"Россия без Петра: 1725-1740" - читать интересную книгу автора (Анисимов Евгений Викторович)

«Petrus erat magnus monarcha, sed jam non est»^{2}

В 1726 году секретарь Сената И. Кириллов составил подробный статистический отчет-справочник, который гордо назвал «Цветущее состояние Всероссийского государства». Увы, так было только на бумаге, и в то время, как усердный секретарь сводил в таблицы сведения о числе войск в губерниях и количестве пушек на стенах крепостей, сенаторы занимались другим делом, немыслимым ранее, — они критиковали Петра Великого.

Документы свидетельствуют о том, что буквально с первых дней нового царствования в правительстве начался критический пересмотр проблем внутренней политики. Инициатором его стал генерал-прокурор граф Павел Иванович Ягужинский, подавший императрице в течение 1725 года несколько особых записок о положении в стране. Уже 4 февраля, то есть спустя шесть дней после смерти Петра, Сенат заслушал предложения Ягужинского об изменении в податной политике (сокращение ставки подушной подати на 4 копейки, облегчение участи оштрафованных за «прописку и утайку» душ во время переписи), об увольнении из армии" некоторых категорий дворян, о том, чтобы «до времени отложить» некоторые из незавершенных строек. Из протокола Сената видно, что Ягужинский написал записку 1 февраля, а докладывал свои предложения императрице уже 2 февраля (!), и Екатерина одобрила уменьшение подати и некоторые льготы для оштрафованных. Царским указом 5 февраля 74-копеечная подушная подать с крестьян была уменьшена на 4 копейки (то есть на 5,4 %) и прощены недоимки в отдельных уездах. Из докладной записки генерал-прокурора видно, что это не отдельные «милостивые» по случаю всеобщей скорби меры, а элементы продуманной программы¹.

Быстрота, с которой новая власть приступила к пересмотру наследия великого реформатора, поразительна. Для этого были весьма веские причины. В записке на имя императрицы Ягужинский прибег к тактическому приему, который впоследствии стал часто использоваться всеми критиками петровского наследия. Смысл уловки состоял в том, что авторы критических записок или «мнений» как бы не сомневались в правильности и абсолютной пользе всего, что сделал великий Петр для процветания страны, и вслед за Ягужинским подчеркивали, что первый император прилагал титанические усилия для создания «благих в пользу Всероссийской империи законов и учреждений», но… Вот в этом «но» и крылось главное! Петр, утверждает Ягужинский, не мог, несмотря на всю свою мудрость и прозорливость, предусмотреть всех изменений в стране, и в итоге оказалось, что «конъюнктуры такого состояния есть, что прилежного и скорого разсуждения к поправлению нынешняго в государстве состояния требуют», а «для целости государства к народа меры взять крайняя нужда настоит»². Ягужинский сразу же обозначил несколько важнейших проблем, вокруг которых впоследствии развернулась дискуссия в Сенате, а затем и в Верховном тайном совете.

То, что именно Ягужинский первым обратил внимание новой императрицы на плачевное состояние дел, неудивительно. Генерал-прокурор Сената, «око государево», он лучше других знал реальное положение в стране, ибо к нему попадала вся важнейшая информация. К тому же он пытался сразу захватить инициативу в борьбе за доверие новой властительницы и поэтому, в полном соответствии со своим импульсивным, необузданным характером, первым выступил как защитник казенного интереса.

Самой важной проблемой государства Ягужинский считал положение народа, крестьянства, о котором «всякому Российского отечества сыну, соболезнуя, разсуждать надлежит». По мнению генерал-прокурора, крестьянам «от подушного сбору происходит великая тягость», усугубляемая хроническими неурожаями последних лет. О том, что подушная подать оказалась более тяжелой, чем прежняя — подворная, при которой налоги взимались не с «души мужеска полу», а с двора, свидетельствовал и рост недоимок, и растущее обеднение крестьян, и их бегство за границу. Ягужинский, а потом другие государственные деятели указывали на главный порок введенной Петром системы подушного обложения: она не отвечала уровню реального благосостояния крестьянства.

Петр, думая об обеспечении деньгами огромной по тем временам 200-тысячной армии, избрал следующий принцип налогового обложения: общая сумма расходов на армию (около 4 миллионов рублей) делилась на общее «подушное число» — более 5 миллионов душ мужского пола, учтенных во время переписи (ревизии), проводившейся с 1719-го по 1724 год. Получалось, что на каждую душу приходится по 74 копейки в год. Царю было ясно, что каждый из внесенных в подушный кадастр крестьян (от грудных младенцев до глубоких стариков) не сможет заплатить в казну по 74 копейки. Но он надеялся, что налог будет распределяться фактически не по душам, а в соответствии с благосостоянием каждой крестьянской семьи, или, как тогда говорили, «по животам и пожиткам».

Действительно, такая внутриобщинная раскладка налогов практиковалась с незапамятных времен, и более богатые («пожиточные») крестьяне платили за несостоятельных соседей. Указами Петра строго предписывалось сохранить систему раскладки налогов «по животам и пожиткам», а подушную ставку налога считать лишь условной единицей, нужной для подсчета общей величины налога с данной общины. Иначе говоря, если в деревне было учтено при переписи 100 мужчин, то итоговая сумма налога с этой деревни составляла 74 рубля. И эти деньги взимались сельским миром дифференцированно: один платил по 20 рублей, а другой — по 2 копейки. Эта традиционная система раскладки была чрезвычайно удобна властям, ибо крестьяне, связанные круговой порукой, несли общую ответственность за уплату всей суммы налога с данной общины.

Однако расчеты Петра оправдались лишь отчасти. И хотя в целом по стране подушная подать была больше прежних многочисленных сборов с «дворового числа» всего лишь на 16 %, новая система налогообложения оказалась все же более тяжелой и жесткой для плательщиков. Дело в том, что за годы Северной войны, тянувшейся с 1700-го по 1721 год, да к тому же в условиях кардинальных реформ, были подорваны основы народного хозяйства и благосостояния крестьян. Любые налоги и раньше выплачивались с большими недоимками, но пороки подушной системы были у всех на виду: она не учитывала изменений не только в благосостоянии плательщиков, но и в их численности. Все умершие, беглые, взятые в рекруты, «пропавшие безвестно» не исключались из кадастров до новой переписи, которую провели — отметим, забегая вперед, — только через 18 лет, в 1742 году.

