"Сатиры в прозе" - читать интересную книгу автора (Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович)СЦЕНА IIТе же и Сергеев (белокурый молодой человек весьма приличной наружности; корчит дипломата и потому бреет усы и бакенбарды и расчесывает сзади пробор à l’anglaise;[34] ходит лениво, несколько переваливаясь: говорит отрывисто и вообще желает принять начальственный тон). При появлении его все встают. Примогенов (кланяется, касаясь рукой до земли). Отцу и благодетелю от сирот… Мощиньский. А мы, mon cher,[35] глаза проглядели, вас ждавши! Сергеев. Здравствуйте, господа! mesdames![36] (Жмет всем руки.) А Иван Фомич по обыкновению? Петров. А вы ему, Иван Павлыч, гусара-с… прикажете? Сергеев (сухо). Теперь не такое время, чтоб шутками заниматься. Петров конфузится. Очень рад, господа, видеть вас у себя. Примогенов (в сторону). Вон оно куда пошло! И гусары в немилость попали! (Громко.) Благополучно ли в Питер съездить изволили, благодетель? Сергеев. Благодарю вас, я своей поездкой очень доволен. Мощиньский. Еще бы! нынче там нашего брата провинциала обеими руками хватают! Сергеев. Это правда. Ждут от нас… да! я имел честь об этом со многими сановниками совещаться, и все в один голос говорят: attendez, messieurs,[37] вы будете призваны, чтоб высказаться! Поздравляю вас, господа! Примогенов. Вот оно что-с! Мощиньский. Au fait,[38] оно и естественно, потому что мы ведь сердце России. Примогенов. Об чем же мы высказываться будем, благодетель? Сергеев. В этом отношении, господа, вы можете быть покойны. Конечно, об нас озаботятся и дадут что-нибудь… ну, руководство какое-нибудь… Кирхман. Диалоги-с. Сергеев снисходительно улыбается. Мощиньский. А ведь это отлично, mon cher, будет! Встанешь с места… разумеется, побледнеешь… (Становится в позу.) «Господа! пользуясь дарованною нам милостью, я прошу у вас позволения поговорить о различных недугах, снедающих наше любезное отечество»… Антонова. Гм… мы, кажется, подобру-поздорову… Мудрено это! Чудно, право чудно чтой-то вы говорите, господа! Слушаю я вас, да только молчу! Слушаю, да молчу! Мощиньский (заигрывая). А что ж, почтеннейшая Степанида Петровна, разве худо? Антонова. Уж какие мы, сударь, с тобой говорители! Сидели целый век около печи да молчали! Разве по хозяйству что-нибудь распорядишься, так и тут больше рукой покажешь… а то говорить! Ну, позовут хоть меня, ну, посадят, разумеется: «высказывайтесь, мол, Степанида Петровна, какая у вас там статистика… сколько коровушек, индюшечек, поросяточек?» А другой еще озорник подъедет: «сколько, мол, у вас денег в шкатулке, Степанида Петровна?» Так, по-вашему, я и должна на все эти глупости отвечать? Как же? Держи карман! Сергеев, а за ним и прочие смеются; Лизунова сочувственно кивает головой. Кирхман. А шкатулочка-то, видно, с секретом, Степанида Петровна? Антонова (сентиментально). Про то только бог может знать, что у кого есть, Андрей Карлыч! Тот, которого считают богачом, может вдруг оказаться бедным… так бедным, так бедным, что хуже Лазаря!.. Кирхман. Так-с. Антонова (язвительно). А тот, который весь век притворяется неимущим, вдруг может оказаться мильонщиком! Кирхман смеется. Мощиньский. Нет, что касается до меня, то я непременно воспользуюсь! (Прохаживается по сцене и жестикулирует. К Сергееву.) А что, mon cher, нынешний петербургский сезон очень весел был? Сергеев. Н-да… может быть… но я, признаюсь, не тем был занят… Примогенов (в сторону). В носу ковырял! (Громко.) Уж пойдут ли на ум веселости, благодетель! чай, одних вопросов, проектов