рядом с жерновами высилось каменное здание мельницы. Плотина была с двух сторон окружена плакучими ивами, склонившимися над водой. Рядом плавали лебеди. – Боже, какая красота! – воскликнула Эмили, остановившись перед лесенкой. – Давайте спустимся к мельнице, – предложила она и сделала шаг к первой ступени. – Знаете, мисс Томпсон, с этим местом связана романтическая легенда, – дворецкий изучающе всматривался в раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо Эмили. – Если пройти по этим ступеням, взявшись за руки с любимым человеком, и загадать желание, то вы будете избавлены от несчастий на всю оставшуюся жизнь… Эмили подняла на него свои дивные глаза: – Вы когда-нибудь пробовали проверить действенность этой легенды? Теперь настала очередь слегка покраснеть невозмутимому Питеру. – Зачем? Я не верю в сказки. Это все предрассудки! – и он резко отвернулся. – Нам нужно спешить. Идемте! Не уяснив причину перемены настроения дворецкого, Эмили, со вздохом посмотрев на волшебную лестницу, отправилась догонять Стоуна. – Я бы хотел еще показать вам конюшни, это гордость лорда Гроули, – говорил дворецкий, когда они с Эмили приблизились к длинным аккуратным строениям. – Вы, я надеюсь, не боитесь лошадей? Питер вопросительно взглянул на Эмили, когда они переступили порог одной из конюшен. – Нет, сэр, я все свое детство провела в Шропшире при лошадях. Мой отец был потомственным конюхом, от удара копытом и погиб, – и Эмили набожно перекрестилась. – Извините, мисс, я не знал вашей истории, – поспешно проговорил Стоун, подводя Эмили к рослой беговой лошади. – Это Изабель – любимица сэра Джеймса, – сказал дворецкий и потрепал лошадь по шее. Изабель, ноги и тело которой были безупречных, совершенных форм, повернув к Эмили свою большую голову, потянула нежными ноздрями воздух и звучно фыркнула, а потом ткнулась носом в волосы Эмили. Девушка обняла тонкую лошадиную шею и потерлась о нее щекой. – Кажется, Изабель признала вас, – ревниво заметил Стоун. – Я замечаю, что все, с кем вы знакомитесь, сразу к вам испытывают симпатию. – И вы тоже? – осторожно спросила Эмили. Стоун, ничего не ответив, неопределенно передернул плечами. Миновав небольшой лес, путники подошли к церкви. Видимо, она была построена еще во времена нормандцев. Кто-то из предков Гроули реставрировал ее весьма неудачно. Территория церкви примыкала к поместью Гроули. Здесь начинались владения пастора Генри Денмана. Информацию о нем Эмили получила от дворецкого, который с огромным воодушевлением и любовью говорил о священнике, старом друге своего хозяина. – Пастор Генри сделал потрясающую карьеру в Оксфорде и принял сан, будучи еще очень молодым, – рассказывал Стоун. – Денмана ожидало великолепное продвижение по службе, но ему помешал крутой нрав. Генри слишком часто выступал против безразличия и коррупции, столь характерных для нашей англиканской церкви. Он мечтал создать идеальную церковь, рассчитывал на веру прихожан и пропаганду воли Господа. Эти взгляды настроили против него священнослужителей, и Денмана едва не лишили сана. Не будь пастор Генри настолько чист сам, это, наверное, произошло бы. Тогда-то в дело вмешался отец лорда Гроули. Он предложил Генри поселиться в его поместье. Сэру Ричарду Гроули даже пришлось использовать свои связи с архиепископом, чтобы пастор получил это место. Во всяком случае, я рассказал вам, мисс Томпсон все, что мне известно о нашем пасторе. – И что, теперь ваш пастор успокоился? – делая ударение на местоимении «ваш», заинтересованно спросила Эмили. – Он много сил отдает на улучшение жизни бедняков, – уклончиво ответил Стоун. – А вообще-то, этот человек предъявляет немыслимые требования к сэру Джеймсу, – задумчиво проговорил дворецкий. – Если ему позволить тратить деньги лорда Гроули, то пастор Генри давно бы разорил его. – И что, его наверно любят прихожане? – спросила Эмили. – Нет, – подумав, уверенно ответил Стоун. – Странно, но нет. Люди его уважают, но, в то же время, и боятся. Этот человек отпугивает многих. Его нужно знать близко, чтобы понять. Пастор настолько честен сам, что способен заглянуть в душу другому, и сразу разглядеть в ней всю грязь. Вряд ли за подобное качество могут любить, – вздохнул дворецкий и бросил быстрый взгляд на Эмили. – Прихожане не понимают, что только такой пастор, как Генри, способен их спасти. И Стоун надолго замолчал. Внезапно он остановился и спросил Эмили: – А вы, мисс Томпсон, верите в Бога? От неожиданности этого вопроса, заданного здесь на лесной дороге, Эмили остановилась. – Ну и вопрос, мистер Стоун, вы задали! – удивленно сказала она. – Верю ли я в Бога? Когда я была маленькой, мне казалось, что Бог живет в соборе святого Петра, и богачи навещают его по воскресеньям: а на бедных он не обращает внимания, – глаза Эмили стали влажными. – Мама рассказывала мне библейские истории об Иисусе, и они очень трогали мое сердце, ибо Бог в них был бедняком и изгнанником… Девушка замолчала, вспомнив о чем-то своем, далеком и потаенном. – Но все-таки, вы верите в Бога? – настойчиво повторил вопрос Стоун, пристально глядя на Эмили. – Без веры в Бога нет для меня жизни! – твердо ответила экономка и осенила себя крестным знамением. – Так я и думал, – довольно мягко сказал Стоун. – И вы, безусловно, представляете Бога в образе человека, – он испытующе смотрел в глаза Эмили. – Думаю, что да, – честно призналась она. – Хотя порою в моей жизни были такие моменты, когда я ощущала его присутствие как силу, которую невозможно увидеть и понять, – размышляла Эмили вслух, впервые поверяя свои самые сокровенные мысли другому человеку. Питер Стоун, поддавшись несвойственному ему порыву, осторожно взял Эмили за руку и, проникновенно глядя в ее испуганные глаза, зашептал: – Вот в этом-то как раз и заключается разница между нами. Вот пропасть, которую никак не преодолеешь. Я знаю, что Бог есть, и его дух более реален, нежели все материальные тела, сущие на земле. Так давайте же, дорогая мисс Томпсон, каждый заниматься своим делом. Но может настать тот день, прийти такое время, когда мы будем нужны друг другу, – Стоун сделал паузу, – но нужны не телесно, а лишь духовно… Он внезапно повернулся и пошел вперед по дороге. Эмми постояла еще немного, обескураженная этим странным заявлением, а потом быстро нагнала дворецкого. Через несколько минут Эмили увидела на опушке леса серую церковную башню. Стоун решительно направился к небольшому домику, что прилепился к церковной ограде. Эмили последовала за ним. Дворецкий постучал в дверь, и она мгновенно открылась, как будто за ней только и ждали гостя. На пороге появился очень высокий человек, в черной мантии, похожей на ту, что носят католические священники. У незнакомца было аскетичное лицо с широкими скулами и тонкие красивые губы. – Добрый вечер, мистер Стоун! Какими судьбами в наши края? – приглашая пройти в дом, заговорил он звучным баритоном. – Добрый вечер, сэр Генри! Разрешите вам представить нашу новую экономку – мисс Томпсон. Эмили подошла к пастору и поцеловала его руку. Он быстро отдернул ее и внимательно посмотрел на девушку. Эмили даже отпрянула под взглядом его жгучих черных глаз. Пастор Генри Денман напоминал внешне испанца или итальянца. Хотя, по словам Стоуна, он происходил из древнего английского рода. Пастор говорил мало, но голос его звучал удивительно музыкально. Когда глаза Эмили и пастора встречались, в ее душу проникал холод. Она чувствовала, что эта странная личность одновременно притягивала и отталкивала ее. Пока Стоун, стоя в прихожей, объяснял пастору цель своего визита, Эмили осматривалась вокруг. Из небольшого холла, где она сейчас находилась, открывался вид на деревянную лестницу, что вела наверх и разделяла, казавшийся снаружи маленьким, а внутри достаточно просторный, дом на две части. Мебели было много, и, несмотря на то, что она представляла собой разные стили и эпохи, ее опрятный вид создавал уют, хотя вокруг и лежали разбросанные вещи, кое-где было не прибрано. В общем, чувствовалось, что в доме нет женщины. – Вы, наверное, устали после своего путешествия, мисс? Могу предложить вам отдых и легкий вегетарианский ужин, – учтиво наклонив голову, проговорил пастор. – Вы очень добры, мистер Денман, но я выполнял поручение лорда Джеймса и нам следует поспешить в Гроули-холл, – Стоун упредил своим ответом Эмилию. Она благодарно улыбнулась дворецкому. Во дворе раздался гудок автомобильного рожка. – А вот, кстати, и Чарльз за нами приехал, – Питер подошел к Эмили и взял ее за локоть. – Позвольте проводить вас к машине, мисс. Пастор, прощаясь, сказал Стоуну: – Передайте, пожалуйста, лорду Джеймсу, что я постараюсь не опоздать к нему в среду, – и, поклонившись Эмили, добавил: – Мои наилучшие пожелания. Счастливого пути! Безмерно рад нашему знакомству. Жаль, что нам не довелось сегодня дольше пообщаться. Через несколько минут изящный автомобиль-карета мчал по лесной дороге переполненную впечатлениями мисс Томпсон. Питер Стоун, откинувшись на кожаном сиденье, сидел мрачный, погруженный в свои мысли. Вдруг, повернувшись к Эмили, он назидательно изрек: – Беда нашего пастора, что он относится к тому типу людей, на которых держится Англия. Они сначала бузят, громко заявляют свои требования власть имущим. Но время утрясает драмы, и эти люди утихают, живут внешне даже скучновато… Эмили, озадаченная этой тирадой дворецкого, удивленно смотрела на него. – Мне показалось, что пастор Генри вполне доволен своей участью, – осторожно заметила Эмили. Однако Стоун, не слушая ее, продолжал: – Беда в том, что такие люди, как пастор Генри, слишком добропорядочны. И поэтому, мисс Томпсон, вы понапрасну перед ним распустили свои чары, – хрипло проговорил Стоун. – Соблазнить его вам не удастся! От унижения и ярости Эмили мгновенно побледнела: – Как вы, мистер Стоун, смеете говорить мне подобное? Что заставило вас так думать обо мне? – ее губы тряслись от обиды, а бездонные глаза блестели от слез. Не отрывая от нее пронзительного взгляда, дворецкий произнес: – Я не слепой, я сразу все понял. – Что вы поняли? – рыдания вырвались из груди Эмили. – Еще бы несколько минут до приезда Чарльза, и не было бы меня рядом – вы начали бы соблазнять пастора, – хрипло выдавил Стоун. – Но вы забыли о главном: пастор Генри – слуга Господа и у него есть невеста – церковь! Больше никто не имеет для него значения, и не будет иметь, – все распалялся дворецкий, он уже выкрикивал в лицо Эмили фразу за фразой: – Женщина никогда не заставит Генри переступить законы, как бы прекрасна и умна она ни была. Так что оставьте бедного пастора в покое! Эмили плакала, пытаясь сквозь слезы урезонить совсем вышедшего из равновесия Стоуна. Ей был совершенно непонятен мотив столь странного поведения дворецкого, и в последующие дни Эмили много раздумывала над происшедшим. – Прекратите! – грозно потребовал Стоун. – Что прекратить? – чуть слышно, сквозь слезы, проговорила Эмили. – Сейчас же прекратите истерику, мисс Томпсон! – в голосе Стоуна появились просительные нотки. Затем, спустя мгновение, он проворчал: – Если я неправильно понял вас, мисс Томпсон, то приношу вам свои извинения. Когда автомобиль подкатил к парадной лестнице Гроули-холла, дворецкий вышел из машины и, помогая Эмили ступить на землю, буквально пронзая экономку взглядом, негромко произнес: – Запомните! Никаких контактов с мужчинами – это главное для вас правило, если вы собираетесь долго работать в Гроули-холле… Стоун решительно рванул на себя входную дверь. Эмили понемногу привыкала к своей новой жизни. Экономка Гроули-холла – это звучало внушительно. Она неплохо ладила с многочисленной прислугой. И только взаимоотношения с дворецким были натянуты. Эмили терялась в догадках, чем же была вызвана все-таки вспышка гнева Питера Стоуна тогда в машине, при возвращении от пастора Генри? Ведь Эмили всего-то пару раз и взглянула на Денмана, да ответила на несколько его вопросов. После той злополучной прогулки, Эмили старалась выполнять все просьбы дворецкого и без его напоминаний. Вот и теперь Эмили следила за тем, как несколько слуг сметали пыль с портретов в галерее, натирали мастикой позолоченные рамы. По длинному коридору, увешанному множеством маленьких и больших картин, рисунков и миниатюр, важно прохаживался дворецкий и, отдавая слугам мелкие приказания, объяснял Эмили суть традиции для англичанина. При этом мистер Стоун в пример приводил историю Гроули-холла. – Все они, – дворецкий указал на ряд портретов предков сэра Джеймса – от первого Гроули в накрахмаленном воротничке и доспехах времен королевы Елизаветы, до последнего – отца сэра Джеймса, – все Гроули служили родине беззаветно. А поскольку старший сын – лорд Джеймс Гроули, то с момента рождения его карьера была предопределена, так же, как и то, что Гроули-холл по наследству достанется ему. Эмили с интересом рассматривала портреты бывших владельцев поместья. Все они были изображены красивыми и очень серьезными. – А если кому-то из Гроули захотелось бы стать, ну скажем, морским офицером? – полюбопытствовала Эмили. – Неважно, что кому-то нравилось море, а кому-то было приятнее скакать на лошади по прерии, – Стоун строго прервал ее как непослушную ученицу. – Традиции такой семьи, как Гроули, более важны, чем интересы личности, запомните это, Эмили!.. Возможно, вам еще трудно это себе уяснить, но именно на подобных устоях зиждется мощь Великобритании! И, уже уходя к себе в комнату, грустно, ни к кому не обращаясь, дворецкий произнес: – Когда ты поживешь немного на свете, только тогда осознаешь, как это мудро! Мистер Стоун сидел в кресле, сомкнув тяжелые веки. Сегодня у него был трудный день. Началась подготовка к приему очень важных гостей – генеральная уборка в доме. Лорд Гроули просил своего дворецкого проследить лично за ее ходом. Поэтому Стоун почти десять часов провел на ногах, проверяя работу мойщиков, полотеров, горничных и десятка лакеев, что скребли полы, трясли белье и чистили столовое серебро. И вот сейчас, устав от беготни, он у себя в комнате наслаждался покоем. Жизнь в Гроули-холле протекала в тишине и в этом тоже была заслуга дворецкого: он пятнадцать лет добивался от прислуги умения двигаться бесшумно и не произносить лишних слов. дверь постучали. – Войдите! – Питер удивленно обернулся на дверь. Вошла мисс Томпсон с небольшим букетом в руках. – Мистер Стоун! Я решила, что это сможет оживить ваш кабинет! – и она протянула цветы дворецкому. Тот в некотором недоумении смотрел на букет, а потом взглянул на Эмили. – Но я не просил вас, мисс Томпсон, об этом, – неуверенным голосом проговорил он. – А я думаю, что с цветами вам будет уютнее и веселее, – мило улыбнувшись, экономка взяла у Стоуна букет и поставила его в вазу на рабочем столе дворецкого. – Благодарю вас, Эмили. Это очень любезно с вашей стороны, – Стоун благодарно посмотрел на слегка зардевшуюся от похвалы девушку. – Если хотите, я могу еще принести вам цветов из сада, – быстро сказала Эмили. – Еще раз благодарю вас, мисс Томпсон, но это моя комната, мое рабочее место, и я не хотел бы, чтобы что то в ней меня отвлекало, – чеканя каждое слово, сердито говорил дворецкий. – Цветы отвлекают? – искренне удивилась Эмили. – Благодарю вас за доброту, мисс Томпсон. И, если уж вы пришли, то, прошу вас, садитесь. У нас есть предмет для разговора. Эмили осторожно опустилась на край кресла. Стоун, заложив руки за спину, ходил перед ней, как школьный учитель на уроке. – Я слышал вчера, проходя мимо, мисс Томпсон, как на кухне вы обратились к кому-то из слуг: Тимоти! – дворецкий резко остановился перед Эмили и спросил, глядя ей в глаза: – К кому вы так обратились? – Но, мистер Стоун, по-моему, это я обращалась так к вашему отцу, других же Тимоти в доме нет, – простодушно объяснила экономка. – Да, да, вы правы, – немного подумав, согласился дворецкий. – И все-таки в будущем, я прошу вас, мисс Томпсон, обращаться к моему отцу только мистер Стоун. Понятно? – и он опять впился взглядом в Эмми. Экономка ответила безмолвным кивком головы. – А когда вы говорите о моем отце в третьем лице, мисс Томпсон, нужно называть его мистер Стоун-старший, чтобы его отличали от меня, – назидательным тоном дворецкий закончил разговор. – Хорошо, мистер Стоун, – вдруг Эмили дерзко вскинула голову. – Но если честно, я не очень вас понимаю. Я – экономка, а ваш отец – помощник дворецкого. В других домах я всех слуг в моем подчинении называла по именам. Стоун недовольно хмыкнул: – А вы, мисс Томпсон, все-таки умерьте свою гордыню и поймите, что если вы обращаетесь по имени к моему отцу, то это, по крайней мере, неприлично. Красные пятна выступили на щеках Эмили: – Очевидно, вашему отцу тяжело слышать, как его называет по имени такая, как я? – гневно проговорила она. – Нет, вы поймите, что я хочу вам внушить, мисс Томпсон. – Стоун поднял вверх указательный палец. – Вы многого достигнете в этом доме, если будете прислушиваться к моим советам. Лицо Эмили залилось краской. Дрожа от гнева, срывающимся голосом, она спросила: – Какие еще есть у вас наблюдения на мой счет, мистер Стоун? – Ну, вы пока не очень хорошо знаете, что класть и куда, где и что должно лежать, – загибал пальцы дворецкий. – Я уверена, что мистер Стоун-старший прекрасно выполняет свои обязанности, – и Эмили дерзко взглянула на Питера, – а я, смею вас заверить, прекрасно выполняю свои! А теперь – разрешите мне откланяться, мистер Стоун! – и она, гордо подняв голову, вышла из комнаты дворецкого… – Ну, что ж, пусть пока будет так, – проговорил ей вслед Стоун, – а там – посмотрим!.. В небольшой столовой для прислуги, что примыкала к кухне Гроули-холла, ужин проходил довольно оживленно. В торце стола, прямо под массивной люстрой, торжественно восседал старик Стоун. По одну руку от него находилась экономка Эмили Томпсон, по другую – дворецкий Питер Стоун. Остальные места заняла прислуга, которая обслуживала лично лорда Гроули – две его горничные Рита и Сарра, шофер Джерти, садовник Тредьелл, старый лакей Брайан и младший дворецкий Чарльз Флойд. Ужин состоял из прекрасно приготовленного филе барашка с зеленой фасолью и картофельным пюре. Еда была вкусной и горячей и все ели с большим аппетитом, время от времени перебрасываясь остротами в адрес кухни. Только Тимоти Стоун пока не притронулся к ужину. Он внимательно рассматривал собравшихся за столом и это занятие, кажется, весьма забавляло его. Эмили, опустив свои длинные ресницы, чувствовала на себе то любопытный взгляд старого Стоуна, то испытующий – его сына Питера. И поэтому она нервничала и постоянно роняла то платок, то вилку, то хлеб. Но вот мистер Тимоти вздохнул и принялся за трапезу. В этот момент все замолчали и уставились на него, а он, наоборот, кажется, забыл вообще о чьем бы то ни было присутствии. Старик осторожно поддел вилкой кусок мяса и, повернув его на тарелке, оставил вилку стоять торчком в мясе. Затем медленно взял со стола салфетку, развернул ее и положил себе на колени. Потом старик с рассеянной улыбкой взглянул на мистера Стоуна-младшего и опустил глаза на свой бокал. Дворецкий тут же торопливо наполнил его красным вином. Взяв вилку в левую руку, а нож – в правую, Тимоти отрезал маленький кусочек мяса и, переложив вилку из левой руки в правую, отправил его в рот. За мясом последовали фасоль и маленькие катышки картофельного пюре. Все это действо совершалось мистером Стоуном-старшим с подчеркнутым изыском и обрядовой медлительностью – так школьные учителя пишут на доске слово, одновременно произнося его по слогам. Все сидящие за столом не сводили со старика глаз, а он взял бокал, поднес его к губам и отпил вино безо всякого звука, так, что когда он поставил бокал на стол, Эмили даже засомневалась, отпил ли он вообще хоть капельку вина. Более угнетающей демонстрации утонченности никому из присутствующих прежде видеть не приходилось. Молоденькие горничные незаметно обменялись между собой взглядами, старый Брайан нахмурился, Чарльз уставился на скатерть с грустным выражением лица, а сохранявший бесстрастное выражение лица Питер Стоун сложил губы в одобрительную гримасу. Мисс Томпсон, слегка наклонив голову, окинула взглядом стол и произнесла сухим металлическим голосом: – Благодарю вас, мистер Тимоти Стоун! Сегодня за ужином мы получили прекрасный урок и впредь все постараются следить за своим… – она запнулась, подыскала подходящие слова, а потом, слегка зардевшись, договорила, глядя на благодушно улыбавшегося дворецкого, – постараемся следить за своими манерами! За столом оживленно зашумели. Старик Стоун аккуратно вытер рот салфеткой и, складывая ее вчетверо, величественно проговорил: – Ну, что ж, приготовлено великолепно! Мои комплименты повару! Горничные, Рита и Сарра, о чем-то пошептались и тихонько захихикали. – Ну, если вы смеетесь, то, может, поделитесь с нами своим настроением, а то нам не хватает веселости, – благодушно заметил Питер Стоун. Девушки замолкли. – Чарльз! – дворецкий переключил общее внимание на своего молодого помощника. – Я уверен, что у тебя есть какие-то цели в жизни. Думаю, ты собираешься и дальше двигаться по служебной лестнице? Да? Юноша вскочил из-за стола и, вытянувшись, как капрал на докладе у полковника, с готовностью затараторил: – Я хотел бы стать таким же прекрасным дворецким, как и вы, мистер Стоун. И тогда бы у меня был собственный камин, собственные сигары, собственное жилье… Питер Стоун с любопытством посмотрел на Чарльза. – А ты знаешь, что нужно, чтобы стать хорошим дворецким? – спросил он, и