Уже в 1725 году, то есть через год после введения «подушины», выяснилось, что убыль плательщиков из оклада велика. 6 октября 1725 года Сенат пришел к заключению, что крестьяне «никаким образом того платежа понести не могут и осталось только положенного на них окладу в доимке на прошлый год близ миллиона»³. И хотя Сенат опирался на выборочные данные по отдельным уездам, общая тенденция была им уловлена в целом правильно.

Тут-то и возникала вторая острая проблема: недоимки в платежах подушной подати, шедшей исключительно на армию, соответственно приводили к нехватке денег на военные нужды. Продолжение прежней политики грозило катастрофой. «Такое видится опасение, — писал Ягужинский, — что впредь не токмо войск содержать будет нечем, но и государству неисправимый вред приключиться может». Выход Ягужинскому и сенаторам виделся, во-первых, в сокращении подушной ставки налога еще на 10 копеек (с 70 до 60 копеек) хотя бы на 1726 год, в проведении срочной ревизии выбывших из подушного оклада и исключении их из кадастра и, во-вторых, в сокращении, пользуясь мирным временем, численности армии и уменьшении расходов на военные нужды. Кроме того, сенаторы предлагали вывести полки из деревень, куда они были поставлены по плану Петра, чтобы быстрее и эффективнее собирать подушный налог с крестьян. Постои приводили к массе злоупотреблений на местах и вызывали повсеместное недовольство и крестьян, и помещиков. Но это было удобно военным, неплохо устроившимся в деревнях.

Окончательно предложения Сената оформились осенью 1725 года в записке с характерным названием — «О содержании в нынешнее мирное время армии и каким образом крестьян в лучшее состояние привесть»⁴. Это все, на что был способен Сенат, не обладавший законодательными правами.

Записка была переправлена в Военную коллегию, и после основательной волокиты в декабре 1725 года военное руководство составило свое «мнение» о проблеме. Читатель легко догадается, каков был ответ военных на предложение о сокращении военных расходов. Генералы в резком и бескомпромиссном духе полностью отвергли предложения Сената и настаивали на закручивании гаек, требуя провести ревизию не тех, кто выбыл из подушного оклада, а ревизию недоимок, чтобы решительно и быстро их взыскать. Полностью была отвергнута и идея временного сокращения ставки подушной подати⁵.

Конечно, трудно предположить, чтобы военные высказались за сокращение расходов на армию. Даже говорить об этом было, по их мнению, не только опасно, но и не патриотично. Но все же определяющим в столкновении Сената и военных были подводные течения, скрытая борьба двух сильных соперников: Ягужинского — фактического руководителя Сената и Меншикова — главы военного ведомства. Это была борьба за власть, за влияние на императрицу. Меншикову не было равных, и он победил, но сама проблема не только перешла на 1726 год, но продолжала обостряться.

Немного забегая вперед, скажу, что споры между Сенатом и Военной коллегией не утихли и после образования Верховного тайного совета, не было единодушия по этому вопросу и среди самих верховников. Но Меншиков явно правил бал, и весной 1726 года Военная коллегия, ссылаясь на внешнеполитические трудности, строго потребовала от Сената во что бы то ни стало взыскать недоимки, причем не только за последний год, но и вообще за 1720–1725 годы в размере 3,5 миллиона рублей. «А буде не пришлются, — угрожали военные, — армея в вящее разорение придет». Решительные демарши военного руководства, во главе которого стоял Меншиков, дали результат — Екатерина подписала указ о посылке чрезвычайных военных ревизоров, которым поручалось «дела с податью наладить»⁶.

План деятельности ревизоров состоял в том, чтобы о недоимках, «сыскав накрепко, и с кого не взято, а взять возможно, на тех людях править… а от кого та недоимка запущена, тех судить и штрафовать». Карательное назначение новой ревизии сомнений не вызывало. Споры в правительстве о причинах недоимок и способах решения податной проблемы закончились победой сторонников усиления военно-полицейского давления на крестьян. Но такая политика была заранее обречена на неуспех — силой, как известно, никакого дела не «наладишь», и вообще, разъехавшись по губерниям, ревизоры как в воду канули: за четыре месяца они не ответили на семь (!) указов о скорейшем взыскании недоимок⁷. Поняв, что предложенный Меншиковым план провалился, Верховный тайный совет начал обсуждение податной проблемы заново…

Верховный тайный совет был образован 8 февраля 1726 года. Он стал знаменит в истории, ибо спустя четыре года, в 1730 году, верховники — так называли членов Совета — предприняли драматическую попытку ограничения власти монарха — действие для тех, да и для последующих, времен революционное.

На рубеже XIX–XX веков Верховный тайный совет оказался в центре внимания ученых, искавших в русском прошлом аналогии назревшим или уже свершаемым демократическим переменам. События 1730 года рассматривались как конституционное движение во главе с «интеллигентным аристократом» Д. М. Голицыным. Об этом речь пойдет ниже, а теперь же отметим, что многие исследователи предысторию «затейки» верховников 1730 года числят от 8 февраля 1726 года, когда был образован Верховный тайный совет. Так, для П. Н. Милюкова создание Совета ознаменовало собой «первый шаг к конституционному проекту 1730 года», для А. Н. Филиппова это есть «воплощение мысли об участии общества в управлении государством»⁸. Отсюда следует вывод об ограничительной по отношению к самодержавию сущности власти Совета начиная с 1726 года.

Однако вывод этот ошибочен. У нас нет никаких оснований прямо и непосредственно связывать события 1726-го и 1730 года. Между этими датами пролегает отрезок времени, который при общем ретроспективном рассмотрении событий послепетровской истории стирается, а его своеобразие совершенно не учитывается. Суть состоит в том, что Верховный тайный совет февраля 1726-го — мая 1727 года и по составу, и по функциям принципиальным образом отличался от Верховного тайного совета мая 1727-го — января 1730 года. На втором этапе своего существования, и особенно в конце, Совет коренным образом изменился — полное превосходство в нем получила родовитая аристократическая верхушка, которая и стала инициатором попытки ограничения императорской власти после смерти Петра II в январе 1730 года. Образование же Верховного тайного совета в феврале 1726 года было, как я уже говорил, напрямую связано с остротой внутриполитических проблем, а главное — с кризисом исполнительной власти и недееспособностью императрицы. Кстати, эти же обстоятельства были главной причиной возникновения Кабинета министров при Анне Ивановне и Конференции при Елизавете Петровне.