да соображениев и невесть что! Сергеев. Да, я таки поработал! (Смотрит на всех усталыми глазами.) Мощиньский. Ну нет, я бы не вытерпел, я бы ничего не пропустил! Представьте себе, господа, что нынче в Петербурге устрицы целую зиму не переводились! Кронштадтский рейд так-таки и не замерзал совсем! Уж я бы поистребил их — ручаюсь! Петров. Охотники-с? Мощиньский. А главное, то в Петербурге хорошо, что все так деликатно! Возьмите самую простую вещь: какую-нибудь котлетку у Дюссо — ведь весело посмотреть, как все это подается! Не то, что где-нибудь в Новотроицком, где одной салфеткой три поколения утираются! (К Сергееву.) Не правда ли, cher? Сергеев. Н-да… может быть… впрочем, каюсь: я как-то не тем был занят. Петров. Ну нет, Целестин Мечиславич, и Новотроицкий обходить для чего-с? Там тоже лампопо такое есть, что пальчики оближешь! Мощиньский. Нашли с чем равнять! Нет, господа, только там, среди этого вихря приличий, можно постигнуть, до чего может дойти comme il faut![39] Даже в самом себе вдруг чувствуешь перемену: точно вот на высоту взошел, и все это перед тобой открывается! Чувства совсем не те делаются; манера, поступь… все совершенно другое! Примогенов. Генералов много перед глазами, Целестин Мечиславич! Смотришь это на них, ну, и сам чем-нибудь заразишься! Сергеев лениво улыбается. Несколько минут молчания. Антонова. Ахти-хти-хти! Слушаешь вас, да только диву даешься! И устрицы, и генералы, и бог знает чего вы еще не приплетете! А об деле-то, об кровном-то, хоть бы слово! Mощиньский. Да ведь вы не верите, Степанида Петровна? Антонова. Все же, сударь, любопытно! Иногда и мельница мелет, и ту послушать любопытно! Болты-болты — и нет ничего!.. ну, и отойдешь! Кирхман. У начальства, конечно, побывать изволили, Иван Павлыч? Сергеев. Разумеется. Ну, конечно, приняли меня как нельзя лучше. Вообще, господа, должно сознаться, что Петербург стал неузнаваем. Я имел честь понравиться многим значительным лицам… беседовал с ними… представлял мои резоны… Даже противоречил, и никто ни разу не сказал мне ничего неприятного! Мощиньский. Согласитесь, что это прогресс! Петров (Примогенову). Что ж он, однако ж, об деле-то? Начните хоть вы, Разумник Федотыч! Примогенов. А у нас, Иван Павлыч, слухи какие-то безобразные пали… Постукин приближается. Сергеев (глубокомысленно). Н-да? Примогенов. Такие слухи, что будто бы тово… совсем будто бы ничего не будет! Петров. Намеднись у меня Степанида-скотиица продать кой-что по хозяйству в город ходила, так на базаре такого, говорит, страмословия наслушалась, что даже волос дыбом встал! Антонова. У скотницы-то? Перекрестись, батюшка! Петров. А что ж, Степанида Петровна, разве это не может быть? Она преданная-с… Антонова. Да хоть распреданная, а волосы-то у ней все же, чай, в косу заплетены! Петров конфузится. А по-моему. Иван Павлыч, так ровно никаких слухов нет. Известно, разносчики французскую революцию распускают. Так это и прежде бывало, и нынче есть. Покойник папенька, как служил исправником, сколько их за это секал! Примогенов. Надо бы, благодетель, насчет этого дела ладком да мирком посудить! Кирхман. И мне, Иван Павлыч, из Петербурга пишут, что есть что-то. Сергеев. Ну да, ну да. Потолкуемте, господа. Я очень рад вас у себя видеть. Действительно, нынче в Петербурге все как-то об меньшей братии рассуждают. Примогенов. Гм… те-э-к-с. Сергеев. Что ж, это наш долг… это, можно сказать, наша первая обязанность… Постукин выдается вперед. Вам угодно высказать ваше мнение, капитан? Постукин (шевелит губами