в столовой стало тихо. – Чувство собственного достоинства! – гордо заявил Чарльз, тряхнув аккуратно стриженной головой. – Правильно, чувство собственного достоинства! – неожиданно включился в разговор старый Стоун. – Дворецкий джентльмена должен быть и сам джентльменом! – говорил он ясным голосом, четко произнося каждую фразу. От его чопорности не осталось и следа. Перед благодарной аудиторией сидел отличный рассказчик. – Так вот, дворецкий должен быть, прежде всего, невозмутим! – старик обвел хитрым взглядом притихшую челядь. – Вот, например, мой друг, он служил дворецким в доме посла. Дело было в Индии, – Тимоти удобнее устроился в кресле. – Так вот, однажды дворецкий входит в столовую и что же он видит? – восемь пар глаз уставились на старика, а тот, слегка понизив голос, прошептал: – Под столом лежит тигр! – Тигр?! – хором переспросили испуганные горничные. – Да, представьте себе, настоящий тигр – такой желтый, в черную полоску, – пряча улыбку под седой щеткой усов, серьезным голосом сказал Тимоти. – И тогда мой друг идет в гостиную, где в это время отдыхал посол. Подойдя к нему, дворецкий тихонько шепчет хозяину на ухо, чтобы не беспокоить его сидящую за вышиванием супругу. – Простите, милорд, – говорит дворецкий послу, – похоже, под столом у нас в столовой лежит тигр. Может, его лордство разрешит мне использовать ружье двенадцатого калибра? – Хорошо, действуйте, – спокойно соглашается посол. Дворецкий уходит и через несколько минут раздаются три выстрела. – Жена посла, наверно, здорово перепугалась? – подал голос Чарльз. – Ну, что вы, в Индии никто на выстрелы не обращает внимания, мало ли что там может случиться, – охотно пояснил старый Стоун. – Когда же мой друг, дворецкий, возвращается в гостиную, неся на подносе освежающие напитки, он спокойно говорит своему хозяину: – Милорд! Ужин будет подан как всегда! А еще хочу вам сказать, что к тому времени в доме не будет каких-либо следов пребывания непрошенного гостя! Тимоти остался доволен эффектной концовкой своего рассказа. Все дружно засмеялись. Особенно громко хохотал старый лакей Брайан. Он восторженно скалил в смехе свои скверные зубы, а его худое, обтянутое блестящей кожей лицо с прилизанными жидкими волосами, с ввалившимися глазными орбитами, походило на карнавальную маску черта. – Никаких следов пребывания непрошенного гостя, – повторял без конца, давясь от смеха, Чарльз. – Да, прекрасная и поучительная история, – Питер Стоун встал из-за стола, за ним поднялись и остальные. Ужин прошел весьма удачно, и только маленькая заминка, происшедшая в столовой после ухода Тимоти Стоуна, слегка подпортила настроение его сыну. Мисс Эмили Томпсон наблюдала, как пухлая прыщеватая девица из кухонной прислуги убирала грязную посуду. Она взяла тарелку Тимоти и решила смести с нее щеткой остатки пищи в таз с отходами. Зоркий глаз экономки сразу подметил, что на тарелке лежат несколько нетронутых кусочков мяса. – Погодите, Розали, не трогайте его тарелку, а отнесите на кухню. Тимоти любит съесть что-нибудь мясное на ночь, – приказала Эмили, собираясь покинуть столовую. – Мисс Томпсон, пожалуйста, передайте Розали, чтобы она отнесла тарелку мистера Стоуна-старшего на кухню и передала ее повару, – остановил ее Питер Стоун, слегка повысив голос. Он в упор смотрел на немного растерявшуюся экономку. – Мисс Розали, отнесите тарелку мистера Стоуна-старшего на кухню, – машинально повторила за дворецким Эмили. – Благодарю вас, мисс Томпсон, – Питер резко повернулся на каблуках и вышел вон… Против ожидания вечер был тихий и теплый, и старик Тимоти укрыв ноги пледом, сидел на застекленной террасе у открытого окна. Он вспомнил, как повеселил всех своим рассказом сегодня за ужином. Стоун-старший имел необыкновенную и очень своеобразную манеру рассказывать. Когда-то Тимоти, служивший дворецким в доме лорда Стейса, был гвоздем программы его домашних вечеров. Сэр Уайт собирал близких друзей за чашкой чая у камина и говорил серьезным тоном, а глаза его в это время искрились от смеха: – Мистер Стоун, пожалуйста, верните мне долг! – Что вы имеете в виду, милорд? – Тимоти сразу включался в этот, знакомый ему до мелочей, спектакль. – Вы не закончили вчера свой рассказ о женитьбе мистера Таккера, а должны были, – лорд обводил присутствующих хитрым взглядом. – Да, мистер Стоун, уж пожалуйста, рассчитайтесь с отцом, – обычно поддерживала эту игру какая-нибудь из дочерей Стейса. – Что ж, сэр, воля ваша! – с притворным вздохом отвечал Тимоти и начинал сочинять прямо на ходу. Обычно Стоун брал в основу своего рассказа истинный эпизод, где главным действующим лицом являлся кто-нибудь из сидящих здесь же или общих знакомых хозяев, но при этом сгущал краски, говорил с очень серьезным лицом и таким деловым тоном, что слушатели надрывались от смеха. При этом дворецкому позволялось гораздо больше, чем прочим слугам. Лорд Стейс ценил в Стоуне артистизм и талант рассказчика. Особенным успехом в исполнении Тимоти пользовалась в доме Стейсов история женитьбы некоего мистера Таккера. По случайному созвучию, фамилия жениха была близка фамилии Оливера Паккера, соседа Стейсов, неудачника в брачных делах. Так вот, в основе этого рассказа истиной было то, что муж одной богатой, красивой и знатной дамы не хотел давать ей развода. Но в истории, выдуманной Тимоти, правда чудесно переплеталась с вымыслом. Своего героя, мистера Таккера, серьезного, несколько чопорного человека, он заставил бежать ночью по улицам Лондона в одних чулках, с башмаками под мышкой, от разбушевавшегося мужа своей избранницы. Где-то на углу молодого человека задержал полисмен. И только после длинного и бурного объяснения мистеру Таккеру удалось убедить стража порядка, что он не ночной грабитель. И более того он сам служит у прокурора города. Свадьба влюбленных, по словам рассказчика, уже чуть было не состоялась, но в самый ответственный момент отчаянная банда лжесвидетелей, участвовавших в деле, вдруг забастовала, требуя прибавки к заработной плате. Мистер Таккер по скупости (Оливер Паккер и в самом деле был скуповат), а также будучи принципиальным противником стачек и забастовок, вдруг наотрез отказался платить лишнее, ссылаясь на определенную статью закона. Тогда рассерженные лжесвидетели на известный вопрос: «Не знает ли кто-нибудь из присутствующих поводов, препятствующих совершению брака?» – хором ответили: «Да, знаем. Все показанное нами на суде под присягой – сплошная ложь, к которой нас принудил угрозами и насилием господин прокурор, получивший за это большую взятку от своего подчиненного, мистера Таккера. А про мужа этой дамы, лженевесты Таккера, мы, как осведомленные лица, можем сказать только то, что он самый почтенный человек на свете, целомудренный и ангельской доброты». – Да, давненько я не балагурил, как сегодня, – с грустью прошептал мистер Стоун. Он, вздохнув, опять вспомнил дочерей Стейсов. Мистер Тимоти служил им верой и правдой. Он всю свою скрытую нежность души, и потребность сердечной любви перенес на этих двойняшек. Его сын, Питер, давно уже жил самостоятельной жизнью. А жена, мать Питера, в молодости прелестное большеглазое существо с маленькой родинкой на середине безупречной чистоты лба, сбежала от Тимоти через год после рождения сына, с каким-то заезжим актеришкой, пленясь его кружевными манжетами и льстивым голосом. Потом Тимоти посылал ей деньги, вплоть до самой ее смерти, но назад в дом к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма Энни Стоун. Сына он вырастил сам и даже дал возможность Питеру окончить колледж и поступить в университет. Но судьба лишила возможности Стоуна-младшего стать адвокатом, а ведь мог бы… Миссис Томпсон поднялась по лестнице на второй этаж. Она направлялась в спальни, чтобы проверить, как они приготовлены к приезду высоких гостей. Сегодня там работали горничные Рита и Сарра. Экономка доверяла этим расторопным смешливым подружкам, и, тем не менее, они могли не заметить и оставить складки на простынях или перепутать полотенца. Эмили повернула с лестничной площадки направо, в сторону спален. И тут она едва удержалась на ногах, наступив на кем-то брошенный посреди ковровой дорожки металлический совок для мусора. Потирая лодыжку, ушибленную железной ручкой совка, Эмили оглянулась. В коридоре не было ни души. Только из полуоткрытой двери дальней спальни доносились веселые голоса Риты и Сарры. Эмили подняла совок и в этот миг услыхала ровный мужской храп, отчетливо раздававшийся из бельевой. Экономка, осторожно приоткрыв узкую дверь, заглянула в нее. Удобно устроившись на больших, связанных тюках с бельем, крепко спал помощник дворецкого Стоун-старший. В руках он сжимал рисовую метелку. Видимо старик, подметая дорожки в коридоре, устал и решил перевести дух от этой непосильной работы. Присел на минутку на тюки, и тут же уснул. Прислонив злополучный совок к бельевому шкафу, экономка тихонько притворила дверь и пошла в спальню на звонкий хохот горничных. Лорд Джеймс Гроули, в импозантном сером сюртуке, курил у себя в кабинете в ожидании приезда своих друзей – пастора Генри и адвоката Неда Баудена. Массивные часы на камине пробили шесть раз, когда дверь распахнулась и вслед за дворецким в кабинет быстрой походкой, в своем черном одеянии, вошел пастор, а за ним – высокий, стройный и шумный Нед Бауден. Пока гости рассаживались в мягкие кресла у камина, дворецкий приготовил аперитив и обратился к лорду Гроули со словами: – Ужин как всегда, в восемь, милорд! – он неслышно удалился. – Ну, как там ваши прихожане, сэр Генри, еще не разбежались? – громко спросил пастора Бауден. – Пока не разбежались, но у некоторых, мне кажется, совсем нет чувства приличия, – сердито проговорил Денман, протягивая озябшие ноги поближе к огню. – Вы меня имеете в виду? – поинтересовался Нед. – Ну что вы, сэр, я говорю о своих подопечных, – возразил ему пастор. – Например, сегодня утром в церкви, когда я читал проповедь, увидел старого негодяя Телфорда. Знаю, что тот два раза убегал от семьи с чужими женами, а сейчас, по слухам, живет с француженкой. Не думаю, что он искренне замаливает в церкви срои грехи, – Генри сердито замолчал. – Но как вы, божий человек, можете порицать людей за то, что они ходят в церковь? – заметил лорд Гроули. – Людям с сомнительной репутацией незачем появляться в церкви, в святая святых веры, – огрызнулся пастор. – Ладно, друзья, вы опять взялись за свой вечный спор, – лорд Гроули захлопал в ладоши. – Я ведь пригласил вас для того, чтобы обсудить одну идею. Серые, как сталь, глаза сэра Джеймса смотрели на спорщиков с какой-то удивительной проницательностью и прямотой. В лорде Гроули особенно привлекали внимание посадка и поворот головы. Эта голова выражала главное свойство его натуры – уравновешенность. Человек с такой головой не мог не обладать чувством юмора и справедливости, силой и мудростью. – Как вы знаете, через неделю здесь, в Гроули-холле, будет проходить международная конференция, на которую я пригласил и Жескара Дюмон Дюври! – торжественно объявил сэр Джеймс. Адвокат тут же возразил: – Он никогда не приедет! С достоинством лорд ответил: – Тем не менее, он прислал письмо, что согласен! – Французы настроены сугубо антигермански, – не сдавался Нед Бауден. – Я помню его речь… – В Германии? – удивился Гроули. – Нет, конечно, но он ведет себя абсолютно не как англичанин, – пробурчал адвокат. – Дюври – француз, не забывайте об этом, – сказал до сих пор молчавший пастор. – Дорогой сэр Джеймс, а наше участие в предстоящей конференции в чем заключается, я что-то не совсем улавливаю. И он пристально взглянул на Гроули. – Мы должны с вами обсудить неформальную сторону международной конференции, которую хотелось бы провести здесь, в Гроули-холле, в теплой дружеской атмосфере, – пояснил сэр Джеймс. – И мы сможем, по-вашему, убедить французов в правильности нашей точки зрения? – снисходительно улыбнулся адвокат. – И немцев, – добавил лорд. – Простите, – прервал их диалог пастор. – Как мы можем иметь дело с немцами? Это же нацисты, которые порвут и растопчут любой договор. Я не упоминаю уже про диктатуру, которую они организовали у себя в Германии, – сэр Генри сердито смотрел на Гроули. – Я видел немецкий народ счастливым, когда был полгода назад в Берлине, – спокойно заговорил лорд. – Они гордились своей страной, любили своего лидера… – А евреи? – прервал его Бауден. В ответ лорд Гроули только пожал плечами… Миссис Томпсон постучала в комнату дворецкого и, не дожидаясь ответа, открыла дверь. – Мистер Стоун, его лордство приказал, чтобы статуэтки фарфоровых китайцев поменяли местами – тот, что был в кабинете, должен стоять здесь, под дверью, – экономка нервно мяла в руке носовой платок. – Сейчас я занят, – не поднимая головы от бумаг, которые стопками лежали на столе, заявил Стоун. – Но вам нужно только выглянуть за дверь и посмотреть, – настаивала Эмили. – Мисс Томпсон, я это сделаю, когда освобожусь, – раздраженно заметил дворецкий. – Вы думаете, это моя фантазия, – обиженно проговорила экономка. – Я здесь по своей неопытности… – Мисс Томпсон, я занят сейчас! – едва сдерживаясь, сказал дворецкий. – Ну, хорошо, я подожду, – экономка повернулась к Стоуну спиной, – подожду за дверью. И она гордо удалилась. Прошло минут двадцать, и мисс Томпсон вновь возникла на пороге комнаты дворецкого. На сей раз она держала в руках фарфоровую статуэтку, изображавшую китайского мудреца. – Мистер Стоун, – громко обратилась она к дворецкому, – я хочу, чтобы вы посмотрели, это тот китаец или другой? – Я же вам сказал, мисс Томпсон, я очень занят расчетами! – дворецкий уже не скрывал своего негодования. – Посмотрите на эту статуэтку и скажите мне, – сердито потребовала экономка. – Я попросил бы вас говорить тоном пониже! – потребовал дворецкий и вышел из-за стола. – Ну, что мы будем с вами кричать друг на друга и ссориться из-за какого-то китайца? – примирительно сказал Питер и подошел к Эмили. Лицо девушки пылало, как заря, и она была неотразима в своем праведном гневе: – И все-таки, я прошу вас, мистер Стоун, посмотреть, та ли эта статуэтка! – настаивала рассерженная экономка. Дворецкий повертел статуэтку в руках и, возвращая ее Эмили, сказал: – Небольшая ошибка, этот китаец здесь и стоял, а кабинетный несколько повыше. Презрительно сузив глаза, экономка проговорила: – Вашему отцу, мистер Стоун, доверено более, чем может выполнять человек его возраста. Это ваш отец оставил в коридоре совок, он же разлил лак на бильярдном столе и он же перепутал фарфоровых китайцев, – говорила экономка, явно волнуясь. – Нужно что-то предпринять! Например, я советую вам снять с него часть обязанностей, пока он не совершил серьезной ошибки. Дворецкий молчал, повернувшись лицом к окну. – Я даю вам серьезный совет, – экономка осторожно напомнила о себе. – Мистера Тимоти следует освободить от многих работ для его же блага! Стоун глубоко вздохнул. – Конечно, ваш отец был когда-то дворецким высшего ранга. Я помню, он сам много рассказывал мне о своей службе у лорда Стейса. Но сейчас он стар и немощен и не в состоянии выполнять возложенные на него обязанности. Дворецкий подошел к Эмили и нерешительно коснулся ее локтя: – Благодарю вас, мисс Томпсон, я вам очень признателен за ваши советы, но сейчас я очень занят! – он опять сел за рабочий стол. – А я никогда и не хотела отвлекать вас от ваших дел, – Эмили с гордо поднятой головой покинула комнату… В кабинете лорда Гроули было так накурено, что дым от сигар стоял голубым туманом над головами мужчин. Адвокат Бауден ходил, заложив руки за спину, вдоль окон и рассуждал вслух: – Нужно выработать общую тактику до конференции. Ваш этот француз… – Нед обернулся к сэру Джеймсу. – Жескар Дюмон Дюври, – подсказал лорд. – Да, он и американский делегат конгрессмен Льюис, которого вы ждете завтра вечером. А кто он такой, этот американец? – адвокат с интересом посмотрел на Гроули. – Ну, не совсем известная величина, – уклончиво ответил лорд. – Конгрессмен от Пенсильвании. Сидит в какой-то очень мощной комиссии по внешней политике. Один из новых американских миллионеров – готовая одежда, мороженое мясо или то, что американцы очаровательно называют «сухие товары», а мы – одним словом – монофактура, так, по-моему, это переводится дословно. – Из всего, что вы здесь перечислили, сэр Джеймс, истинные американцы делают деньги и, заметьте, не малые, – вмешался в разговор угрюмый пастор. – Нет, его состояние нажито на косметике, – уточнил лорд и вдруг, посмотрев в окно, он вскрикнул: – О, Господи! Да помогите же кто-нибудь! Все кинулись к окнам. На дорожке сада лежал старый Тимоти. Рядом валялась корзинка с розами. Лорд Гроули внезапно рванул на себя оконную раму и, оттолкнувшись от подоконника, выпрыгнул прямо в сад. Никто из присутствующих не ожидал от него такой реакции. Когда сэр Джеймс, слегка прихрамывая на ушибленную ногу, приблизился к старику, возле него уже суетились экономка и дворецкий. Эмили подавала Питеру одеяло. – Мистер Стоун, нужно подложить это одеяло, – дрожащим голосом говорила она немного растерявшемуся дворецкому. – Боже, как мне больно! – стонал Тимоти. – Потерпи, пожалуйста, сейчас я тебе помогу, – дворецкий пытался приподнять старика и подложить ему под голову одеяло. Лорд Гроули помог Питеру и Тимоти откинулся на подложенную скатку. – Благодарю вас, сэр! – дворецкий склонился в учтивом поклоне. – И прошу за него прощения! – Ладно, ладно! – лорд участливо смотрел на лежащего старика. Эмили салфеткой вытирала кровь с его головы. – А что, собственно, здесь произошло? – спросил Гроули. – Он нес из оранжереи цветы и, за что-то зацепившись, упал, – поспешно объяснил дворецкий. – Извините нас, сэр, но прежде с ним никогда ничего подобного не случалось. Питер Стоун заискивающе смотрел в глаза хозяина: – Вы позволите, милорд, вызвать врача? – Да, да, конечно, о чем речь… И лорд, прихрамывая, пошел к парадной лестнице. Когда Тимоти Стоуна отнесли в дом и уложили в постель, Эмили предложила свои услуги и осталась возле старика в ожидании доктора. Питер Стоун спустился в сад, чтобы привести в порядок измятый газон и забрать брошенную отцом корзину с цветами. Нечаянно его взгляд упал на упругие сильные ветки большой яблони. На фоне предзакатного неба их четкий силуэт напоминал какое-то странное насекомое. Вдруг Питер остановился. Что-то до боли знакомое мелькнуло виденьем в этом вечернем пейзаже. И острая боль сжала его сердце: он вспомнил о той минуте в прошлом, когда он не сумел удержать настоящую красоту и радость, ускользнувшие от него в небытие. И было это более двадцати лет назад… После успешной сдачи экзаменов за первый курс университета, будущий юрист Питер Стоун и его друг Эдгар Спейхауз решили во время каникул совершить большую пешеходную прогулку. Оба молодых человека были ростом в пять-шесть футов и худые, как жерди: Питер – порывистый, темноволосый и мускулистый, как первобытный зверь. Эдгар – бледный, рассеянный, мечтательный. Темные, непокорные кудри Питера походили на гриву, тогда как светлые, мягкие и волнистые волосы Эдгара нимбом вились вокруг его лба. Питер шел и наслаждался упоительной красотой природы. Солнце горячо прильнуло к его лицу и зов кукушки доносился из зарослей боярышника. Медвяный воздух колыхался над молодой зеленью папоротника и звездочками терновника, а высоко над холмами и сонными долами плыли светлые облака. Питеру казалось, что близко полное слияние с природой. Но он знал, что это ощущение исчезнет, как лик Пана, выглянувшего из-за скалы, исчезает при виде человека. Когда дорога свернула в лес, друзья присели на опушке, чтобы немного отдохнуть. Они тут же начали обсуждать мировые вопросы, как это всегда делают молодые люди. – Жаль, что вся эта красота вокруг – явление временное, – заговорил, задумчиво следя за облаками, Питер. – Придет осень, а за ней – зима, и все в природе поблекнет: и яркая зелень леса, и синь неба… – Ты бы еще пожалел бедных зайцев, что линяют к зиме и лисиц, – пробурчал Эдгар, шлепнувшись в густую траву. – Жалость – жемчужина мира! – назидательно изрек Питер. – Дорогой мой, – менторским тоном заговорил Эдгар и сел, привалившись спиной к нагретой коре осины. – Жалость – это болезнь. И мир был бы гораздо счастливее, когда б не знал жалости. – Ты сам на это не способен, – Питер задумчиво взъерошил свою густую шевелюру. – О, как это характерно для англичанина! – закричал Эдгар. – Когда заговариваешь об эмоциях, о чувстве, англичане всегда подозревают, что речь идет о физической чувственности, а это их страшно шокирует. Они боятся страсти, но не сладострастия – нет! Лишь бы все удалось скрыть. Питер ничего не ответил. Кукушка закуковала в зеленой гуще ветвей. Небо, цветы, птичьи голоса. Эдгар говорит вздор. – Знаешь, нам бы не мешало подыскать место для ночлега, – сказал Питер, вглядываясь в густые заросли можжевельника. – Я не представляю себе ночевку вдали от людского жилья. – Я думаю, что где-то здесь мы можем отыскать ферму, – Эдгар встал и подал руку другу. – Идем, под лежачий камень и вода не течет, не то что ужин сам собой объявится. И тут в самом конце лесной тропы показалась девушка, идущая в их сторону. Она четко вырисовывалась на синем фоне неба, в согнутой руке она несла корзину с цветами. Ветер вздувал ее темную шерстяную юбку и трепал синий берет. Ее серая блуза была изрядно поношена, а башмаки потрескались. Маленькие руки огрубели и покраснели, а шея сильно загорела. Темные волосы в беспорядке падали на высокий лоб, подбородок