Мысль о том, что Совет был создан «в помощь» императрице, подтверждается многими документами. Указ от 8 февраля 1726 года мотивирует необходимость образования Совета тем, что Екатерина нуждается в постоянных советниках, которых не отвлекала бы от этих обязанностей текущая работа в центральных учреждениях. 2 марта 1726 года герцог Карл Фридрих представил на обсуждение Совета «Мнение не в указ о новом учрежденном тайном совете». В этом проекте регламента высшей правительственной инстанции мотив ее учреждения по сравнению с указом от 8 февраля уточнялся: «Оной токмо Е.в. ко облегчению в тяжком ея правительстве бремени служит».

Еще точнее эта мысль была выражена в указе от 1 января 1727 года: «Мы сей Совет учинили верховным и при боку нашем не для чего, инако только, дабы оный в сем тяжком бремени правительства во всех государственных делах верными своими советами и беспристрастными объявлениями мнений своих Нам вспоможение и облегчение учинил»⁹.

Создание Совета было обусловлено не только слабостью Екатерины как государственного деятеля, но и общей раскладкой политических сил, которая требовала организационной консолидации ее сторонников. Еще в феврале 1725 года саксонский дипломат Лефорт писал, что позиции императрицы слабы и она «имеет много причин остерегаться (вероятно, недоброжелателей. — Е. А.) и сближаться с хорошими советниками». 1 мая он уже писал, что при дворе «поговаривают об учреждении тайного совета», куда должны войти герцог, Меншиков, Шафиров и Макаров. 3 мая французский посланник Кампредон также сообщает, что Шафиров войдет вместе с Меншиковым, Толстым и Макаровым в Совет, «где станут решаться самые важные дела». И хотя 19 мая он писал, что слухи об образовании Совета затихли, в его последующих донесениях (как и в сообщениях других дипломатов) часто встречаются упоминания о конфиденциальных совещаниях императрицы со своими советниками, среди которых мелькают имена П. А. Толстого, А. Д. Меншикова, герцога Голштинского, А. И. Остермана¹⁰.

Точно установить, кто был инициатором образования Совета, сейчас невозможно, но роль в этом Меншикова была, вероятно, значительна. В литературе до сих пор ведется спор: одни считают, что Совет был создан в противовес Меншикову, всевластие которого возбуждало зависть и недовольство многих вельмож, другие историки полагают, что Совет создан руками Меншикова как ширма для его господства. Ни та, ни другая сторона не располагает свидетельствами документов о роли Меншикова в этой истории. Но в нашем распоряжении есть данные, которые с подобной целью не использовались в науке. Речь идет о «Повседневных записках» Меншикова — журналах, в которых секретари его личной канцелярии пунктуально записывали домашние дела и встречи светлейшего.

Вот как фиксируют «Повседневные записки» времяпровождение Меншикова в течение двенадцати дней, предшествовавших образованию Совета, то есть с 28 января по 8 февраля 1726 года: 28 января — Меншикова посетил А. И. Остерман; 30 января — у Меншикова в гостях Д. М. Голицын, затем Остерман; 31 января — у Меншикова в гостях В. Л. Долгорукий; 4 февраля — снова прибыл Долгорукий, с которым у светлейшего была длительная беседа; 5 февраля — снова визит Долгорукого, после него прибыл Д. М. Голицын, который беседовал с хозяином два часа; 7 февраля — Александр Данилович не занят делами, «долго забавлялся в карты». И наконец, 8 февраля (день образования Совета) — Меншиков «поехал во дворец, где были господа сенаторы в столовой полати и в присутствии Е. и. в. имели консилиум (теперь мы знаем — о создании Совета. — Е. А.), в 7 часов вернулся…»¹¹

Очевидно, что если бы Совет создавался вопреки желанию первого вельможи страны и тем более — с целью ограничить его власть, то светлейший должен был бы проявить максимум энергии, чтобы не допустить этого. Однако за те дни, которые мы рассмотрели, Меншиков не посетил императрицу ни разу, а за весь январь 1726 года он был у нее только один раз. Это симптоматично, ибо в сложных ситуациях он прежде всего прибегал к содействию легко поддающейся его влиянию Екатерины.

Но зато в эти же дни к Меншикову зачастили с визитами и беседами наедине лидеры двух аристократических кланов — Дмитрий Михайлович Голицын и Василий Лукич Долгорукий. Вполне возможно, что во дворце светлейшего за закрытыми дверями шел дележ мест в новом органе власти. Активным участником переговоров был и А. И. Остерман — человек влиятельный и к тому же пользовавшийся особым доверием Меншикова. В последние дни перед образованием Совета Остерман исчез из числа меншиковских гостей, а из первых журналов Совета мы узнаем, что Остерман болен. Как правило, болезни вице-канцлера резко «обострялись» в момент назревания важных политических перемен. Испанский посланник герцог де Лириа по этому поводу писал: «Остерман оказывается больным именно тогда, когда он занят серьезными делами и производит наибольшие интриги»¹². Вполне возможно, что Остерман выжидал, опасаясь смуты.

Но ее не произошло. Меншиков контролировал ситуацию, и, вероятно, благодаря ему в Совет вошел сенатор Д. М. Голицын, ранее не принадлежавший к числу ближайших советников Екатерины, и — наоборот — не попал (страшно обиженный на это) генерал-прокурор Ягужинский. Появление в Совете Д. М. Голицына — факт примечательный: он как бы представлял родовитую оппозицию в высшем органе власти. Это и знак того, что Меншиков, думая о будущем, пытался найти общий язык со своими вчерашними врагами. Впрочем, эта явная уступка оппозиции не повлияла на общую расстановку сил — все остальные члены Совета принадлежали к лагерю Екатерины: президент Военной коллегии А. Д. Меншиков, президент Адмиралтейской коллегии Ф. М. Апраксин, канцлер Г. И. Головкин, вице-канцлер А. И. Остерман и, наконец, — головная боль светлейшего — Голштинский герцог Карл Фридрих, введенный в Совет по желанию самой императрицы.