и наконец издает какой-то звук). Сергеев. Я полагаю, господа, что и с христианской точки зрения меньшая братия заслуживает… Примогенов. Те-э-к-с. Сергеев. Как члены просвещенного сословия, мы с своей стороны обязаны… это наш первый долг, господа! Я был во многих аристократических салонах в Петербурге, и везде, решительно везде только и разговору что об меньшей братии! Даже дамы — и те… vraiment![40] Антонова. А я бы им, Иван Павлыч, язык-то к пятке пришила, так они бы узнали, что значит рот-то непокрытый держать! Сергеев (снисходительно). Вы, Степанпда Петровна, все по-прежнему? Антонова. Что, батюшка, по-прежнему? Ты-то с чего свихнулся у нас, отец? Бумагу, что ли, из Питера вывез? Примогенов. Да, благодетель, если уж у вас бумажка есть, так вы бы уж потрудились… Мощиньский. А по мне, так хоть завтра: я свои меры принял! (В сторону.) Завтра же, чем свет, всех к Прохладину! Сергеев. Действительно, господа, у меня есть бумаги. Эй, Семен! Входит лакей. Там, в кармане дорожного пальто, есть бумага: подай ее сюда! Лакей уходит. Антонова. Любопытно это; очень это любопытно. Сергеев. Впрочем, господа, я должен вам наперед сказать, что с своей стороны я уж достаточно убежден, что без «этого» нельзя обойтись. В Петербурге все лучшие умы так думают. (Решительно.) Для меня ясно, как день, что без вольного труда мы скоро должны будем сойти на степень второстепенной державы, следовательно, какое бы вы ни предприняли решение, я все-таки буду действовать согласно с моими убеждениями! Лакей входит с бумагой, которую Постукин вырывает из рук его. Все, кроме женщин и Сергеева, бросаются к нему. Несколько времени по комнате раздается гул. Антонова. Любопытно это! очень любопытно! Точно шмели! точно шмели! (Судорожно смеется.) Примогенов (громко). «Первое»… Антонова (захлебываясь). Ну, первое, и четвертое, и десятое! (Дразнится.) И десятое, и десятое! и десятое! И ничему этому я не верю! Сергеев. Позвольте, однако ж, Степанида Петровна, господам дворянам заняться. Антонова. Ну, и пускай занимаются! Пусть занимаются — я не мешаю! Я только то знаю, что завтра же (смотрит на Петрова) к господину губернатору «бумажка» полетит, что в нашем уезде вольные мысли распространяются! Чтение прекращается; Постукин стоит мрачно и крутит усы; прочие лица озабочены. Лизунова. Мне бы… бумажку бы мне почитать! Петров подает ей. Антонова. Позвольте-ка! позвольте-ка! (Заглядывает в бумагу через плечо Лизуновой.) Какая же это бумага? Первое дело (читает): «господину начальнику» — ан тут вон пустое место оставлено! Какому начальнику? какой губернии? Ан, может быть, до нашей-то и не дойдет никогда! Сергеев (смеется). Ну, а второе что-с? Антонова. А второе, что всякая бумага, коли она бумага, должна быть на гербовой. Я, батюшка мой, сама и невесть что денег за гербовую переплатила… я знаю! Нет, воля ваша, а это обман! Это такой обман, что даже самый (ищет слова)… самый фальшивый обман! Сергеев. Так не верите? Антонова. Не верю, не верю и не верю! Покажите мне на гербовой, тогда поверю! Кирхман. Однако, сударыня, это дело очень серьезное! вы бы не мешали нам! Антонова (стала на своем). Покажите на гербовой — тогда поверю!.. Кирхман. Убедительно просим вас дать нам заняться! дело слишком серьезно… Антонова. Ничего я тут серьезного не вижу. Кирхман. В таком случае, мы, с позволения Ивана Павлыча, перейдем в другую комнату, чтоб вы не мешали. Антонова. Ну молчу… ах, батюшки, какой грозный! Молчу, сударь, молчу! Водворяется молчание. Сергеев. Как же вы думаете, господа? Примогенов. Уж