мягко закруглялся, короткая верхняя губа открывала белые зубы. Ресницы у нее были густые и темные, а тонкие брови почти сходились над правильным, прямым носиком. Но настоящим чудом казались ее серые глаза, влажные и ясные, как будто впервые открывшиеся в этот день. Девушка смотрела на Питера своими огромными глазами. Питер поднял в знак приветствия руку и сказал: – Не укажете ли вы нам поблизости какую-нибудь ферму, где бы мы могли переночевать? – Здесь неподалеку только наша ферма, сэр, – проговорила она без смущения приятным, очень нежным и звонким голосом. – А где это? – поинтересовался Эдгар. – Вон там, за поворотом дороги, сэр, девушка показала куда-то вдаль. – Не приютите ли вы нас на ночь? – спросил Питер, с надеждой глядя на незнакомку. – Да, я думаю, будет можно, – после небольшого раздумья, сказала девушка. – Вы нам покажете дорогу? – в один голос спросили молодые люди. – Да, конечно, – охотно согласилась она. Друзья пошли вслед за девушкой, продолжая свои расспросы: – Вы местная и родом отсюда? – допытывался Эдгар. – Нет, мы приехали сюда из Уэльса, – отвечала незнакомка. – Ага, я так и думал, что в вас течет кельтская кровь. Значит, это не ваша ферма? – спросил Питер. – Нет, она принадлежит моей тетке, сэр, – опустив длинные ресницы, тихо проговорила девушка. – И вашему дяде? – Эдгар с интересом ее рассматривал. – Он умер, – прозвучало в ответ. – А кто же там живет? – поинтересовался Питер. – Моя тетка и двоюродные братья. Питер вдруг спросил: – Сколько вам лет? – Семнадцать, – покраснела прелестница. – А как вас зовут? – Полли Харт, сэр. – Это – Эдгар, а меня зовут Питер Стоун. Мы студенты и решили на каникулах совершить небольшое путешествие. А сейчас ищем ночлег. – Ну, тогда пошли к нам, – и девушка мило улыбнулась. За небольшой рощицей сразу открылась ферма – длинное низкое каменное здание с широкими окнами и большим двором, где копошились куры, свиньи и паслась старая кобыла. Небольшой зеленый холм за домом порос редкими соснами, а старый фруктовый сад, где яблони только что стали распускаться, тянулся до ручья. Мальчуган с темными раскосыми глазами тащил свинью, а из дверей навстречу незнакомцам вышла женщина: – Это миссис Энплуайт, моя тетушка, – проговорила девушка. Быстрые темные глаза тетушки и ее длинная шея придавали ей странное сходство с дикой уткой. – Мы встретили вашу племянницу на дороге, – обратился к ней Питер. – Она сказала, что вы нас, может быть, приютите на ночь. Миссис Энплуайт оглядела их с ног до головы. – Пожалуй, если вы довольствуетесь одной комнатой. Полли! Приготовь гостевую комнату да подай кувшин сливок. Наверно вам захочется чаю. Девушка поднялась в дом по крыльцу, у которого росли кусты цветущей смородины. Ее синий берет весело мелькнул в темной зелени среди розовых цветов. – Войдите в комнаты, отдохните, – пригласила хозяйка. – Вы, наверное, из университета? – Да, закончили первый курс. Миссис Энплуайт с понимающим видом кивнула головой. В парадной комнате было невероятно чисто – деревянный пол, полированные стулья у пустого стола и большой жесткий диван так блестели, что казалось, здесь никогда никто не бывал. Эдгар сразу уселся на диван. Миссис Энплуайт стала пристально его разглядывать. Юноша был единственным сыном скромного преподавателя химии, но людям он казался высокомерным потому, что мало обращал на них внимания. – А где здесь можно выкупаться? – спросил Питер, входя в комнату. – Есть у нас за садом ручеек, только если даже стать на колени, и то с головой не окунешься, – охотно объяснила хозяйка. – А какая глубина? – поинтересовался с дивана Эдгар. – Да так, фута полтора, пожалуй, будет, – подумав, сказала миссис Энплуайт. – Ну и чудесно, вполне достаточно. Как туда пройти? – Эдгар направился к дверям. – Прямо по дорожке, а потом через вторую калитку направо. Там около большой яблони, которая стоит отдельно, есть маленький затон. В нем даже форели водятся, может, вы их увидите, – хозяйка вывела гостей на крыльцо. – Когда вернетесь, чай будет уже готов, – и она приветливо помахала друзьям рукой. В затоне, образованном выступом скалы, было чудесное песчаное дно. Большая яблоня росла так близко, что ее ветви почти касались воды. Она зазеленела и вот-вот должна была расцвести: уже наливались алые почки. В узком затоне не хватало места для двоих, и Питер дожидался своей очереди, оглядывая луг, камни. Всюду виднелись заросли терновника, полевые цветы качали на ветру головками, а дальше, на невысоком холме, темнела буковая роща. Свежий ветер трепал ветки деревьев, солнце золотило траву, звонко заливались птицы. Питер блаженно вдыхал чистый деревенский воздух и думал сразу о стольких вещах, что ему казалось, будто он ни о чем не думает, а просто глупо счастлив… Во время долгого чаепития со свежими яйцами, сливками, вареньем и тоненьким домашним печеньем, пахнущим шафраном, Стоун изредка бросал взгляды на Полли, которая то и дело убегала на кухню. Смотреть на нее было для него все равно, что любоваться цветком или каким-нибудь чудесным явлением природы. Полли вошла с тарелкой свежего творога. Питер не смог оторвать от нее взгляда, пока она, заметив это, не опустила глаза, дрогнув ресницами, и не вышла из комнаты тихо, как мышь. – Пойдем на кухню, посмотрим на нее подольше, – предложил Эдгар. – Эта девочка – весьма интересный психологический объект, – проговорил он в раздумье. Губы Питера дрогнули. Какой осел этот Эдгар! – «Интересный объект!» Да она просто дикий цветок, которым радостно любоваться! – заметил Стоун. Не обращая на него внимания, Эдгар продолжал: – В ней таятся необычайные эмоциональные возможности. Ее нужно только разбудить, и она тогда станет изумительной. – И ты собираешься ее разбудить? – возмутился Питер. Эдгар посмотрел на него презрительно и усмехнулся. Питер взъерошил свои волосы и сердито сказал: – Ты можешь идти на кухню, если хочешь, а я ложусь спать. Питеру казалось, что сон подхватил его в бесшумном и быстром кружении, но на самом деле он не спал и слышал, как пришел Эдгар. Еще до того, как друг, улегшись на свою кровать в низкой мансарде, стал «прославлять» тьму тонким носовым храпом, Питер слышал крик совы. Стоун лежал на твердой постели, вдыхая ночные запахи, проникавшие через открытое окно над его головой. И если не считать ноющей боли в колене, разбитом о камень при выходе из затона, Питер чувствовал себя отлично. Правда, какое-то раздражение по отношению к Эдгару давало себя знать, но такое часто бывает, когда пробудешь с человеком несколько дней кряду. В темном квадрате незанавешенного окна начинало уже светлеть, когда Питер, еще немного поворочавшись, крепко заснул. На следующее утро колено Питера сильно распухло и стало очевидно, что задуманное друзьями путешествие не осуществимо. Эдгару нужно было вернуться в Лондон. И он ушел около полудня с иронической улыбкой, царапнувшей Стоуна. Но эта царапина сразу зажила, едва тощая фигура Эдгара скрылась за поворотом. Весь день Питер отдыхал, вытянув больную ногу, на зеленой деревянной скамье, стоявшей на лужайке, где от солнца сильнее чувствовались запахи левкоев, гвоздики и смородины. Он блаженно курил, мечтал, смотрел вокруг. То и дело миссис Энплуайт и Полли подходили и спрашивали, не нужно ли ему чего-нибудь. – Нет, нет, спасибо, здесь замечательно хорошо, – улыбался Питер. После перевязки, которую сделала ему Полли, Стоун вдруг спросил: – Как вам понравился мой друг, Полли? Она прикусила верхнюю губу, стараясь не улыбнуться, очевидно, она считала это невежливым. – Чудной джентльмен, рассмешил всех нас. Наверно, он очень умный. – Чем же он вас рассмешил? – Он сказал, что я дочь бардов. А кто они такие? – Валлийские поэты, жившие сотни лет назад. – Но почему же я их дочь? – Эдгар хотел сказать, что вы похожи на девушек, которых воспевали. Полли нахмурила брови. – По-моему, господин Эдгар просто любит шутить. Разве я и в самом деле похожа на них? – А вы поверите тому, что я скажу? – О, конечно! – Думаю, что он сказал правду, – заверил Питер. Полли счастливо улыбнулась. Вечером, когда Питер поужинал холодной уткой и творогом с сидром, вошла девушка и сказала: – Извините, сэр, тетя спрашивает, не попробуете ли вы кусочек нашего пирога? – Если мне позволят пойти на кухню, – ответил Питер. – О, конечно! – радостно согласилась Полли. – Но вам будет скучно без вашего друга. – Мне! Ну, нет! А никто не будет возражать? – Кто же? Мы все будем только рады. Питер вскочил слишком поспешно, забыв о больной ноге, споткнулся и упал. Девушка ахнула и протянула к нему обе руки. Питер схватил их – маленькие, грубые, загорелые – и, с трудом подавив желание поднести их к губам, позволил Полли помочь ему встать. Девушка поддержала его, подставив плечо. Опершись на него, Питер пошел к двери. Он испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие от этой живой опоры. Но вовремя сообразил, что лучше взять палку и снять руку с плеча Полли перед тем, как войти на кухню. В эту ночь Питер спал, как убитый, и, когда проснулся, опухоль на колене почти прошла. После полудня Стоун мог уже пойти побродить с хозяйскими сыновьями. Темноглазые, черноволосые маленькие шалуны – одному было семь, другому шесть, скоро перестали дичиться Питера и болтали без умолку, – он умел разговаривать с детьми. Они все вместе отправились к затону за форелью. Стоун сидел на большом камне у берега, мальчишки, лежа на животах у ручья, пытались поймать рыбу руками. Старший, Ник, более смелый, встал и подошел к Питеру. – А на этом камне всегда сидит страшный цыган. – Какой страшный цыган? – Не знаю, никогда не видел. Полли говорит, что он тут сидит, всегда, когда в доме будет несчастье, – с дрожью в голосе, сообщил Ник. – Он сидел тут и в ту ночь, когда лошадь разбила отцу голову. Цыган этот играет на скрипке. – А что он играет? – Не знаю. – А какой он? – Весь черный. Старый Джим говорил – он весь волосатый. Страшный-престрашный! Ходит по ночам, – темные раскосые глаза мальчика испуганно забегали. – Полли его боится. – А она его видела? – Нет! Зато вас-то она не боится! – Конечно, не боится. Чего ж ей меня бояться? – Она вечерами за вас молится! – Откуда ты знаешь, плут ты этакий? – Вчера, когда мы ложились спать, я слышал, как она говорила: «Боже, благослови нас всех и мистера Питера!» – А подслушивать нельзя! – наставительно произнес Стоун. Когда вечером Полли принесла чай, Питер спросил у нее: – Что это за страшный цыган, Полли? Девушка испуганно взглянула на него. – Он приносит несчастье. – Глупости все это, – храбро произнес Стоун. – Вот пойду сегодня ночью и непременно сяду на его камень. Полли умоляюще сложила руки: – Ну, пожалуйста, не надо! – Почему? – сделав удивленное лицо, спросил Питер. – А потом, не все ли вам равно, если даже со мной что-нибудь случится? Девушка не ответила, и он вдруг бросил как будто невзначай: – Только, пожалуй, мне его не придется увидеть, завтра я должен буду уехать. – Почему так скоро? – Полли не смогла скрыть волнения. – Ваша тетушка, должно быть, не захочет меня дольше держать. – О нет, у нас летом всегда бывают жильцы. Питер пристально посмотрел на нее. – А вам хотелось бы, чтобы я остался? – Да, – прошептала Полли и, залившись румянцем, быстро выбежала из комнаты… К вечеру, после ужина, Питер отправился в сад. Он улегся в душистую высокую траву и слушал пение птиц. Вдруг он заметил тень, мелькнувшую возле садовой калитки. Стоун приподнялся на локте и увидел, как Полли вырвалась из цепких рук неуклюжего краснощекого конюха. Джо все-таки схватил ее за плечи, и они остановились друг против друга, шагах в двадцати от Питера, не замечая его, лежавшего в густой траве. Питер видел сердитое растерянное лицо девушки, пытающейся уклониться от объятий парня. Стоуна так больно задела эта сцена, что он вскочил на ноги. Они увидели Питера. Полли опустила руки, отшатнулась и спряталась за дерево. Джо что-то ей сердито буркнул, перепрыгнул через забор и исчез. Питер медленно подошел к девушке. Она стояла, кусая губы, необычайно красивая, с растрепавшимися волосами и опущенными ресницами. – Простите меня, Полли, – сказал Стоун. Она быстро глянула на него исподлобья и, вздохнув, пошла прочь. Питер бросился за ней: – Полли! Но она не остановилась, Стоун взял ее за плечо и мягко повернул к себе: – Постойте, давайте поговорим! – Почему вы извинились передо мной. Не у меня вам просить прощения. – Ну, значит, у Джо. – Как он смеет бегать за мной? – Влюблен, как видно? Полли топнула ногой. – Хотите, я разобью ему голову, – коротко засмеялся Питер. – Вы смеетесь надо мной, вы смеетесь над всеми нами! – вскрикнула вдруг девушка с неожиданной горячностью. Он схватил ее руки, но она все отступала, раскрасневшись, пока темные пряди ее волос не запутались в цветущих ветвях старой яблони. Питер поднес одну из ее рук к губам. Полли вдруг остановилась. Казалось, она дрогнула и потянулась к нему. Поддавшись неожиданному порыву, Стоун обнял ее, прижал к себе, поцеловал в лоб – и сразу испугался. Полли внезапно побледнела и закрыла глаза, так что длинные ресницы темной каймой легли на бледные щеки. Руки ее бессильно повисли вдоль тела. От прикосновения полудетской груди дрожь охватила Питера. – Полли, – шепнул он и выпустил девушку из объятий. В тишине резко ухнул филин. Вдруг Полли схватила руку Питера, поднесла ее к своей щеке, к сердцу, к губам, страстно поцеловала и помчалась прочь, меж замшелыми стволами яблонь, пока они не скрыли ее от Стоуна. На следующее утро, после завтрака, Питеру захотелось увидеть Полли. Что он знал о любви, пока девушка не схватила и не поцеловала его руку? А теперь – чего только он не знает. Питер прошел в свою комнату, чтобы взять книгу, и сердце у него заколотилось: она была там и застилала постель. Стоун остановился в дверях и следил за ее движениями. И вдруг радость хлынула в его душу: он увидел, как Полли нагнулась и поцеловала подушку в том месте, где была вмятина от его головы. Как показать ей, что он видел это трогательное проявление любви! Но если Полли вдруг услышит, что он потихонечку уходит, – будет еще хуже. Девушка подняла подушку, как будто не решаясь сгладить отпечаток его щеки, но вдруг подушка упала и она быстро обернулась. – Полли! Девушка приложила ладони к щекам, но глаза ее прямо и бестрепетно погрузились в его глаза. Никогда раньше Питер не видел так ясно глубину, чистоту и трогательную преданность этих влажных, как будто росой омытых глаз. Он еще нашел в себе силы сделать к ней шаг. Но при мысли о том, как она только что целовала его подушку, у Питера закружилась голова, и он бросился к Полли. Коснувшись губами ее глаз, Стоун подумал в странном восторге: «Теперь все кончено!» Полли не уклонялась от его губ, а они ухе двигались, пока не встретились с ее губами. Это был первый настоящий поцелуй любви – необычайный, чудесный, и все же почти невинный. – Приходи сегодня ночью под большую яблоню, когда все лягут спать, – шептал ей на ухо Питер. – Полли, обещай, я буду ждать тебя! – Обещаю, – проговорили, чуть слышно, ее коралловые уста. Питер еще раз поцеловал Полли и отпустил ее. Девушка стремглав побежала к калитке сада. Ее душа пела и ликовала: – Он любит меня, он любит меня! – выстукивало трепетное девичье сердце… Было уже около десяти часов, когда Стоун, спрятав в карман газету, которую он, не читая, целый час держал в руках, пробрался через дворик в сад. Месяц, совсем золотой, только что встал над холмом. Под яблоневыми деревьями было темно, и Питер остановился, в поисках тропы, чувствуя несмятую траву под ногами. Вдруг он услышал, как осторожно скрипнула калитка, потом раздался шорох. Питер прислонился к корявому толстому стволу старой яблони и затаил дыхание. Бесшумно, словно дух, между деревьями скользнула тоненькая фигурка Полли. И вот Стоун увидел ее совсем рядом – девушка буквально слилась со стволом яблони. Она стояла совсем тихо, пристально глядя на юношу. – Полли! – шепнул он и протянул руки. Девушка бросилась прямо к нему на грудь. Питер услышал биение ее сердца совсем близко. И тут он вдруг испытал всю полноту власти любви, всю силу истинного чувства. Полли была девушка не из его круга, так проста, так молода и опрометчива; такая влюбленная и беззащитная! Как же он мог не стать ее защитником? Как мог не взять все, что Полли отдавала ему, как мог не отпраздновать весну в ее и своем сердце? И Стоун крепко обнял девушку, стал целовать ее глаза, губы. Он, ни о чем не думал – он испытывал одно лишь блаженство! Судьба предназначила ее для него! Но только страсть вспыхнула в нем теперь сильнее всех рыцарских чувств, и Питер вздохнул: – О, Полли! Зачем ты пришла? В ее глазах вспыхнуло удивление: – Сэр, вы же меня просили. – Не зови меня «сэр», моя радость? – Как же мне вас звать? – Просто Питер. – Я не смогу, нет… нет, – смущенно прошептала она. – Но ты меня любишь? Да? – спросил тихонько Питер. Через несколько секунд он едва уловил ответ, произнесенный шепотом: – Как же мне не любить вас? Мне бы только быть с вами… и все… – Все… – не то переспросил, не то повторил за ней Питер. – Я умру, если не смогу быть с вами, – так тихо, что Стоун едва смог расслышать, прошептала Полли. Питер вздохнул всей грудью: – Тогда останься со мной! – О-о! – выдохнула девушка в ответ. Взволнованный обожанием и восхищением, зазвеневшим в ее голосе, он продолжал шептать Полли на ухо: – Мы уедем с тобой в Лондон. Я покажу тебе свет. И я позабочусь о тебе, Полли, даю слово. Я никогда не буду груб с тобою… – Мне бы только видеть вас, только бы быть с вами, – как молитву произносила Полли эти слова. Питер гладил ее волосы и горько говорил: – Завтра я поеду в Торки и достану денег: куплю для тебя платье, чтобы ты не выделялась из толпы, и мы убежим отсюда. А когда мы приедем в Лондон, мы, может быть, сейчас же и обвенчаемся. В темноте Стоун почувствовал, как взметнулись ее волосы, когда она тряхнула головой: – Нет, нет. Я не могу. Я только хочу быть с вами, я не стою вас… Опьяненный собственным великодушием, Питер зашептал еще горячее: – О нет, это я не стою тебя… Ах, Полли, милая, скажи, когда ты меня полюбила? – Когда я увидела вас в лесу, и вы взглянули на меня. В первый же вечер я полюбила вас, но я никогда не думала, что буду вам нужна… – Нужна, нужна, – шептал Питер. Она опустилась на колени, пытаясь поцеловать его ноги. Питер в ужасе содрогнулся, поднял Полли и крепко обнял, слишком потрясенный, чтобы говорить. Девушка прошептала: – Почему вы мне этого не позволили? – Нет, это я должен целовать твои ноги! Полли так улыбнулась, что у Стоуна на глазах выступили слезы… И вдруг ее глаза расширились, с болезненным ужасом глядя мимо Питера, она вырвалась из его рук и прошептала: – Смотрите! Стоун видел только сверкающий ручей, позолоченные луной кусты терновника, а за ними – неясные очертания озаренного месяцем холма. Позади Питера раздался леденящий душу шепот Полли: – Привидение! Страшный цыган! – Где? – Там, у камня, под деревьями… Рассердившись, Стоун перепрыгнул ручей и побежал к старой яблоне. Никого! Питер бегал, спотыкаясь среди валунов и кустов терновника, ругаясь вполголоса и все же чувствуя что-то похожее на страх: – Какая чушь! Как глупо! Здесь никакого цыгана нет и в помине! Стоун вернулся к яблоне. Но Полли уже нигде не было. Питер услышал лишь легкий шорох да скрип калитки. Вместо девушки – только старая яблоня. Питер обхватил руками ствол и тяжело вздохнул… На следующее утро, выйдя из поезда на вокзале в Торки, Стоун нерешительно пошел по набережной. Этот курорт – один из лучшие в Англии – был ему незнаком. С трудом Питер отыскал отделение своего Лондонского банка и там наткнулся на первое препятствие. Служащий банка спросил его: – Кто из живущих постоянно в Торки, наш клиент, мог бы удостоверить вашу личность? Стоун растерянно ответил: – Я приезжий и в Торки впервые. – В таком случае вы должны протелеграфировать в Лондон, в банк. По получению положительного ответа, наше отделение будет радо услужить вам, – и служащий, вежливо улыбнувшись, закрыл окошко. Подозрительность холодного делового мира омрачила радужные мечты Стоуна. Но телеграмму он посылать не стал, а отправился снова на вокзал, чтобы успеть на ближайший лондонский поезд. – Так будет быстрее, чем телеграф, – думал Питер, сидя у окна в вагоне. – Заодно, узнаю у друзей, кто поможет нам обвенчаться… В Торки Стоун вернулся только через два года, в конце августа, перед началом занятий в университете. Лондон захватил его круговертью крупных и мелких событий. Питер каждый день собирался вернуться к Полли, или хотя бы написать ей на ферму. Но всякий раз дела препятствовали его намерениям. Через месяц он уже реже вспоминал Полли, успокаивая себя тем, что девушка, несомненно, забыла его, забыла их мимолетный яблоневый роман. Ведь в сущности что и было между ними, так это всего несколько поцелуев… И вот, спустя столько времени, погостив немного у отца, который по-прежнему служил дворецким у лорда, Питер ехал в Торки к своему другу Филу Холидею… Они вместе должны были возвращаться в университет. Вдоволь накупавшись в море, друзья направились в кафе, когда Питер Стоун вдруг остро почувствовал, что ему необходимо снова увидеть маленькую Полли. Бросив что-то невразумительное обескураженному Филу и договорившись с ним о встрече вечером, Стоун опрометью бросился к проезжавшему такси. Через полчаса машина притормозила у ворот фермы. Вокруг никого не было видно. Питер попросил шофера подождать его и направился к калитке сада. Из-за