Таким образом, можно утверждать, что создание Совета отнюдь не встретило сопротивления Меншикова, занявшего в нем центральное положение. Последующие события показали, что Совет не помешал светлейшему обделывать его сомнительные делишки, связанные с престолонаследием. Наоборот, новое учреждение было выгодно и Меншикову, и всем остальным сановникам Екатерины. Его решения были коллегиальны, утверждались императрицей, и значит, ни один из членов Совета не нес всей тяжести личной ответственности. И это было удобно всем — и Меншикову, и его оппонентам, и Екатерине.

По своему месту в системе власти и компетенциям Верховный тайный совет стал высшей правительственной инстанцией в виде узкого, подконтрольного самодержцу органа, состоявшего из доверенных лиц. Круг дел его не был ограничен — он являлся и высшей законосовещательной, и высшей судебной, и высшей распорядительной властью.

Совет не подменял Сената. Согласно «Мнению» герцога, Совет не должен был заниматься буквально всеми разнообразными государственными делами, как Сенат. У него особая цель — рассмотрение дел «вящей важности и о чем уставу и определения не имеется, или которые собственному Е.и.в. решению подлежат». Именно в том, что Совету были подведомственны в первую очередь дела, не подпадавшие под существующие законодательные нормы, и состояла специфика нового учреждения. В этом смысле он выполнял функцию Петра Великого, который мыслил себя в созданной им же бюрократической системе как законодателя, устанавливающего нормы для дел, не имевших законодательных прецедентов. Крайне важным было и то, что в Совете в узком кругу обсуждались острейшие государственные проблемы, не становясь предметом внимания широкой публики и не нанося тем самым ущерба престижу самодержавной власти. Кампредон точно уловил суть образования Совета: «Если это учреждение состоится, то оно будет полезно в отношении соблюдения тайны и быстроты исполнения»¹³.

Особое положение Совета подчеркивалось даже формой официальных бумаг. Указы его начинались как царские манифесты: «Мы, Божией милостию», в середине: «Повелеваем», а по окончании: «Дан в нашем тайном Совете». После датума: «По указу Е.и.в.». Смысл такой формы указа объяснялся тем, что «безопаснее», когда бы «высоким ее именем указы выходили». И вот здесь нужно вернуться к вопросу взаимоотношений самодержца и Совета. Решая эту проблему, нужно помнить, что сам по себе факт делегирования власти в какие-либо учреждения не — означает ограничения носителя ее, тем более что самодержец мог в любой момент изменить или прекратить это делегирование. Если же он был не в состоянии это сделать, то это свидетельствовало об ограничении его власти, и, следовательно, самодержцем он называться уже не мог.

При создании Совета в 1726 году все эти моменты были учтены, и из проектов документов были удалены все неоднозначные толкования взаимоотношений монарха и Совета «при боку Е.и.в.». В «Мнении» герцога Карла Фридриха — проекте регламента Совета, датированном 2 марта 1726 года, — отмечалось: «Никаким указам не выходить, пока оные в Тайном совете совершенно не состоялись, протоколы не закреплены и Е.в. для… апробации прочтены не будут». 16 марта «Мнение» было возвращено в Совет, причем кем-то, вероятно в Кабинете, был исправлен именно этот пункт, согласно вольному толкованию которого никакой указ не может «состояться», пока не будет подписан в Совете. Новая редакция этого пункта предусматривала четкий порядок: протоколы Совета — они же проекты указов, — «не подписав, для апробации к Е.и.в. вносить одной (т. е. самой. — Е. А.) по случаю, смотря по важности дел, и как уже Е.и.в. изволит апробовать, тогда подписывать и в действо приводить».

И действительно, при Екатерине неуклонно действовал принцип: «…все резолюции в оном [совете] ко апробации Е.и.в. следовать имеют» и — соответственно — «все указы по апробации Е. в. отправлять имеют». Иначе говоря, все постановления Совета становились указами из Верховного тайного совета только после одобрения их Екатериной.

Из проекта указа об учреждении Совета 8 февраля 1726 года в окончательном варианте выпала еще одна фраза, в которой можно усмотреть элемент ограничения власти Екатерины; «Когда случится Нам куды ехать, им (членам Совета. — Е. А.) надобно быть при Нас неотлучно»¹⁴.

Ошибочный вывод об ограничении власти императрицы уже при образовании Совета строится подчас на недоразумениях, невнимательном чтении документов. Например, Б. Л. Вяземский — автор книги о Верховном тайном совете — обращается за доказательством тезиса об ограничении власти Екатерины к указу от 1 января 1727 года, в котором императрица во избежание ссор между верховниками объявляла, что отныне не будет принимать «партикулярные доношения о делах», пока они не будут обсуждены в Совете и на них не будут составлены коллективные «мнения». Этим условием, полагает Вяземский, Екатерина ограничила «отправление своего суверенитета» и «юридически оформила свою несамостоятельность». Однако столь решительное утверждение игнорирует вторую часть этого же пункта указа, в которой сказано, что, кроме как от Совета, «мнений ни от кого принимать не будем, разве кто имеет доношения о таких делах, которые никому, кроме Нас самих, поверены [не] будут», то есть особо важные дела будет рассматривать сама императрица¹⁵.

Эта практика «доношений мимо Совета» непосредственно самой императрице существовала с момента образования нового учреждения. 12 февраля, спустя четыре дня после образования Совета, Меншиков как президент Военной коллегии получил именной указ: «Хотя Мы и определили в Верховном тайном совете консилии, но в которые дни не будем [там], то о важных делах доносить Нам самим, а кроме Нас самих, рапортов и ведомостей никому не сообщать». Если учесть, что императрица практически не присутствовала на заседаниях Совета, такой порядок становился правилом. Подобный же указ получил и Ф. М. Апраксин, президент Адмиралтейской коллегии и член Совета. Еще более решителен указ от 19 августа 1726 года, адресованный командующему группой войск в Персии генералу В. Б. Долгорукому: «Понеже курьеры, посланные от вас, являются прежде всего в Верховный тайный совет, то о важных делах пишите прежде всего Нам, а потом в… Совет и прочие места». 7 сентября 1726 года все командующие и губернаторы получили именной указ, в котором говорилось, «чтоб о всех важных делах писали в Кабинет, и если посылали курьеры, то являться им сначала в Кабинет».