вы бы нам прежде свое мненьице высказали, Иван Павлыч! Сергеев. Н-да… то есть вы желали бы узнать мои убеждения, с тем чтоб принять их на будущее время в руководство? Очень рад-с, очень рад-с. Я не имею надобности скрывать мои убеждения, господа! Мои убеждения смелы, открыты, непоколебимы! Я не скрывал их перед высшим начальством, охотно поделюсь и с вами. Итак, я убежден, милостивые государи, что наш первый долг, наша, можно сказать, первейшая обязанность — как можно скорее доказать, что мы люди и ничто человеческое не чуждо нас. Кроме того, что это доставит нам случай насладиться сознанием свято исполненного долга, это покажет нас, в глазах целой России, как людей, сочувствующих современному направлению умов. Откровенно говоря, с нашей стороны было бы очень любезно… вызваться самим… предложить свои услуги… одним словом, что-нибудь в этом роде… Я надеюсь, господа, что вы меня поняли? Кирхман. Понять можно-с. Это тем более необходимо, Иван Павлыч, что если мы теперь не вызовемся, то завтра или там на будущей неделе все-таки придется вызваться. Сергеев. Это иначе не может и быть. Во время пребывания моего в Петербурге я имел случай убедиться, что в настоящем деле вопрос поставлен слишком ясно, чтоб можно было допустить какие-нибудь сомнения. Рассуждения, противоречия, представления и т. п. тогда только хороши и уместны, когда в них ощущается потребность самими теми… (ищет выражения) одним словом, теми, которые имеют на это конфиденциальное, так сказать, полномочие; в настоящем же случае потребности этой не ощущается. Я как сейчас помню мой разговор об этом с графом Петром Петровичем: «Согласитесь, mon cher, — сказал он мне, — что человек, который стоит на высоте, имеет гораздо более возможности рассмотреть все эти виды, перспективы и тому подобное, нежели человек, стоящий в яме». Я совершенно согласен с графом Петром Петровичем. (Закидывает назад голову.) А потому убеждения мои в этом деле так определенны и так тверды, что я не только себе, но и другим не позволю отступить от них ни на шаг! Примогенов. Стало быть, уж и рассуждать нельзя, Иван Павлыч? Сергеев (сухо). Нельзя-с. Петров (в сторону). Смотрите-ка, генерал какой выискался! Антонова. Видно, уж вы в губернаторы к нaм поставлены, Иван Павлыч, что так цыцкаете. Так нынче и губернаторы-то уж не цыцкают; напротив того, летось приезжал генерал-то в город, собрал дворян: «Поговорите, говорит, господа! поговорите! я, говорит, вас послушаю!» Сергеев (сухо). А я слушать не желаю. Антонова. Не знаю… уж не будет ли это слишком строго! Примогенов (вполголоса). Как же мы, однако ж, таким манером «высказываться» то будем? Наступает несколько минут тяжкого молчания. Сергеев. Следовательно, господа, вам известны теперь мои убеждения, и таким образом вам предстоит засим один труд: в точности сообразоваться с ними. Теперь, если вы желаете переговорить между собой, я не хочу стеснять своим присутствием свободное выражение ваших мыслей. Я либерал не на словах только, но и на деле; я везде и во всем ищу свободы… одной свободы! Я оставляю вас, господа, но предваряю, что никакое возражение в ретроградном смысле мною допущено не будет. В этом случае я буду тверд и неумолим. Подумайте… обсудите… и когда вы решитесь, то дайте мне знать: я весь к вашим услугам! (Встает и звонит.) Входит лакей. Семен! можешь дать водки господам дворянам! (Величественно озираясь, выходит.) Мощиньский (вслед ему). И я за вами, mon cher! Я уж решился! Стало быть, мне рассуждать тут не об чем! (Уходит.) |
||||
|