старой яблони навстречу Питеру заковылял седобородый конюх Стив. Стоун сразу узнал его и, улыбаясь, спросил: – Добрый день, Стив! Вы не помните меня? Я жил здесь на ферме два года назад. А где хозяйка, миссис Энплуайт? Старик молча смотрел на него. – Вы меня поняли, Стив. Я хотел бы видеть племянницу хозяйки – Полли. Вы не подскажете, где мне ее искать? Старый конюх тяжело вздохнул, но по-прежнему, не говоря ни слова, смотрел на Питера. Из окруженных сотнями морщин стариковских глаз медленно, одна за другой, побежали крупные слезинки. Стоун нервно вскрикнул: – Да вы что, дара речи лишились. А я помню вас как заправского балагура… – Полли очень долго ждала вас, – глотая слезы, говорил хриплым голосом конюх. – А когда бедняжка поняла, что вы не вернетесь, – наложила на себя руки… – Полли умерла? – еще не веря, прошептал пересохшими губами Стоун. – Да, сэр, она утонула вон в том затоне, – и старик махнул суковатой палкой в сторону ручья. – Я думаю, сэр, что она пошла на смерть из-за любви к вам. Знайте про это, – и Стивен заковылял по дорожке вглубь сада. Вернувшись в Лондон, Стоун не стал больше посещать свой юридический факультет. С той минуты, как он узнал о смерти Полли, будущая карьера юриста потеряла для Питера всякий смысл. Там, на ферме, стоя у небольшого холмика, где Полли была похоронена, Питер поклялся, что никогда не будет судить других. Следовательно, он никогда не станет юристом… Спустя несколько месяцев, он был принят в Гроули-холл на должность дворецкого по рекомендации, данной ему хозяином отца, лордом Стейсом. С тех пор прошло почти двадцать лет… Сарра Тикет давно работала в Гроули-холле. Но она не была старухой, просто она очень молоденькой попала сюда. Строптивая и ветреная девчонка, она за короткое время прошла путь от судомойки до горничной в господской части дома. Но, отдавая должное ее сообразительности и проворности, мистер Стоун частенько становился в тупик от непредсказуемых парадоксальных поступков гордой и самолюбивой Сарры. Набираясь опыта, она, упрямо шла год за годом к тому положению среди прислуги, которое занимала теперь. Язвительная, завистливая и жадная, но вместе с тем увлекающаяся, пылкая и доверчивая – вот некоторые черты Сарры Тикет. В первое же лето службы в Гроули-холле она совершила такой головоломный каскад поступков, что никто из старожилов имения сэра Джеймса не смог бы припомнить и десятой доли чего-нибудь подобного. Началось все с любви, породившей ураган невероятных в этих местах страстей и событий. Две молодые хорошенькие англичанки из простонародья, в нарядных светлых платьях, с дешевыми зонтиками в обтянутых нитяными перчатками руках, направлялись на ежегодное гуляние по случаю дня святой Беатриссы – покровительницы местной церкви. Этот праздник, как правило, попадал на жаркие сухие дни середины июля, когда жизнь в Гроули-холле несколько замирала, когда гостей не ждали и работы было немного. Поэтому Сарра и Рита имели полное право полюбоваться праздником от начала и до конца. Сарра бросала тоскующие взгляды на всех молодых людей. Это ли не почва для завязывания знакомства, но «клев» был вялый и скоро у обеих девушек появились раздражение и недовольство всем миром. Вот на этом фоне разочарованности откуда-то из толпы вывернулся субъект неопределенного возраста, но с вполне определенными намерениями. Он, как ни в чем не бывало, словно они давно уговорились здесь встретиться, да вот неудача – опоздал, – направился к девушкам со своим, как видно, обычным приветствием. – Доброе утро, сударыни, недурная погодка сегодня, не так ли? Брошенный Саррой взгляд на простоватую синюю куртку и котелок достаточно красноречиво говорил о ее состоянии, и казалось маловероятным, чтобы она была способна сейчас прислушаться к голосу рассудка. Вскоре завязалась оживленная беседа Сарры и незнакомца, а Рите не оставалось ничего иного как сопровождать эту парочку. Веселье только разгоралось. Официальные шествия, богослужения и песнопения завершились и толпа, соскучившись по шуткам, развлекалась, как могла. Большая орава молодых людей в большом ландо принялась обстреливать горожан из духовых ружей. Те отругивались, а щеголи делали вид, что сейчас наедут на какую-нибудь тележку. Появилась повозка с двумя воткнутыми по бокам шестами, между которыми раскачивались на веревке около дюжины ночных горшков. А тащила эту повозку низкорослая лошадка, на передние ноги которой были надеты дамские панталоны. Бедное животное, не понимавшее во что его обрядили, выглядело столь нелепо в этом неподобающем одеянии, что Рита и Сарра прямо помирали со смеха. В это время к ним прибился какой-то престарелый господин, ни на что не претендовавший, но упорно державшийся веселой троицы. А вскоре выяснилось, что у пожилого джентльмена водятся деньжата. Тот о чем-то недолго посовещался с Полом Хартли, так звали обладателя неотразимой синей куртки и котелка, и оба объявили девушкам, что пора заморить червяка, на что получили положительный ответ. А дальше началась какая-то чертовщина. В первом же ресторане, куда они сунулись, Пол спросил у швейцара: – Где здесь лучше всего кормят? – В Восточном зале самая лучшая кухня, сэр, – получили ответ. Свет на стенах в изысканных канделябрах, маленькие столики на двоих, приглушенные разговоры и тихий смех – все это ошеломило служанок, и они почувствовали себя не в своей тарелке. А когда рядом с ними остановился высокий официант во фраке с перекинутой через руку салфеткой и спросил: «Что господам угодно будет заказать?» – Пол предложил перекочевать в закусочную. Но их благодетель в помятом летнем костюме успел уже где-то хватить лишнего и заявил, что плевать он на всех хотел и что он может купить разом все столики в этом дерьмовом ресторане. После этого заявления метрдотель предложил гостям перейти в отдельный кабинет, но предложение было решительно отвергнуто, как неприемлемое для сегодняшнего вечера. В конце концов, было велено подать самое вкусное, что у них есть. Кто-то вспомнил о пыли на дорожках парка и все дружно пошли в туалет мыть руки. А когда Сарра и Рита опять появились в зале, то никак не могли вспомнить, где они сидели до этого. Наконец Пол громко позвал их к столику. «Летний костюм» заказал шампанское, но оно никому не понравилось, за исключением, пожалуй, Сарры, которая развеселилась от этого напитка даже чрезмерно. И лишь после того, как Пол еще раз внимательно ознакомился с меню и решительно потребовал подать седло барашка, а второй джентльмен взялся лично разрезать мясо, ужин стал похож на ужин. Кофе никто пить не стал, а маленькие рюмочки коньяка привели к дальнейшему опьянению. Тут выяснилось, что шутки в зале ничуть не разрешаются, как признанные дурацким занятием, и вся компания перекочевала в буфет, где никто не мог помешать напиваться в свое удовольствие. Они пили, спорили и переругивались до тех пор, пока Рита не заметила, что Сарра что-то больно побледнела. Старичок в летнем костюме был и подавно готов. Хотя, придя ненадолго в себя, он очень удивил Пола Хартли, когда расплатился по счету за весь ужин. Пол для себя уже давно решил, что они гуляют просто так, пока их не выгонят, или не побьют за неуплату. Когда они вышли на улицу, Рита вынуждена была отойти в сторону, а возвратясь, заявила, что чувствует себя получше, но хочет домой. – В жизни для меня есть только две вещи, – неожиданно связно заговорил «летний костюм», – вино и женщины. Пол, услыхав это признание, сказал: – Правильно, старина, – и протянул старику руку. – Не нужно, однако, чтобы они нас слышали, – добавил он. Мужчины пожали друг другу руки, и Пол сказал, чтобы друзья не беспокоились о Сарре, что он проводит ее домой. Рита наотрез отказалась ехать в повозке, и они с пожилым джентльменом пошли пешком. А Пол уговорил какого-то малого сделать рейс в поместье сэра Джеймса. Сарра тут же задремала, склонив голову к дружку на плечо, и когда извозчик, к удивлению Пола, остановился перед роскошным подъездом Гроули-холла, добудиться девушки было нелегко. – А вы тут неплохо живете, я погляжу, – сказал Пол. – У тебя есть ключ? – Нет, мистер Стоун нам ключей не дает. Придется звонить, там есть дежурный лакей… Ох, до чего же я устала, Пол, – простонала она. – На ногах не стою… – Пойдем ко мне, если не хочешь здесь шуметь. – Нет, Пол, я не могу. Я еле жива. Пол настаивал, приговаривая: – Смотри, сторож твой рассвирепеет… Мы же перебудим весь дом. – А что поделаешь? Я же не могу одного разбудить, а других нет. Наконец открылась боковая дверь, причем совсем не та, в которую они ломились, и появился высокий мужчина в рубашке без пиджака. – Что тут за шум? – Это я, мистер Уорсли, Сарра. – Что случилось, кто это с тобой? Да ты пьяна, черт тебя подери и твоего собутыльника! – Вовсе она не пьяна! – посчитал необходимым вступиться Пол. – Просто жарища была ужасная. – А вы кто такой? Почему вы являетесь сюда в такой поздний час? – А кто вы такой, позвольте вас тогда спросить? Не будь меня, она бы сейчас тащилась где-нибудь в окрестностях. Мистер Уорсли шагнул вперед, чтобы получше разглядеть стоявшего перед ним мужчину, а Сарра, воспользовавшись моментом, проскользнула в дом. – А мы с вами как будто уже встречались? – Уорсли всматривался в Пола. – Что-то не припомню. И если больше не встретимся, меня это тоже не очень огорчит, – произнес Пол и ушел в темноту. А мистер Уорсли, стоя в дверях дома, глядел ему вслед и бормотал: «Ей-богу, я его где-то видел». Всю следующую неделю Сарра была тиха и угрюма. Никто не знал, насколько для нее характерно подобное поведение, а миссис Лонг своим замечанием, что, мол, с любой девчонкой может приключиться беда, склонила мистера Стоуна к тому, чтобы Сарру оставить в услужении и понаблюдать за ней еще какое-то время. Работница-то она была отменная, в ее руках все так и горело. Но в следующее воскресенье эта история получила неожиданное продолжение. Прежде всего, неожиданное для самой Сарры. Она не учла силу желания и тоску одинокого вечера, когда вся работа переделана, а рукоделие никак не может занять мысли. Воспоминания обступили ее со всех сторон, она отложила лоскутки в сторону, подошла к окну и задумалась. Дорога, мягко петляя между камнями, убегала в Уорениг, куда неудержимо рвалось ее сердце. Сарра чувствовала, что теряет остатки воли. Конечно, обратно ей дороги не будет, но она должна увидеть Пола Хартли… А там будь что будет. Вечер действительно оказался приятным, только нет-нет да и всплывала мысль о том, что обратно в Гроули-холл ей вернуться невозможно. Пол всячески раздувал в ней страхи и опасения, пока Сарра не перепугалась всерьез, и тогда Полу не составило труда уговорить ее остаться у него жить. До поры до времени все шло хорошо – пока не иссякли Саррины сбережения, после чего Пол решил, что неплохо было бы обсудить одно дельце. «Дельце» закончилось вызовом в полицию, а затем власти почему-то стали всерьез интересоваться личностью Пола Хартли и они с Саррой вынуждены были удрать в Ирландию, где девушке сразу же пришлось «изыскивать средства к жизни», как любил выражаться ее возлюбленный. Когда шум улегся, и полиция позабыла о Хартли, они снова вернулись в Англию и поселились в соседнем городке. Долгими вечерами Сарра сидела одна, поджидая Пола. Он возвращался расстроенный, злой. Быстро вспыхивала ссора. Может быть, опасаясь вмешательства других жильцов, Пол никогда всерьез ее не бил, сдерживался. А однажды он просто схватил ее за руку, стащил вниз по лестнице и вытолкал за дверь. Сарра постояла несколько минут в надежде, что Пол, быть может, смягчится. Но тот не возвращался, и она, выбравшись к задворкам, побрела по направлению к железнодорожной станции. В холодном пронзительном свете нарождающегося утра город представился Сарре огромной тюрьмой. Она присела у какой-то колонны напротив станции. В своем черном видавшем виды платье, уронив руки на колени, она выглядела старухой, и столько печали и безысходности было в ее позе, что кто-то из ранних горожан на бегу бросил ей шиллинг, упавший в подол и скользнувший в складки. – Благодарю, сэр, – машинально пробормотала она, не поднимая головы. Такой беспросветный мрак царил в душе этой девушки, что она не поняла, как оказалась на другом конце города, на мосту через узкую речушку. Бремя жизни стало непосильным. Сарра была полумертва от горя, а воля – давно утрачена. Пол выгнал ее, сказав, что знать больше не желает. Но ведь это потому, что ему в последнее время очень не везло. Он сам не понимал, что делает, – так оправдывала Сарра поступок Пола в своих раздумьях. Редкие деревья тихо шелестели листвой в лучах разгоравшейся зари. Сарра сошла с моста и присела на скамью на набережной. Фонари гасли один за другим, и синяя вода в реке становилась черной. Час проходил за часом, а в голове у нее крутилась все та же неотвязная мысль… Ее разбудил полицейский. Она встала и побрела куда-то, твердо решив, что к Полу вернется, надо только достать денег. А для этого необходимо найти работу, что без рекомендации весьма непросто. Мимо сновали женщины с корзинами в руках: они возвращались с рынка… «Сохраняют ли чувства их мужья, или встречают дома пинками и ударами?» – думала Сарра. Ее за самую ничтожную провинность Пол награждал оплеухами, а ведь она всегда старалась выбрать для него кусочек бекона получше. Ее ли это вина, если она нигде не может раздобыть денег? Почему он так безжалостен к ней? Разве найдется на свете женщина, которая полюбила бы его крепче, чем она?.. Сарра появилась в Гроули-холле так же неожиданно, как и исчезла четыре месяца тому назад. Речь о работе не шла, а просто девушка прижилась на кухне, старательно избегая мистера Стоуна. Она делала все, что требуется, за еду и крышу над головой. А однажды под вечер в буфетную заглянул Чарльз, и оглядев сидевших там женщин, обратился к кухарке. – Вас там спрашивают, мисс Лонг. Почтенная дама поспешила за ним. Через несколько минут она вернулась, поджав губы и сложив руки на животе. Следом вошли двое полицейских. Сарра испуганно вскрикнула. – Вы Сарра Тикет? – спросил полицейский, вошедший первым. – Я… – Вы обвиняетесь в ограблении миссис Белдон, проживающей на Йоркшир-роуд, тринадцать, в Леннинге. – И вы так вот поведете меня в Леннинг? – Можете ехать на чем угодно, если согласны заплатить, – отвечал полицейский. – Я поеду с тобой, – поднялась Рита. Но мисс Лонг дернула ее за рукав: – Зачем ты поедешь? Какой от этого прок? Магистрат, как и следовало ожидать, направил дело в суд, и пока шло разбирательство, Сарру по требованию истицы, содержали под стражей. Рита несколько раз ездила в Леннинг на свидание к подруге. Поначалу появилась кое-какая надежда, что доказать виновность Сарры не представится возможным, но в ходе дела возникли новые улики ее причастности к исчезновению блюда из дома миссис Белдон, и речь велась лишь о смягчении приговора. На одном из свиданий, Сарра была немного разговорчивее, чем обычно. – Я-то думала, ты с ним больше не встречалась. Ты же нам обещала… – укоризненно понизив голос, выговаривала Рита подруге. – Я не виновата… Случайно получилось. Я как-то раз шла из церкви с Горди – это старая служанка мисс Белдон, а он подошел и заговорил. – И что же он сказал? – Ну, сказал: «Как поживаешь?.. Какая неожиданная встреча». – А ты что ответила? – А я сказала: «Я тебя знать не желаю». Горди пошла вперед. А он стал просить у меня прощения, сказал, что очень ему тогда не везло, оттого все так и вышло. – И ты ему поверила? – Да что говорить, конечно, глупо с моей стороны. Но ничего я не могу с собой поделать. Ты вот любила кого-нибудь без памяти? И, не дожидаясь ответа, Сарра продолжала свои излияния. Она в тот раз сказала Полу, чтобы он оставил ее в покое. Но ей показалось, он сожалеет о том, что натворил. – Я была очень несчастна, когда жила с Полом, – сказала Сарра. – Частенько нам совсем нечего было есть, но без него мне стало еще хуже. Я знаю, Рита, ты будешь смеяться надо мной, но разлука с ним разбила мое сердце… Я не могу жить без Пола. Ради него я готова на все. – Он этого совсем не заслуживает. – Пусть так, все равно. Ты не знаешь, что такое любовь. Если с женщиной такого не было, чтобы она любила, а ее нет, – она не поймет. Сарра с таким пылом предавалась воспоминаниям, что у Риты не хватило духа прервать ее. Она узнала, что Пол пронюхал о новом месте работы и выследил Сарру. Конечно, сама Сарра описывала это по-другому, но со стороны глядя, события выстраивались именно так. – Поначалу мы с ним даже ладили, – рассказывала разрумянившаяся Сарра, – да потом его начала беспокоить полиция, и нам ничего не оставалось делать, как бежать в Ирландию. Там нам совсем худо пришлось и у меня не осталось выхода – пошла на панель. – Это он тебя заставил? – с угрозой спросила Рита. – Не подыхать же ему с голоду, как ты считаешь? Подруги молча посмотрели друг другу в глаза. Затем Сарра продолжила рассказ: – Я вижу: Пол хотел бы жить честным трудом по совести, да только здесь ее нет. Таким как он всегда нелегко приходится. Пробовал работать, но как-то не получилось, а какие у него дела теперь, я даже не знаю, только, надо полагать, хорошего мало. Тогда мы повздорили, помнишь я рассказывала, и он выкинул меня во двор. Сказал, что видеть больше моей мерзкой хари не желает. А ведь я не страшилище. Ну, да что об этом толковать, прежнего не воротишь, я уж на себе крест поставила. Чтобы со мной ни случилось, мне на все наплевать. – Не падай духом, подружка, – Рита пыталась как-то ободрить несчастную запутавшуюся Сарру. – Мы попытаемся как-то тебе помочь. – Ничем вы не можете помочь. Теперь мне крышка. – Это почему же? – сказала Сарра. – Мне пока что известно, что ты отдала этой скотине, Полу Хартли, блюдо, и он его заложил. – А больше нечего и рассказать. Он хотел покончить со всем этим… Я ни в чем его не виню. Он сказал: помоги мне не упустить этот шанс, я начну правильную жизнь, и мы тут же поженимся. – Так значит он сказал? И, небось, сказал еще, что у тебя будет собственный дом? Каков прохвост?! Нет, он, видно, заслуживает всего, что про него говорят… И ты ему поверила? – Не то, чтобы я ему поверила, а просто не смогла совладать с собой. Он со мной делает, что хочет, а я противостоять его желанию не могу. Сама не понимаю, как это получается… Как я взяла это треклятое блюдо? Видно, не понимала, что делала. Ну, точно во сне… А теперь пойду за решетку… Полиция потратила несколько дней, чтобы разыскать Пола Хартли. Однако время было потрачено впустую. Никаких закладных документов, ни лавки, куда, по словам Сарры, Пол отнес блюдо, обнаружить не удалось. Кроме того, всплыло одно обстоятельство: Сарра нанялась на работу к мисс Белдон по подложной рекомендации. – Полтора года. Суровый приговор, черт побери, для первой судимости, – сказал Чарльз, обсуждая решение суда в буфетной Гроули-холла. Рита вздрогнула. Она рассеянно поглядела на мистера Чарльза, окинула взглядом комнату. Все притихли, ошеломленные известием. – Выше голову, друзья! – тряхнув головой, сказал мистер Уорсли. – Полтора года… Это, конечно, не шутка, но жизнь-то еще впереди. Сарра выдержит, она молодая и крепкая. А когда она выйдет из тюрьмы, мы поглядим, что можно для нее сделать. Эти трезвые слова как-то сразу сняли напряжение со слуг, тяжело переживающих последние события. Но мистер Уорсли оказался прав. Сарра вернулась, только ее веселый нрав и юная беспечность уже не вернулись никогда. Сверкая лакированными боками, в которых отражались окрестные ухоженные поля, на главную аллею, ведущую к Гроули-холлу, въехал черный «Паккард». Прошуршав по гравийной дорожке, машина остановилась у подъезда. Задняя дверца отворилась и, почти не пригибаясь – такой просторный дверной проем был в автомобиле, – вышел высокий джентльмен лет тридцати в светлом свободном пальто. Шофер подскочил с небольшим кейсом, в котором лежали документы, необходимые на предстоящей конференции. – Благодарю, Браун, – сказал прибывший и невольно залюбовался великолепием дома лорда Гроули. Джек Льюис провел в Англии самые лучшие свои годы. Он здесь учился, встретил свою любовь и связан был с этой удивительной страной многими узами. Он немало повидал старинных усадеб высшей аристократии. Но такого великолепия, каким представился ему Гроули-холл, он не видел никогда. Все было тщательно подметено, начищено и ухожено. Ровный ежик газона, казалось, мог соперничать по плотности с джутовыми матами, а вымытые высокие окна глядели ясными глазами ребенка. Джек запрокинул голову, разглядывая фасад, и заметил на фронтоне каменного орла с волнующимся на ветру английским флагом. Торжественность обстановки целиком захватила впечатлительного янки. Зная, что впереди его ждет нелегкая борьба, Джек поспешил внутрь этого старинного дома. Лорд Гроули готовился к конференции тщательно. Задолго до назначенного дня он отобрал в своей библиотеке нужные книги по истории Германии и всей Европы. Кое-чего не нашлось среди тысяч томов его роскошного книжного собрания и это кое-что пришлось заказать в библиотеке конгресса. Сэр Джеймс, стоя на узенькой стремянке, листал томик Роберта Оуэна, когда в комнату вошел Стоун: – Прошу прощения, милорд… – А, Стоун? Как идут дела? – Все хорошо, милорд, все хорошо. Прибыл мистер Льюис, американский джентльмен. Только что. – Но ведь он должен был явиться завтра? Что нам с ним теперь делать? – Мы поселили его наверху, сэр Джеймс. Не беспокойтесь, в вашем доме есть возможность сделать так, чтобы люди до поры до времени не