Примечательно, что сразу после смерти Екатерины Совет, ставший регентом при Петре II, отменил этот порядок. Вышел новый указ: «О случившихся новых и важных делах командующим генералам и из губерний губернаторам писать в… Совет, а не в Кабинет, куда ни о каких делах не писать впредь по указу»¹⁶. Через две недели после смерти Екатерины Кабинет был ликвидирован, а кабинет-секретарь А. В. Макаров получил новое назначение.

При Екатерине Кабинет, — говоря современным языком, ее личный секретариат во главе с Макаровым — явно контролировал деятельность Совета, не будучи ему подчинен, что несомненно свидетельствовало о силе екатерининского самодержавия. Создавалось весьма прочное равновесие, позволявшее, не затрагивая основ самодержавной власти, перепоручить помощникам-советникам те функции верховного управления, с которыми не могла справиться Екатерина. А это перепоручение было крайне необходимо, — Верховный тайный совет сразу же окунулся в омут острейших проблем послепетровского времени.

Верховники были единодушны: Петр был велик, но продолжать его реформаторскую политику уже нельзя. В этом они были согласны с генерал-прокурором Ягужинским, который — не случайно я подчеркивал выше — написал свою критическую записку уже 1 февраля 1725 года. Это означало, что спустя всего лишь три дня после смерти великого преобразователя фактически были остановлены его реформы. Таков удел многих реформаторов, мечтавших разом осчастливить людей, в этом непреклонная логика жизни. Да и не могут реформы продолжаться бесконечно, ибо даже при их благотворности это неестественное состояние общества, это период беспокойства, нарушения привычного уклада жизни, это время нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне.

А именно стабильности, покоя жаждали оставшиеся без своего властного кормчего петровские сподвижники, чтобы удержать власть, укрепить свое положение, найти компромисс с «боярами». В этом смысле верховники оказались бо#769;льшими реалистами, чем Петр. Он, обладавший непререкаемой властью и авторитетом, увлеченный грандиозными планами перестройки, ломки русской жизни, мог позволить себе не считаться с реальностью. Его сокрушительная воля, его страстное желание перемен были большей реальностью, чем все, что сопротивлялось его идеям. Он, как и многие реформаторы, находился в плену своих представлений и даже иллюзий о том, что нужно народу, стране, он мог игнорировать неблагоприятные последствия и оценки своих трудов, мог заставить всех делать то, что считал нужным. Но его «птенцы», пришедшие к власти в ночь на 29 января 1725 года, не могли вести себя подобно Петру Великому. Это были другие люди, другого масштаба, других представлений о том, что нужно государству и обществу. Они вкладывали иное, чем Петр, содержание в популярную тогда формулу «государственной пользы». И в своей политике они во многом исходили из реальности, которая им виделась (и справедливо) весьма далекой от «цветущего состояния». Они видели, что разорение крестьян, голод, длившийся четыре года (1721–1724), нехватка денег, общая внутренняя нестабильность делают невозможным и нежелательным продолжение петровского курса экспериментов.

Как известно, политика по своей сути спекулятивна. Во «мнениях», проектах, других документах верховников заметно стремление сгустить краски, когда речь идет о последствиях петровских реформ. Да, недоимки были значительные, но они никогда не достигали даже четверти общего оклада налогов. Да, бежали сотни тысяч крестьян, но ведь миллионы оставались на местах. Да, возможно, прав был Ягужинский, когда, иллюстрируя свои выводы о повсеместном голоде, упомянул о некоей бабе, которая свое дитя, «кинув в воду, утопила». Но вряд ли подобные случаи были широко распространены. Ситуация в стране была, конечно, серьезной, но не столь критической, как стремились изобразить это верховники.

Подчеркнуто мрачная оценка действительности и драматизация обстановки бросаются в глаза, когда читаешь записки верховников осени 1726 года, именно в это время обсуждение податных дел перешло в решающую стадию. «При рассуждении о нынешнем состоянии Всероссийского государства показывается, — пишут Меншиков, Остерман и Макаров в коллективной записке 18 ноября 1726 года, — что едва не все те дела, как духовные, так и светские, в худом порядке находятся и скорейшего поправления требуют». И далее — знакомый по записке Ягужинского — мотив скрытой критики великого реформатора: «И каким неусыпным прилежанием Его и. в. ни трудился во установлении добропорядка во всех делах… и в сочинении пристойных регламентов в надежде, что уже весьма надлежащий порядок во всем следовать будет, однако ж того по сие время не видно». Не только крестьянство «в крайнее и всеконечное разорение приходит, но и прочие дела, яко комерция, юстиция и монетные дворы, весьма в разоренном состоянии обретаются»¹⁷.

Представить результаты петровских преобразований в различных областях неудачными, а общую ситуацию в стране вследствие этого угрожающей было выгодно верховникам. Они использовали критику как средство укрепления своих позиций в это неспокойное время. Сваливая все недостатки политики на покойного императора, они тем самым уходили от всей полноты ответственности за положение в стране.

Пока корабль империи после смерти своего царственного шкипера двигался по инерции, по ветру, управлять им было нетрудно. Но ставить новые паруса или совершать сложные маневры новые люди, оказавшиеся на мостике, не хотели. Наоборот, они все убавляли и убавляли паруса и даже поглядывали назад — туда, где осталась тихая гавань XVII века.

И это не просто банальный образ. Известно, что Петр мечтал об океанских плаваниях, о колониях в Индии, на Мадагаскаре и на островах Карибского моря. Русские корабли с товарами стали проникать в Средиземное море через Гибралтар, и хотя эта торговля была убыточна, Петр ее не оставлял и Даже основал во Франции и Испании торговые консульства, причем одно из них как бы висело на самой оконечности Европы — в Кадисе, откуда на сотни и тысячи верст простирался океан, за которым лежали новые земли, ждущие русский флаг. И Петр требовал от консулов изучать торговую конъюнктуру в Новом Свете.

