"Повесть о лесах" - читать интересную книгу автора (Паустовский Константин Георгиевич)

МЕЧТАТЕЛЬНИЦА

Месяц назад Анфиса окончила десятилетку. Будущее было еще неясно. Отец, Николай Никитич, хотел, чтобы Анфиса уехала в Москву и поступила в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию; Анфиса же думала совсем о другом - еще туманном, но привлекательном: о театре, путешествиях...

Начитавшись книг, она часто представляла себя в какой-то чудесной стране. Она совершенно ясно видела, как сходит с парохода на берег этой страны ранним утром, оставляет на сыром песке следы и в каждом из них прячется маленькая синяя тень, потому что солнце только что взошло и свет его косо падает на землю. А вдали дымятся кручи сиреневых гор, и с них с шумом летят, разбиваясь в пыль, холодные водопады.

Чуть не каждый день Анфиса ходила в городскую библиотеку менять книги. Библиотека помещалась на главной улице городка, рядом с новым кино. Она занимала нижний этаж кирпичного дома. Здесь пахло чернилами. Крашеные полы были тусклы, истерты. На стене висели правила для посетителей и стенная газета, раскрашенная цветными карандашами.

Все это наводило скуку, но впечатление это было обманчивым. Анфиса знала, что на библиотечных полках запрятаны такие сокровища мысли и поэзии, что от одного представления о них у нее темнели глаза.

Она читала книги запоем, глотала страницу за страницей, прячась в отцовском саду, в темной беседке, похожей на шалаш и увитой диким виноградом.

- Анфиса, глаза испортишь! - кричал из сада Николай Никитич; он весь день возился со своими яблонями и сливами.

- Сейчас, - невнятно отвечала Анфиса. - Только дочитаю до новой главы.

- Да ты мне вовсе и не нужна, - примирительно говорил Николай Никитич. - Дурочка! Глаза бы свои пожалела. Выцветут и будут как оловянные плошки.

Но как ни боялся Николай Никитич, а глаза у Анфисы от чтения не только не выцвели, а, наоборот, от каждой интересной книги то наполнялись слезами и от этого становились блестящими и темными, то смеялись, то становились туманными, ничего не видящими вблизи, будто Анфиса вглядывалась во что-то далекое, ускользающее за краем земли.

"Мечтательница, - думал Николай Никитич. - Ох, и хлебнет же она горя в жизни. Подумать страшно. Ох, и хлебнет!"

Николай Никитич был обеспокоен будущим Анфисы и однажды пошел посоветоваться об этом к Нине Порфирьевне Евсеевой - городскому врачу, женщине пожилой, решительной и лишенной каких бы то ни было сантиментов.

Николай Никитич был старый садовод, человек, как он думал сам о себе, "практической складки". Ему хотелось уберечь Анфису от всего легковесного в жизни. А легковесным он считал ее стремление стать актрисой и увлечение стихами и романами. Все это казалось ему слишком пестрым, нарядным и быстро увядающим, как иные цветы, что осыпаются, не успев толком расцвесть. Например, мак. Чуть подует ветерок - и его лепестки уже сваливаются на землю. А глядишь, через какой-нибудь час они уже пожухли и валяются в пыли под забором. Ну, конечно, что говорить - внешность у Анфисы театральная: девушка стройная, тонкая, да и голос такой, что берет за душу. И косы до самой земли. Но не в этом же дело.

- Непонятно мне, - сказал Николай Никитич Нине Порфирьевне, - в кого Анфиса вышла. Мать у нее была домовитая, а я человек здравых мнений. Люблю ту человеческую деятельность, какая дает осязательный результат.

- В вас она и вышла! - сердито ответила Нина Порфирьевна.

- То есть как это? Не понимаю, - удивился Николай Никитич. - Я садовод, хочу и из нее садовода сделать, а она упирается. Заладила одно: в театр да в театр. А что в нем проку, в театре? Людей только тешить!

- Садовод-то вы садовод, - возразила Нина Порфирьевна, - а цветы-то зачем разводите? Полон сад цветов. Вот и сейчас мне букет принесли чудесный.