встретились. – Отлично, Стоун, я полагаюсь на вас. Питер поклонился и направился к выходу. Одно дело предложить какое-то решение, и совсем другое – воплотить его в жизнь. У дворецкого были свои проблемы, но лорд опять окликнул его: – Да, Стоун! – Слушаю, милорд, – Питер вернулся на прежнее место и ожидал, когда сэр Джеймс спустится и подойдет поближе. – У меня затруднение… – лорд Гроули неохотно заложил книжным ножом заинтересовавшую его страницу и обернулся к Питеру. – Понимаете, Стоун, мой крестник, мистер Хадсон, объявил, что собирается жениться… – Я поздравляю вас, ваше лордство. – Вы знаете, я чувствую за него ответственность. Его отец был моим ближайшим другом. Вы можете не знать этого, но мы с ним вместе воевали в шестнадцатом году недалеко от границы Бельгии. Я командовал саперным взводом после ускоренных курсов при высшей офицерской школе. Что за офицеры мы были – этого не передать. Многого мы просто не знали, а кое-чего не знали даже те, кто нас готовил. Билл Хадсон, отец Филиппа Хадсона, командовал взводом в фройширском полку, бойцов которого мы сменяли время от времени. Это был честный и храбрый командир. Мы познакомились еще в Англии, на сборном пункте перед отправкой из Фолкстона. Нас вместе с 33-й дивизией и 118-й бригадой транспортом отправили через Ла-Манш. Какие доблестные сыновья Англии выступили тогда в поход: Лейсделский полк, Мидлсекский, Бедфордский, Ноттингемский… То, что нас ждало на материке, никто и в страшном сне не мог бы себе представить. Но Билл Хадсон никого не подвел и не отступил. Не было у него титулов, не было завидной генеалогии, но патриот он был настоящий! Три взвода саперов под командованием Гроули, Хьюма и Хадсона – должны были проложить новый ход сообщения от прежней передовой к теперешней линии аванпоста: ее образовали воронки снарядов, кое-как соединенные между собой наскоро отрытыми окопами. Хадсон со своими заступили вчера и теперь два оставшихся взвода должны были закончить работу. Поблуждав в сумерках короткого декабрьского дня, оба взвода добрались до подножия высоты 94. Вокруг с треском рвалась шрапнель. Стреляли сразу несколько батарей и десять-двенадцать снарядов взрывались одновременно. Хьюм шел впереди. Вдруг он остановился и потянул носом воздух: – Здесь как-то странно пахнет, сэр, – обратился он к Гроули, подошедшему с первыми шеренгами своего взвода. – Как будто ананасами или грушами. – Да, похоже, – Джеймс Гроули принюхался. Тут сразу несколько разрывов грохнуло неподалеку, и запах стал сильнее. – О, черт! Да это слезоточивый газ! – воскликнул Гроули. Им на занятиях как-то давали понюхать предполагаемые химические боеприпасы, состоявшие на вооружении Германии в то время. – Передай по цепочке: «Надеть маски!» Люди остановились, натягивая противогазы, потом медленно, спотыкаясь, двинулись дальше. В окопе и без того было тесно, а в маске совсем ничего не было видно, – стекла сразу запотели. – Так мы и к утру не дотащимся, сэр, – обратился к Гроули сержант Кэри. – Газ слепит, так ведь и в маске ничего не видно. Лучше я ее сниму и пойду разведаю, что там впереди. Бойцы с трудом двигались, еле вытаскивая ноги из вязкой грязи окопа. Многие сняли противогазы, и слезы ручьями лились по их щекам. Они утирали их платками, словно плакальщики на похоронах. – А вдруг они заодно лупят и отравляющими? – предположил Хьюм. – За этой грушевой вонью ничего не разобрать – прямо как на конфетной фабрике! Через десять минут вышли к большой воронке. Здесь на вершине холма ветер разогнал газ и глазам стало полегче. – Тут сплошь немецкие окопы, – прошептал Хьюм. – Смотрите, какие глубокие. И надписи всюду немецкие. По-моему мы залезли к бошам. Окопы были необычайно глубоки и темны. Они освещались лишь, когда в небе вспыхивала ракета, или близкий разрыв на мгновение выхватывал из тьмы ровные стены поперечных ходов. – Ох, черт! – выругался Хьюм. – Мы брели к этим проклятым окопам почти три часа. Гроули схватил его за руки: – Смотрите! По окопу к ним двигались какие-то тени, едва различимые на фоне неба. Темнота, формы касок не было видно. Кто это? – Окликните их, – шепнул Гроули. Хьюм вскинул ружье. – Стой! Кто идет! – Фронтширцы, – отозвался усталый голос. – Спросите, какая рота, – подсказал Гроули. – Какая рота? – Все четыре – что осталось. Они подошли уже так близко, что можно было разглядеть английскую форму. Гроули по цепочке приказал своим податься влево и пропустить фронтширцев. Те еле шли, спотыкаясь и бранясь. – Мы держались, покуда нас почти всех не перебили, сэр, – сказал кто-то из них Гроули, словно извиняясь. – Бедфордцев всех перебили, сэр, ну, мы и попали под фланговый огонь, – прибавил другой. – У нас только один офицер остался, тяжело ранен. Мимо саперов, надсадно дыша и едва переставляя ноги, прошло человек пятьдесят – все, кто уцелел от разгромленного батальона. Последние четверо несли носилки, на которых лежал Билл Хадсон. Джеймс Гроули остановил процессию и наклонился над бледным, заострившимся лицом друга. – Билл, куда ты ранен? Что с тобой? Хадсон не имел сил говорить. Он приоткрыл глаза, прищурился от света фонаря и, слабо застонав, положил правую руку на нагрудный карман френча. Рука тотчас же сползла вниз. Гроули расстегнул карман и взял документы и бумажник Билла. Там, среди корешков и обложек, была фотография сына Хадсона – Фила. Джеймс знал, что Билл давно уже в разводе, но сына вернул совсем недавно, перед самой войной, и любил самозабвенно. Санитары с носилками, спотыкаясь на кочках и рытвинах, побрели дальше, в тыл. Это была последняя встреча Джеймса Гроули и Билла Хадсона. Три дня спустя лейтенант Гроули отвел семнадцать солдат своего взвода в разрушенный поселок, на старые квартиры. Наступление на этом участке фронта провалилось. Сэр Джеймс потрепал холку подошедшей собаки, всегда присутствовавшей в библиотеке, когда лорд работал с книгами, и продолжил беседу со Стоуном: – Когда я вернулся в Англию, Фил вместе с матерью и сестрами жил в Ирландии. Мать была оттуда родом и после разрыва с Билли Хадсоном увезла детей с собой. Мой адвокат потрудился немало, чтобы Фил смог получить хорошее образование уже здесь, под моим патронатом. Конечно, я несу за него ответственность, ведь я, в некотором смысле, заменил мальчику отца. Я назначил его своим секретарем на время конференции, и пока он работает великолепно, помогает мне в подготовке. Ведь он журналист и обладает хорошим ясным слогом. – Конечно, сэр, – Стоун поклонился. – Стоун… – лорд Гроули сделал неопределенный жест, как бы пытаясь что-то остановить. – То, что я вам скажу, – необычная просьба… – Я буду рад, если смогу быть полезен хоть как-то, милорд. – Понимаете, Стоун, я никак не могу отделаться от этой мысли… – сэр Джеймс опять сделал неопределенное движение и рука его легла на голову собаки. Такое неожиданное завершение жеста, похоже, помогло ему. – Полагаю, вы знаете жизнь? – Ну-у… – Питер все еще не понимая, какие именно знания жизни интересуют его лордство. – Я имею в виду то, что происходит между птицами, пчелками… Вы знакомы с этим, Стоун? – Я боюсь, что не все понимаю, сэр… – Ну, хорошо. Я выложу карты на стол, Стоун. Я очень занят с этой конференцией. Вы, конечно, тоже заняты, но кто-то же ему должен объяснить, рассказать Филу о законах бытия. – Сэр, скорее всего я не очень подхожу для столь ответственной и деликатной роли. – Пустяки, вы не будете стеснительно себя чувствовать… Я хотел бы поговорить с ним до дня его свадьбы, и вам это сделать легче, согласитесь. Разумеется, эта просьба выходит за рамки вашего профессионального долга, Стоун… – Милорд, я сделаю все, что смогу, – Питер помрачнел от такого поручения. Как он будет объяснять Хадсону азы интимной жизни, если сам об этих азах знает понаслышке? – Я буду вам благодарен даже за попытку, Стоун. Не следует долго танцевать и петь, словом, устраивать оперетку, выложите просто факты на стол – и все! Питер коротко кивнул и вышел. Это поручение не могло его не озадачить, но раз он не нашел в себе силы отказаться, то надо выполнять. И поскольку приятного в этом для него было мало, Питер решил немедленно выполнить возложенное на него дело, и пошел искать Филиппа Хадсона. Лиззи Коллис была совсем еще молоденькая девушка, лет восемнадцати. Невысокая, крепенькая, с короткими сильными руками. Волосы русые, довольно заурядного оттенка, не привлекавшие к себе внимания, шея пухлая, нос чуть толстоват, но с красивыми ноздрями. Светло-серые, оттененные темными ресницами глаза казались совсем прозрачными. Несколько угрюмое обычно выражение лица легко преображалось от яркой задорной улыбки. Девушка стояла на привокзальной площади Уорсинга, смотрела на начинавшуюся от железнодорожной станции улицу и думала, случись ей работать в одном из этих домов – она бы знала что делать. Ей это было знакомо. Но жизнь в усадьбе, куда она направлялась, казалась ей волшебной сказкой, и ей не верилось, что она сумеет выполнять все, что там от нее может понадобиться. Лиззи подхватила узелок и решительно зашагала по улице, ведущей в Гроули-холл. Сначала будет небольшая рощица, а за ней – ворота и сторожка, усадьбы никак не минуешь – так наставлял Лиззи носильщик несколько минут назад. За железнодорожным полотном над белеными изгородями розовели цветущие яблони, по холмам раскинулись огороды. Дальше, гряда за грядой, поднимались холмы. Вершину ближайшего из них опоясывали деревья – это и был Гроули-холл. «Там будет дворецкий, и лакей, и мальчик на побегушках, – думала Лиззи о мужском населении имения, – это еще ладно. Но как они к ней отнесутся? А старая горничная и молодая горничная, экономка? Возможно, они все уже побывали в заморских странах вместе с господами. А ей довелось только слышать об иных землях: о Франции и Германии. Наверное, ее спросят, где она служила и, узнав правду, выгонят ее в тот же час. А денег на обратную дорогу у нее нет. Да и чем оправдаться перед леди Илнин, раздобывшей для нее место судомойки в Гроули-холле? Возвращаться никак нельзя. Она слышала, что горничные в таких богатых домах, как Гроули-холл, переодеваются два раза в день, а по воскресеньям прогуливаются в шелковых накидках и самых модных шляпках. Что все они подумают, когда к ним явится такая замарашка, как она? Сердце у нее упало, и тяжелый вздох вырвался из груди. За высокими изгородями по обеим сторонам прямой, как стрела, дороги, на зеленых лужайках, в густой тени деревьев паслись чистые ухоженные овцы. Шум городка затихал вдали. Впереди Лиззи увидела два дома – один из серого камня, другой – красный кирпичный с увитым плющом фронтоном. Обратившись к прохожему, она узнала, что серое здание – это дом священника, а красный домик – сторожка Гроули-холла. Если это сторожка, то какой же дом? Ярдов через двести дорога разветвлялась, огибая небольшую группу деревьев, образующих ромб. На открытых местах солнце сильно припекало, но в тени деревьев воздух был свеж. За деревьями высились белые ворота, а за воротами – широкая подъездная аллея. Девушка еще никогда не видела такого великолепия и остановилась, переполненная восхищением и трепетом. Ветви дубов, сплетаясь, образовывали над головой зеленый свод, и сквозь него проглядывали розовые облака. Нет, никогда ей не удержаться на работе в таком месте! За поворотом аллеи она неожиданно оказалась лицом к лицу с молодым человеком, который курил трубку, прислонясь к ограде. – Извините, сэр, как мне пройти к Гроули-холл? – Прямо, мимо конюшен, обогнешь их, – он трубкой показал в какую сторону огибать, – и налево, – затем, разглядев коренастую, но складную фигурку и нежный румянец на щечках, незнакомец добавил: – А ты здорово навьючена. Давай помогу. Ты кто? Они пошли по аллее, все больше забирая влево. Парень был высок, черноволос, с черными же бровями и глазами. Белоснежная рубашка и черная бабочка выдавали в нем лакея, но Лиззи еще не знала этого и очень удивилась, что столь хорошо одетый джентльмен взялся помогать нести ее узелок. – Я Лиззи Коллис, только что приехала из Бартор-хилда. – А, так ты наша новая судомойка? О! – обрадовался он неизвестно чему. – Меня зовут Чарльз, я помощник дворецкого, – бойко врал парень. – А с поварихой не заводись – мигом вылетишь отсюда. – Место еще свободно? – растерялась Лиззи. – Свободно, Джимми Сорти прогнали неделю назад. Стоило ему приложиться к стакану и обуздать его язык уже было невозможно. – Он был у вас судомойкой? – оторопела девушка. – Кто тебе это сказал? Он был егерем, да спился. Где-то вдали ударил колокол. Чарли сразу переменился в лице и, хлопнув себя по лбу, вскричал: – Ах, ты, черт! Мы тут с тобой болтаем, а меня уже, наверное, обыскались, вышел покурить – и пропал. Влетит мне от мистера Стоуна! Шесть персон будут сегодня к обеду, а на кухне ни одной судомойки. Пошли. И без дальнейших разговоров он ринулся по аллее, огибавшей конюшни. Аллея привела к просторному двору, в глубине которого стоял дом, а позади него – новые постройки из красного кирпича. Лиззи увидела двускатные кровли и лепные украшения над балконами. За большими окнами кухни двигались слуги. Ворота за домом вели в парк и здесь, как и повсюду, каменные дубы сплетались над головой в шатер. Нетерпеливый стук в кухонное окно заставил Лиззи вздрогнуть. Молодой лакей вспыхнул и, что-то буркнув, заспешил по своим делам. – Небось, сам и задержал девочку, – сказала ему вслед миссис Лонг. – Шесть персон приглашены к обеду, а я целый день мыкаюсь тут без судомойки! Две горничные в пестрых ситцевых платьях стояли и слушали. – Мне бы переодеться, – нерешительно проговорила Лиззи. – Эта хламида, что на тебе, хуже, думается, уже не станет. Ну, давай, давай, принимайся! Горничные громко хихикнули и разошлись по своим делам. Жизнь Лиззи Коллис в Гроули-холле началась. Мистер Стоун вышел в парк и, внимательно оглядывая подстриженные аллеи, пересекавшиеся под прямым углом с боковыми проходами, стал искать Филиппа Хадсона, который, по словам Чарльза, «пять минут, как вышел в сад». Чарли был неплохой парень, смышленый и старательный, но его речь и манеры требовали тщательной обработки. Обдумывая это обстоятельство, Питер заглянул за очередной поворот и носом к носу столкнулся с Филиппом Хадсоном. От неожиданности оба обменялись удивленными междометиями. – О! Стоун! – пришел в себя Фил. – Простите, сэр, – смешался Питер, – но я должен срочно кое-что передать вам, о чем меня просил лорд Гроули. – Да, я вас слушаю. – Если вы позволите, я перейду прямо к делу. – Конечно, конечно. Действительно, молодой человек внимательно ожидал, когда же Стоун «перейдет прямо к делу», а Питер все не находил нужных вступительных слов, приличных для такого «дела». – Вы, может быть, сэр, заметили сегодня утром на пруду уток и гусей? – Нет, не заметил, – пожал плечами Хадсон. – Ну, может быть, видели другую птицу, живность, цветы, пчел… – мямлил Стоун, все больше погружаясь в трясину обсуждаемого вопроса. – Нет, пчел не видел, – недоумевал Филипп, улыбаясь необычному поведению дворецкого. – Очень жаль, потому что пчелы – самый лучший пример. – Чего? – Хадсон, похоже, начинал догадываться, какую миссию возложил лорд Гроули на своего дворецкого. – Сэр, что я пытаюсь сказать, – Питер даже взмок от необходимости формулировать такие сложные понятия. – Наступает весна, и мы будем свидетелями великолепных, глобальных изменений. – Да, я уверен, – взгляд Филиппа заискрился. – Но меня это как-то не очень занимает. Намного больше меня беспокоит предстоящая конференция. Дюмон Дюври прибывает с минуты на минуту… – Как, он уже здесь? – Да, и в очень плохом расположении духа. – В таком случае, сэр, прошу прощения, – Питер отступил на шаг и подумал, что такой поворот разговора всех устроит: беседу он провел, обещанное лорду выполнил, а приезд француза более важное дело, чем болтать с юнцом о проблемах размножения пчел. – Мне необходимо найти его. – Стоун, спасибо, что вы нашли время поговорить со мной, – расплылся в улыбке Фил. – Великие законы природы – это богатейшая кладовая для ученых бесед серьезных мужчин. – Ну, что вы, сэр, я только хотел бы вам еще сказать следующее: вы великолепно выразились. Именно, законы природы. Но я подожду другой возможности поговорить. – Отлично, – бодро ответил Фил, – я к вашим услугам, Стоун. Только я, признаться, больше люблю рыб. – Рыбы, можно, рыбы. Я знаю о рыбах все, – Питер был одержим единственной идеей – поскорее закончить этот абсурдный диалог. – И пресноводные, и морские… Все живые существа будут иметь отношение к нашему разговору. – Ну, что ж. В таком случае и месье Дюмон, потому что он наверняка очень живое существо. Он так ругался и стонал… – Извините, сэр, я вас оставлю. – Очень жаль, мы так мило беседовали, – рассмеялся Фил и развел руками. Представитель Франции, месье Жескар Дюмон Дюври страдал глубоко и неподдельно. Его миссия на этой конференции, собственно, сводилась к поддержке курса Англии. Об этом давно было договорено на самом высоком уровне. Но существовал некий раздражитель, не позволявший французу расслабляться – это диктат США. Америка настаивала на более жесткой позиции по отношению к Германии, и это мнение нельзя было попросту игнорировать. А физические страдания ему доставляли тесные до безумия парадные туфли. Что с ними случилось – никто не понимал. То ли это вообще была не его обувь, а кого-то из домашних, то ли они ссохлись, эти проклятые лакированные штиблеты, но света белого ему было не видно. Едва ступив на пристань с трапа, Дюмон почувствовал, будто горячим железом охватило его ноги. В автомобиле он попросту сбросил орудия пытки, а теперь, обосновавшись в своей комнате в Гроули-холле, пытался как-то уменьшить нестерпимую боль. Он откинулся в кресле и попробовал принять положение ног, при котором мучения были бы не столь острыми, но такого положения не было. И застонав, он решил освободиться от этих «тисков». – Ну, помогите мне кто-нибудь, – жалобно попросил Дюмон. Его челядь хлопотала вокруг, не умея облегчить страдания патрона. В это время подошел дворецкий лорда Гроули. – Сэр, не мог бы я вам быть полезен? – А, дворецкий? У меня дьявольски разболелись ноги, понимаете? Теплую воду и соль, пожалуйста, чтобы можно было сделать ванночку. – Разумеется, сэр. Все это будет у вас, как только возможно быстро. Я очень рад с вами познакомиться, – добавил Питер по-французски. – Я говорю по-английски, – страдальчески вознес глаза к нему француз, желая, видимо, чтобы Питер не тратил время на светскую болтовню. – Да, сэр. Раздался легкий стук в дверь и в комнату вошел Джек Льюис. Он с порога широко улыбнулся и, казалось, не заметив проблем Дюмона, обратился к нему по-французски: – Добрый вечер, месье. – Добрый вечер, – отвечал француз, понимая, что этот энергичный янки не дает ему покоя на протяжении всего пребывания в Англии. – Я говорю по-английски. – Я рад с вами познакомиться. Я бы хотел, мистер Дюмон, поговорить с вами наедине до начала конференции. – Конечно… – И как можно быстрее. Надо максимально сблизить наши точки зрения. – Конечно, мистер Льюис. Но у меня мозоли разыгрались… Боже мой, на какой дурацкой экскурсии, я был сегодня в Лондоне. Несколько часов пытки: ходишь и ходишь, ходишь и ходишь! Кромешный ад, доложу я вам. Тем более, что я уже бывал в Тауэре… – Я приехал пораньше, – перебил его Льюис, – и выяснил, что все идет не в том направлении, которое бы вы одобрили. – Туфли, будьте любезны, – обреченно обратился к лакеям Дюмон. Кавалькада машин немецкой делегации по-хозяйски въехала на главную аллею Гроули-холла. Вторым шел «Маибах» фрау фон Мюльц, по-бычьи насупившись, таращился лупоглазыми фарами. Вся колонна одновременно въехала на площадку перед домом, сломала строй и из всех автомобилей стали выходить очень похожие друг на друга моложавые мужчины в одинаковых костюмах и черных пальто. Несколько сопровождающих лиц бросились к машине фрау фон Мюльц, чтобы помочь выйти руководителю делегации. Эльза была в плохом настроении. С детства она не переносила морских путешествий. Даже на спокойном озере, где ее родители отдыхали с ней еще маленькой девочкой и решили покатать ребенка на катере, Эльза испытала такое жестокое укачивание, что само название озера Плауэрзес стало для нее символом морской болезни. Все сегодня раздражало фрау Эльзу: и неспешные экскурсии по Лондону, входившие в протокол пребывания, и худосочная британская кухня, кроме брезгливости ничего не вызывающая, и чопорность тупоголовых хозяев, которых давно уже пора как следует проучить, да только час еще не пробил. А шаркуны-французы! Что они возомнили о себе? Кто будет всерьез считаться с этим слюнявым народом? Эльза резко вышла из машины и, бросив все бумаги и багаж на помощников, быстрым шагом направилась в дом. Позади захлопали дверцы отгоняемых автомобилей, послышались гортанные резкие команды распорядителей немецкой делегации. Своей многочисленностью и напором немцы сразу завоевали центральное место в предстоящей конференции. Даже среди слуг разговоры шли, в основном, о их привычках и нравах. Горничная Сарра Тикет жаловалась, что фрау Эльза с прислугой говорит непочтительно и исключительно по-немецки и в интонациях сквозят ненависть и презрение. – Как я могу ее обслужить, если не понимаю, чего она хочет? – возмущалась Сарра в лакейской, где было в эти дни тесно, как на Принстонском вокзале по прибытии поезда из Лондона. Население Гроули-холла резко возросло и в бесконечных коридорах стало тесновато. Большое умение требовалось, чтобы пронести блюдо с фужерами или