И вот теперь, после смерти Петра, в Петербурге обо всем этом думали иначе. В 1727 году из Совета был сделан запрос в Сенат о консульствах: «Есть ли государственная польза и впредь содержать и оных там надобно ль?» Сенат, опираясь на мнение Коммерц-коллегии, отвечал, что «в содержании как во Франции, так и в Испании консулов никакой пользы государственной не имеется и впредь содержать их к прибыли безнадежно, ибо посланные туда казенные и купеческие товары проданы многие с накладом». С мечтой о карибской торговле пришлось расстаться до победы социалистической революции на Кубе — Совет отозвал консулов и закрыл консульства¹⁸.

В целом же в политике Совета мы видим попытку переосмысления многих прежних основ доктрины Петра, поиск вариантов политики, отличающихся от петровских меньшим радикализмом, больше, чем прежде, учитывающих различные интересы. Особенно показательна история с пересмотром петровского таможенного тарифа.

Как известно, в 1724 году Петр ввел новый таможенный тариф ярко протекционистского характера. С помощью высоких таможенных пошлин Петр хотел защитить внутренний рынок товаров русских мануфактур, которые еще не могли конкурировать с западноевропейскими. Уже первый год действия петровского тарифа выявил его умозрительность, отрыв от российской реальности. Установив высокие пошлины на ввозимые иностранные товары, государство и не подумало о надежной охране границ. В итоге резко возросла контрабанда, поток товаров хлынул, через границы, минуя таможни. В том же 1725 году была раскрыта крупная подпольная компания московских, киевских, смоленских купцов, перебрасывавших через польскую границу огромные партии товара. Началось расследование, которое ни к чему не привело, ибо купцы не хотели «объявлять, через которые места они те товары провозили и каким образом заставы объезжали»¹⁹. Деньги, которые раньше в виде пусть даже умеренных пошлин могли попасть в казну, теперь туда вообще не поступали.

Очевидным было и то, что петровский план удовлетворения запросов потребителей за счет продукции национальной промышленности был хорош лишь на бумаге. Русская мануфактура сделала колоссальный рывок за годы реформ, но она все равно не могла заполнить рынок разнообразными и хорошими товарами, — жалобы на низкое качество продукции раздавались постоянно. Установление высоких таможенных пошлин на товары, которые не производились в стране (галантерея, сыры, вина), вызвало недовольство дворянства. Мало радости принес тариф и русским купцам, специализировавшимся на продаже за границу сырья, которое, по мысли Петра, отныне должно было идти на русские мануфактуры.

А уж какой шум подняли западные купцы — нечего и говорить. В своих многочисленных челобитных они утверждали, что «все купечество, так же и все купцы, как русские, так и иностранцы, чрез установление тарифа и запрещение разных товаров ныне все ж в разорении, а до сочинения тарифа всегда торг был цветущий». Правы они были или нет, но правительство Екатерины не могло с этим не считаться.

23 июня 1725 года по указанию П. Шафирова в журнале Коммерц-коллегии появилась примечательная запись: «В бытность его (Шафирова. — Е. А.) в Кронштадте и Петергофе Е. и. в. изволили указать, дабы ему, так и всем Коммерц-коллегии [членам] конечное старание [иметь] и, как возможно, купечество приласкать и не озлоблять. Он же… докладывал, что в учиненном торговом морском уставе и тарифе некоторые пункты кажутся купцам не без тягости, чего ради Е. в. изволили указом усмотря о том, что по прибытии Е. в. в С.-Петербург доложить»²⁰. Путь к изменениям в торговой политике был открыт.

В сознании послепетровских деятелей укрепляется мысль о необходимости пересмотра ставок таможенного тарифа, который, по словам Ягужинского, «не без страсти было сочинение, понеже портовые служители какие по тарифу людям обиды чинят, то всем известно»²¹. Речь идет о том, что в России бытует с давних пор: мало того, что зачастую издается нелепый с точки зрения здравого смысла таможенный закон, запрещающий ввоз или налагающий гигантскую пошлину на товары, которых нет в стране, но и реализуется он с поразительной свирепостью, становится поводом для злоупотреблений на самых разных уровнях, начиная с рядового таможенника и кончая высоким начальством.

Торгово-промышленные проблемы были весьма сложны, и в начале 1727 года в Совете созрела мысль организовать «Комиссию о коммерции» под руководством А. И. Остермана. Одним из первых начинаний комиссии стал призыв к купечеству подавать свои проекты и челобитные о «поправлении коммерции». Уже с самого начала стало ясно, что дело это — не одного года, и верховники отдавали себе отчет в трудностях перемен как в таможенном, так и в податном деле.

Важные перемены во многих сферах хозяйства шли параллельно с изменениями системы государственного управления, созданной Петром в результате реформы 1718–1724 годов. Две главные претензии предъявляли великому реформатору его сподвижники. Во-первых, они считали, что реформа управления привела к снижению общей эффективности, оперативности работы правительственных органов. Создание многих коллегий не привело, по мнению верховников, к улучшению управления, а централизация управления лишь усилила волокиту и злоупотребления. Во-вторых, верховники осуждали резкое увеличение численности чиновников. «Гражданский штат ни от чего так не отягощен, как от множества служителей, из которых, по разсуждению, великая часть отставлена быть может», — писал 1 апреля 1726 года Карл Фридрих. Ему в своей коллективной записке вторили Меншиков, Макаров, Остерман: «Умножение правителей и канцелярий во всем государстве не токмо служит к великому отягощению стата, но и к великой тягости народа»²².

То, что новые правители России — сами бюрократы до мозга костей — начали бороться с излишним, по их мнению, ростом бюрократии, вполне естественно. Этим людям казалось, что эффективность и надежность аппарата управления зависят от сокращения его численности и общего удешевления. В России — стране обитания чудовищного бюрократического монстра — все это делалось неоднократно и безуспешно. Но те сокращения, о которых идет речь, имели свою идеологию, которую можно назвать «реставрационной». Под сомнение ставились прежде всего основные камералистские, взятые с Запада, принципы государственного строительства, положенные в основу петровских реформ. И здесь были две главные причины: верховники эти принципы не понимали и в условиях России эти принципы не работали.