- Это для услаждения глаз, - неуверенно объяснил Николай Никитич. Вы поглядите на эти колеры - от красного до голубого и золотистого. Редчайший цветок!

- Как называется? - строго спросила Нина Порфирьевна, разглядывая крупные и такие легкие цветы, что они трепетали от ветерка, проникавшего из сада в кабинет Нины Порфирьевны.

- Немезия. Африканский цветок. Я его прямо вымолил у одного старика цветовода, когда был в Москве. В ногах валялся. Вы поглядите хотя бы на этот лепесток. Голубой цвет переходит в фиолетовый, а фиолетовый в багряный.

- А какой же осязательный результат? - неожиданно спросила Нина Порфирьевна.

Николай Никитич растерялся:

- Не пойму, чего спрашиваете?

- Результат, говорю, какой от этих цветов? Вы же их не на продажу растите?

- В жизни ни единого цветка не продал! - торжественно ответил Николай Никитич. - Только дарю.

- Эх, вы! - сказала Нина Порфирьевна и сняла пенсне. Тотчас глаза ее потеряли строгость и сделались усталыми и добрыми. - Гордитесь, что подружились с композитором Аренским, когда он здесь жил, а от искусства требуете немедленного практического результата! Искусство создает хороших людей, формирует человеческую душу. Для этого оно и существует.

- Так то искусство... - робко возразил Николай Никитич.

- А театр - не искусство? - спросила Нина Порфирьевна. - Как вы думаете?.. Анфиса правильно выбрала дорогу. Вы ей не мешайте. Я зайду как-нибудь вечерком, поговорю с ней.

Николай Никитич ушел не очень успокоенный.

Были уже сумерки. В городке зажигались огни, но гораздо ярче фонарей освещал тихие улицы свет ламп из открытых окон.

В доме у Николая Никитича было темно. "Ушла Анфиса, что ли?" подумал он. Поохал, зажег фонарь и пошел в сад; надо было подставить подпорки под старую яблоню.

В саду сидела на скамейке Анфиса. Сидела так тихо, что Николай Никитич сразу ее и не заметил, а когда заметил, то испугался: сидит как неживая, сгорбилась, кутается в платок.

Николай Никитич подошел, сел рядом. Анфиса молчала.

- Что ты, дочка? - спросил Николай Никитич и положил руку на плечо Анфисе. - Никак, заболела?

- Нет, - ответила Анфиса и туже закуталась в платок.

- Что ж ты сидишь в темноте?

Анфиса повернулась к Николаю Никитичу и посмотрела ему в глаза. Фонарь стоял на земле, освещал снизу лицо Анфисы. Николай Никитич нахмурился. Что-то блеснуло на щеке у Анфисы, тусклым огоньком поползло по щеке и, погаснув, упало в темноту на песчаную дорожку.

- Что с тобой? - тихо сказал Николай Никитич. - Что это ты плачешь?

- Папа! - Анфиса обняла Николая Никитича за морщинистую шею, прижалась к плечу. - Старичок ты мой милый!

- Ну что ты... - растерянно бормотал Николай Никитич. - Полюбила кого-нибудь, что ли? Или скучно тебе?

Анфиса покачала головой:

- Нет, не полюбила. Я много хорошего сделать могу, папа. Много. Для всех. Я знаю свою силу. Отпусти меня в театральную школу, папа! Никогда не раскаешься.

- Поживем - увидим, - ответил Николай Никитич. - Не завтра же ехать, а к осени.

Сердце у него похолодело. Ясно, надо будет отпустить. Но как же он будет тут жить и копаться в саду без Анфисы? Уж лучше бросить все, уехать вместе с ней и жить там, в Москве.

- Непонятная нынче молодежь... - тихо сказал Николай Никитич.

Анфиса крепче прижалась к нему.

- Брось, дурочка, - сказал Николай Никитич строгим голосом, но голова у него затряслась. - Может, и я с тобой поеду.

Но Анфиса долго не могла успокоиться. Только когда из-за реки подул ветер и стало холодно, она встала и, крепко держась за Николая Никитича, пошла с ним в дом - надо было собрать старику ужин.