едой. Прислуга была напряжена и издергана. По длинной анфиладе комнат, упиравшейся в библиотеку, делегаты международной конференции по проблемам европейского добрососедства проходили к своим местам, обозначенным на спинках кресел. Уютная и обжитая библиотека Гроули-холла, несмотря на внушительные размеры, располагала к доверительной беседе. Видимо, тихая обстановка места встречи, учитывалась устроителями. И действительно атмосфера хорошо поставленного и умело управляемого дома как будто благотворно действовала на собравшихся… Лорд Гроули на правах хозяина сказал небольшое вступительное слово: – Леди и джентльмены! Господа! Перевооружение Германии – это свершившийся факт. Европе, миру нужна сильная Германия, а не разрушенная, немощная страна. Кто из вас недавно посетил Германию, был, надеюсь, как и я, приятно поражен и взволнован явными признаками возрождения. Считаю, что долг соседей и друзей Германии – помочь ей в тяжелой борьбе за экономическое возрождение. Думаю, что международные гарантии должны уравнять права этой страны в отношении вооружений и права вводить у себя всеобщую воинскую повинность. Присутствующие неоднозначно отнеслись к такому зачину, направляющему конференцию в русло широких уступок и льгот для зачинщика Первой мировой войны. Слуги сновали между креслами, разнося прохладительные напитки. Дюмон по-прежнему страдал от болей в ногах. Его выразительные глаза, полные муки, блуждали в поисках дворецкого. – Еще, пожалуйста, ванночку с соленой водой. – прошептал он, как только Стоун оказался поблизости. – Да, сэр, все готово, прошу за мной, – ответил Питер и, лавируя между делегатами, стал пробираться к выходу. – Прошу прощения, – тихо сказал своим соседям Джек Льюис и тоже встал. Он догнал француза уже в коридоре, где тот, окруженный слугами, стеная и прихрамывая, ковылял за Стоуном. – Мистер Дюмон, – обратился к нему Льюис, – не сочтите меня навязчивым, но вопрос обсуждается очень серьезный. Нам нужно переговорить. – Прошу, прошу, сэр, – измученно махнул рукой глава французской делегации. Слуги усадили Дюмона в комнате на небольшой диванчик перед ванной и стали снимать с него обувь. Он морщился, скулил и всячески показывал присутствующим, как он страдает. Джек, не обращая внимания на его состояние, попытался выяснить позицию Франции: – Месье Дюмон! Надеюсь, вы будете придерживаться ранее обсужденных договоренностей… – Мой друг, – Дюмон страдальчески закатил глаза. – Я в агонии. Туфли мне слишком малы… – Нам придется провести весьма быстрые маневры, сэр, чтобы усмирить немцев, сбить с них наступательный пыл, – настаивал на своем Льюис, – и от согласованности наших действий может многое зависеть. – Ваша ванночка, сэр, – Чарльз под присмотром Стоуна внес фаянсовую миску, в которой парила горячая вода. – Пожалуйста, – обратился Дюмон к Джеку, – помогите мне. – Да, да, конечно, – отозвался американец, сдерживая растущее раздражение. Осторожно ступая, Дюмон поставил вначале одну, а затем вторую ногу в чашу. Сморщившись и часто дыша, он закрыл лицо ладонью, показывая всем, что их присутствие здесь уже неуместно. – Вы слышали, сэр, – продолжал между тем Льюис, – равенство вооружений, всеобщая воинская повинность. В комнату вернулся Чарльз, менявший полотенце месье Дюмона и тихо обратился к Питеру: – Мистер Стоун. – Да, в чем дело? – Ваш отец, сэр. Он серьезно заболел. – А где он? – В лакейской. Питер застыл в оцепенении, размышляя, как поступить. Но Дюмон, наконец, удостоил Льюиса нейтральным ответом: – Немцы так же, как и мы, хотят мира. Мир им нужен, у них экономика не работает. Внесли новую чашу с горячей водой. Чарльз склонился к ногам Дюмона: – Позвольте, сэр. – Пожалуйста, – тот приподнял ноги, ожидая, когда заменят воду. Питер остановил Чарльза: – Благодарю, Чарльз. Пожалуйста, в мое отсутствие следите за тем, чтобы вода в ванночке была достаточно соленой и горячей. – Слушаю, сэр. Питер медленно шел коридорами Гроули-холла, а слуги, обеспечивавшие конференцию и в избытке толкущиеся в коридорах, молча провожали его взглядом. В небольшой комнатке, спиной к вошедшему Питеру, сидел его отец. Он прислонился одним плечом к низкой этажерке для хозяйственных принадлежностей. Правая рука его крепко сжимала стойку этажерки, видно было, как побелели суставы пальцев. – Отец, – окликнул его Питер, – отец. Но отец не отвечал, он был в глубоком обмороке. Питер попытался силой разжать пальцы, сжимавшие этажерку. Через некоторое время ему это, наконец, удалось. Грузное тело старика тяжело привалилось к Питеру. Минуту спустя несколько слуг в том же кресле, в котором старик сидел, понесли Стоуна наверх, в его спальню. Внутренняя лестница не на всех поворотах позволяла процессии свободно пройти. Питер шел, немного поотстав, и сосредоточенно молчал. Он чувствовал тщетность усилий людей, не имеющих возможности сделать что-нибудь действительно эффективное. Эмили заметила тень отчаяния у него на лице и сказала: – Мистер Стоун. У меня больше свободного времени, чем у вас. Я, если вы не возражаете, останусь при вашем отце и вызову врача. – Хорошо, миссис Томпсон, спасибо… Он говорил и действовал, как в тумане. Впервые его чувства совсем не подчинялись ему. Врач был краток и хмур. – Ничем порадовать не могу, Стоун, – вздохнул он, отойдя от постели старика. – Боюсь, состояние мистера Тимоти критическое… – Спасибо, сэр. – Если его состояние ухудшится – вызовите меня. Конечно, сэр. – Сколько лет вашему отцу, Стоун? – врач скучающим взглядом обвел комнату и достал из кармана жилетки часы. – Семьдесят есть? – Да, сэр, семьдесят пять. Врач сокрушенно покачал головой и повторил: – Если станет хуже – немедленно зовите меня. – Да, сэр, конечно. Врач ушел, оставив в душе Питера щемящую пустоту и ощущение безнадежности. Проходящая в Гроули-холле конференция завершалась. Все обитатели большого дома жили ожиданием прощального банкета. Он готовился давно и обстоятельно. Сияющие чистотой покои еще и еще раз терли и скребли. Стоун и Эмили падали от усталости, прислуга сбилась с ног. Кухня работала, как маленькая фабрика. Здесь царила миссис Лонг. Лиззи уже попривыкла и стала всеобщей любимицей. Ее спокойный ровный характер не давал повода для недовольства никому. Только Сарра Тикет иногда пыталась поддеть девушку. Дело в том, что у нее самой были кое-какие виды на Чарльза, а тот с приходом Лиззи почти ни разу не перекинулся с ней словечком, чего не бывало прежде. По всему дому гремели колокольчики. В лакейской была установлена особая механическая система – смонтированы четыре дюжины небольших колокольчиков. Каждый колокольчик был соединен шнуром или струной с одной из многочисленных комнат второго этажа. Таким образом господа имели возможность из любой комнаты дома вызвать прислугу. Под колокольчиками находились маленькие таблички с названием комнаты. Звон стоял непрерывный, слуги Гроули-холла и приезжие, сопровождавшие своих господ, ни минуты покоя не знали. Но Сарра всегда находила минутку, чтобы ввернуть ядовитое замечание: – Все мужчины – дураки. Вот Чарльз, например. Он только то и делает, что просит прощения у Лиззи. За что? Нет, вы поглядите на него. Все еще продолжает за ней бегать. Теперь потащился в дровяной сарай. Все было именно так, как говорила Сарра. Чарльз ходил за Лиззи по пятам – из кухни в моечную, из моечной – в сарай. Она же молча проходила мимо, не удостаивая его ни единым словом. А если он становился на ее пути, говорила: – Дай мне пройти, слышишь? Ты мешаешь мне работать. Парень не на шутку увлекся и ничего с собой поделать не мог. Наконец, наступил последний день перед банкетом. В библиотеке стоял длинный сверкающий стол, уставленный серебряными приборами и хрусталем. Посередине возвышалась фарфоровая ваза с цветами. Стенки вазы были тончайшие, полупрозрачные. Стоун вместе с Чарльзом наводил порядок на столе. Каждый предмет имел свое строго обозначенное место. Более того, расстояние между вилками, ножами, тарелками и прочими бесчисленными атрибутами пиршеств, тоже должно было быть определенным. Этим и был занят Питер – проверял линейкой точность сервировки. Чарльз, затаив дыхание, следил за его лицом и болезненно морщился, если дворецкий слегка поправлял положение приборов. – О, Чарльз, что-то здесь не то. – А что, сэр? – Нет, нет. Бокал чуть дальше, разве вы не знаете? – Вот так? – Да, хорошо. А внизу все в порядке? – сказал Стоун, не отрывая взгляда от линии фужеров. – Да, сэр. Должны все успеть. – Мы готовим ужин, Чарльз. Последний ужин на этой конференции. – Да уж, сэр, на кухне творится что-то неописуемое. – Но там у них все в порядке? Да, я думаю все в порядке, иначе кто-нибудь уже прибежал бы. – Но вы, Чарльз, имеете полное представление о том, что там происходит? В каком состоянии подготовка? Да, сэр. Но, конечно, в секреты кулинарии я не посвящен. – Этого вам и не надо, но помощник дворецкого все должен держать в руках, иметь всю информацию. – Да, сэр. Выбрав минутку, Питер поднялся к отцу. Высоко под крышей в комнате с косым потолком, повторяющим наклон кровли, на высокой железной кровати лежал старик-Стоун. Для этого человека жизненный путь завершился. Старик держался с достоинством, спокойно. Но внутренняя работа души делала его, и без того не очень разговорчивого, суровым и замкнутым. Высокое солнце мягко освещало небольшую чистенькую комнату. – Как ты себя чувствуешь? Лучше? – обратился к отцу Питер, страдая от «казенности» своего вопроса. – Сын мой… – как бы не заметив вопроса Питера, проговорил Тимоти Стоун; он находился в мире мыслей. – У меня столько дел, отец, – Питер почему-то смущался того, что мог ему сейчас сказать отец. Он не хотел его напутствий, поучений, ему было бы тяжело все это слушать. – Мы, может быть, поговорим с утра? Старик не слышал сына. Он решил говорить и начал говорить, твердо глядя перед собой: – Я очень любил твою мать. Наша любовь была не по нутру всем окружающим, всему миру. А мы любили друг друга, теряя от этого родных, друзей, положение, репутацию. Не верь тому, кто скажет тебе, будто мы были несчастны. Будто кто-то из нас кому-то искалечил жизнь. Нет. Это все объединились против нас и изо всех сил пытались помешать нашей любви. Ты, желанный и любимый сын, знай: страсть, рождающая жизнь – священна. Ничем нельзя унизить или победить любовь. Только два человека имеют право судить друг друга – влюбленные. И не сомневайся, Питер; то, что кажется всем падением и ошибкой, на самом деле высшая справедливость и гармония… – Я горжусь тобой, – продолжал старик после небольшой паузы. – Надеюсь, я был для тебя хорошим отцом… Я пытался быть лучшим… Тимоти Стоун обвел взглядом комнату и пришел к выводу, что он все сказал, что хотел. – Давай, давай, сынок, – тихо прохрипел он, отвернувшись. – Иди вниз, а то они без тебя и без меня бог знает что могут натворить. Питер двинулся было к выходу, сознавая правоту последних слов отца, но остановился в нерешительности. Что-то насторожило его в поведении больного, в его непривычно длинных, как проповедь, речах. У одной стены в буфетной был огромный шкаф с посудой: сверкающие ряды графинов и бутылок, сифонов и высоких, тонкого стекла, бокалов. У другой – два изящных шкафчика в барочном стиле радовали глаз чудесным фарфором, хрусталем и серебром, великолепными старинными блюдами, блюдцами и чашками, чашами, кувшинами, розетками… Питер Стоун окинул все эти сокровища оценивающим взглядом и быстро прошел через комнату к двустворчатой двери, где находилась кухня. Еще из-за двери он услышал смех и возгласы девушек, перекрываемые зычным голосом кухарки. Распахнув двери, он попал в гущу деловой суеты. Большая, выложенная кафелем кухня сверкала чистотой. Огромная плита с великолепной высоченной трубой, казалось, была только что отмыта, выскоблена, отполирована. Собрание медных кастрюль, котлов, горшков, сотейников, сковородок всех видов и размеров – от крохотных, где только одному яйцу уместиться, до громадины, аршин на аршин – было до того начищено, что мистер Стоун мог смотреться в них, как в зеркала. Большой стол среди кухни, заставленный готовыми блюдами, чистотой поспорил бы со столом хирурга, а полки, ящики буфета выглядели как в мебельном салоне. Сарра и Рита сновали из кухни в гостиную и обратно. В ловко сидящих накрахмаленных передниках и колпаках, они были на диво хорошенькие. Но больше, всего Питеру понравилась новая судомойка – серьезная миловидная девушка. Питер подумал, что не грех бы ее перевести во внутренние покои. – Все в порядке, миссис Лонг? – спросил он у кухарки, сердито гремящей котлами. – Да, мистер Стоун. Вы же знаете, эту работу не переделаешь, сколько ни крутись. – Будьте внимательны, начинаем – объявил присутствующим Стоун, оглядел напоследок кухню, одобрительно кивнул миссис Лонг, и вышел. Гул десятков голосов в библиотеке нарастал. Огромный обеденный стол занимал всю центральную часть комнаты. По четырем углам были расставлены высокие стопки тарелок дрезденского фарфора желтовато-темного оттенка. По периметру стола строгими рядами лежали приборы старого английского серебра – массивные ложки и вилки, ножи, лопаточки. В одном конце стола на громадном серебряном блюде красовался великолепно поджаренный, в нежной золотой корочке ростбиф. Он был чуть-чуть «начат» с одного краю – несколько ломтиков, срезано, чтобы всякий видел, до чего это нежное и сочное мясо. В противоположном конце, на другом таком же блюде, – начатый с краешка, возлежал целый окорок. А между этих двух блюд и вокруг них теснилось множество всякой снеди, такой аппетитной, что при одном взгляде на нее у любого могли бы потечь слюнки. Тут были всевозможные салаты: из зелени, цыплят, рыбы; разделанные крабы, розовато-белое мясо клешней омаров, в целости вынутое из жесткой скорлупы. Рядом золотистыми брусками лежала копченая семга – редкий деликатес в этих краях. Высились горки черной и красной икры, и счету не было салатницам со всякими иными закусками: грибами, сельдью, анчоусами, крохотными сочными артишоками, маринованным луком и свеклой, тонкими прозрачными ломтиками ветчины и фаршированными прозрачными яйцами под соусом из орехового масла, оливок и миндаля. Гости чинно рассаживались вдоль стола, а у них за спиной выстраивались нарядные лакеи, готовые по малейшему знаку броситься исполнять желание господ. Лорд Гроули что-то шепнул дворецкому и тот, кивнув, передал Чарльзу, стоящему рядом, распоряжение закрыть сквозные двери библиотеки. – Господа! – сэр Джеймс поднялся и оглядел присутствующих. – Господа! – повторил он. – Наша конференция завершилась. Миссия определилась, слова произнесены. Позвольте предоставить слово делегату страны, которая послужила поводом для проведения такой представительной встречи. Присутствующие зааплодировали фрау фон Мюльц, отдавая должное ее твердой, независимой позиции при обсуждении острых международных проблем, и более того – красивой русоволосой женщине, какой она в то же время являлась. Фрау Эльза грациозно подняла голову и, взяв бокал с искрящимся шампанским, выпрямилась над притихшим обществом мужчин. Десятки глаз разглядывали ее. Она чувствовала восхищенные взгляды, знала, что выглядит великолепно и с удовольствием купалась в мужском внимании. – В последний день работы нашей конференции позвольте мне сказать, какое неизгладимое впечатление произвел на нас дух доброй воли, царившей на встрече. Дух добра и участия по отношению к Германии. И со слезами на глазах я вижу, что все присутствующие понимают необходимость и признают за нами право снова стать сильной державой, уважаемой нацией в ряду равных народов Европы и мира. От чистого сердца, от всей души заявляю: Германии нужен мир и желает она только мира. Глаза фрау фон Мюльц действительно подернулись слезой и заблестели в лучах многочисленных светильников. Приподняв свой бокал, она плавно повернулась к сидящему неподалеку лорду Гроули и продолжала: – Германия желает мира с Англией, – кивок в сторону сэра Джеймса, – мира с Францией, – кивок в сторону Дюмона, сидящего напротив. Присутствующие охотно зааплодировали и подняли бокалы. Все еще улыбаясь в ответ на внимание со стороны фрау Эльзы, с бокалом поднялся месье Жескар Дюмон. – Господа! С удовлетворением констатирую, что на французскую делегацию произвело глубокое впечатление то стремление к миру, которое продемонстрировала наша встреча. – Мы в Европе, – продолжал француз, улыбаясь в холеные мягкие усы, и, обращаясь к мрачно сосредоточенному Льюису, – в отличие от нашего американского коллеги, знаем, что такое ужасы войны. И все мы – англичане, итальянцы, немцы, французы – не хотим снова испытать бесконечное горе, что несет война. Меня до глубины души тронули слова доброй воли и дружбы, которые я слышал здесь. Обещаю вам, наша делегация сделает все от нее зависящее, чтобы изменить позицию нашей страны по отношению к государству, которое было, я этого не скрываю, врагом, а теперь стало другом и добрым соседом Франции. Все присутствующие с воодушевлением отреагировали на последние слова Дюмона искренними аплодисментами. Атмосфера единодушия воцарилась вокруг, все улыбались и испытывали подъем эмоции. Насупившийся Джек Льюис встал и, позвякивая ложечкой о фужер, попросил внимания. – Дамы и господа! – начал он, чувствуя, что его настроение и речь не совпадают с настроением зала. – Соединенные Штаты не хотят войны так же, как и вы. Но и мир любой ценой нам не нужен, ибо есть цены, которые слишком высоки, и платить их нельзя. Он обвел твердым взглядом ближайшее окружение, заметив, что лорд Гроули недовольно сдвинул брови, что Дюмон пожал плечами и наклонился к рядом сидящему советнику, а фрау Эльза поджала губы и отвернулась. Несмотря на это, он продолжал: – Что сказано – то сказано, и сегодня, наверное, уже не следует вдаваться в подробности. История очень скоро, я думаю, расставит все по своим местам. А сегодня я хотел бы провозгласить тост за лорда Гроули. В знак благодарности за его гостеприимство. За лорда Гроули! Льюис быстро поднял бокал и широким жестом обвел общество, приглашая всех присоединиться к его тосту… Этот американец всю конференцию вносил смуту в четкие и выверенные взаимоотношения делегатов. Их действия и высказывания были согласованы и утверждены заранее. И только Джек Льюис принимал проходившую здесь встречу за чистую монету… Все зашумели и, улыбаясь хозяину дома, всячески пытались выразить ему свое уважение и признательность. – Лорд Гроули! – продолжал Льюис. – Вы – классический пример английского джентльмена старой закалки: порядочный, с добрыми намерениями. Вы, люди чести, все такие. Для меня большая честь быть здесь, среди вас. Но, простите, мне придется это сказать, вы все здесь присутствующие – любители, дилетанты. А международная политика не может управляться джентльменами-любителями. Вы чувствуете, каким сейчас становится мир? Господа, смею вас заверить, времена, когда люди действовали из лучших побуждений, прошли. Легкий шум прокатился по комнате. Кого-то слова Льюиса крепко задели. Делегаты стали обмениваться впечатлениями и обсуждать заявление американца. – Европа становится ареной реальной политики, я подчеркиваю, реальной, – сделал ударение Джек Льюис. – Вам нужны настоящие политики, политики – профессионалы. Иначе вам не избежать новой катастрофы. Итак, за профессионалов, господа! Джек понял, что остается в одиночестве, никто его не поддержит. А двуличный Дюмон открыто возмущался формой, в которой «этот неизвестно кто» поучает уважаемых людей. Концовка встречи была смазана, неловкость повисла в воздухе. Стоун стоял за креслом сэра Джеймса, ловя каждый его взгляд. К дворецкому стремительно подошел Чарльз. – Мистер Стоун!.. – приглушенно сказал он. В это время лорд Гроули встал с бокалом в руке, чтобы высказаться в ответном слове. Стоун бросился вперед и, бесшумно отодвинув кресло лорда, вернулся в ровную шеренгу лакеев. – Я бы не хотел вступать в пререкания в наш последний вечер. Но предмет обсуждения столь важен, что я вынужден отреагировать на заявление сэра Льюиса. То, что вы называете дилетантством, уважаемый коллега, многие из присутствующих здесь предпочитают называть честью. Возгласы одобрения и аплодисменты показали оратору, что его слова попали на плодородную почву. – По поводу вашего отца, мистер Стоун, – наклонился к Питеру Чарльз. Питер напрягся и застыл в оцепенении. – Я думаю, – продолжал сэр Джеймс, – что ваш профессионализм означает, скорее, жажду власти, чем честь и доброту. А хотелось бы, чтобы доброта преобладала в мире. И мы не можем, не имеем права отказать в доброте никакой стране. Тем более близкой нам по духу и цивилизации Германии. Шквал аплодисментов обрушился на лорда Гроули. Он кивнул и сел на свое кресло, ловко подставленное Стоуном. Шепнув что-то Чарли, Питер направился к выходу. – Мистер Стоун, – подалась вперед Эмили, сжимая в пальцах влажный носовой платок. – Миссис Томпсон? – насторожился Питер. – Мистер Стоун… Мне очень жаль… Несколько минут назад ваш отец скончался, – ее лицо выражало неподдельную муку. – Где он? – спросил Питер, глядя в одну точку. – Мне очень жаль, – сквозь слезы проговорила Эмили, – я ищу слова… Вы хотите подняться? – Миссис Томпсон, не сейчас. Через некоторое время… – Вы позволите, мистер Стоун, закрыть ему глаза? – Я был бы вам очень признателен, миссис Томпсон. Эмили повернулась и медленно пошла к лестнице, ведущей наверх, в комнаты слуг. Она была растеряна. Стоун, как ей показалось, был не в состоянии осознать горя, постигшего его. Питер