Первое, что было ожесточенно раскритиковано и подверглось частичной отмене, — это принцип коллегиальности как в центральных, так и в местных учреждениях. 15 июня 1726 года в Совете «разсуждение было о множественном числе в коллегиях членов, от чего в жалованье происходит напрасный убыток, а в делах успеху не бывает». Из высшего эшелона коллежского управления было предложено оставить в каждой коллегии лишь президента, вице-президента, двух советников и двух асессоров и «быть из них одной половине в Петербурге», а другую распустить по домам без жалованья на том основании, что «в таком множественном числе во управлении лучшаго успеху быть не может, ибо оные все в слушании дел за едино ухо почитаются».

Это не только образное, но и точное определение. Действительно, коллегиальная система управления, которая должна была, по мысли Петра, поставить заслон самовластию прежних руководителей приказов — судей, явно не срабатывала. Президентами коллегий были, как правило, «принципалы» — приближенные Петра, и спорить с ними на заседаниях коллегии простым членам присутствия было небезопасно, — слишком неравны были, при формальном равенстве голосов, силы. Поэтому, прочитав сотни протоколов и журналов коллегий, очень редко встретишь споры и дискуссии по обсуждаемым Вопросам, — все споры решались еще до заседания, в кабинете президента. Да иначе и быть не могло — некоторые элементы и формы демократии (даже в ее бюрократическом, для пользы дела, смысле) тотчас извращались и угасали под сильнейшим влиянием всей системы, построенной на совсем иных принципах.

И верховники в этом смысле были реалистами — они тяготели к дедовским порядкам: в провинции — полновластный воевода, а руководитель центрального учреждения — судья приказного типа. Тогда же в Совете было «рассуждено», что поскольку в провинциальных городах кроме воевод есть еще «по нескольку человек асессоров, секретарей и к тому особливыя правления имеют камериры и рентмейстеры и при них подьячие и солдаты, також вальдмейстеры», то от обилия этих служащих случаются «в делах непорядки и продолжения… народу от многих и разных управителей тягости и волокиты».

И дело не только в том, что послепетровским деятелям были чужды идеи бюрократической дифференциации и контроля над работой государственного аппарата, которые Петр настойчиво проводил в ходе своей государственной реформы. Дело в другом: верховники испытывали ностальгию по прежним, старым добрым временам. Альтернативой петровской системе выступали такие удобные допетровские порядки. «А понеже, — читаем мы там же, — прежде сего бывали во всех городах одни воеводы и всякие дела, как государевы, так и челобитчиковы, також по присланным изо всех приказов указом отправляли одни и были без жалованья, и тогда лучшее от одного правление происходило, и люди были довольны»²³.

Еще бы: нынче всюду камериры, рентмейстеры да асессоры! То ли дело раньше — принесешь гуся да денег дьяку Ивану Петровичу, и он тебе — и камерир, и рентмейстер, и прокурор в одном лице, все сделает и без всяких хлопот, только подмазать надо.

Особенно теплые воспоминания (естественно, с укоризной современным порядкам) у послепетровских деятелей вызывал дореформенный суд. Обер-секретарь Сената И. Кирилов в записке 1730 года с ностальгическо-бюрократической тоской вспоминал те времена, когда была при Боярской думе Расправная палата, в которой сидели мудрые бояре и думные дьяки и быстро решали всякие спорные и запутанные дела. И не было никакой писанины, запросов, и «что приговорят, то думной дьяк вершение подпишет, и по-прежнему все дело отдадут в приказ, и ни пошлин, ни записки не было». А если челобитчик чем недоволен или появится «сумление», его дело может выслушать «сам государь с собранием всех полатных людей». И только в петровские времена весь этот порядок был разрушен и начались справки, выписки, журналы, реестры, секретари, камериры, нотариусы, архивариусы и т. д. В результате всех этих нововведений только и осталось о суде «единым словом сказать, что его нигде нет»²⁴.

В решении Совета (март 1727 года) ностальгическая тоска претворяется уже в конкретное стремление восстановить далекое, но родное прошлое: «А понеже в прежние времена в Москве в приказах и в знатных городах были разряды, дьяков и подьячих было умеренное число, только в чем нужда ко управлению дел состояла, а ныне, как в Москве, в разных канцеляриях и конторах, так и во всех провинциях у разных дел чиновников умножено». И далее предлагается, не мудрствуя лукаво, «Сенату при… рассмотрении штата определение учинить по точному примеру прежних времен, а имянно как было до 1700 году». Наконец, чтобы «в делах государственных какова повреждения, а челобитчикам напрасных волокит не происходило, в том за ними смотреть судьям таким же образом, как тогда смотрение имели»²⁵.

К допетровским порядкам вернулись и в оплате канцелярского труда. Во «Мнении» Карла Фридриха, поданном 1 апреля 1726 года, была высказана такая, явно подсказанная голштинцу кем-то из русских советников, мысль: «Гражданский штат ни от чего так не отягощен, как от множества служителей, из которых, по разсуждению, великая часть отставлена быть может». И далее самое главное: «Есть много служителей, которые по прежнему здесь, в империи, бывшему обычаю с приказных доходов, не отягощая штат, довольно жить могли». Против обыкновения, герцога поддержал Меншиков, который также полагал, что от возвращения к прежнему порядку все только выиграют: расход денег будет меньшим, «а дела могут справнее и без продолжения решаться, понеже всякой за акцыденцию (акциденциями назывались «от дел приказных полученные доходы». — Е. А.) будет неленостно трудиться»²⁶.

Действительно, в допетровском государственном аппарате существовала практика, когда дьяк или подьячий получал с челобитчиков деньги. Если он при этом не нарушал законов, то передача денег не рассматривалась как взятка. И для огромного числа подьячих XVII века акциденции были основным источником «пропитания». Нередко приказным, не имевшим по роду работы контакта с челобитчиками, выплачивалось жалованье на том основании, что они «от челобитчиковых дел никакого поживления не имеют». Так, разрядный подьячий О. Гаврилов просил увеличения жалованья: «А человеченко я, холоп Ваш, скудной, тем Вашим, Великого государя, жалованьем в год прокормитца нечем, потому что в приказе, опроче Великаго государя дел, иных никаких челобитчиковых покормок нет»²⁷.