очнулся, увидел, что она уходит. Его чувства сейчас были обострены, он уловил сомнение, в котором удалялась Эмили. – Мисс Томпсон, – Питер сделал движение за ней. – Мой отец, я думаю, хотел бы, чтобы я продолжал исполнять свои служебные обязанности. – Разумеется, – рассеянно ответила Эмили, и стала подниматься по ступеням. В музыкальном салоне мягко звучал рояль. Конференция прошла под знаком Германии, и не стоило обращать внимание на каких-то несговорчивых выскочек-янки. Приблизительно так думала фрау фон Мюльц, когда прошло фортепианное вступление к ее любимому романсу. И она запела в полный голос, с удовольствием и чувством. Высокая, стройная, молодая – что ей всякие там злопыхатели. Она пела сентиментальный немецкий романс о том, как охотник встретил на склоне горы девушку и как они были счастливы вместе, а вокруг резвились их дети и ягнята. Голос довольно красивого оттенка звучал все увереннее. Эльза пела, слушая только себя, ее мысли уносились далеко-далеко. Она видела восхищенные взгляды мужчин и знала, что хороша. У нее было розовое милое лицо. В нем удивительно сочетались черты ребенка и взрослой женщины. Увидев ее впервые, всякий думал: «Наверное, она и девчонкой была в точности такая же. Наверное, она с детства ни капельки не изменилась». Но лежал на этом лице и отпечаток зрелых лет. Детское проступало в нем всего ясней, когда она с кем-нибудь разговаривала и вся загоралась веселым интересом. Бывало, в часы отдыха или когда она оставалась наедине с собой, на лицо ее ложилась тень невеселого раздумья. Тогда красота ее становилась глубокой и загадочной. Но чаще всего ее видели веселой, сияющей, неутомимо деятельной. В такие минуты ее щечки-яблочки разгорались свежим здоровым румянцем, и стоило ей войти в комнату, как все вокруг озарялось исходящим от нее светом жизни и чистоты. Ей было приятно прислушиваться к жизни внутри себя. Как там все отлажено и здорово! Что-то кончается, рассыпается на кусочки и само собой выстраивается в каком-то новом порядке, а потом приходит в движение. «Сперва я чувствую, – подумала она, – как дрожь сбегает с шеи и с плеч, потом поднимается по ногам и животу, а потом опять сходится у горла и сладкая истома охватывает все мое существо». Эльза пела, получая почти физическое удовольствие. Она видела себя со стороны; крепкие длинные ноги, чувственные гибкие руки, алебастровая точеная шея и прекрасной формы голова. Каждая клеточка ее совершенного тела ликовала и пела вместе с ней. Волны экстатического трепета прокатывались по коже. Вот они пошли в руки, до кончиков пальцев, и тогда руки сами делают то, что надо хозяйке. Или, опережая друг друга, волны нервной энергии прокатываются по ногам, замирая звенящим напряжением внизу живота. «Ах, как я хороша!» Присутствующие мужчины по-разному реагировали на вокальные упражнения главы немецкой делегации. Но никто не мог не согласиться, что женщина она, безусловно, красивая. Накрытый рядом стол ломился от всевозможной снеди, но почти никто не интересовался этим изобилием. Почти все блюда уносили вниз нетронутыми. Если наверху съедено было мало, то внизу насыщались вовсю. Бараний бок был уничтожен мгновенно, и нежнейший ростбиф исчезал с невероятной быстротой. Похоже, прислуга обладала неутолимым аппетитом, не в пример господам. Даже умяв почти нетронутую ветчину, слуги не насытились, и миссис Лонг пришлось начать новый круг сыра. Пива было вдоволь, и сверх того, господа послали вниз еще четыре бутылки портвейна. В буфетной за обеденным столом сидело человек десять-двенадцать. Но сидели они так тесно, что, казалось, будто их намного больше. Лиззи заняла свое место рядом с Ритой. Чарльз вместе с лакеями господской половины были еще заняты на банкете, и девушке очень не хватало горящих темных глаз влюбленного. Миссис Лонг раскладывала по тарелкам остатки мясного пудинга. На очереди были жареные цыплята, котлеты под пряным соусом. На десерт – желе и бланманже. Лиззи понятия не имела, что это такое, но, поддавшись всеобщей страсти лихорадочного насыщения, с нетерпением ждала это таинственное бланманже. Слуги уже заморили червячка – кто пудингом, кто бараниной – но не особенно торопились заканчивать обед. Навалившись грудью на стол, они хохотали. Лиззи видела перед собой лишь широко разинутые рты. Дежурный остряк, паренек невысокого роста с красными, как морковка, волосами, которого звали Джимми Хокинс, рассказывал историю о том, как попал впросак какой-то Ларри. – Вы же знаете, как говорит мистер Стоун, – тихо и быстро. А Ларри этот не знал, что надо все в точности запоминать и исполнять. «Да, сэр, да, сэр», – все повторяет. «Ты все понял? – спрашивает его мистер Стоун. «Да, сэр, да, сэр», – отвечает этот лопух, не уразумев ни слова, но полагаясь на нас, что мы ему все растолкуем. «Так что он велел делать?» – спрашивает он после, когда дворецкий отошел. Женщины слушали, поглядывая на круг сыра и молча прикидывали, может ли в желудке поместиться еще кусочек. Мужчины потягивали портвейн и попыхивали трубками. Тут прибежал сверху Чарльз и распорядился отнести еще несколько графинов. Рита бросилась наполнять графины охлажденным морсом, а Чарли устроился на ее место немного перекусить. Лиззи сидела, подперев щеку рукой. Краем глаза, не поворачивая головы, она могла видеть Чарльза. Сарра перехватила один из этих украдкой брошенных взглядов, и лицо ее стало злым. – Удивительное дело! – громко заговорила она, обращаясь к Лиззи. – Поглядеть, как ты ешь и пьешь, так можно подумать, что ты сюда поправляться приехала, – шутка вызвала дружный смех, и сидевший рядом красночубый паренек, осмелев, обхватил Лиззи за талию, сжал руки и сказал: – Лиха беда – начало, а там, глядишь, ты и нам нос утрешь… Но, развеселившись, он никак не ожидал, что она, тихая с виду девчонка может показать характер, и был совершенно ошарашен, когда крепкая затрещина опрокинула его на скамью. – Ах ты дрянь! – завопил он. – Ты что, шуток не понимаешь?! Но Лиззи уже вся кипела от гнева. Пылая негодованием, она почти не слышала, как кричали ей рассерженные конюхи: «Паршивая грязнуха, судомойка, злючка!» – Ничего, – сказала миссис Лонг. – Эти наглые мальчишки будут знать, что столовая для прислуги – это им не шорный сарай. Их бы вообще не следовало пускать сюда. Чарли потерянно молчал. Вступиться ему не позволяла гордость: ведь девушка его не замечала. И сочувствие к Лиззи, которую задевали парни, охватывало его. – Не пора ли нам разобраться с лотереей? – спросила Сарра Чарльза, который в прошедший выходной был избран крупье. Такая традиция среди слуг Гроули-холла – проводить раз в месяц лотерею – жила уже давно. Кто ее ввел, не помнили даже старожилы. Так вот, розыгрыш уже прошел, а призы распределены еще не были – возникла запарка с подготовкой конференции. И, если быть честным, то надо было бы обождать денек; когда гости разъедутся. Но Сарра специально дразнила Чарли и Лиззи, не давая им покоя. – Хорошо, – ответил Чарли. – Сейчас схожу за тетрадкой с записями взносов. – Ты как пойдешь за тетрадкой – только тебя и видели – заворчала Сарра. – Скажи лучше, сколько я выиграла? – Три шиллинга, или около этого, – уверенно ответил Чарли. – А эта Плимутская сестричка, или как там ее? – Сарра ткнула пальцем в Лиззи. Лиззи принадлежала к религиозной общине Плимутских братьев во Христе и это обстоятельство, став предметом насмешек прислуги, доставляло ей иногда горькие минуты. – Придержи язык, Сарра Тикет, – произнес Чарли. – Будто мы не видели, как ты бегаешь за ней хвостом, – вот потому ты ее и защищаешь. Ты что же, нас за дураков считаешь? Вот уж, где бы я ни работала, а такого не видала, чтобы лакей гулял с судомойкой, да еще с сектанткой! – Ну, ты, потише! Не смей трогать мою религию! – Лиззи вскочила, но Чарли схватил ее за руку. – Не обращай внимания, пусть себе мелет языком… – Ишь, ты! Не обращай внимания, значит? Чтоб такая особа… Она даже не служила до этого нигде. Верно, ее взяли из какого-то работного дома – так, вроде, это называется… – Я не позволю ей оскорблять меня! Не позволю! – кричала Лиззи, дрожа от ярости. – Подумаешь, важная птица – оскорбили ее! – уперев руки в бока, выкрикивала Сарра. – Вот что я тебе скажу, Сарра Тикет, – миссис Лонг угрожающе поднималась из-за стола. – Я запрещаю тебе дразнить эту девушку. Ты нарочно ее бесишь, чтобы она сделала что-нибудь не так, а ты тогда ухватишься за это и побежишь жаловаться мистеру Стоуну… Пойдем отсюда, Лиззи, пойдем со мной. Пускай делят свои выигрыши, если им охота. Я-то знаю, что это никогда не приводило к добру. Вкусная еда, вино и приятная музыка совсем разгорячили гостей лорда Гроули. Фрау Эльза заканчивала третий романс. Несколько делегатов сгруппировались вокруг небольшого столика и следили за четвертым коном бриджа. Сэр Джеймс стоял у камина, опершись о него плечом и сложив на груди руки. Это была его любимая поза. Так он отдыхал. Треволнения и споры ушли в прошлое. Прекрасная женщина пела в его доме, время от времени одаривая его лукавым искристым взглядом. Стоун давно вернулся в салон с графином в руках и следил, чтобы у всех гостей были прохладительные напитки. Конечно, «следил» – это сказано будет не точно. Скорее, присутствовал с графином в руке. Чарльз прибежал запыхавшийся и, одернув смокинг, стал ревностно помогать лакеям. – Стоун! – громким театральным шепотом позвал Питера Филипп Хадсон, стараясь не мешать фрау петь. – Да, сэр, – бесцветно ответил Питер. – Я бы хотел продолжить наш разговор. О природе. – Да, сэр, я к вашим услугам. – По-моему вы правы, – Хадсон широко улыбнулся. – Надо будет приехать весной, когда тут все только расцветет. – Конечно, сэр, – Питер автоматически отвечал. – Но у меня, вы знаете, есть интерес к бойцовским рыбкам. Это, я бы сказал, скорее, страсть, – Филипп опять улыбнулся, заговорщицки подмигнув Стоуну. – У вас все в порядке? – спросил он Питера, заметив его остановившийся взгляд. – Да, да, все в порядке. – Вы, случайно… Может быть, недомогание? – Может быть, чуть-чуть устал, сэр. Фрау фон Мюльц закончила пение и, сделав изящный поклон слушателям, сияя от радости, что ее пение понравилось, протянула обе руки и пошла навстречу лорду Гроули. Сэр Джеймс сделал два шага и, тоже протянув руки навстречу Эльзе, благодарно принял ее нежное рукопожатие. Они улыбались друг другу и, казалось, никого вокруг не замечали. Лорд наклонился и трепетно поцеловал ласковые белые ручки фрау Эльзы. Лакеи засуетились, разнося графины с морсом. – Очень, очень приятно, – только успел сказать Гроули своей очаровательной гостье, как к ним подошел мистер Льюис. Эльза надменно повела плечами и отошла в глубину салона. – Я надеюсь, что в наших отношениях ничего не изменилось, – сказал Джек, протягивая лорду Гроули руку. – Никаких неприятных воспоминаний мы с вами не оставим в душе. – Да. Это нормальный, честный бой, – улыбнулся сэр Джеймс и крепко пожал руку Льюису. – Я хочу, сэр, чтоб вы знали: я уважаю англичан. Я вырос здесь, учился. Меня еще ребенком привозили сюда, здесь мои корни. Я чувствую Британию своим домом. – Я рад, сэр Льюис встретить в вашем лице достойного соперника, – еще раз крепко пожал руку американцу лорд Гроули. Стоун с графином застыл у камина, будучи не в состоянии сообразить, куда он шел и зачем. – Все в порядке, Стоун? – сэр Джеймс заметил, что Питер не в своей тарелке. – Да, сэр, все в полном порядке. – Не простуда ли у вас начинается, Стоун? – Да нет, сэр. Просто тяжелый день выдался. – Да, тяжелый, – согласился сэр Джеймс. – Для вас и для меня. Вы молодец, Стоун. – Спасибо, сэр. Старичок Моунт добрался, наконец, до бриджа и захватил сразу два места за столом. – Гроули! – позвал он лорда через весь зал. – Иди-ка помоги старику оттрепать эту пару зеленых мальчишек! – он указал на Хадсона и его напарника, тасовавшего колоду карт. – Иду, Дэйв, иду, – сэр Джеймс направился к столику. Прострация, в которой находился Питер, не позволяла ему четко выполнять свои обязанности. Он, как отшельник, блуждал по салону, держа в руке полупустой графин с морсом. Не замечая ничего вокруг, он вышел в коридор, соединявший музыкальный салон с библиотекой. – Мистер Стоун, – позвала Эмили, заметив, что он не в себе. – Пришел доктор. Просит вас. – Да, миссис Томпсон, пойдемте. Доктор вытирал белые большие руки крахмальной салфеткой и укладывал в саквояж какие-то инструменты. – А, Стоун, – встретил он Питера мрачным кивком. – Мои соболезнования, мистер Стоун. Удар. Жестокий удар. Сердце не выдержало. Еще раз примите мои соболезнования. – Благодарю вас, сэр. Питер прошел к отцу. Тот лежал прямо и напряженно. Вокруг уже все было убрано, комната стала еще более пустой и неуютной. Узкая железная кровать стала последним прибежищем этого гордого настрадавшегося человека. Питер осторожно провел тыльной стороной ладони по лбу усопшего, словно пытался ощутить последнее тепло, исходящее от грузного тела отца. Все молчали. Первым нарушил тишину Стоун. – Доктор! – сказал он сосредоточенно. – У нас в гостях один уважаемый иностранный джентльмен. Ему требуется ваша помощь. – Что с ним, Стоун? – Ноги, сэр. Вы сразу поймете на месте. Я провожу вас к нему. – Это так срочно? – Да, сэр. Джентльмен испытывает боль. Мужчины гуськом вышли из комнаты в коридор, где толпились слуги и лакеи. – Мои соболезнования, мистер Стоун, – проговорила Эмили, когда Питер поравнялся с ней. – Спасибо, миссис Томпсон, весьма любезно с вашей стороны. Он, не останавливаясь, прошел вперед. Потом круто развернулся и сказал: – До свидания, миссис Томпсон. Еще раз благодарю, – и, не оглядываясь более, удалился вслед за врачом. Любовь к богу и любовь к ближнему – вот простые жизненные правила, которыми привыкла руководствоваться Лиззи. Протестантское воспитание сочеталось в ней с живой, пылкой натурой. Человек – это, прежде всего, человек, а потом уже христианин. И Лиззи была, прежде всего, молоденькой девушкой. Ей шел двадцатый год. Жизнь била в ней ключом. Теперь ей уже не казалась непосильной работа, и молодая кровь бурлила в ее жилах. За работой, поглядывая в окно на двор, Лиззи радовалась всему, что видит и слышит: молодым птицам, перекликавшимся в ветвях могучих деревьев, садовнику, сновавшему туда-сюда, котятам, играющим на солнцепеке, лошадям, возвращающимся с полей. Лиззи любовалась красавцем-скакуном лорда Гроули, которого после прогулки привязывали к вбитому в стену крюку, – мальчишка-жокей в жилетке и закатанных по колено штанах охаживал коня хлыстом и приводил к повиновению, если тот начинал лягаться и закусывать удила, почувствовав щекочущее прикосновение мокрой щетки к животу. День ото дня Лиззи чувствовала себя все счастливее. Она не волновалась больше оттого, что миссис Лонг не хотела обучить приготовлению желе, да и язвительные замечания Сарры уже не задевали ее, как бывало. У Лиззи по-прежнему не было ни гроша, не хватало денег даже на самую необходимую одежду, и в повседневности случались всякие мелкие огорчения, но теперь бывали минуты, которые вознаграждали ее за все, несмотря на то, что ей так и не было известно, что готовила ей судьба. Останется она в Гроули-холле, или ей придется покинуть этот райский уголок?.. Она мыла посуду, чистила ножи, а покончив с этим, – должна была нашинковать капусту, нарезать лук, почистить картофель, наполнить водой кастрюли, принести угля для плиты… Лиззи очень старалась, не приседала ни на минуту и все время со страхом ждала появления мистера Стоуна, который часов около десяти должен был спуститься на кухню, чтобы отдать распоряжения насчет обеда. Иногда приходила мисс Томпсон и тогда Лиззи не так тряслась от страха, потому что мисс Эмили была добрая женщина и никогда не ругала Лиззи. Она, наверное, неплохо бы справлялась сегодня со своими обязанностями, если бы не второй завтрак, который подавала в столовую. Она еще не знала твердо, где какая посуда стоит и для чего предназначена. Мисс Томпсон сделала ей замечание за то, что она не успела согреть тарелки, да к тому же еще перепутала, какие подаются в господскую столовую, а какие – слугам. Ровно в десять мистер Стоун вошел в кухню и все вокруг притихло. Он никогда не повышал голоса, но его ровной бесцветной речи боялись сильнее, чем окрика миссис Лонг. Лиззи услышала, как повариха жалуется на то, что новая судомойка сразу по прибытии отказалась приступить к работе. Однако мистер Стоун сказал, что не желает больше выслушивать никаких жалоб. За четыре месяца в доме сменились три судомойки, и с этой новой миссис Лонг придется ужиться и как-нибудь примириться с ее недостатками. Тут позвали Лиззи. – Мне сказали, Коллис, – так, кажется, вас зовут? – тихо заговорил мистер Стоун, – что вы как только приехали, отказались исполнить распоряжение миссис Лонг и даже покинули кухню. – Я только сказала миссис Лонг, что мне надо переодеться во что-нибудь, потому, что если кто беден и у него не так много платьев, чтобы… – Так у вас нет платьев? – У меня их не так много, сэр, и то, что на мне – это все что у меня есть… – Мисс Томпсон, – обернулся мистер Стоун к экономке, стоявшей позади с блокнотом и карандашом, – подберите девушке все необходимое для работы. – Да, сэр. – А вы, Коллис, покажите, на что способны. Мы ждем от вас хорошей работы. Эта беседа окрылила Лиззи, она с удвоенной энергией взялась за дело. Почти каждый день наведывался Чарльз. Проходя через буфетную, он обычно задерживался возле девушки и расспрашивал, что слышно нового. Как-то раз он подошел во дворе, когда Лиззи выбивала ковер. – Тебе до скончания века не выбить этого ковра, – сказал Чарльз. – Давай-ка я. После некоторого колебания Лиззи отдала ковер, который Чарльз со зверским видом стал колотить о стену. – Вот, – говорил он, – вот как надо выбивать ковры. Теперь в нем нет ни пылинки. – Спасибо… Сарра ушла полчаса назад. – Верно, отправилась в Городской сад. Ты никогда там не бывала? Там и театр, и танцевальная площадка, и разные игры, словом, всякая всячина. Но ты такая набожная, наверное, не захочешь туда пойти? – Просто каждый воспитан по-своему. – Ну, так что, пойдешь? – Я думаю, мне не понравится в таком саду… Хотя, я уже столько слышала о нем, по правде говоря… – Что? – Другой раз кажется, что вроде и не к чему слишком всего бояться. – Ну, правильно, – заметил Чарльз. – Чепуха все это. Так что, может, сходим в следующее воскресенье? Такая сладостная тишина была разлита в воздухе, что Лиззи казалось, будто эта тишина обволакивает ее и растворяется в ней. После обеда, когда основные работы были сделаны, и выдалась свободная минута, Лиззи направилась к лужку за конюшнями. Маленькие лошадки и ослики выбежали ей навстречу, и она всем по очереди почесала морды. Прикосновение к живым существам доставляло ей страшное непонятное удовольствие. Вязы казались необычно высокими и неподвижными, а в запахе земли и листвы было что-то будоражащее кровь. Ее тревожили крики грачей, и ей хотелось слиться с природой воедино. Красота этого места, овеянного еле уловимым движением ветра, рождала в ней ощущение вечности всего сущего. Ей представлялся какой-то неведомый юноша, похожий на тех, что оживали на страницах старинных книг. Они поведут умную беседу, а восходящая луна будет светить сквозь листву деревьев, и в воздухе будут реять летучие мыши… Ощущение счастья, переполнявшее ее, не проходило. Хотя одиночество и надоело. Сарра и Рита были о себе слишком высокого мнения, чтобы с ней прогуляться. Правда, Рита по ночам в каморке перед сном пересказывала Лиззи все, что ей говорил кавалер. В такие минуты, оставаясь одна, она не могла удержать рвущийся из груди томительный вздох. Однажды в тихий вечерний час, сидя у открытого окна, Лиззи попыталась шить. Тут она услыхала скрип калитки во внутреннем дворике. Какой-то мужчина входил со стороны господской половины. Высокий рост, широкие плечи – Чарльз! «Еще подумает, что я поджидала его здесь», – мелькнуло в голове девушки. Она поспешно кинулась затворять окно. – Эй! Лиззи, – окликнул Чарльз. – А Сарра, по-моему, ушла гулять в сад, – сказала Лиззи, продолжая попытки закрыть окно. Чарли придержал створки рукой и нахмурился. – Вечно ты вспоминаешь о Сарре. Сколько раз я говорил, что между нами ничего нет… Ты что, сейчас свободна? Лиззи пролепетала, что ей надо закончить шитье и хотелось подышать свежим воздухом, и дел у нее по горло, и… – Хороший свежий воздух на заднем дворе? – усмехнулся Чарли. – Пошли на холмы, немного прогуляешься. Чарльз распахнул калитку и придержал ее, пока Лиззи проходила. За оградой простиралась долина, пестревшая всеми мыслимыми цветами. По вечернему небу протянулись длинные розовые облака. В глубине долина заканчивалась рощей. А дальше лежала огромная, безлесная пустошь, погруженная в вековое безмолвие. Ветерок донес до них запах овец, и они увидели, что пастух в широкополой шляпе и с посохом в руке гонит навстречу им стадо, а две косматые собаки бегут следом. Пара куропаток выпорхнула из травы и с шумом поднялась над холмом. Нагретый солнцем лужок манил к себе. – Какой чудесный вечер! – сказал Чарльз. – Не упомню такой дивной погоды. И дождя не предвидится. Он спустился на траву и бросил рядом куртку. Откуда ты знаешь? – Сейчас объясню, – сказал Чарли, которому очень хотелось похвалиться своими знаниями. – Погляди туда, на юго-запад, прямо в ложбину между холмами. Видишь что-нибудь? – Нет, ничего не вижу, – ответила Лиззи, всматриваясь вдаль. – Вот то-то и оно… А если бы собирался дождь, ты бы увидела гору Уайт. Не зная, что