Петр начал решительно перестраивать государственную систему, перенеся в Россию с Запада не только структуру учреждений и их штаты, но и систему оплаты канцелярского труда. Служащие были посажены на твердое жалованье и с акциденцией было покончено, но, как оказалось, ненадолго: верховники, забыв о заветах Отца отечества, смело вернулись к порядкам его отца и деда. 23 мая 1726 года Сенат постановил: «Приказным людям [денег] не давать, а довольствоватца им от дел по прежнему обыкновению с челобитчиков, кто что даст по своей воле»²⁸.

Свидетельств реставрационных намерений верховников немало и кроме вышеприведенных. Требования выяснить, как было «в прежние годы», что можно взять «из прежних примеров», какие «прежде сего в которых городах бывали дьяки и в которых подьячие с прописью», чтобы «определить так, как прежде бывало», и подобные им постоянно встречаются в материалах Верховного тайного совета.

Не стоит думать, что верховники намеревались полностью отказаться от всего, что было достигнуто при Петре, посрывать парики, обрядиться в охабни и отпустить бороды. Нет, это никогда не задумывалось, да и вряд ли кто хотел повернуть время вспять. Многое из петровского наследия было отменено, приостановлено, многие идеи Петра были подвергнуты уничижительной критике, но очень многое — в том числе основное — осталось. Говоря о сокращении расходов на армию, никто не думал о восстановлении стрелецких полков или дворянской конницы. Не было намерений отказаться и от флота, и от новых начал культуры. И в области государственных преобразований, претерпевших серьезные изменения, петровская основа осталась. Да иначе и быть не могло: сурово критикуя недостатки выросшей на их глазах бюрократической системы и с теплотой вспоминая простоту прежних нравов, послепетровские дельцы оставались детьми не царя Алексея Михайловича, а Петра I. Они были частицей той системы, которую создал Петр, и мыслить они могли как бюрократы только в двух направлениях: либо вернуться к старому, отмененному как негодное при Петре, либо «поправить» то, что есть.

В итоге получалась государственная эклектика: смешение старого и нового, сокращение при одновременном увеличении. Типичным примером стала Доимочная канцелярия, при организации которой верховники искали в прошлом «примеров, каким образом доимочные приказы и канцелярии бывали». Когда же само ведомство было организовано, то стало ясно, что это не приказ, а типичная коллегия с президентом, советниками, секретарями, канцеляристами и копиистами, коллежским делопроизводством. Время приказов прошло безвозвратно, вернуть приказной строй управления, о котором стали уже забывать, было невозможно, как и разрядную систему управления территориями, — Россия уже жила при губернаторах, ландратах и комиссарах, и изменить это было трудно…

По мере того как правительство втягивалось в обсуждение внутренних проблем, решать их становилось все труднее и труднее — слишком остры были противоречия группировок у власти, слишком многим приходилось жертвовать для «поправления» положения. Протоколы Совета за 1726-й — начало 1727 года свидетельствуют, что в Совете шла явная борьба двух группировок: Меншикова и Карла Фридриха, которого активно поддерживал последовательно и настойчиво критиковавший светлейшего граф Толстой. Иногда к ним примыкали другие члены Совета. На стороне Меншикова нередко были Остерман и Д. М. Голицын. Часто удавалось светлейшему перетянуть на свою сторону «болото» — безынициативных Головкина и Апраксина. Тем не менее Толстой и герцог не давали покоя Меншикову, требуя на заседаниях Совета проведения, например, не ревизии недоимок, на чем настаивал Меншиков, а ревизии расходов Военной коллегии.

«Как же так? — вопрошал в Совете граф Петр Андреевич. — Войны давно нет, а армия никогда не имеет полного комплекта ни в людях, ни в лошадях, ни в амуниции. Немало офицеров находятся в отпусках, и денег им за это не платят. Непременно должны быть деньги в Военной коллегии!» Меншиков, думая о своих, далеко не благородных, личных интересах и о престиже военного ведомства, отклонил идею такой ревизии. Направляя коллег по Совету по ложному следу, он предложил собрать финансовые ведомости из центральных учреждений, чтобы их обсудить.

Ведомости составлялись весьма долго, и когда они в конце 1726 года пришли в Совет, то все увидели, что Толстой прав — обнаружилось, как деликатно отмечалось в протоколе Совета, «несходство»: «Камер-коллегия объявляет денег в сборе больше, а Военная — меньше». А в 1729 году, когда оба непримиримых спорщика — Меншиков и Толстой — заканчивали свои жизненные пути, один — в Березове, а другой — на Соловках, стало известно, что за 1724–1727 годы военные получили с крестьян 17 миллионов рублей, а на военные нужды израсходовали лишь 10 миллионов. Сведений о том, на что были истрачены остальные 7 миллионов плюс постоянно поступавшие недоимки по сборам прошлых лет, в материалах Военной коллегии мне найти не удалось²⁹.

9 января был составлен развернутый проект указа императрицы, который после обсуждения был утвержден и реализован серией именных указов. Они предусматривали: прощение крестьянству 23 копеек майского 1727 года сбора подушной подати, отзыв из губерний всех военных, посланных для завершения переписи и взыскания недоимок. Армия выводилась из деревень и поселялась в городах, а функция сбора подати передавалась местной администрации и помещикам — владельцам «душ мужеска полу». Кроме того, начали сокращать штаты центральных и местных учреждений, закрывали коллегии и канцелярии, установили практику длительных отпусков офицеров-дворян³⁰.

Но самым важным было решение образовать две комиссии: комиссию «об окладе» подушной подати, цель которой состояла в «основательном определении знатной убавки в платежах подати», и комиссию «об армии» (штаты, расходы). Это представлялось выходом из тупика, компромиссом между Сенатом и военным руководством.

Идея передать все проблемы в особую комиссию, составленную из чиновников, заинтересованных в решении проблем по-своему, исходя из своих интересов, как видим, не нова в России. Комиссии создавали иллюзию деятельности, за ними тянулся шлейф слухов, подчас весьма выгодных для тех, кто затевал комиссии совсем не для решения вопросов, а для затягивания радикальных решений.

Так было и в этот раз. Лишь к концу 1720-х годов, то есть к концу царствования Петра II, комиссии «об армии» и «об окладе» собрали материал и подготовили свои предложения, которые новое правительство уже не сочло нужным реализовывать — надвинулись другие, более актуальные проблемы, требовавшие срочного решения.