ответить, и желая сделать ему приятное, Лиззи присела на куртку Чарльза и повела головой вокруг. – И вся эта земля принадлежит сэру Гроули? – Да, – ответил юноша, – и не только эта, а много еще. Эта низина немного стоит, никак не больше десяти шиллингов за акр. – А сколько всего акров? – Где, здесь? – Ну да. – Так ведь владения лорда простираются до самого Саусвикхилла и далеко к северу тоже. Лиззи внимала Чарли, развесив уши, а тот, видя, что нашел благодарного слушателя, продолжал свой монолог, на все лады расписывая достаток и высокое положение хозяина Гроули-холла. И только обильная вечерняя роса заставила их подняться с травы. Отряхнув приставшие травинки, они направились домой. Полная луна плыла в светлом небе. Белый густой туман лежал в долине, как в чаше, наполняя ее до краев. Овец загнали в загон на склоне холма. Угодья Гроули-холла лежали притихшие в лунном сиянии. И Лиззи внезапно с небывалой остротой почувствовала красоту мира. Закинув голову, она поглядела на звездное небо. – Ах, до чего же хорошо! Роса смачивала ноги. Пахло травой и цветами. Опять потекла занятная беседа. Они обогнули террасу и, не заходя во двор, пошли вдоль него на противоположную сторону усадьбы. – Давай прогуляемся до фермы, – предложил Чарльз. – Ферма тоже принадлежит сэру Джеймсу, а сторожку он сдал одному молодому парню по имени Джоусон. Это тот самый малый, который приглянулся мисс Полли. – А кто это – мисс Полли? – Так ты же не знаешь, а я болтаю, – оборвал себя Чарльз и продолжил: – Мисс Полли – это старшая сестра мистера Хадсона, она живет с матерью где-то в Ирландии. А мистер Хадсон – журналист, секретарь лорда Гроули, его крестник, что ли. И эта мисс Полли иногда бывает здесь. Она очень бедная, просто сэр Джеймс помогает им из-за мистера Хадсона, которого любит, как сына. Лиззи широко раскрытыми глазами смотрела на Чарли, недоуменно открывая для себя, что даже самые богатые и благополучные люди на свете тоже имеют родственников, детей, жен и тоже любят, наверное, и страдают. – Так вот, – вернулся Чарльз к своему рассказу, – из-за этого молодчика, Джоусона, тут такая свара была. Он рассказал кое-что про парня, который увлек мисс Полли, потом про разных водевильных актрис, разбивших пылкое сердце одного паренька, из тех, кто следит за камином и дровами. Лиззи чувствовала себя необыкновенно счастливой. Все, казалось, слилось воедино, чтобы поднять в ее душе это необыкновенное ощущение, а вид старой фермы пробудил в ней такой интерес, что она почти забыла испытанное ею разочарование, когда Чарльз не совсем понял ее восторженности. Зато он показал ей голубятню и дремлющих на черепичной кровле сизых и белых голубей, кузницу, мастерские и старые домики – пастуха и управляющего. И все эти бездушные предметы, все самые ничтожные мелочи возбуждали в ней нежное чувство и смутное, необъяснимое ощущение счастья. Покинув ферму, они вышли на дорогу и остановились у изгороди перед пшеничным полем. Из рощи доносилось посвистывание соловья. Его трели как-то тревожно нарушали торжественный покой ночи и отвлекали внимание Лиззи от Чарльза. Ей хотелось, чтобы соловей умолк и не мешал следить за его рассказом. Она слушала целиком захваченная его мечтами и планами. Но когда Чарли, обхватив ее за талию, наклонился к ней, когда он сделал попытку поцеловать ее, она запротестовала: – Постой, Чарли, негоже так, раз ты собираешься жениться на Сарре. Чарльз только расхохотался, настолько эта мысль его позабавила, и они продолжили свой путь, возвращаясь в Гроули-холл. И вот настал день, когда Чарльзу удалось, наконец, уговорить Лиззи прогуляться до Уорсинга и посетить Городской сад. Когда они пришли, выждав по настоянию Лиззи, чтобы Сарра с Ритой убрались со двора, веселье было в разгаре. Здесь были люди из окрестных имений и ферм и с помощью всевозможных ухищрений они пытались придать своим костюмам бальный вид. Немало «клетчатых брюк» и «красных галстуков» отплясывало здесь под громкую задорную музыку. Мисс Томпсон не забыла указание мистера Стоуна, и подарила Лиззи из каких-то ей одной известных запасов, белое муслиновое платье с глубоким квадратным вырезом, пышными рукавами до локтя и широким голубым поясом. Когда Лиззи проходила среди гуляющих, не раз можно было услышать: «Какая хорошенькая девушка». Чарльз потянул ее в круг, и они понеслись по площадке в задорной польке. Лиззи явно имела успех, на нее оборачивались, с ней хотели танцевать чуть ли не все парни Уорсинга, так что Чарли часто дулся и мрачнел. – Хорошо ты себя ведешь! – сказал он ей, когда Лиззи раскрасневшаяся вернулась после очередного танца. – О чем это ты? – О том, как ты ведешь себя со всеми. О тебе уже говорят, что… – Кто это обо мне говорит? Сарра? – девушка улыбаясь обмахивалась листом репейника. – Не только Сарра. – А ты их слушаешь? – Вот что я тебе скажу: девушка, которая гоняется за всеми подряд, мне не нужна. Ты же со мной пришла? – Ну и ладно! – ответила Лиззи, изменившись в лице. – Я тоже не хочу иметь дело с парнем, у которого всякие гадости на уме… Она всем отказывала и погрузилась в угрюмое созерцание танцующих пар. Чарльз скис совсем и ничего не мог придумать, как только нудно просить ее об одном и том же: – Ну, брось сердиться. Пойдем, потанцуем в знак того, что ты на меня не дуешься. Он повторил свою просьбу уже в десятый раз. Наконец Лиззи сказала: – Ты испортил мне все удовольствие от танцев! – Прости меня, Лиззи. Я приревновал тебя, вот и все. – Приревновал? Почему это вдруг приревновал? Мало ли, что болтают люди! Я ведь сама знаю, что не делаю ничего дурного. Чарли ничего не ответил, и они молча вышли в сад. Ночь стояла теплая, даже душная, луна висела над кронами деревьев, словно большой воздушный шар. Кое-кто из гулявших останавливался поглядеть на темные разводы, отчетливо видные на лике луны. В саду было много беседок, искусственных гротов, тенистых аллей. Струившийся сквозь листву лунный свет придавал всему какой-то колдовской вид. Чарльз показал Лиззи летний театр и объяснил, для чего он построен. А когда они неожиданно вышли на берег озера, на поверхности которого лежали тени высоких деревьев, девушке показалось, что все это ей снится. Там, где озеро сужалось, был перекинут деревянный мостик. Они остановились посредине полюбоваться водой. – Как тихо здесь и как красиво отражаются звезды в воде! – Ты бы посмотрела, что творится здесь в субботу, часика этак в три, когда сюда приезжает публика из Лейсинга! – Они пошли дальше и Лиззи сказала: – А вот это что? Там внутри совсем темно. – Это беседки. Туда подают креветок и чай. Если хочешь, мы придем сюда в следующую субботу. На мостик вбежала шумная компания молодых людей. С ними были три-четыре девушки. Все остановились и начали спорить, на каком берегу можно достать лодку. Молодые люди громко перекликались друг с другом, а потом кто-то затянул песню. Когда запели второй куплет, Чарльз обнял Лиззи. – Эх, Лиззи, до чего же я люблю тебя! Она поглядела на него. Ее серые глаза светились любовью. – Я все думала: неужто это правда?.. За что ты можешь любить меня? Но он только крепче прижал ее к себе, продолжая твердить: – Люблю, люблю! Крепко люблю тебя, Лиззи! Она молчала, и они медленно пошли дальше. Листья дубов отбрасывали ажурные тени на усыпанную гравием дорожку. Таинственный сумрак сада, казалось, был полон неясного ожидания. Среди стволов показалась веранда танцевального зала. За время их короткого отсутствия в зале многое изменилось. Возле стойки собралась толпа мужчин, которым хотелось выпить. Они получали свои стаканы и отходили к приятелям или дамам, поджидавшим их в стороне. Кое-кто отправился ужинать, а остальные забавлялись, как могли. Лиззи кивнула в сторону молодых людей, громко обсуждавших результаты скачек: – Ну вот, скажи, как, по-твоему, если кто-нибудь из этих молодых людей пригласит меня танцевать, что я должна делать? Прямо так в лицо и брякнуть: «Не пойду!» Чарльз раздумывал с минуту, а потом сказал: – Если тебя пригласят, так уж ты лучше пойди, потанцуй. А то Сарра скажет, что это я тебя подучил отказываться. Внезапно звуки оркестра, возвещавшие, что танцы продолжаются, прервали разговор, и все – трезвые и пьяные – последовали в зал. В польке и мазурке Лиззи и Чарли еще могли отличиться, а вот вальсировать они не умели. Но все же кружились по залу, получая от танца безмерное удовольствие. А потом плясали кадриль. Танцевала и угрюмая Сарра. У нее на лице заиграла приветливая улыбка, когда все дамы, взявшись за руки, закружились вокруг стоявших в середине площадки мужчин. Потом цепочка стала завиваться, словно в лабиринте, и дамы то теряли, то снова находили своих кавалеров. Музыка гремела, разгоряченные люди метались по залу, все мелькало и вертелось, куда-то неслось и неслось… Внезапно кто-то крикнул: – Смотрите, заря занялась! В проеме дверей была видна полоска неба над темными деревьями. Она снизу порозовела, как подрумянившийся корж. В углу возникла какая-то возня и Лиззи увидела: тощая женщина в узком белом платье упрекала в чем-то парня из Гроули-холла, а тот все отрицал. К ним подошел Чарльз и стал уговаривать их не горячиться, убеждая, что произошла ошибка и что он и его приятель не желают, чтобы вечер был испорчен, и вообще не допустят здесь никаких скандалов. Сердце Лиззи, наблюдавшей эту сцену, переполнилось любовью к ее дорогому Чарльзу. Какой он славный! Какие у него широкие плечи и как здорово он погасил назревшую неприятность. Чарльз обернулся к ней, улыбнулся и подошел помочь надеть жакетку. Затем взял ее под руку, и они пошли через весь Уорсинг домой. Рита следовала за ними в сопровождении старшего носильщика, Сарра – со своим новым поклонником, которого подцепила на танцах. Позади всех плелась дочка миссис Лонг, Джин, чрезвычайно озабоченная чистотой своего зеленого платья, подол которого, оберегая от пыли, она задирала, пожалуй, слишком высоко. Когда они вышли к станции, небо на горизонте уже порозовело, и голые холмы казались мертвой пустыней в призрачном свете зари. Ночь была жаркой, душной и даже в этот предрассветный час воздух не посвежел. Лиззи почувствовала стремление продлить этот сладкий миг, эти мгновения счастья и обернулась к Чарльзу: – Погляди, как таинственны эти поля и холмы! Но знакомый с рождения пейзаж не пробудил никакого отклика в душе Чарльза. Лиззи интересовала его сейчас куда больше. И в то время, как она озиралась вокруг, он любовался нежной линией ее шеи в распахнутом вороте жакетки. Никогда еще не казалась она ему такой хорошенькой, как в это утро, на пыльной дороге в белом платье с длинным голубым поясом. Этот незабываемый танцевальный вечер принес Лиззи счастье. Счастьем светилось ее лицо, счастье звенело в голосе, и ядовитые намеки Сарры не трогали ее больше, она оставалась к ним равнодушной. Казалось, любовь к Чарльзу научила ее всепрощению, и сердце ее было переполнено любовью ко всему. Днем – случайные встречи украдкой; торопливо, на бегу брошенное слово. А вечером, после работы – неспешные прогулки между надворными постройками. Они слушали грачей, смотрели, как гаснет закат, и в девять часов вечера, когда на землю медленно спускалась ночь, Лиззи уже шагала рядом с Чарльзом, посланным отнести письма на почту. Пшеницу сжали и собрали в снопы, и повсюду, куда бы Лиззи с Чарльзом ни заглянули – и на гумне, и в мастерской плотника, и в рощице – они говорили о своей любви и женитьбе. Они лежали на темном лугу, слушали позвякивание овечьих колокольчиков и смотрели, как меркнет закат на небосклоне. Однажды в такой вечер Чарльз наклонился к ней, обнял и нежно прошептал что-то, назвав ее своей женушкой. Эти слова сладкой музыкой прозвучали для нее. Он продолжал ей нашептывать еще, но она почти не слышала его, охваченная странной истомой… Противиться Чарли у нее не хватило сил… В небе уже зажглись звезды. Он шагал следом за ней, взбираясь на холм. Он молил ее выслушать его, но она опрометью бежала по пыльной дороге и, войдя в дом, бросилась вверх по лестнице прямо к себе в комнату. Рита уже лежала в постели и, на секунду, пробудившись, спросила сонным голосом, который час. Лиззи ничего не ответила. И Рита опять уснула. У Лиззи немного кружилась голова. Она легла, не раздеваясь, и перед ней полетели все события этого страшного дня. Как Чарльз позвал ее на прогулку. Коровы на лугу укладывались на ночь, и в темнеющем небе стайки грачей разлетались по своим гнездам. Они е Чарли вышли через калитку и направились к холмам… Дальше вспоминать она не хотела и пролежала всю ночь, уставившись глазами во мрак. – Для прислуги болеть – последнее дело, – сказала ей Рита поутру, заметив бледность и синие круги под глазами. – Больна, здорова – никому до этого дела нет! Лиззи тряхнула головой, встала и попыталась привести себя в порядок. Как только она появилась на кухне, Чарльз, поджидавший ее в буфетной, возник в дверях, надеясь застать Лиззи одну. Миссис Лонг спросила, чего ему нужно. Пробормотав что-то себе под нос, он вышел. В дом съехались гости, и у всех в тот день работы было по горло… Она не могла поднять глаза на Чарли. Ее казалось, что она на месте умрет со стыда. Когда сели завтракать, Чарли что-то спросил у Лиззи, и ей пришлось ответить ему. Сарра тотчас заметила, что между ними пробежала кошка, и лицо ее просияло. – Ну и дела! Поглядите-ка на нее! Почему это у нее такая постная рожа, словно она не за чайным столом, а на молитвенном собрании? – Тебе-то что? – сказал Чарльз. – Мне что? А мне не нравится смотреть на такие угрюмые рожи, когда я сижу за столом, вот что! – Тогда не дай бог тебе поглядеть в зеркало. Сарра и Чарльз сцепились в горячей перебранке, в разгар которой Лиззи выскользнула из комнаты. Сколько ни пытался Чарли заговорить с ней, она не проронила ни слова. Он все же подстерег ее в коридоре и схватил за руку. – Постой, Лиззи! – Не трогай меня! – сказала Лиззи, и глаза ее сверкнули. – Ну, будет тебе, Лиззи, не дури!.. Брось, не принимай так близко к сердцу… – Убирайся! Я не хочу с тобой говорить! – Да ты хоть выслушай меня! – Убирайся! Не уйдешь, я пойду прямо к мистеру Стоуну. Чарли отпрянул в растерянности, а она прошла на кухню и захлопнула за собой дверь. Он еще с минуту потоптался, а потом побежал, дела ждать не будут. Упоминание мистера Стоуна всегда имело воздействие на него, ведь местом он дорожил, и понижение по службе не входило в его планы. Она отдалась ему против воли, он воспользовался ее минутной слабостью и овладел ею, она этого не хотела. Так объясняла себе Лиззи свое падение, и если порой сердце ее смягчалось, и в душу закрадывалась подлая мысль, что грех ее не так страшен, раз они решили пожениться, рассудок заставлял поступать вопреки сердцу. Ей казалось, что она может завоевать уважение Чарльза только одним путем: ему необходимо очень долго вымаливать у нее прощение. Дни шли за днями, а все оставалось по-старому. Измученный ее упрямством, Чарльз однажды перегородил ей дорогу, решив, что на этот раз он ее так не отпустит. – Я без ума от тебя, Лиззи, и женюсь на тебе, как только буду достаточно зарабатывать. – Ты дурной человек. Я никогда не выйду за тебя замуж. – Ну, прости меня, Лиззи. Не такой уж я дурной, как ты думаешь. Это ты со зла говоришь. Вот только соберу немножко денег… – Будь ты порядочным человеком, так не стал бы откладывать, а тут же и женился бы на мне. – Что ж, я женюсь, если хочешь, только, по правде говоря, у меня сейчас не больше трех фунтов за душой. – Ладно, дай мне пройти. Не желаю больше слушать всякую брехню. – Постой! – Пусти меня. Я не хочу с тобой разговаривать. – Ну, послушай же, Лиззи! Поженимся мы или нет, но так же нельзя, скоро все станут догадываться. – Слышишь, дай мне пройти! – упрямо твердила Лиззи. Лицо Чарльза стало злым, и он сказал: – Я хотел поступить с тобой по-честному, а ты не хочешь. Ты просто упряма, как ослица. Жар влечения растапливал ее упрямство, и глаза ее невольно искали Чарльза, а ноги сами выносили ее из кухни за дверь, как только слух ловил его шаги в коридоре. Дай она себе волю, смягчись она раньше, все могло бы стать по-другому. Любовь постепенно побеждала рассудок, сердце ее раскрывалось, и она была готова броситься к Чарльзу в объятия со словами: «Да, я люблю тебя, хочу быть твоей женой…» Что-то Лиззи подсказало, что настало время действовать, иначе будет поздно. Она должна была бороться за свою любовь. Но как? Чарли, казалось, стал ее избегать, и по его поведению можно было понять, что он более не стремится к примирению. Но гордость уже изменила Лиззи, строптивый характер ее был сломан, она не видела, не замечала никого, кроме Чарльза. Предугадывая его намерения, она стала появляться перед ним, когда он меньше всего этого ждал. – Вечно-то я попадаюсь тебе на пути, – говорила она с ненатуральным смехом. – Ну, что тут такого… Наше дело известное – подай, принеси. В постоянном страхе, в мучительном напряжении проходило время. Для Лиззи жизнь превратилась в кромешный ад. И однажды гром грянул. Ей передали, что мистер Стоун просит ее подняться к нему. Лиззи изменилась в лице и побледнела. Ей казалось, на то, чтобы взглянуть в глаза мистеру Стоуну, у нее не хватит сил. Как признаться в таком позоре? Постояв минуту перед знакомой дверью, она в нерешительности постучала. Хорошо знакомый голос произнес: – Войдите. Лиззи повернула ручку и вошла в кабинет мистера Стоуна. Мистер Стоун что-то писал и поднял на Лиззи печальные глаза. В кресле у окна сидела мисс Томпсон. Она не казалась рассерженной, но голос мистера Стоуна зазвучал жестче, чем обычно. – Это правда, Лиззи? Лиззи опустила голову. В первую минуту она не в силах была произнести ни слова. Потом прошептала: – Да. – Мы с мисс Томпсон все обсудили. Она поговорит с вами и примет решение… Идите. Мисс Томпсон встала и пошла вперед, уводя за собой Лиззи. Как только они пришли в комнату Эмили, и дверь за Лиззи закрылась, мисс Томпсон подошла к ней и сказала: – Я считала вас порядочной девушкой, Лиззи. – Я сама так считала, мэм. Мисс Томпсон быстро вскинула на Лиззи глаза. Помолчав, спросила: – И все это время… Как давно это случилось? – Почти четыре месяца назад, мэм. – И все это время вы обманывали нас? – Я была уже на третьем месяце, когда заметила это, мэм. – На третьем месяце! И вы не пришли, не доверились мне? Разве я была к вам сурова? – Нет, конечно, нет, мэм, только… – Что только? – Понимаете, мэм, ведь это вот как… Мне самой до смерти противен был мой обман, право же, только ведь я теперь не могу думать о себе одной. Теперь я должна заботиться и о ком-то еще. Во взгляде мисс Томпсон проскользнуло что-то похожее на восхищение. Видимо, она все же не совсем ошиблась в характере этой девушки. И она сказала уже несколько иным тоном: – Может, вы и правы, Лиззи. Я не могла бы оставить вас, потому что это подало бы дурной пример остальным девушкам. Но вы правы в том, что надо позаботиться о судьбе вашего ребенка. Я верю, что вы не бросите его, если он благополучно, дай-то Бог, появится на свет. – Конечно, не брошу! Я буду стараться для него, мэм, как смогу. – Бедная, бедная девочка! Вы еще не знаете, какие вам уготованы испытания. Одна, с ребенком, в двадцать лет! Мисс Томпсон прошлась по комнате, бросила взгляд в окно и вздохнула. Может ли она, только потому, что эта девушка ей подчиняется и стоит ниже по служебному положению, давать ей советы, наказывать, или миловать? Что сама Эмили знает об этой таинственной стороне жизни женщины – браке? – Вот что, Лиззи, – заговорила, наконец, Эмили после раздумий. – Никто не знает, что ему уготовано, а если знает, то все равно не поверит и попадет в беду. Никто от этого не заговорен. Конечно, остаться вы здесь не можете, но и просто так, в белый свет вам теперь идти нельзя. – Вы слишком добры ко мне, мэм. Я не заслужила такого обращения… Я понимаю, что не заслужила… – Не нужно об этом больше, Лиззи. Я верю, что Господь даст вам силы нести свой крест… Но, не кажется ли вам, что вы еще не все средства использовали, чтобы иметь нормальную счастливую семью? – Да, мэм, я так надеялась, что выйду за него замуж… – Я не спрашиваю, за кого, но почему теперь это невозможно? – Как же я могу после всего, что случилось? Я ему этого никогда не прощу! – Глупая девочка. Ведь подобные вещи не происходят без обоюдного согласия. Пусть вы не были готовы, многого не знали, но ведь вы его любите? – Не знаю, мэм… Я была тогда без ума от него, – знаете, как это бывает… – А сейчас что, вы его больше не любите? – Он все время пытался помириться, но я его и близко не подпускала, пока он не рассердился. – Давайте сделаем так: на кухне вам уже тяжеловато, правда? Поэтому я переведу вас на самый верх, горничной в комнаты слуг. А вы постарайтесь в ближайшее время уладить отношения с отцом ребенка. Думаю, вам это удастся. – Ах, мэм, вы ко мне относитесь лучше матери, клянусь! – и Лиззи попыталась поймать руку Эмили, чтобы поцеловать ее. – Ну, что вы, что вы? Ведь вам все равно необходимо отсюда уходить. – Да, мэм, я только приготовлюсь немного – и уйду. – Я колебалась, – сказала Эмили, подумав, – но сейчас мне кажется, что было бы неправильно отказать вам в рекомендации. Я не уверена, что поступаю сейчас правильно. Мистер Стоун, конечно, был бы недоволен моими действиями, но я знаю, что такое для прислуги не получить рекомендации… Лиззи с полными глазами слез следила за Эмили, и думала, что жизнь все-таки к ней благосклонна. Ее окружают прекрасные люди, которые искренне и бескорыстно помогают во всем. |
||
|